Из этого я удостоверился, что духовное влияние постороннего человека на мои владения противно независимости Франции, не согласно с достоинством и безопасностью моего престола. Признавая, однако же, необходимость духовного влияния преемников первого из пастырей, я не мог согласовать этих важных вопросов иначе, как уничтожением прав и светской власти, предоставленных им французскими императорами, моими предшественниками, и потому присоединил к Франции Римскую область.
Речь в тронном зале в связи с разводом с Жозефиной
Я призвал вас, чтобы объявить о намерении, на которое я и Императрица, любезнейшая моя супруга, решились. Польза и благо моих народов требуют, чтобы я оставил по себе детей, наследников престола, на который возвело меня Провидение. Уже несколько лет тому, как потерял я надежду иметь их от супружества с Жозефиною.
Нахожусь принужденным пожертвовать нежнейшею склонностью моего сердца и пожелать уничтожения брака. При сем случае я обязан объявить, что не имею ни малейшей причины к неудовольствию, напротив, весьма благодарен за привязанность моей супруги; она украшала пятнадцать лет жизни моей; воспоминание об этом навсегда запечатлеется в моем сердце; она была коронована мною. И потому хочу, чтобы она сохраняла достоинство и титул Императрицы.
Из беседы с Франческо Мельци
Не думаете ли вы, что я ради возвышения адвокатов Директории, разных Карно и Баррасов, хлопочу и одерживаю победы в Италии! Или, может быть, для того, чтобы основать республику? Что за мысль! Республика с тридцатью миллионами населения! С нашими-то нравами, с нашими пороками! Да разве это возможно? Это одна из тех фантазий, которыми захлебываются французы и которая испарится так же быстро, как и остальные.
Им нужна слава, удовлетворение тщеславия, а в свободе они ровно ничего не смыслят. Наши последние победы, наши успехи уже показали, что такое французский солдат. Я для него все. Пусть Директория попробует лишить меня командования, – она увидит, кто здесь хозяин. Народу нужен вождь, и вождь прославленный, а не государственные теории, фразы и разглагольствования идеологов, в которых французы ничего не смыслят…
Что касается вашей страны, то в ней еще меньше республиканского элемента и церемониться с ней нужно меньше, чем где бы то ни было… Впрочем, я отнюдь не намерен так скоро покончить с Австрией. Мир вовсе не в моих интересах. Вы сами видите, что я такое в Италии и чем могу еще быть.
Если мир будет заключен, если я не буду стоять во главе этой армии, с которой так тесно связан, я должен буду отказаться от власти, от того высокого положения, которого добился; отказаться для того, чтобы отправиться в Люксембург и увиваться там вокруг адвокатов! Если бы я и оставил Италию, то для того только, чтобы играть во Франции такую же роль, как и здесь, но момент еще не пришел; плод не созрел.
Есть одна партия, которая подымается за Бурбонов. Я не имею ни малейшего желания содействовать ее успеху. В будущем я собираюсь непременно ослабить республиканскую партию, но я сделаю это в свою пользу, а не ради старой династии. А пока что приходится идти с республиканцами.
Одно только может отвратить контрреволюцию. Покуда я жив, бояться нечего; но после моей смерти всякий, кого бы ни избрал народ, будет не в состоянии держать бразды правления… Франция многим обязана своим двадцати дивизионным генералам; но ни один из них не может быть главнокомандующим армией, а и того менее – стать во главе правительства.
Утверждение за моим родом права престолонаследия я предоставляю на рассмотрение французского народа. Надеюсь, что Франция никогда не будет раскаиваться в том, что осыплет мое семейство почестями. Во всяком случае, пусть знают, что мой дух перестанет почивать на моих потомках, как скоро они перестанут заслуживать любовь и доверенность французского народа.
Французская империя станет матерью всех остальных государств. Я хочу заставить всех европейских государей построить для себя в Париже по грандиозному дворцу; ко дню коронации французского императора все государи переселятся туда; своим присутствием и выражением почтительных чувств они украсят эту торжественную церемонию.
Беседы с мадам де Ремюза
Все имеют свои воспоминания, видели другие времена. Я же я считаю с того времени, когда начал становиться чем-то. Что такое герцог Энгиенский для меня? Эмигрант более важный, чем другие, вот все, и этого достаточно для того, чтобы нанести более решительный удар. Разве эти сумасшедшие роялисты не распространили слуха, будто я хочу восстановить Бурбонов на троне.
Якобинцы испугались, Фуше явился однажды спросить от их имени, каковы были мои намерения. Власть так естественно сосредоточивалась в течение двух лет в моих руках, что иногда могли сомневаться в том, не желаю ли я ее принять официально. В свою очередь, я думал, что моя задача состояла в том, чтобы воспользоваться ею для законного завершения революции. Вот почему я предпочел империю диктатуре, потому что ставишь себя на законную почву, когда эта почва знакома.
Я начал с того, что хотел примирить обе партии, которые находились в борьбе при моем вступлении в консульство. Мне казалось, что, утверждая порядок постоянными учреждениями, я отвращу их от фантазии производить всякие предприятия. Но партии не теряют надежды до тех пор, пока их боятся, а кажется, что их боятся до тех пор, пока стараются их примирить. Притом можно победить известные чувства, но никогда – мнения.
Я понял, что я не мог устроить союза между ними, но мог устроить союз с ними сам для себя. Конкордат, возвращения сблизили меня с эмигрантами, а теперь это совершится окончательно, так как вы увидите, как их увлечет жизнь двора. Языком, напоминающим старые привычки, можно привлечь дворянство; но с якобинцами нужны поступки. Это не такие люди, которых можно взять словами. Моя необходимая строгость удовлетворила их.
Со времени 3-го нивоза, в момент, кстати, вполне роялистического заговора, я сослал довольно большое число якобинцев; они имели бы право жаловаться, если бы я на этот раз не покарал так же сильно. Все вы подумали, что я сделаюсь жестоким, кровожадным, но вы ошиблись. У меня нет ненависти, я не способен ничего сделать из мести; я устраняю то, что мешает, и вы можете завтра увидеть, что, если нужно, я прощу самого Жоржа, который явился действительно, чтобы меня любить.
Когда увидят, что успокоение последует за этим событием, мне больше не поставят его в вину, а через год эту смерть будут находить великим политическим актом. Но правда то, что она заставила сократить кризис; то, что я совершил, не входило в мои планы еще два года тому назад.
Я рассчитывал сохранить консульство, хотя при этой форме правления слова не гармонировали с сущностью вещей, и те подписи, которые я ставил под всеми актами, зависящими от моей власти, были настоящими росчерками постоянной лжи. Однако мы, Франция и я, еще долго шли бы этим путем, потому что Франция стала доверять мне и хотела всего того, чего хотел я, но этот заговор имел целью поднять Европу; надо было поэтому разубедить Европу и роялистов.
Я должен быть выбрать между частичными преследованиями или одним ударом; не могло быть сомнения в моем выборе. Я предписал молчание и роялистами и якобинцам. Остаются республиканцы, эти мечтатели, которые думают, что можно создать республику из старой монархии, и что Европа спокойно предоставит установить федеративное управление из 20 миллионов человек. Этих последних я не могу победить, но их немного, и они не влиятельны.
Вы, остальные французы, любите монархию. Это единственное правительство, которое вам нравится. Держу пари, что все в сто раз себя приятнее чувствуют с тех пор как называют меня ваше величество, и я называю каждого господин. Мне кажется, что я очень плохо бы повиновался. Я вспоминаю, что во время трактата Кампоформио мы собрались, Кобенцль и я, чтобы заключить его окончательно в зале, где по австрийскому обычаю воздвигли балдахин и стоял трон императора австрийского.
Когда я вошел в эту комнату, я спросил, что это значит, а потом сказал австрийскому министру: «Послушайте, раньше чем начинать, велите сиять это кресло, так как я никогда не могу спокойно видеть кресла более высокого, чем остальные, чтобы у меня не явилось желания сесть на него». Вы видите, что у меня уже был инстинкт того, что должно было со мной впоследствии случиться.
В настоящее время я достиг большого умения управлять Францией; это потому, что ни я, ни она не обманываемся. Талейран хотел, чтоб я сделался королем; это слово из его словаря. Ему казалось, что он тотчас же сделался бы знатным вельможей при короле; но я желаю только таких знатных вельмож, каких сделаю сам.
Кроме того, титул короля изношен; он несет в себе готовую идею; он сделал бы из меня нечто в роде наследника; я не желаю быть ничьим наследником. Титул, который я ношу, более велик. Он еще несколько неопределенен, он служит воображению. Теперь революция закончена, и притом тихо, и я горжусь этим. И знаете ли почему? Она не переместила ничьих интересов, но пробудила многие. Всегда нужно держать ваше тщеславие в напряжении; строгость республиканского правительства надоела бы вам до смерти.
Что создало революцию? – Тщеславие. Что завершит ее? Опять тщеславие. Свобода только предлог. Равенство – вот ваша страсть, и вот народ доволен иметь королем человека, изъятого из рядов солдат. Люди вроде аббата Сийеса, могли бы закричать: это деспотизм! Но моя власть останется всегда популярной. Теперь народ и армия за меня; был бы очень глуп тот, кто бы не сумел с этим править.
О Шарле Пишегрю, Жане Моро и герцоге Энгиенском
В этот период моей столь богатой событиями жизни мне удалось снова водворить порядок и спокойствие в государстве, залитом кровью и потрясенном борьбой партий до самого основания. Волею великого народа я стал во главе его. Заметьте, я достиг трона не так, как ваш Кромвель или Ричард III.