Хоть теперь и ясно уже, что германское командование странным образом знает, что это за эшелон прячется позади брёвен и щитов. Чего ради упёрлись тут русские. Вон пушечка их лупит исключительно в вагоны на первых путях, загораживающие ей сектор обстрела. Даже в штабеля и россыпи брёвен палить не рискуют – а значит, понимают, что, не дай бог, свистнет мелкокалиберный снаряд в дощатый бок позади их с трафаретом: «7 Ос», и…
Не то что станции – городка не останется.
«Так что, может, и стоит отступить под самые колёса “седьмого особого”?.. – запоздало засомневался Мудров в своей тактической смётке. – Бросить к чёрту случайное счастье – полевую трёхдюймовку, которая после починки в городских мастерских так и не поспела на погрузку вместе со своей приёмной командой? У них, поди ж ты, и снарядов нет уже…»
Это вполне можно было проверить голосом, пушка-то правее была всего метров на сто – надёжно прикрывала фланг пробоем между составами, но майор по привычке взялся свободной рукой за массивный морской бинокль и увидел:
Странная эта злосчастная трёхдюймовка! Прислугу её перебили почти сразу, один только поручик остался. Так тут же среди арестантов нашёлся мальчишка-артиллерист, наводчик от Бога, которого, похоже, и не арестовали даже, а за ухо назад повели с фронта, и причём не к мамке под подол, а на курсы гардемарин, которые он не окончил и откуда на фронт бежал.
Теперь к той же пушке ещё и лётчик приписался, Бог весть с каких небес свалившийся. И очень кстати, кстати свалившийся, – прямо манна небесная.
– Но какая-то не очень сытная, – вздохнул майор Мудров. – Ни людьми, ни боеприпасом…
«Нет, долго не протянем, – мысль эта пришла ему в голову, как ни странно, уже после того, как майор отстрелял весь барабан револьвера и, казалось, сам лично отогнал мешковатые серые фигурки обратно за обрушенный угол грузовой конторы. И снова как-то тоскливо подумалось: – Посоветоваться бы с кем?»
Надо бы посоветоваться – что дальше делать-то? Патроны на исходе. Гранаты давно уже немцы «подносят» смельчаку из конвоя – Храпову.
Но посоветоваться и, положа руку на сердце, тем самым разделить ответственность, было не с кем. Вместе с неожиданной подмогой прибыл один только офицер – и тот сведущий в «делах земных» ещё меньше его, майора.
Лейтенант Императорского военно-воздушного флота прорвал осаду с ещё более разношёрстной ватагой жандармского конвоя.
Сам же Савва Мудров только по форме – чёрному мундиру с портупеей да галифе, – казался пехотой. Ибо майор был майор корпуса морской артиллерии, да ещё буквально перед войной вышедший в отставку «с мундиром». На чём, собственно, и «попался»…
– Всё равно, Савва Ильич, днями получите назначение, – озабоченно бормотал контр-адмирал Аджаров. – Какая нынче отставка? Для проформы домой съездите, чтоб канцелярию зря не мучить переписью бумаг, и снова милости просим на действительную. А раз уж всё одно вам на запад… – неопределённо махнул он серебряной оправкой пенсне. Тут у нас, где-то под Гробиным, в железнодорожной бестолковщине эшелон застрял. Воистину золотой эшелон, скажу я вам. Называется «7-Особый». Им из Либавы, в предчувствии её оккупации немцами, вывезли запасный арсенал боеприпаса головного калибра. Целый эшелон в семь вагонов выстрелов от 125 до 305 мм. Само по себе – кладезь накануне неизбежной драки за Балтику. А учитывая, что выпотрошить русский шёлковый патрон в немецкую латунную гильзу особого труда не представляет… паче при одинаковом калибре «Канэ»…
Майор Мудров понимающе покачал головой.
– А вы у нас как раз по артиллеристскому боезапасу, Савва Ильич. Караул мы вам свой дадим, из минёров береговой охраны, для понимания. Смените, вот приказ, кто бы там ни был из железнодорожников – жандармы, армейцы, – всех в шею, и протолкайте вы его, эшелон, Христа ради, в Питер…
ГЛАВА 17
Кира и Кирилл
Как только сообразил Иванов (второй), что странный этот паровозик бегмя бежит из Гробина, сразу ему без всяких на то оснований и вопреки здравому смыслу подумалось: «Кирка?»
Ведь «вопреки здравому смыслу» – это как раз таки про неё.
– Ну да, Кирка, – уже вслух произнёс он с уверенностью констатации, как будто печать поставил, – как только разглядел в лохмотьях пара и за расплывшейся фигурой машиниста знакомую головку, которую не сразу и определишь – девичья или мальчишка с растрёпанной чёрной чёлкой.
– Кирка!
Как это часто случалось и как часто забавляло случайного зрителя, – хором почти вскрикнули сводные брат и сестрица:
– Кирка!
Порфирий Иванович чуть даже в окошко не выскочил прямоугольное, – начал уж было забывать о существовании девушки. Та, как выехали из гробинского депо, впала в какой-то столбняк, пугая машиниста расширенными карими глазами, – точно омут лесной, круто, дочерна, заваренный прелой листвой, да и самому Порфирию не до неё было как-то. И вдруг:
– Кирка! – звонко, над самым ухом.
Снизу – такой же крик.
И на подножку паровоза, прямо на ходу, вскочил молодой офицер со стрижеными английскими усиками, со шрамом, вздёрнувшим правую бровь, и…
– Куда, дурища, пригнись! – странно поприветствовал он барышню.
«Впрочем, не так уж и странно» – провалился куда-то желудок Порфирия, когда он сообразил, что звонкое постукивание, – будто скучающий молоток обходчика – это не что-то в шумном механизме паровоза, а пули, и ни черта не шальные…
– Прикрывай! – извернувшись, крикнул кому-то назад, через плечо, офицер.
Единственный пулемёт, оказавшийся в распоряжении обороняющихся – приданный караулу ручной «Мадсен», – поднялся вместе со старшиной первой статьи, запрыгал этаким странным ружьём с рогом магазина сверху затвора, застучал, сыпля гильзами…
– Как ты здесь?! – крикнул Кирилл внутрь кабины, но, заметив порыв Киры наружу, замахал на неё свободной рукой:
– Потом! Сиди тут! Я сейчас!
И тут же, уже собравшись спрыгнуть с подножки, добавил:
– Васька тут! Нашёлся!
– Где?! – совсем по-девчоночьи взвизгнула Кира, поджав кулачки к груди.
Радостно, будто в ночь накануне Рождества лет пятнадцать назад, под ёлкой.
– Гэ… где?! – лихо, так что у Арины сердце зашлось, перемахнул через поручень и старший Иванов. Вадим.
– Тут. Артиллерист! – малопонятно объяснил брат и, нетерпеливо отмахнувшись, потом, мол, уже машинисту скомандовал, всё-таки спрыгивая:
– Давай помалу назад…
– Ва-аська… – счастливо прошептала Кира, морщась, как всегда, когда просились на глаза непозволительные её натуре слёзы. – Васька, балбес…
Василий
Большего счастья вчерашний кадет «отдельных гардемаринских классов» Василий Иванов никогда не испытывал и, – уверен был, – что вряд ли испытает. Куда той карточке, которой гордилась и умилялась семья: «Трое в лодке, не считая собаки»! Где три Иванова, все в одинаковых соломенных канотье на глаза, в льняных косоворотках и закатанных до колена штанах, стоя в лодке, держат огромного скучного сома, выполняющего роль, надо понимать, весельчака Монморанси. И столько схожего горделивого довольства на схожих ивановских физиономиях, что…
«Эх, жаль, нет тут отцовой “Лейки”», – в который раз озирается Васька, с преувеличенной деловитостью приникший к визиру панорамного прицела, в котором ему нужды ни малейшей, – до сих пор наводил стволом, даже не заглядывая, как должно, в казённик. Что тут изгаляться даже прямой наводкой, если, раз пристрелявшись к рябому булыжному майдану, только и делай, что лупи, как скопится на нём довольно сутулых, по-крысиному серых фигурок. Но должны же видеть братовья, что и он теперь при ратном деле, и герой, – каждый раз оборачиваясь, Васька во фронт разворачивался, демонстрируя грудь артиллерии вольноопределяющегося подпрапорщика, с двумя галунами поперёк продольного на зелёном походном погоне, и – с солдатским «Георгием» IV степени на гимнастерке!
А рядом, выглядывая из-за броневого щитка орудия, стреляет из своего «маузера», прижав к плечу приклад-кобуру, брат Кирилл – авиатор.
Позади:
– Фэ… фугас, кажется, – вынимает из фанерного гнезда в снарядном ящике снаряд брат Вадим, моряк, и лихо, с железным шелестом, загоняет его в затвор. Правда, обратно, к ящику, бежит косоватым зигзагом, будто поддатый унтер.
Один чёрт. Картина самая что ни есть героическая, – три брата воюют с басурманами плечом к плечу. Русские Ивановы.
И они просто обязаны выжить. И непременно все трое. Чтобы однажды на террасе дядюшкиной севастопольской дачи, у самовара, к тому времени с красивыми жёнами и детьми, скрипящими трёхколесными велосипедами, вспоминать, куря дорогой «Оттоман» и подшучивая друг над другом…
Главное, выжить.
И очень важно, чтобы сейчас, чтобы здесь, где шансов выжить почти что…
Прорыв.
Ивановы в сборе
– Который? Этот?.. – отчего-то шёпотом спросил помощник машиниста, так и не разогнувшись после «диверсии» на стрелочном переводе, когда в балансировочную гирю звякнула немецкая пуля. – Этот? – прибавив в голосе, переспросил Кузьма, похлопав ладонью по буферной сцепке последнего вагона.
– Этот, – кивнул наконец через плечо майор, больше озабоченный вопросом: «Ну, допустим, господин лейтенант, сюда вы прорвались, застав немцев врасплох, так ведь теперь они спохватились. Сейчас, должно быть, пути уже загорожены»…
Савва возражал Иванову (старшему) безо всякого на то желания.
Флотскому лейтенанту он доверился бы и «по-родственному», и с уважением к его боевому опыту, – сдал бы командование, ей-богу, но субординация проклятая. Да и чёрт тянул за язык возразить, хоть ответ на собственный вопрос уже читался в глазах майора Мудрова, отражаясь в угольных зрачках перспективой железнодорожной колеи: «Раз уж флотский сюда один с двумя пистолетами прорвался, то уж его “трёмстам спартанцам” сам Марс велел».
Причём ответ читался с контекстом-подстрочником: «Что ж ты тогда сам сразу не догадался дать попятный на Гробин? Пока и паровоз ещё жив был, и пыхтел в голове эшелона под парами?»