то, а у тебя ущерб очевидный. Так что же смотреть да поплёвывать — мол, какая там борьба… Что это за примиренчество — не противление злу насилия?
Амвросиевна, прекратив свою уборку, присела к столу:
— Не такая я мудрая, что бы ответить тебе… — начала тихо, разглаживая передник на коленях: — Не умею мудрых речей говорить. Вещая я — вещать могу, предсказывать… И вижу муку твою будущую… — с сожалением взглянула мне в глаза, заражая меня странной тоской, предчувствием беды скорой и неотвратимой, и продолжила: — Не могу объяснить смысл жизни, как жить надо, но знаю, кто борьбой считать её будет — отойдёт… — покачала она головой, не спуская с меня внимательного взгляда, пугая меня странным смыслом, вкладываемым ею в последнее слово.
— А кто знает? — сглотнув судорожно, вставший в горле ком, почему-то шепотом спросил я.
— Мудрец знает и может объяснить. — спокойно сказала Амвросиевна, поднимаясь и принимаясь за уборку — Хочу отвести тебя к нему. Ивана не водила, думала сама справлюсь, ведь очевидно всё… А тебя свожу. Скажет он тебе, а вот поймешь ли что? — с сожалением покачала головой. А мне так захотелось домой, так надоели все эти приключения, весь этот мир леших и чертей, все эти мудрые разговоры:
— Бабуся, вот вы предсказывать можете, скажите, что происходит? Когда домой вернусь я? И вообще — где мы? — уже чуть не плача закончил я, Амвросиевна с сочувствием посмотрела на меня:
— Не в том дело, что есть, что будет… Не поймёшь ты… А я объяснить не могу… — примолкла она, глядя в окно:
— Попали вы с начальником как бы в зеркало, но не простое оно… Не могу объяснить откуда оно, и как появилось оно, не об этом речь… А почему зеркало? Да потому… — медленно с трудом подбирая слова, повторила она: — Как зеркало отражает всё, что поставишь перед ним, и кажется отражение реальностью, так и это подобие его отражает душу человека. — твёрдо взглянула она мне в глаза: — Но настолько это необычно, настолько выходит за рамки восприятия и понимания вашего, человеческого… — досадливо поморщившись, развела она руками: — Как объяснить тебе это понятно, не представляю. — подперев кулаком щеку, задумалась не надолго и продолжила, вдруг осветившись догадкой:
— Представь, заглядываешь ты в тёмную комнату и видишь неясные силуэты, и начинает воображение твоё превращать их в какие-то знакомые образы, — покажется тебе, что в кресле сидит кто-то, а под ним жуткая лягушка, а ещё кто-то у окна прячется… Но включишь ты свет и увидишь у окна оборванную штору, в кресле свёрнутое пальто, а у кресла подушку… Но почему воображение твоё в условиях недостатка информации предпочло представить тебе столь простые предметы опасными и зародило в тебе страх? Это уже другой разговор. — многозначительно подняла она указательный палец: — А сейчас ты в мире совершенно непонятном для тебя и твоего воображения. И воображение твоё начинает наделять его чертами привычного, впрочем, какое ж оно привычное, в том-то и дело, что наделяет оно это необычное именно необычными чертами. Формируя перед сознанием образы заранее воспринимаемые им как невероятные — черти, баба-яга, болото странное… Как ту, чудовищную лягушку, в которую превратило оно столь безобидную подушку посреди тёмной комнаты.
Хоть и хвалилась Амвросиевна отсутствием мудрости, но объяснение её мне показалось уж через щур заумным.
— Ты заглянул в мир своёй души — мир своих ценностей и стремлений, мир этот оказался непостижимым для тебя, укрыто в нём всё сумерками незнания. И кажется тебе — всё вокруг наполнено чудовищами, и видишь ты их в плоти и яве, а, увидев, пугаешься и порождаешь ещё более страшных монстров, и появляются они и набрасываются на тебя… — с печалью смотрела она на меня: — Уже сколько раз погиб ты, если бы не вмешивались в судьбу твою?
— Два… — хрипло отозвался я, слушая её в непонятном трансе. По словам ее, получалось, что убиваю я сам себя, бросаясь на собственное отражение в зеркале.
— Больше. — улыбнулась снисходительно: — Да не ведаешь того. — вдруг поднялась она: — А ну кось, давай-ка спать ложись, а то уж глазами чисто филин типаешь.
Это предложение было для меня весьма кстати, после обеда спать хотелось невероятно, бодрящее действие чая явно закончилось. Пошатываясь, как пьяный, натыкаясь на косяки, я встал и направился за Амвросиевной во двор. Она подвела к небольшой постройке, вплоть до самой крыши увитой растениями с крупными голубыми цветами, похожими на миниатюрные граммофонные трубы. Мелодично скрипнули, открываясь гостеприимно, широкие низкие двери…
— Здесь, на сене спать ложись. — с сожалением, содержащим не малую толику презрения, окинула она взглядом мой когда-то модерный, а сейчас весь в коросте грязи комбинезон: — Уж больно грязен ты, батюшка, не обессудь…
Но мне это было настолько безразлично, где спать — теряя сознание, рухнул я на посланное Амвросиевной по шуршащему душистому сену покрывало.
Глава 13
И приснился мне сон… Странный какой-то, да чего тут ожидать можно было? — думал я, проснувшись в ужасе — Тут ведь кошмар — это норма жизни.
А снилось мне, — будто сидим мы, сотрудники Агентства с семьями в конференц-зале. В связи с каким-то праздником намечена у нас почему-то атеистическая лекция, вот и собрались сотрудники, и полковник на ряд впереди меня с супругой сидит. А лектор, приглашённый по случаю, со своими добровольными помощниками наглядную атеистическую агитацию развешивает на сцене. Народ тихо мнением между собой обменивается, пользуясь паузой, царит в зале, что называется — лёгкое оживление в ожидании лекции, но главным поводом, конечно же, является предвкушение праздничного банкета по завершению лекции.
И вдруг, я вижу, подходят к полковнику лектор со стайкой своих встревоженных помощников, лица у всех удивлённые, если не сказать испуганные, и говорят что-то полковнику. Наклоняюсь я вперёд и слышу:
— Как это — изображение исчезло? — багровеет от возмущения затылок у полковника: — Что вы мелете? Вытер кто или вырвал… Подменил, возможно?
— Да вот сами взгляните, — виновато склоняется к нему лектор и показывает место на каком-то плакате.
И становится мне ясно, из дальнейшего их разговора, что было у них на наглядной агитации изображение воинственного бога скандинавов Одина, и вот оно-то и пропало, преобразив странным образом весь рисунок: — непонятно заострились, удлинившись, углы орнамента, острыми коготками оскалились невинные завитушки, преображая весь рисунок… И вот уже ожигает морозом, при взгляде на плакат, чей-то чуждый и жуткий оскал в противоестественной манере отпечатавшийся на плакате. И уже глаз человека не в состоянии объединить непостижимые подробности ни когда невиданного образа в целостность его.
— Товарищ полковник! — вдруг, перегибаясь через ряд, обращаюсь я к начальству: — Да это же пустяк…
Я был чрезвычайно доволен, что могу помочь, вдруг мне показалось это таким простым и естественным. Я дрожал от нетерпения: — Да я сейчас всё устрою…
Полковник, успокаиваясь, удовлетворённо кивнул, откидываясь на спинку кресла. Я почти бегом выскочил на сцену, и началось…
Только выскочив наверх, повернувшись к залу и наткнувшись на множество настороженных взглядов, я вдруг понял, что совершенно не представляю, что делать дальше, да и вообще, что толкнуло меня навязываться со своей помощью, не представляя абсолютно ни чего, ни о том, что же произошло, ни о том, чем же в этой ситуации можно помочь, а главное, не представляю, что толкнуло меня навязаться со своей помощью. Как марионетка в чьих-то умелых и злорадных руках, послушно выполнял я идущие неведомо откуда команды.
С жутью и удивлением следил я за своими поступками, смотрел, как дёргаются при ходьбе мои ноги, как в такт им, следуют руки — своё и такое бесконечно чужое… Но движение гипнотизирует, и вот мне уже казалось… Я уже был уверен, — это я своим усилием, своей волей, сокращаю и расслабляю мышцы, двигая руками, ногами… Ощущение раздвоения потрясло меня своей реальностью, — я с удивлением, как кинофильм, наблюдал за действием своего тела, совершенно не понимая смысла их, а тело же моё с упоением действовало совершенно самостоятельно, испытывая восторг и радость от каждого движения…
И стоял я уже на сцене, глупо улыбаясь, лицом к вдруг притихшим, почувствовавшим по моей улыбке, что-то неладное коллегам. Стоял, расставив ноги на ширину плеч, как это требуют на занятиях по физподготовке, стоял, не зная, что делать дальше… И вдруг необычайное волнение волной холода окатило меня, перехватив на миг дыхание, руки мои взлетели вверх и, ритмично покачиваясь с ноги на ногу, плавно и медленно начал я этот страшный и холодящий непостижимой жутью танец, но всё быстрее раскачиваюсь, подчиняясь какому-то внутреннему ритму. Судорожные волны прокатываются по моим мышцам, заставляя извиваться в самых неестественных телодвижениях. Сначала плавные и несильные, они во всё ускоряющемся темпе корчат меня… И вот уже слышу я, как топоту моих ног на сцене, вторит иной, глухой неестественно-мощный звук невидимых литавр, он, казалось бы, воспринимается не ушами — всем телом, каждоё его клеткой вибрирующей в такт каждому низкому толчку литавр…
Уже весь зал, все зрители, в гипнотическом трансе, вскочив на ноги, повторяет за мной мой танец, заламывая руки над головой… И вдруг:
— Один! — срывается хриплый вопль с пересохших от ужаса моих губ, и глухо отзывается зал: — … дин!
И уже не литавры — мощный симфонический оркестр, океаном звуков мотает нас в своём могучем прибое… У же чья-то огромная зловеще-багровая смутная тень встаёт между мною и всем остальным залом… И похолодел уже позвоночник в предчувствии ужаса непостижимого… Как вдруг:
— Неее… т! Неее… на… до! — Иступлённый женский крик разорвал цепь неизбежного… И всё прекратилось… Умолк мгновенно, на полу ноте таинственный оркестр… Вяло, не хотя рассеялся бледно-багровый туман…
И я проснулся весь в холодном поту от непонятного ужаса. Ни когда мною не овладевало столь сильное ощущение страха, от видения беспомощного тела моего в чужих равнодушных руках…