а и величественность в его позе как-то исчезла. Он тяжело вздохнул, присаживаясь на ящики: — И сколько этих «или» могут сгубить ненароком буйную головушку…
— А со мной-то, что будет? — устало спросил я, мне его разглагольствования изрядно надоели, всё тело нестерпимо болело, и не видал я впереди ни какого проблеска надежды…
— Расстреляют, разумеется… — поджал он губы — Учтут мои заслуги, мудрость моих решений, и расстреляют. — с полной уверенностью в голосе закончил он.
Вспомнился мне Анатолий Иванович, Ох, и долго придется ему ждать меня, Предстоящий расстрел совершенно не испугал меня — всё вокруг было так противно и безнадёжно не нужно…
— Да ведь это же черти! Черти! — с сожалением Породистый смотрел на меня:- Не ужели не понятно это. Ведь это порода. Породища! — по слогам протянул он: — А ты их хотел нажохать! Тут все ушлые и дошлые. — довольный, заулыбался он, устремив свой мечтательный взгляд во тьму, скрывающую стены этой жуткой пещеры: — Всякий бы хотел до власти дорваться, и всякий знает, что делать, ухватив за бразды! — захохотал он злорадно: — Но, шалишь, брат! — погрозил он во тьму кому-то пальцем: — У меня не побалуешь, я рога быстро обломаю! Каждому пузо своё дороже всего, и каждый норовит, кроме своей доли пирога, ещё и чужой краюху изрядную туда упрятать. — с глубокомысленным видом поднял он назидательно указательный палец. Потом озабоченно осмотрел его, зачем-то понюхал и засунул в ухо, с азартом ковыряя там:
— Вот так и живём, — каждый за чужой долей следит, да свою караулит. — тяжко вздохнул он: — Все друг дружке враги — это каждый понимает. Каждый норовит обмануть — превратить простака в средство достижения собственных интересов, но каждый и понимает это! — повернувшись ко мне, он насмешливо посмотрел на меня: — А ты хотел, что бы они пулемёты взяли да тебя к власти привели? Дудки! — скрутил он мне под нос огромный грязный кукиш: — Да здесь ни кто против меня не прыгнет, что бы ни делал я, каждый будет только подыгрывать мне, из зависти и в надежде, что сделаю я его сообщником… Вот и искушают друг дружку провокациями… Изводят друг друга… — почесал он озабочено свой лохматый затылок.
— Ведь только я, именно я, объединяю их, только благодаря мне они в куче этой сидят, ненавидят друг друга лютой ненавистью, а сидят! — засмеялся он злобно: — И покрывать меня будут до смерти, как доказательство греха своего смертного, как оправдание его. А тебя расстреляют!
Меня потрясла страшная его философия, под её воздействием, от ужаса и безысходности их жизни, какое-то странное пробуждение началось у меня. Понимание ужаса последствий от нарушения элементарных моральных принципов зародилось у меня. Собственно ради чего живут они? Что для них важнее всего — интересы собственного пуза! Они сотворили себе кумира, и теперь кумир этот поработил и подмял их!
А Породистый, закончив свою философию, ковырял ногтем мизинца у себя в зубах, потом осмотрел его внимательно и, цыкнув зубом, добавил равнодушно:
— Уж не взышти, глуп ты больно оказался. Но ты не переживай, мы тебя реабилитирует, может быть… потом… — и вдруг, неожиданно всхлипнув, смахнул кулаком выступившие внезапно, по какому-то порыву, слёзы: — И памятник отгрохаем. Ох, и отгрохаем… С вечным свистком! — он загорелся внезапно пришедшей в голову идеей и вскочил в порыве вдохновения: — Точно со свистком! Что бы всегда слышно было! Что бы всегда слушали и помнили! — он примолк, обдумывая и представляя последствия этой задумки. Потом хмыкнул, довольный ею, и подняв указательный палец закончил мысль:- А доносчиков и палачей ненавистных казним, страшной карой! — перекосившись в зверской гримасе даже скрипнул зубами, входя в роль возмущённой благодетели: — Лично жилы выматывать буду!
С ужасом смотрел я на него, и не собственная судьба меня страшила, а отчаяние, и безысходность… Тоска безнадёжности дальнейшей жизни затопила во мне все остальные ощущения.
— А враги! А враги ваши, когда они придут уничтожать вас? — как утопающий ухватился я за соломинку, в попытке найти некую ценность, способную объединить их и придать смысл существованию.
— Вот дурак! Так дурак! — всплеснул он руками:- Какие там враги, когда тебя шлёпнут? — удивлению его не было предела:- Да на кой ляд кому наше болото нужно? Да здесь-то кроме нас и жить-то ни кто не сможет! Да и не живёт здесь ни кто порядочный. — вздохнул он с сожалением и развёл руками, уныло оглядываясь:- Да и кому мы нужны — голь перекатная, да дурь несусветная… Бери нас голыми руками — отца родного продадим ни за что, на зло соседу!
Как Породистый предсказывал, так и произошло — был суд. Скорый — это верно, а вот насчёт праведности можно было бы поспорить, если бы было с кем. Рвались к трибуне обвинители, красуясь перед Породистым, наговаривали на меня всё, на что способна была в этом направлении их фантазия. Клялись самыми страшными клятвами в том, что лично не однократно видели, как я, топча и удавливая самыми изуверскими способами невинных младенцев, садистски насиловал толпы девственниц… Смакуя подробности, они рассказывали такое… Волосы у меня на голове шевелились от ужаса и омерзения…
Судили же меня, как ни странно, за изнасилование. Как я понял у них, в связи с расцветом полнейшей демократии, в уголовном кодексе других статей не было предусмотрено. Так что «навесили» мне похищение и надругательство над Русалкой с ветвей… По статье по этой наказание предусматривалось однозначно…
Поэтому, быстро объявив приговор, отвели торопливо, в злорадном предвкушении зрелища, на четыре шага в сторону от разбитого зарядного ящика, служившего в этом случае скамьёй подсудимых. И взглянули на меня сквозь прорезь прицелов, ехидные, счастливые оказанным доверием, глаза добровольных палачей. Догадывались ли они о последствиях этого доверия?
Тут я уж совсем с жизнью распрощался, впрочем, без особого сожаления, слишком уж не привлекательной выглядела она уже в моих глазах, девальвировав совершенно. Да глядь, а из-за кустов старушка странная смотрит на меня. Вся такая неправдоподобно чистенькая среди окружающей грязи, аккуратненькая в платочке сереньком, а нос бледный почти до подбородка крючком хищным выгнулся, затупленные клыки по обе стороны от него изо рта торчат… Стоит, ссутулившись, на меня с укоризной смотрит, на клюку сучковатую длинную опирается, а клюка-то раза в два её выше…
И манит… Манит меня рукой, а у меня руки, ноги связаны, умело узлами стянуты… Но от каждого плавного жеста её, как будто волна тока по телу моему проходит и ознобом обдаёт, аж волосы на голове дыбом встали. И трещат уже в них искры, сыпятся кругом… Чую, слабнут пута и спадают, я один шаг к ней… Другой…
И она протягивает мне клюку, ухватился я тут за неё со всей силы, и чувствую невероятно могучая сила подхватила и, как пушинку, повлекла меня, парализуя тело приятной истомой восторга…
И от куда-то издалека, из другого мира, слышу вопли, стрельба, только пули вокруг свистят… Да куда там, — лечу… Старушка сверху, вероятно, в ступе сидит, судя по всем признакам, именно это транспортное средство использовано, ссутулилась, вперёд смотрит, на меня не оглядывается, клюку подмышкой небрежно зажала. А я внизу, за самый кончик клюки держусь, ногами в воздухе болтаю… Странно, непонятно и почему-то смешно и глупо…
Как на экране кинотеатра, проплывает под нами болото, густо укрытое пятнами кустарника, с обитателями его чудными и странными, провожающими нас равнодушными взглядами тупо-безжизненных глаз своих.
Летели мы долго, и хоть держаться мне было совсем не тяжело, но мне уже захотелось почувствовать под ногами какую-то опору, попрочнее воздуха. А под нами уже проплывал ярко зелёный лес.
Белели нарядными стволами сквозь нежную зелень листвы берёзки, громоздились тёмной зеленью могучие дубы и буки, вздымались среди лесной мелочи огромные платаны и стройные кипарисы, впрочем, не настолько хорошо я разбираюсь в ботанике, что бы с уверенностью определить породу деревьев. А в этом лесу росло слишком много различных видов, глаза разбегались, открывая всё более интересное… Светлый прозрачный радостный лес доброй сказки расстилался под нами. Кончилось проклятое болото, и только грязь, густо облепившая меня с ног до головы, напоминала о нём.
Старушка в этот момент нацелилась на посадку и начала пологое снижение по спирали. Внизу, под нами на цветущей поляне, у самой опушке леса виднелась аккуратненькая усадьба, огороженная фигурно подстриженным кустарником и распланированная причудливыми клумбами да грядочками, искусно засаженными различными цветущими растениями. Сверху всё это смотрелось как дивная игрушка, выполненная до самых мелких подробностей.
Мы летели уже достаточно низко, мне даже пришлось подтянуть ноги, усевшись боком на кончик клюки, что бы ни удариться о посыпанную жёлтым песком дорожку, извивающуюся между клумб и невысоких декоративных деревьев с фигурно подстриженными кронами. Мы довольно быстро летели вдоль дорожки, повторяя все её изгибы.
Из какой сказки попали на эти клумбы цветы и растения? Всевозможных оттенков, они поражали необычайной, просто невероятной яркостью, казалось, они светятся, излучая тёплые волны света.
Но вот, после плавного, но энергичного торможения мы остановились, и я оказался сидящим на жёлтом крупном песке, зачерпнув его рукой, с удивлением разглядывал тяжёлые окатанные зёрна самородного золота, дорожка оказалась посыпана золотым песком с большим числом самородков.
Глава 12
— Избушка, избушка, а повернись ко мне крыльцом. — Вывел меня из созерцания золота скрипучий, но отнюдь не противный голос. И вновь забывая обо всём, стряхивая с ладоней прилипший песок, я поднялся, вглядываясь в открывающуюся передо мной картину. Среди буйной зелени фруктового прекрасно ухоженного сада, расцвеченной яркими искорками плодов и цветов, среди живописного переплетения виноградных лоз, прогнувшихся под тяжестью разноцветных огромных гроздей, стоял домик-игрушка, украшенный и расписанный, подобно дивной драгоценной шкатулке, укрытой складками зелёного полога сада.