– Подготовка крупных военных операций в прессе разве афишируется? – поинтересовался министр. – Тем более что Османская империя находится в состоянии войны с Антантой. Мы же не расписываем, когда и как завершим разгром 3-й турецкой армии.
Статский советник подхватил его реплику:
– Вот я и хочу понять конкретно, не на уровне дипломатии, паче газетной риторики, планируем ли мы большой десант и сухопутную операцию на Босфоре синхронно с наступлением союзников со стороны Средиземного моря. Насколько важно сейчас разведывание ситуации у нейтралов, в прилегающих регионах…
– Можно подумать, мы этим не занимаемся постоянно, – усмехнулся Сергей Дмитриевич. – Но я так понимаю, вас интересует позиция Генштаба?
Алексей Иванович молча поднял глаза к потолку. Затем перевёл взгляд на министра иностранных дел.
Сергей Дмитриевич кивнул и уже без усмешки продолжил:
– С главнокомандующим состоялась телефонная беседа. Николай Николаевич выражает сомнения по поводу выделения достаточных сил для сухопутной операции. Вы же знаете, какова сейчас обстановка на австрийском – не говоря уже о германском, – фронтах.
– А что государь?
– Увы, не имел чести беседовать. – Министр сказал это подчёркнуто сухим тоном.
Алексей Иванович знал, что в последнее время заметно охладились отношения Сазонова с императором, весьма благоприятные и во времена премьерства Столыпина, когда Сергей Дмитриевич только поднимался на вершину своей дипломатической карьеры, и в первые годы после трагической гибели Петра Степановича.
Знал и о причинах этого: Сергей Дмитриевич не просто сожалел об усилении влияния «старца» при дворе и на саму императорскую семью, но и неоднократно высказывался по этому поводу. Дипломатично, однако же вполне откровенно – а уж в каком виде долетали «наверх» пересказы из уст доброхотов, можно было лишь предполагать. С немалой долей уверенности.
Общение государя с одним из ключевых министров его кабинета конечно же происходило – в России ни один серьёзный политический вопрос не мог быть решён без указаний и воли императора, – но прежние аудиенции всё чаще сменялись телефонными переговорами, нередко – с последующим донесением высочайших решений протокольным извещением.
– Полагаю, всё же можно предположить о высочайшей позиции, – осторожно сказал Алексей Иванович. – Хотя бы в свете того недоверия к главным союзникам, которое не рассеяли ни усилия Мориса Палеолога, ни Джорджа Бьюкенена, ни полгода совместных кровопролитий. Пойдёт ли Черноморский флот в последний и решительный бой?
– Пойдёт… – министр сделал отчётливую паузу. – Когда придёт время. А пока – кстати, Верховный главнокомандующий придерживается того же мнения, – следует создать у наших друзей… и у недругов, конечно, – уверенность, что мы готовим большой десант.
– С выступлением из Одессы, – моментально среагировал Алексей Иванович. – Там у турок самая глазастая агентура. Доложат в Стамбул в самом цветистом виде. И неплохо бы дать директиву в штаб флота, чтобы развернули подготовку, стягивали в Одессу плавсредства…
– А не воспримут ли в Севастополе это слишком буквально?
– Разъясним Эбергарду. Не по телеграфным каналам.
Министр какое-то время пристально смотрел на руководителя разведслужбы, затем сказал:
– У Военного министерства тоже есть сомнения в надёжности нашей кабельной связи. Впрочем, возможно, это рецидив шпиономании…
Политическая хроника
9 (22) февраля состоялось узкое совещание правительства под председательством И. Л. Горемыкина с участием С. Д. Сазонова, военного, морского министров и начальников штабов, посвященное вопросу о проливах. Горемыкин считал, что их захват может быть предпринят после победоносного мира с Германией. С. Д. Сазонов внес поправку: да, подходящим будет время после разгрома Германии, но еще «до окончательного заключения мира».
Он считал предпочтительным вариант прохода российских войск через Румынию и Болгарию перед морской десантной операцией.
Обсуждая масштабы территориальных претензий России в районе проливов, С. Д. Сазонов поддержал мнение генералитета об осуществлении максимальной программы требований, которая затем и получила одобрение. Ею предполагался переход к России Константинополя, обоих берегов и островов Мраморного моря, а также находившихся у входа в Дарданеллы островов Имброс и Тенедос.
Железнодорожный узел Обертау.
Нападение
– А ну, тихо! – шикнул через погон на плече кожанки лейтенант-авиатор.
Рядовой Храпов передал его команду назад, не оборачиваясь, поднятым пальцем. Кротовья возня на огороде, за изгородью из кривых жердей, не так уж мгновенно, – не было ещё у разношёрстного личного состава конвойной роты боевой слаженности, – но стихла. После Мазурских болот с топями окружения у многих «инвалидов» имелся-таки не вполне геройский, но, безусловно, полезный навык красться и подкрадываться.
– Передай – атака по команде! – чуть приподнявшись на локтях, снова зашипел Кирилл, и снова его команда была беззвучно передана превращением узловатого пальца в растопыренное троеперстие.
– Ну, чего ты возишься! – не дождавшись повторения команды в его понимании, обернулся Иванов (второй).
Но, набрав было воздуха для яростного шёпота – выдохнул помалу.
С бессмысленной рефлекторной готовностью…
с холодным расчётом…
с откровенным испугом…
и даже с молитвенной слепотой на него смотрело несколько десятков пар глаз. Побелевшие пальцы сжимали ремни, цевья, рукоятки затворов.
Переведя взгляд на растопыренные пальцы Храпова, Кирилл сообразил принцип передачи команды. Какой-то такой тайнописью хвастал Васька, одно время, по малолетству, увлекшийся скаутами.
Лейтенант-авиатор согласно кивнул:
– По команде «три». Только вот… – лейтенант задумчиво поскрёб мизинцем бровь, порванную старым шрамом, глянул теперь на фигурки в долгополых шинелях, кучно и врозь рассеянные вдоль дощатой стены крайнего на путях товарного состава.
Не похоже было, чтобы эти вояки интересовались происходящим. Ни происходящим за их спинами, ни происходящим за надёжным бастионом вагонов, над которыми расплывались дымы и дробно стучали кастаньеты пулемётных очередей.
– Кажется, тут нас не ждут, – сделал вывод Кирилл. – А ну-ка передай, чтобы без всякой «уры», молча, можно сказать, рысью на цыпочках.
И с интересом уставился на руку Храпова – как она справится с этакой командой?
Увы. Вместо «секретных» скаутских сигнализаций солдат Храпов сам обернулся к товарищам и, состроив зверскую рожу, изобразил хрестоматийное: «Тс-с», – прижав палец к губам. Для пущей доходчивости погрозил кулаком и снова развернул его скаутским салютом в три пальца: «За веру, Царя и Отечество».
– Понятно, – хмыкнул Иванов (второй) и повторил. – По команде «три». Раз…
Храпов загнул один из трёх пальцев…
Защита
Поручик польских улан Марек Котовски и впрямь меньше всего ожидал сейчас удара в спину, хотя за время, прошедшее с формирования их волонтёрского полка, не ждал уже и «Ни доблестей, ни подвигов, ни славы…». Марек сознательно перефразировал строку из стихотворения русского поэта, памятного со школьной скамьи.
И дело даже не в том, что уланы его, в большинстве набранные из спортивного общества «Польский Сокол», в этом мешковатом «№ 3» – комплекте униформы рейхсвера, – никак не хотели напоминать доблестных предков 1812 года, но и потому, что командир, полковник Борис Шармах, даром, что польского происхождения, не видел в них таковых. Вместо лихих атак кавалерийской лавой им всё чаще доводилось волками рыскать в прифронтовой полосе, подчищая тылы наступающей немецкой армии. А как бы уважительно ни отзывалось об этой их роли германское начальство, радостным румянцем заливали такие похвалы только толстощёкую морду пана Бориса. Гордыня же поручика Котовски, наоборот, никак не могла избавиться от смрадного душка всех этих наскоков на мызы и деревни, где всегда можно было как нахватать сотню пленных почти без боя, так и напороться на геройское упрямство какой-нибудь дюжины калек, заночевавших на сеновале… Которых сжечь ко всем свиньям зачастую оказывалось легче, чем выкурить. Нет, даже когда русские зимой напирали и приходилось бежать, было азартнее, больше похоже на войну, пся крев!
Одним словом, только деда Болеслава – участника великого восстания 1864 года, оставленного далеко позади, в Кракове, – вдохновляла новая судьба ягеллонского студента. Сам же Марек начинал потихоньку мечтать о возвращении в университет, где ненавидеть царизм в кабачке «Бочонок счастья» было куда как веселей и уютнее, красноречивее, в конце концов. Не то, что теперь выслуживать «волю» – самому в неволе…
Вот как сейчас. В очередной раз его бравые уланы спешены, чтобы служить оцеплением станции, где «колбасники», прибывшие из-под Руана, и значит, куда менее опытные в маневровом бою, чем его конники, уже битых четыре часа пытаются взять железнодорожный узел. Который даже неизвестно кто обороняет! Не имелось в городе никаких, сколько-нибудь значительных, боевых частей, – так объяснял им штабной курьер накануне.
«Тоже мне вояки, – сделал окончательный вывод поручик Котовски. – Пошло и скучно».
Марек, вынув из портсигара папироску, присел на корточки у костра, разведённого расторопным капралом, выхватил из-под походного котелка дымную головешку, раздул багровый кончик до позолоты…
И едва не обжёгся, выронил головню, когда услышал сакраментальное:
– Руки вверх! – и по-русски, естественно.
Хоть и не было особого мастерства у нападавших в смысле скрытности – и лязг амуниции был довольно предательский, и топотали как на плацу, но за шумом боя, не так уж далеко разрывавшего провинциальную тишь и затхлость, номер прошёл.
– Матка бозка! – чуть слышно ахнул хозяйственный капрал, выронив окуньков, раздобытых в рыбных рядах базара со складской стороны узла.
Оттого-то он, выскочив лицом к другой стороне, к окраине, и увидел их первым.