во власти которого находились великие люди истории.
Может быть, он предчувствовал свою судьбу, когда писал эти строки, потому что он как бы старается оправдать себя в собственных глазах, говоря, что «честолюбец может принести добро». «Разве это не может служить утешением для разума, – восклицает он, – если можешь сказать себе: я обеспечил счастье сотен семейств. Я причинял себе беспокойство, но государство извлекало из этого выгоду! Мои сограждане живут спокойно, потому что я беспокоюсь, они счастливы моими работами, веселы моими печалями… Но тот, кто желает выдвинуться вперед и содействовать счастью государства, тот должен быть мужественным, сильным и гениальным, должен уметь управлять своим честолюбием, вместо того чтобы управляться им, и тогда он сможет соединить рассудок и чувство и будет обладать нравственной свободой…»
Таковы были идеалы, которые рисовал себе двадцатидвухлетний Наполеон; однако и тогда уже во многих строках, написанных им, проглядывало презрение к людям, и можно было предвидеть, что не далек момент, когда тонкий слой идеалов, прикрывающий это презрение, исчезнет, и презрение к людям превратится в презрение к идеям.
Глава II
Крушение юношеских идеалов; честолюбие и эгоизм Наполеона. – Конец корсиканского патриотизма. – Политический памфлет. – Первый шаг к славе. – 13 вандемьера.
Наполеону жилось в это время нелегко – на то скудное жалованье, которое он получал в Валансе. Он продолжал, однако, свои литературные опыты и принимал деятельное участие в политических клубах, находившихся в сношениях с парижскими якобинцами. И в Аяччо, и в Валансе он примыкал к радикальной партии. Между прочим, в 1790 году он написал брошюру – вместе со своим дядей, аббатом Феш, – «О конституционной присяге священников». Эта брошюра очень возмутила благочестивых корсиканцев, и даже один раз, во время крестного хода, его чуть было не убили возмутившиеся крестьяне.
Однако дальнейшее течение революции и окончательное крушение монархии вызвали у него совсем иные чувства, чем можно было бы ожидать, судя по его прежним взглядам. Мы говорили уже о том замечании, которое вырвалось у него, когда в Тюильрийский дворец ворвался народ. Десятого августа того же года он присутствовал при крушении монархии и говорил потом: «Я чувствовал, что если бы меня позвали, то я бы стал защищать короля.
Я был против тех, которые хотели основать республику при помощи народа, и притом я негодовал, видя, как люди в обыкновенном платье нападали на людей в мундирах…» Наполеон был вызван тогда в Париж для объяснения своего поведения на Корсике, но после восстания 10 августа и низложения короля в Париже появилось новое правительство, которое отнеслось к нему более благосклонно и даже произвело его в капралы.
Около этого времени он писал своему брату Люсьену: «Когда присмотришься ближе, то видишь, что народы вряд ли заслуживают тех стараний, которые делаются для того, чтобы снискать их расположение. Ты знаешь историю в Аяччо? История в Париже такая же, только, пожалуй, люди здесь еще ничтожнее, еще злее, еще более склонны к клевете и брюзжанию. Нужно видеть вещи вблизи, чтобы заметить, что французы – состарившийся народ, без страстных желаний и мускулов…»
В этих строках уже проглядывает презрительное отношение к людям, которое прежде скрывалось у него за юношескими идеалами свободы и пылким корсиканским патриотизмом. Он холодно смотрел в глаза действительности, равнодушно взирая на революционную бурю, бушевавшую во Франции, но зато чем далее отступали его прежние юношеские идеалы, тем сильнее выдвигались вперед его честолюбие и эгоизм.
С хладнокровием спокойного наблюдателя он пишет Люсьену, революционный пыл которого ему хотелось бы охладить: «Каждый преследует только свои интересы и хочет выдвинуться при помощи всех средств террора и клеветы. Интриги носят еще более низменный характер, чем прежде. Все это разрушительно действует на честолюбие. Надо сожалеть о тех, которые имеют несчастие играть какую-нибудь роль, хотя бы не желая этого. Жить в покое, отдаваться семье и своим наклонностям – это, мой друг, то, к чему надо стремиться, когда имеешь четыре-пять тысяч ливров ренты и перешел уже за 25-летний возраст, то есть когда фантазия и мечты уже улеглись и не мучат больше человека».
Его прежние и великие стремления бороться за свое отечество, за свои возвышенные идеалы все более затушевываются. В то время как вокруг него государства и общества содрогаются в ужасной агонии, он спокойно занимается делами и… астрономией! «Я очень много занимаюсь астрономией, – пишет он брату. – Это прекрасное развлечение и гордая наука. С моими математическими познаниями я скоро смогу овладеть этой наукой. Одним великим приобретением у меня будет больше…»
Но энергичная натура Наполеона и его гигантское честолюбие не могли долго бездействовать. В своих записках, относящихся к лету 1791 года, он цитирует строфу из стихотворения английского поэта Попа: «Чем сильнее наш ум, тем нужнее, чтоб он действовал. Покой – для него смерть, а упражнение – жизнь!»
Мир его прежних идеалов, по-видимому, уже разлетелся тогда вдребезги, но тем сильнее росло у него желание проявить себя, завоевать счастье, и, конечно, его воля и гений должны были развернуться во всю ширь, как только поле очистилось и он освободился от всяких пут, которые связывали его, под видом долга к государству и его прежней идеологии.
Впрочем, то, что творилось во Франции, могло только служить дальнейшим толчком к эволюции Наполеона, примкнувшего сначала к революции под влиянием ненависти к привилегиям и той идеологии, от которой он совершенно отрекся впоследствии. Все его дальнейшее поведение главным образом уже вращалось в сфере честолюбия и жажды деятельности, власти и славы. Идиллические представления о счастье народов, мире и свободе, с которыми революционеры начали свое великое дело, при общем восторге своих современников, быстро уступали натиску взбаламученного моря человеческих страстей.
Новые, неожиданные силы, создающие и разрушающие, поднялись со дна разверзнувшейся бездны. И вот, даже верующие и мечтатели, среди новых властителей Франции, вооружились жестокостью и хитростью и были охвачены такою жаждой власти, которая не знала ни границ, ни жалости. Страсти разнуздались, и на поверхность выплывали низменные побуждения и жажда воспользоваться случаем, чтобы из этого всеобщего разгрома и борьбы страстей, извлечь для себя выгоды, почести и власть. Наполеон, у которого в самом начале, когда он еще находился под властью своих идеалов, такая картина должна была вызвать отвращение, смотрел на нее теперь с хладнокровием беспристрастного наблюдателя.
Бессилие, в котором находилась тогда Франция, конечно, должно было внушить ему мысль, что Корсика может достигнуть независимости. Однако то, что прежде составляло предмет его самых великих надежд и желаний, теперь как будто затушевалось. По крайней мере мысль об этом, которую он вскользь высказывает в письме к брату, не вызывает у него, как прежде, бурного стремления поскорее воспользоваться обстоятельствами.
В 1792 году монархическая Европа объявила войну революционной Франции. Сначала Наполеон мало интересовался войной. Он опять поехал в Аяччо и опять стал во главе тамошней милиции. На Корсике он прожил тогда около десяти месяцев и окончательно разошелся со своим прежним героем Паоли. Паоли не сочувствовал новой республиканской власти во Франции и симпатизировал Англии, с которой у Франции началась война.
Наполеон не держал сторону Конвента и даже послал своего брата Люсьена в Париж, чтобы изложить там обвинения против Паоли. Но громадное большинство корсиканцев было все же на стороне своего национального героя, и народное собрание в Аяччо объявило Наполеона изменником отечества. Его мать едва спаслась бегством, а ее дом был разграблен и сожжен.
Наполеон подозревал Паоли в желании искать поддержку у англичан и поэтому сделал попытку завладеть Аяччо, рассчитывая на помощь своей национальной милиции и французских солдат, бывших под его командой. «Без этой гавани остров не будет иметь никакого значения для враждебной державы», – говорит Наполеон, подразумевая под «враждебной державой» – Англию.
А про своего прежнего героя и его партию он писал следующее: «Партия независимых, безусловно подчиняющаяся Паоли, невелика, но сильна благодаря своей связи с аристократами. Своей тактикой, то угрожающей, то ласковой, разрешающей грабить и поджигать, генералу удается увлекать за собой корсиканцев. Ведь надо принадлежать к какой-нибудь партии, и предпочтительно выбирается та, которая торжествует, грабит, разоряет и сжигает! В сомнительных случаях всегда лучше “самому пожирать, нежели быть сожранным”!»
В таком настроении и с таким суждением о своих соотечественниках Наполеон покинул Корсику. Период его корсиканского патриотизма кончился.
Устроив свою мать и семью вблизи Тулона, Наполеон вернулся в Париж. Там наступило время террора. Старый порядок был уже разрушен, а новый приходилось созидать среди страшной борьбы. Другого пути не было. Чем сильнее были враги, чем ужаснее внутренняя смута, тем решительнее вынуждена была революция преследовать свои цели и тем теснее должна была связать их с национальной идеей. Сила и единение, победа и величие Франции – вот что лежало на пути нации и вот чего она должна была достигнуть, пройдя чрез весь сумбур и ужас революционного времени.
И для Наполеона не оставалось другого выбора. Он должен был стать на сторону якобинцев, которых еще год тому назад он называл безумцами. Но ведь только они могли помочь ему отомстить за себя, вернуть свое имущество на Корсике или, по крайней мере, возместить потерянное. Кроме того, Наполеон нуждался теперь в убежище, после того как Корсика отвернулась от него, а Франция могла служить ему не только убежищем, но и открывала обширное поле для его честолюбия и энергии.
Благодаря всеобщему расстройству и беспорядку, который господствовал везде, Наполеон мог рассчитывать на то, что новое французское правительство благосклонно отнесется к нему, так как помощь каждого лишнего человека в армии могла быть ему полезна. Это было время восстаний против Конвента в разных местах Франции, и Наполеону тотчас же пришлось участвовать в подавлении восстания в Провансе.