– Да, полагаю, что да, – согласился Каретников. – Под присмотром и с последующими испытаниями.
– А этот уже испытан? – быстро спросил Алексей Иванович.
Афанасий Каретников в первый раз позволил себе широко улыбнуться, отчего простоватое его лицо приобрело какую-то детскость.
– Это прототип, но уже всё получилось. Представляете, даже смену параллакса между баковым и кормовым орудием – я принял разнос в сто метров, как у линкора, – при девиации курсовых углов учитывает!
– Линкор – это хорошо… – как про себя, подумал вслух Иванов.
А Глеб Михайлович поспешил с расспросами:
– Так ежели выберем достойный вам завод, как скоро вся эскадра «во флейту» заиграет?
Улыбка сошла с лица изобретателя.
– Полгода… Год… Эскадра – это сколько кораблей?
Статский советник опередил Садовского, который собрался излагать диспозицию и реестры применительно к флотам и типам кораблей.
– Оснастить этими устройствами два линкора как скоро можно?
– Полгода… Год, – как заведённый повторил Каретников.
Алексей Иванович досадливо покачал головой.
– А при условии заводского изготовления… э-э… внешних блоков – они, как вы говорите, не слишком секретны?
– Два месяца, – вроде бы твёрдо сказал Афанасий. И продолжил: – Но с задающими валами будет задержка, непременно.
– А этот? – осторожно спросил статский советник.
– Это прототип, – с ноткой сожаления констатировал Каретников. – Сколь-нибудь длительной работы не выдержит. Но, – быстро добавил он, – полноценный образец будет готов через две недели, с божьей помощью. А следующий…
Когда разведчики остались одни, каперанг Садовский сказал, не столько спрашивая, сколько констатируя:
– «Императрица Мария».
Алексей Иванович повторил, но уже с категорической интонацией:
– «Императрица Мария».
ГЛАВА 14. ПО ПУТИ НА ОБЕРТАУ
– Как это там, у классиков? – недовольно пробормотал Кирилл, локтем пододвигая Марту с козел. – Когда обложат?
– Сцилла и Харибда, – со справочной машинальностью ответила Арина, занятая куда больше другим вопросом. – Ой, а куда ж нам теперь?
Вадим молча потянулся к днищу коляски, где позвякивала сталью груда трофейных винтовок.
Впереди первоначальное удивление «пионеров» на глазах сменялось деятельной заботой. Вот, один уже вытер ладони о некогда белые тиковые штаны на седалище и схватился за ложе укороченного карабина. Другой и вовсе уже ловил их экипаж в прорезь прицела. Как водится, унтер класса «с портупеей» первым делом сменил рабочую бескозырку на воинственный шлем с пикой. При этом в белых «казарменных» штанах он изрядно напоминал паникёра, застигнутого в исподнем, – но уже командовал отрывистым лаем.
Высунувшись из коляски с цевьём немецкой винтовки в руке, Вадим глянул назад.
Позади беглецов собрат унтера, но теперь класса «без портупеи», с ефрейторской привычкой подгонял таким же гавканьем отстающего – мокрого как мышь багрового толстячка. И кучка преследователей с взводной выучкой рассыпалась в стрелковую цепь. Правда, стрелки из разоружённых «пионеров» были неказисты, с одними только штык-ножами в полсабли, да нештатными «дрейзе» кое у кого.
И тем не менее и впрямь, «между Сциллой и Харибдой», или по-простому, между молотом и наковальней.
Это, должно быть, и кони поняли, вернее, почувствовали по растерянно ослабшей хватке вожжей. С надеждой, что война это всё-таки не совсем их дело («городских», по-деревенски, пижонов), – каурые, опустив головы, принялись выискивать в зимнем сухостое зелёный подшерсток весны, но вместо того нашли…
Испуганно всхрапнув, коренник отпрянул, толкнув назад и коляску. Кирилл упал на кожаную подушечку козел. Вадим ухватился за лакированное крыло.
Невысокий пожилой солдат с табачными усами и в папахе схватил коренника под уздцы:
– Какой красавец, картинка, ай! Ну что ты, казанок? Что, испугался?
Как будто и не между Сциллой и Харибдой, будто нет ни «молота», ни «наковальни», – немцев. Ни спереди, ни сзади нет. Не лязгают затворы «маузеров», не звенят брошенные ломы и кувалды. Гладит солдат морду такого же, как сам, малорослого да мосластого «казанка» – значит, коня татарского роду-племени, – и бормочет с крестьянским умилением:
– Что ты, что? Привык, чтоб только лакей за узду хватал? Ай, какой гоголь-моголь. Господин ротмистр!..
Из высокого сухостоя с куда меньшей беззаботностью, но с опасливой оглядкой на мост с немцами, возникла сутуловатая фигура, торопливо натягивая фуражку с кругляшом офицерской кокарды.
Немецкие сапёры, заметив такое пополнение, сколь внезапное, столь и существенное, всполошились. Выстрелов ещё не последовало, но настойчивый оклик:
– Хальт! – уже донесло с речным эхом. – Вер ист даст?![5]
Вадим потянул из коляски Арину. Кирилл столкнул с козел Марту. Пригнулся назад к венчикам сухостоя и восставший было офицер.
Вот только солдат в папахе, как говорится, и ухом не повёл, разглядывая седоков с радостным удивлением, не меньшим, чем поначалу каурого «казанка».
– Тут полный тарантас барышень и… господ офицеров, – после раздумчивой паузы досказал он и только теперь, да и то неуверенно, козырнул горсточкой: – Здравия желаю.
Козырнул и возникший перед коляской пехотный капитан в двубортной «палатке» с капюшоном:
– Виленского железнодорожного управления конвойная рота. Капитан Удальцов, – браво представился юношески-нескладный офицер.
Впрочем, тут же отступая в рыжую поросль, назад, куда и позвал:
– Что вы, господа, головы подставляете как в тире. Тут вот низина. Даже экипаж ваш поместится. Храпов, проведи!
Переглянувшись с братом, Кирилл отобрал у пожилого солдата – надо понимать, Храпова, – уздцы.
Тот вздохнул с сожалением, однако на немой вопрос лейтенанта: «Куда вести?» – тут же выказал под табачно-жёлтыми усами щербатую улыбку:
– Милсти просим, ваше высокородие!
«Казанок» потянулся за мужиком с предательской доверчивостью.
В заросшей низинке топталось и отсиживалось ещё не меньше дюжины бойцов. И все как-то подозрительно разнообразны на вид. Кто в пехотной фуражке почти без полей щурится, кто дымит трубочкой из капюшона кашне, и только раз выглянула позади папах мерлушковая «драгунка» с медным двуглавым орлом и номером – как положено.
– Жандармы? – недоверчиво повёл порванной бровью Кирилл – других военного образца управлений на железной дороге пока не водилось, только жандармского корпуса.
А поводов усомниться в принадлежности к «мундирам голубым» этой вот шатии – хоть отбавляй: ни тебе голубых петлиц, ни околышей, ни аксельбантов, которыми даже жандармские унтера щеголяют. Разве что кавалеристская шашка на боку у офицера – по жандармскому чину, по кавалеристскому обмундированию, то есть. Так ведь сам – будто галифе пропил: «царица полей» в портках в сапоги?
– Да, Господь с вами! – прояснил сомнения Ивановых капитан. – Какие к свиньям жандармы! Жандарм у меня тут один и тот младший вахмистр. А мои все инвалиды, из выздоравливающих, прикомандированные на конвой к железнодорожному жандармскому управлению с тем только удовольствием-довольствием, что не на фронт.
Убедившись, что ни тот ни другой офицеры не выше его званием, да и не его вовсе ведомства, молодой капитан уже ничуть не смущался. В «амикошонство», помянув свиней, не впал, но жаловался вполне панибратски:
– В контрразведке ж нижних чинов не водится. Арестованных и до суда довезти некому, как и в жандармском корпусе, впрочем. Но жандармов хоть боятся. Потребовали отрядить – отрядили им «на тебе, Боже…» Так что, тут ни одного добровольца, включая меня.
«И ты тоже “На тебе, Боже”…» – отметил про себя Кирилл, ненавязчиво оглядев вояк: у кого рука до сих пор на перевязи, у другого на месте правого глаза уже бандитской лихости нашлёпка.
Впрочем, нелестная характеристика жаловавшегося капитана была у него несколько иного свойства, не касаемо боевых увечий, скорее наоборот – молодой или моложавый капитан казался холёным, несмотря на вселенскую усталость в глазах и тоску:
– А где ж ваши арестанты? – обернулся Кирилл кругом.
Помявшись немного, вернее, глянув на одного и другого лейтенанта испытующе, капитан Удальцов ответил вдруг со спокойствием почти развязным. Заметно наигранным.
– Да, там и остались. В вагонах. А что, что им немец сделает? – тут же раздражённо добавил он, напрасно придавая своим словам вид уверенности. – Для них оно и к лучшему, может быть. Для них, может, немцы большей милостью выйдут, чем военно-полевой суд. А то, знаете, сегодня ты за шиворот в суд волочишь, завтра тебя. Я там всяких историй наслушался. Хватают без разбору, а по всему и нам – грех на душу.
– Это точно, – холодно процедил Кирилл.
Уверенности в словах «капитана от кавалерии»[6] как-то не выходило. Напротив, по всему выходило, что бросил он своих подопечных «из огня в полымя».
– Тэ… там?! – впервые подал голос Вадим, сам подаваясь вперёд. – Вэ… Вы их там оставили?
«Там», это значит за пологими склонами поймы, в городе, где, словно для пущего драматизма иллюстрации, снова вспыхнул кабаний треск перестрелки, бухнул взрыв.
– Господин капитан предпочел, чтобы германец сам взял на себя грех трибунала, – с язвительной примирительностью пояснил Иванов (второй), беря первого под локоть. – Ну, их, – чуть слышно выдохнул он на ухо брату. – Чёрт знает, что у них на уме, когда бегут. Вон, рожи какие у самих… арестантские.
В самом деле, мало кто из состава «инвалидной роты» смотрел на странную пару братьев-лейтенантов, как первый солдат – Храпов, – с добродушным любопытством. Всё больше с хмурой досадой, мол, «путаются тут…», с недовольством: «Что им надо-то?», – но ещё чаще с егозливым пуганым нетерпением: «Ну их, бежать надо, братцы!»
Вадим с болезненной гримасой помотал головой, махнул рукой.