Напряжение постепенно отпускало меня, и я помассировал разболевшееся вдруг впервые в жизни сердце.
«Ну почему Один?» — думал я: — «Да откуда я вообще знаю об этом, давно забытом самими скандинавами, воинственном божке их.» Незаметно вновь заснул я и разбудила меня на удивление знакомая мелодия, угадываемая легко в скрипе дверей сарайчика.
— Пора, голуба, пора… Вставай уж… — чем-то озабоченная говорила, вошедшая Амвросиевна, осматривая уставленные берестяными шкатулочками полки у дальней стены сарая.
Несмотря на ночной кошмар, чувствовал я себя прекрасно, настроение было великолепным, и только глубоко, глубоко на самом донышке осознанного, сохранялся тяжёлый тёмный осадок ужаса от ночного кошмара. Как неразорвавшаяся бомба, затаился он там до поры, пугая меня даже памятью о себе, ощущением холода ужаса им порождаемого…
В избушке я уже привычно сел на прежнее место за столом, бездумно рассматривая разрисованную уже не меандром, а каким-то сложным растительным орнаментом печь и Амвросиевну, достающую из неё ухватом чугунок со снедью.
— Щас поснидаем и к Мудрецу пойдём… — пообещала, поймав мой взгляд.
Этот поход к Мудрецу..? Не знаю, как это объяснить, он не пугал меня, не то — скорее беспокоила его необходимость, неотвратимость, что ли? Слова, слова — как мало начинаете вы выражать, когда возникает необходимость обрисовать нечто большее, чем может охватить взгляд, когда сам не понимаешь причину тревожного ожидания, охватившего тебя. Когда каждый звук заставляет вздрагивать, испугано втягивая голову в плечи…
«Язык дан дипломату, что бы он лучше скрывал свои мысли» — смысл этого высказывания начал доходить до меня. Я начал понимать, что важно уже не слово — оно всего лишь вершина айсберга, а под ним прячется целый комплекс планов, целей, чувств… Каждое наше слово прожектором пронизывает личность, высвечивая перед понимающим взглядом таинственный мир подсознания человека, ему самому совершенно непонятный. Побуждающие мотивы, желания… — это всё скрывается за каждым словом, но понимание этого мучит. Когда открываешь такое в самом себе, перестаешь думать о собственных словах, все мысли сводятся к поиску мотивов, заставившие их произнести…
«Вот и я начинаю философствовать» — с удивлением поймал я себя на этих мыслях, заканчивая борщ, предложенный Амвросиевной.
Раз, научившись, мы не можем уже избавиться от навыка, — подобно знанию таблицы умножения — и если у малыша школьника таблица умножения, с её дважды два, вызывает затруднение и требует не шуточного напряжения памяти, для того что бы вспомнить четвёрку. То у взрослого уже при звуке — «дважды два», самопроизвольно всплывает ответ, подобно выделению желудочного сока, вызываемого звуком звонка у павловской собаки. Мышление наше так же выходит из-под нашего контроля, — автоматически представляя анализ ситуации на глубину побудительных мотивов, доступных его пониманию…
В силу этого и мысли о походе к Мудрецу вызывали во мне целую лавину странных ассоциаций, самой устойчивой из которых было воспоминание о человеке, поддавшемся на уговоры знакомых и согласившемся на пустяковую косметическую операцию. Но из-за непонятной для самих медиков аллергической реакции на какое-то из применённых лекарств, лишь чудом остался он в живых, став инвалидом, после многих суток, проведённых по ту сторону жизни в реанимационном отделении.
Ощущение чего-то подобного сидело, нехорошим предчувствием и во мне… Не так уж мне плохо жилось, что бы хотел я чего-то лучшего… Как кошмарный сон, что приснился накануне… Не нужно мне ощущение марионетки, — ведь пока она не заметила приводных нитей от рук своих, от мыслей своих, счастлива она верой в собственную свободу… Да и само представление о свободе у неё просто и очевидно: «Свобода — это когда чего хочу того и имею!». А мысль о причинах желаний и мыслей…? О том, кто держит в руках их приводные нити…
Не уютно почему-то стало мне от этих мыслей:
— Амвросиевна, а может не надо к Мудрецу? — спросил я, выгребая из наклонённой миски остатки борща.
— Да как это — не надо? Как-то..? — всполошилась он, растеряно оборачиваясь ко мне: — Да что же, зря я тебя у смерти выпросила? — укоризненно покачала головой: — Опять как с Иваном получится… Гляди…
А я не мог взять в толк, — да что же не так получилось у Ивана: — и жену-красавицу добыл, да и какую-то толику царства урвал, по-моему… Что её оболгал? Так не слишком она этим обеспокоена. — я покосился на её, вид конечно не презентабельный, на первый взгляд, но так ведь совершенно не пугает и даже наоборот… Правда вспомнилась мне смутно аналогия её с тёмной комнатой, с воображением, населяющей эту комнату, по прихоти своей, чудовищами…
— А чем вы Иваном-то не довольны? Что не так он сделал? — поинтересовался я, глядя, как убирается она у печи.
— Вот того и хочу тебя к Мудрецу сводить… — сказала недовольно, не прекращая своего занятия: — Не могу складно говорить, что бы, по-вашему, по научному… Что бы вы поняли… — взглянула на меня недоверчиво: — Может с тебя какой толк будет?
Пожимая плечами, я скривил губы в улыбке:
— И мне бы того хотелось.
— Всё бы тебе скалиться. — загрохотала она чем-то недовольно у печи.
Как ни странно, но я, кажется, понял, что она хотела сказать о нашем понимании. Голова моя начала работать, анализируя, вполне самостоятельно, выдавая результат в виде понимания, странного ощущения, в котором до сих пор самостоятельные явления и события, вдруг оказывались связанными в некие комплексы. Подобно кирпичам в постройке, образовывали они уже нечто принципиально новое.
Так и её слова о не умении говорить по-нашему, по научному, вызвали у меня сразу представление о строительстве домиков из кубиков. При котором каждый, используя свои оригинальные кубики, пытается объяснить другому своё представление о событии, натыкаясь при этом на непонимание. Ведь мы не способны увидеть истину, мы только сознаём представление о ней — её модель, но каждый при строительстве этой модели использует свои «кубики». Это и называется научной работой. А слушателей это может даже раздражать…
— А идти-то далеко? — поинтересовался я, когда вышли мы из избушки, она, мельком взглянув, ускорила шаг:
— А это от нас зависит, от тебя. Как готов будешь, так и придем. Разговор может уже и начался давно… — загадочно взглянув, добавила она.
Странно, как и всё здесь. — думал я — Расстояние зависит от меня, от того, как готов буду… А к чему готов я буду, знает ли это кто-нибудь?
— А к чему я готов должен быть?
Остановившись, необычайно внимательно посмотрела она на меня:
— Сам то почувствуешь. А может и нет… — вздохнула тяжело, поворачиваясь: — На то и Мудрец, что не постижима нам его воля и законы, им данные, к чему ни когда не узнать нам… — подумав с сомнением добавила: — Разве Братья знают волю его…
Меня словно током прошило до самых пят. Братья, это была единственная связь между мирами. Тем — родным, до слёз близким, и этим — какой-то гротескной насмешкой над реальностью.
— А Братья, кто они? — поинтересовался нарочито безразлично.
— Люди, как и ты… Ведут они тебя здесь, не дают погибнуть. Хранят тебя… — произнесла обыденно, будто сказку внуку неразумному разъясняя. Я остановился от неожиданности:
— Как это хранят? Не замечал что-то…
Она повернулась, пожав плечами:
— А чего и замечать, конечно, не заметишь, просто, когда шарахаешься ты в тёмной комнате, от воображаемых чудовищ. Братья тебе чего ни будь «мякенькое» подстилают, что бы ни зашибся насмерть…
Понял я, что и здесь всё связано со сложной аналогий её о чудовищах в тёмной комнате моего подсознания.
— А как это — «мягкое» подстилают? — заинтересовался я.
— Как тебе объяснить? — подосадовала она моей непонятливости: — Ведь нельзя понимать всё буквально, я о комнате тебе рассказала, что бы объяснить доходчивее происходящее, а в реальности всё несравненно сложнее. Настолько сложнее, что и вообразить не возможно, а значить и увидеть ни кому не дано, — окромя Мудреца да Братьев, конечно. — вздохнула, отворачиваясь.
А Анатолий Иванович как же? — подивился я непонятному её объяснению. Она мельком снисходительно улыбнулась:
— А ты как думаешь? Ты особенный, что ли? Ему своя «комната» и шарахается он там тебя не хуже! — и продолжила озабочено: — Идёмко, идём…
А я застыл, пытаясь осмыслить себя в роли подопытной крысы, для которой таинственные и всемогущественные Братья построили лабиринт, и лазит теперь крыса по нему, тыкаясь со всего разгона носом в тупики.
Да что же это происходит. — думал я: — каким способом им всё это удаётся, да и вообще, что это гипноз, мираж, наркотический бред..?
Я остановился и начал в исступлении хлестать себя по щекам. Амвросиевна, повернувшись, терпеливо с пониманием наблюдала за моими ухищрениями отличить реальность от сна, потом сказала, успокаивая:
— Зря стараешься, не сон это. И каждый синяк вынесешь ты в свой мир. Если удастся тебе выбраться..? — добавила с сомнением. Я прекратил самоистязания, настороженный последним её замечанием:
— Так что, могу и не выйти от сюда?
— Запросто.
— А как же Братья? — с надеждой поинтересовался я.
— Они помогают тебе, Но что это значить?
— Странный вопрос — конечно же, помогают вернуться! — подумав, я добавил: — Всё остальное уже не помощь, а вредительство.
Не сразу ответила мне Амвросиевна, и странен был её ответ:
— Как знать? Как знать? Если б знать — когда помощь оборачивается бедой, а когда беда превращается в помощь?
— Амвросиевна, опять философия? — шутливо возмутился я, прозрачная красота берёзовой рощи, через которую мы проходили по едва заметной тропе в высокой траве, настраивала меня на иной лад, иные мысли: — Проще, проще жить надо. Оглянитесь вокруг — красота-то, какая! — засмеялся я, она остановилась, внимательно с сожалением посмотрела на меня: — Проще свиньи живут, но тебе почему-то не очень