Плавно поворачиваясь, шкатулка-избушка открыла нам расписное изуречье своего крыльца. Старушка, не оборачиваясь ко мне, приглашающим жестом позвала за собой и засеменила по дорожке к крылечку.
Как я и подозревал, лапки у избушки оказались курьими, самыми обыкновенными и по этому в огромном количестве, представляя под избушкой нечто подобное бахроме, и только волны согласованного движения пробегали по ней, поворачивая избушку, согласно желанию её хозяйки.
Чуть подождав, пока избушка закончит свой плавный манёвр, и резная ступенька окажется напротив нас, мы вступили на крыльцо.
— Ноги вытирай, шибайголова. — вздохнула старушка, пропуская меня в дверях, глядя, как не решаюсь стать я на чистенький половичок, больше похожий на произведение искусства. И чем-то таким далёким и таким родным дохнуло на меня от этих её слов, от тона с которым сказаны они были… Как будто песок попал мне в глаза, невольно заслезились они.
— Чего уж вытирать, бабуся, когда сам я как ком грязи, мне лучше и близко не подходить…
Но старушка, схватив меня за локоть, пресекла мою робкую попытку покинуть крыльцо.
— Сапожищами не грохочи больно. — заметила только, когда вошли мы в низенькую светлую и идеально чистую горницу с широкой окаймлённой голубым меандром по белому полю печью. Я растерянно оглянулся, боясь прикоснуться к чему-то ненароком:
— Бабуся, грязный я, а у вас тут чисто всё… Мне б помыться где-то..?
Старушка, мельком взглянула на меня, переставляя у печи посуду и доставая из неё ухватом горшок:
— Не отмыться тебе здесь от этой грязи… — и язвительно добавила: — Сам виноват. За стол садись. Не вымажешь здесь ни чего, не переживай.
И действительно за всё время ни единая капля болотной жижи не сорвалась с моего туристического комбинезона, пропитанного нею, как губка. Я уселся, ощутив в раз неимоверную усталость, на скамью у засланного белой льняной скатертью стол, а старушка сразу поставила передо мной большую глиняную расписанную сложным растительным орнаментом миску полную душистого борща, развернула вышитое полотенце, открыв завёрнутые в нём ломти чёрного хлеба, и достала в тон миске расписанную деревянную ложку. Забыв об усталости, накинулся я на борщ.
Только сейчас понял я, насколько голоден. Все эти приключения, со скачками по болоту с девицей на спине, с беготнёй за костью и расстрелами, настолько выбили меня из колеи, что совершенно забыл я о еде. А борщ был потрясающе вкусён, в меру горяч, в меру приправлен специями и сметаной… Как и всё здесь, он был идеален, но ел я его без обычной для голодного торопливости — устал уж я очень…
Старушка, усевшись напротив и подперев ладонью щеку, горестно смотрела на меня, и хоть был нос её крючком чуть ли не до подбородка, и торчали угрожающе притупленные клыки, что даже в отдельности должно было бы напугать если не до смерти, то уж отвратить навсегда, внушив омерзение. Но ни одна из этих мерзких подробностей не могли испортить впечатления, ужаса мне это почему-то не внушало и не портило её образа, одухотворённого доброжелательностью её взгляда, необычайной не по стариковски ясной голубизной её глаз. Трудно передать это словами, как и любую эмоцию, но верил я её безоглядно, вероятно, и обстановка окружающая её здесь повлияла, чистота эта в сравнении с ржаво-серым болотом. Да и то, что вырвала она меня у смерти в последний миг…
— Спасибо, бабуся. — поблагодарил я, отодвигая порожнюю миску и сгребая со скатерти крошки хлеба в ладонь.
— На здоровье, на здоровье… — не торопливо убрала она посуду, куда-то в глубину печи и подсела к столу:
— Так что делать собираешься дальше, Иван?
Удивлённый, я взглянул на неё: — Меня Женей зовут, бабуся.
Она небрежно махнула рукой: — Звиняй, коли не так назвала. Путает бабка старая всех уже давно, все вы для неё на одно лицо.
Я равнодушно пожал плечами, вопрос её в данный момент был для меня слишком сложным, голова гудела от усталости и сытости, и уже не была способна вместить ни какой связной мысли:
— Выбраться отсюда… — выдал я заветное, тяжело вздохнув.
Она не спускала с меня внимательного взгляда: — А друга свово, начальника, что ж?
— Да где ж его мне найти? Может вы подскажите? — но сказать, что идея поиска Анатолия Ивановича меня вдохновила? Пока всякая моя попытка ему помочь приводила меня к смерти, и Русалка, и Породистый… Встретить ещё кого-то мне уже не хотелось, устал очень. Досадливо поморщившись, она подвинулась ближе:
— Ох, Иван, Иван. Ну и наделал ты делов, а теперь помощи просишь.
На вновь проскочившего Ивана я решил не обращать внимания — вспоминает какого-то старого знакомого, да и пускай, если её это приятно. А вот вопрос о помощи:
— Так чего же я наделал? И кто вы такая? — не удержался у от глупого вопроса, уже угадывая ответ.
— Дураком ты Иван был, дураком и остался. Не хочешь совсем думать. Ужель ещё не признал?
Эге, — подумал я — Да вот она с кем меня путает — с Иванушкой-дурачком. Так судя по фольклору, не таким уж дурачком он оказался, кое-чего добился… И пол царства, по-моему, и царевну…
— Баба-яга я. Узнал не бойсь?
Я невольно замешкался, не с руки было мне как-то, после всего, что сделала она для меня обращаться к ней с этим, ставшим бранной кличкой, именем.
— Узнать-то я вас узнал, да уж больно вы необычная какая-то… Не сколько не соответствуете фольклору… — я смущённо замялся, а она с насмешкой смотрела на меня:
— Как это не соответствую? Этого не понимаю, веду себя так, как привыкла всю жизнь вести.
Почесав за ухом, я хитро улыбнулся: — А как же фольклор? Попытка погубить главного положительного героя Ивана со стороны общепринятого отрицательного героя… А?
Старушка смущённо рассмеялась, по-старушечьи прикрывая подбородок уголком светлого передника: — Ох, уж Иван! Ох, трепач окаянный! Да если бы не моя ему помощь, тут бы ему и гаплык… А ну, вспомни, свой хволклёр, — Вспомни, кто ему клубочки волшебные давал, кто в секреты врагов посвящал? — она пренебрежительно махнула рукой и вздохнула: — И чем он на всё это ответил? Ох, трепло, так трепло… Дурак — одно слово! — подвела итог, затягивая сильнее узел платка, и, поднявшись, направилась к печи: — Давай-ка чай с пирогами пить. — предложила уже совсем другим, домашним тоном: — А меня Амвросиевной называй. Батюшку моего так величали. — Вздохнув, перекрестилась она в угол, впрочем, ни каких икон там не было, висел, как и вдоль остальных стен, маленький очень аккуратный снопик какой-то травы, увязанный в лучших традициях икебаны, наполняя горницу тончайшим букетом ароматов.
Слова её о трепаче Иване заставили меня задуматься, вспоминая все известные сказки, — действительно, во многих из них именно Баба-Яга давала Ивану много советов, определяя все его дальнейшие действия, были правда и другие варианты, в которых образ этот был уже совершенно отрицательным… Но… Задумчиво смотрел я на Амвросиевну, прихлёбывая ароматный чай из глиняной расписной кружки, — странный противоречивый персонаж… Почему оказалась она так оболгана? Что оскорбило людей в её действиях? А если вспомнить родство славянских языков с санскритом? Со столь почитаемой йогой? Яга — йога… Странное созвучие в языках столь совпадающих…
Пироги были начинены неизвестными мне ягодами, и вкусны неописуемо — пышные, свежие, да и чай… Честно говоря, до сих пор чай для меня был — лишь бы сладкий кипяток подкрасить… А здесь у Амвросиевны — я впервые ощутил и оценил аромат и бодрящие свойства этого напитка. Усталость явно отступила, и её туман, в моей голове, несколько рассеялся, и я смог уже заинтересоваться некоторыми обстоятельствами:
— Так что же, Амвросиевна, оболгал вас Иван?
— Да не виноват он, не понял он меня, не смог понять, раз запретила ему что-то делать, значить враг я ему. — пренебрежительно махнула рукой, отпила глоток из чашки, глянула она на меня:
— Не бойсь и ты такое ж скажешь вскоре.
Странное что-то скрывалось за её словами непонятное… И не в словах её было дело, странное тревожное чувство зарождала эта беседа во мне, барахтался я в её деталях, выясняя образ Бабы-Яги, её взаимоотношения с Иваном, а дело было в другом. Что-то другое происходило, как будто получал я, подобно сказочному тому Ивану, какую-то важную информацию от Бабы-Яги, ещё не понимая этого, — какой-то совет, который определит все дальнейшие мои мысли, мои желания и действия, независимо от моего отношения ко всему этому. Она воздействовала на нечто глубинное, что определяет сами мысли и желания, что порождает эмоции, и ощущения… Усталость не позволяла мне немедленно разобраться во всех нюансах происходящего, и только неясным ощущением открытия вызревало всё это время в глубинах сознания.
— А я то причём? — изумился я её словам.
— А то, как же — не причём? Понадобилась бы моя помощь, коли б не причём? — вздохнула она: — Вот так и Ивана выручила, а что в благодарность..? Да Бог с ним… — досадливо поморщилась: — Да разве ж благодарность мне нужна? Сложнее всё. — смотрела она на меня требовательно: — Надеюсь, одумаетесь, дурни-строеросовые. А вам всё одно — из одной смерти вырву, тут же в другую лезете…
Я покровительственно улыбнулся:
— Что поделаешь, бабуся, — «тяжёлое дело растить сыновей!». Жизнь — борьба, и участие в ней обязательно, а победа — барышня капризная… — ухмыльнулся я, откидываясь к стенке.
Собирая со стола, с таким сожалением посмотрела она на меня, что слетела с меня эта не к месту одетая бравада, и заёрзал в смущении я на скамье.
— Глянь-ко на себя — из-за грязи не видно… Задумался бы чего так? А то — борьба… С кем борешься, посмотри, — с жизнью! Так она настолько сильнее тебя, что и борьбы-то твоей не замечает. Эх, дурак, дурак…
Тут я загорячился, много она на себя берёт, а как жить тогда — там, тот Породистый, со своим — очевидным до тошноты, здесь эта с чем-то непонятным:
— Амвросиевна, что-то мудрите вы здорово и непонятно. Что же делать и как жить: — ведь если происходит вокруг тебя что-то, что явно выгодно кому-