Тяжёлый тесак, мелькнувший блесной на свету, мазнул одной и другой стороной по люстриновой скатерти столика, оставив жирный красный мазок, и снова скрылся под белой штаниной за голенищем высокого шнурованного ботинка с медным носком.
Этим же кованым носком злодей, вскочив на край дивана, ударил в оконное стекло, в отверстие, от которого распускалось рваное плетение трещин.
Окно как выдуло шквальным порывом ветра, и бритоголовый господин в белой визитке, с рыжими бородкой и усиками оказался на досках дебаркадера чуть ли не раньше хрустальных осколков…
И что делать с этим внезапным подарком судьбы? Новоглинский исправник, ей-богу, не знал, что и делать. Он к тому моменту только и успел, что впасть в панический ступор и вытянуть «наган» на чёрном шнуре в сторону тамбура. Перевёл его на бритоголового, но поскольку подсказать ему «пли!» или «отставить!» – было некому, так он и не нажал спускового крючка.
Не нажал, а неизвестный тем временем вскочил поверх запертой дверцы в его мирно квохчущий «Fiat-Zero», и тот взревел от удара по акселератору.
Чихая с табачным усердием, исправник валко трусил в сизых клубах дыма за автомобилем и стрелял, пока не закончились в барабане патроны, и пока изящный задок двухместного ландо, скакнув вниз по сходням, не исчез за углом станции.
Тут только, так и не рискнув скатываться по трапу на своих коротких, как набор для холодца, ножках, господин исправник понял, что случилось что-то пренеприятное, что грозит ему не только потерей автомобиля, на который ушли годы службы, но и самой её, службы.
Реплика за спиной только подтвердила самые дурные предчувствия.
– Быстро! Доктора, фельдшера, кого-нибудь! Там ранен фельдъегерь Генштаба!
«И украдены совершенно секретные документы…» – додумал уже сам исправник, с отчётливостью протокола вдруг припомнив «среди похищенного» жёлтый портфель, что первым полетел на двухместный диван угнанного «фиата».
«Всё пропало! Коллежский советник по выходу в отставку тю-тю, гужевой подряд, что собирался выторговать силком у Гуревича, пользуясь властью, тю-тю, – продолжил терзания исправник. – Ах, какая теперь власть? Дай бог, сошлют в становые, только и останется, что земством помыкать. Всё пропало!»
– Что с его рукой?.. – в ту же минуту спросил Кирилл, убедившись, что и до младшего брата дойдут руки у объявившегося на перроне фельдшера.
– Перетяните жгутом. Там сущие пустяки, кость не задета. Вы же военный, сами должны понимать, – скороговоркой пробормотал фельдшер земской больницы, как нельзя кстати собравшийся в губернию за лекарствами.
Какая-то девчонка в расстёгнутом пальто на гимназической форме оказалась рядом.
– Я сейчас. Я перевяжу. Я умею.
Кирилл кивнул – давай, мол, – и шагнул по коридору вслед за фельдшером.
– А тут случай серьёзный. Кишки, знаете ли. Гордиев узел, – сообщил всем желающим слушать земский эскулап.
Это уже относилось к поручику. Его только что вынес из купе жандарм, залитый кровью, как жизнелюбивый рождественский поросёнок, но по-прежнему суетливый и резвый, как тот самый «коммивояжер», роль которого исполнял. И злой.
Кровь, залившую его грудь, едва удалось остановить, натолкав в перебитый нос ваты, а лётчик, заехавший ему локтем «по сопатке», не то что в обморок падать не собирался – «на жандарма ж напал же!», – но даже извиниться не соизволил, отмахнулся:
– Нумер носить надо, конспираторы!
Впрочем, и не до того сейчас. Не до политесов. В распахнутом оливково-зелёном мундире поручика расплывалось на тонком белье тёмно-багровое пятно, густое и вязкое, как и положено внутриполостному кровотечению.
Это было куда хуже, чем обрубок на месте кисти руки, артериально-алый обрубок, высунутый из бельевого льна.
И куда хуже, что вместе с отрубленной кистью фельдъегеря исчез и его портфель.
Её, кисть, впрочем, скоро нашли, по рухнувшей в обморок бабе, прибежавшей на переполох. Не сразу, видать, выскочила рука из браслета, лежала теперь на перроне, тыча в бабу обвинительным перстом. А вот портфель, который кисть сия то придерживала, то рефлекторно поглаживала по коже, – пропал.
– «Флейта». В штаб флота, – «всплыв», в очередной раз, на зыбкую поверхность действительности, простонал поручик особого фельдъегерского корпуса. – Главное – она…
– Флейта? – озадаченно переспросил Кирилл.
– Ну-с, музицировать вам теперь разве что на полицейском свистке, – рассеянно пробормотал земской лекарь со свойственным этой братии добродушным цинизмом.
– Там… Просто на багажной полке, шкатулка, – с отчаянием настаивал полуживой фельдъегерь Свиридов.
– Наверное, сентиментальная ценность? – предположил санитар. – Или…
Новоглинск. Почтовое отделение
Исправник уже особо и не надеялся на благополучное (для него) разрешения трагического (для фельдъегеря Генштаба) происшествия на вверенной ему станции, но сделал всё от него зависящее, чтобы потери оказались минимальными. Раненого и искалеченного поручика, в сопровождении жандарма-«коммивояжера», срочно и со всеми предосторожностями отправили в земскую больницу.
И особым своим полицейским чутьём уловил исправник, что лейтенант-лётчик, который стрелял в вагоне, а потом опекался ранеными, на самом деле – фигура не случайная и не мелкая. Вон как оставшиеся двое из сопровождения фельдъегеря сразу стали вытягиваться и поддакивать лейтенанту, хоть вроде никак не уступали ему в звании! Поэтому, когда авиатор потребовал срочной связи, – тут же отвёз и его, и легко раненного молодого унтера с «Георгием», и сопровождающих в почтовое отделение. Две пролётки реквизировал!
А в отделении настращал почтмейстера, телефонную барышню и телеграфиста, отогнал от крыльца всех посторонних – неча, мол, тут, дела государственной важности решаем! – и ещё и городового вызвал, подежурить.
Дел действительно государственной важности, как понял исправник, прислушиваясь и приглядываясь, хватило и «сопровождающим», и авиатору. Отправляли «Правительственные» и «Молнии», добивались соединения с такими коммутаторами в Петрограде, от наименования которых дрожь пробирала.
И вот, наконец:
«Модель опытная, но действующая. Секретнейшая разработка тчк…» – отстучал на узкой бумажной ленте телеграфный аппарат.
Новоглинский почтмейстер едва не порвал трясущимися руками тонкую полоску с машинописными буквами, передавая её господину лётчику. Понял старик, что воленс-ноленс вошёл в историю Великой войны.
Впрочем, – в историю, – это потом, когда ему тут на заднем дворе почты памятник откроют, как тайному вершителю судеб войны. Оттого и на заднем, что тайному! А вот в сегодняшние судьбы войны его личная вплетена уже и сейчас. Ибо он, простой уездный почтмейстер, стал тем связующим… э… почтовым клеем, что собрал в один документ замыслы и планы… может, даже всей «Антанты»?!
Косматые брови старика сошлись от осознания степени своей «посвящённости».
«Такие замыслы, такие планы! Что, если фельдъегерю Генштаба, вон, руку отрубили, чтоб только до них дотянуться, то ему, начальнику узла связи, связующему… и голову как раз будет отрубить впору. Ибо видела…»
Сошедшиеся сурово брови разочарованно поползли на морщинистый лоб:
«Подробностей сообщить не могу. Штатским телеграфом – что в газету написать. Но для понимания ответственности – от сигнала “Цезарь” до его повтора техническая характеристика, расшифруешь, где сможешь…»
«В любом армейском узле связи, – понял лейтенант Иванов (средний). – Где только есть аппарат дешифровки. А шифр, значит, простой общеармейский, введённый с этой весны: “Цезарь”».
Из лакированной коробочки «печатной машинки» зазмеилась бумажная ленточка с сущей абракадаброй цифр и букв.
Кабинетные разговоры.
Петроград. Кабинет статского советника А. И. Иванова
Штабс-капитан Венцель только что зачитал сводку о завершении подготовки англичан и французов к десанту на Галлиполийский полуостров. Чуть раньше Буровский рассказал всё, что удалось узнать о подготовке турок к обороне.
Всё, что удалось узнать, – потому что на большей части вытянутого едва не на сто километров неширокого холмистого полуострова всего-то с десяток поселений, и то в основном вблизи Мраморного моря, – и как следствие, очень мало информаторов. Тем более что одной из первых мер, предпринятых генералом Лиманом фон Сандерсом, когда он ультимативно потребовал от Энвер-паши и вытребовал полную свободу действий на европейской стороне, стали жесткие меры секретности.
Но было понятно, что командующий, его штаб из германских профессионалов и немцы-командиры почти всех крупных воинских соединений за целый месяц, пока готовился десант, выжали из турок всё возможное и если не «подтянули» их до уровня европейских армий, то, во всяком случае, превратили в нечто весьма боеспособное.
Наблюдатели с гидропланов англичан – разведывательные полёты стали постоянными с прибытием эскадрильи самолетов под командованием коммодора авиации Самсона, – отмечали, что турки постоянно окапываются в разных местах полуострова. Замечали и новые фортификационные сооружения, хотя подробно рассмотреть не удавалось: ружейный и пулемётный огонь турок не позволял снизиться.
– А всё равно не верю, что турки устоят, – покачал головой каперанг Садовский. – Не говорю уже о том, как наши их под Сарыкамышем и на побережье побили и погнали. Так ведь греки и сербы, не бог весть какие вояки, как их в двенадцатом году раздолбали! А ведь было у турок и численное преимущество, и наставники те же, пусть рангом и поменьше, и в оружии, кажись, большой разницы нет…
– Не всё так просто, – отозвался Алексей Иванович. – Они остановили флот союзников…
– Это они так считают, что остановили, – возразил Садовский. – Сопротивлялись, да, но решение союзников прекратить атаку – это вопрос не военных, а психологических соображений.
На эту тему был разговор уже неоднократно. И чем больше удавалось получить информации о произошедшем, тем больше вызревало мнение, что психологический надлом произошёл не у всего флота. Не у моряков и комсостава боевых кораблей, а только у нескольких британских адмиралов.