Я сразу же стал срывать с себя заскорузлый скользкий от грязи комбинезон, усевшись прямо на пол, сорвал, потерявшие свой щегольской вид сапожки-луноходы. А когда, встав, увидал себя в огромном во всю стену зеркале, только головой покачал, не в силах что-нибудь произнести — в тёмно-фиолетовых разводах грязи выпирали сквозь изтоньшавшую кожу рёбра, да и прочие кости не пытались скрыться и навязчиво лезли наружу, пугающе натягивая кожу. Похудел я почету-то неимоверно, но чувства голода не испытывал, как и какого-нибудь упадка сил в связи с этим.
Дистрофик, самый настоящий — лениво думал я, лёжа в ванной под мелодичные звуки, издаваемые стенками ванной под напором водяной струи из крана. Тонкие стенки ванной, омытые водой, утрачивали матовую тусклость, струясь сочным многоцветием драгоценных прожилок. Изгибы ванной прекрасно соответствовали телу, и было приятно лежать, ощущая, как тёплая вода уносит в невесомость.
Я протянул руку к мягко светящемся в зеркальном полумраке ниши разноцветным граненым флаконам со всевозможными шампунями. И плеснул из нескольких, особенно не вглядываясь, и тёплая белая пена сразу покрыла поверхность воды. Тонкие непривычные запахи опьянили меня, погружая в зыбкий мир дремоты. Я лежал, и не было у меня сил пошевелиться, вероятно, я даже заснул, на мгновенье. Когда же проснулся, то почувствовал необычайную бодрость, что позволило мне быстренько привести себя в порядок, побрившись и одевшись в прекрасный костюм из расположенной рядом гардеробной, к своему комбинезону я и прикоснуться, не рискнул.
Став перед зеркалом, я с некоторым удивлением вгляделся в представительного джентльмена, с усталым, немного растерянным взглядом. Костюм, взятый мною на скорую руку в гардеропной, первый из множества, оказался удивительно в пору и отвечал самым привередливым моим запросам, чем не мог похвастать ни один из моих домашних костюмов.
Оглядев комнату с чувством непонятного сожаления, вышел я в коридор, но попал, к собственному удивлению, уже не к статуэтке легионера на стыке коридоров, а на лестницу, плавно спускающуюся в уютный зал, усланный шкурами различных животных. Высокий в готическом стиле камин, мягкие кресла перед ним, полированная медь каминной решётки, головы хищных зверей в последнем злобном оскале застывшие на стенах вперемешку с гравюрами на охотничью тематику.
Спустившись в зал, я, утопая в пушистых мехах, обошёл его, разглядывая гравюры и различное охотничье снаряжение, развешенное на стенах. Смакуя ощущение владельца всего этого великолепия, уселся я в глубокое вольтеровское кресло у столика с курительными принадлежностями и закурил сигару, удивив самого себя, ни когда не имел я привычки к курению.
Сидел я, расслабившись после ванной, рассматривая лестницу, по которой спустился в зал, галерею на уровне второго этажа, нависшую над лестницей и коридором, уводящем в таинственный сумрак неизвестности, ожидание встречи с которым радостным ознобом ожигало меня.
И вдруг в сумраке коридора в неуловимом движении, насторожившем меня, начали проявляться чьи-то смутные черты, как будто чей-то образ складывался, обрастая подробностями, формируясь и тут же распадаясь, как узоры в калейдоскопе… Я напрягся, со страхом вглядываясь и пытаясь распознать. Скорее в моей памяти, чем в действительности, эти, первоначально разрозненные детали, объединялись в неясные, но приятные успокаивающие образы, сразу же рассыпающиеся не узнанными, вдруг, сложившись сначала неожиданно во что-то мгновенно растаявшее, непонятое и не узнанное, но почти ударившее невероятным совершенством своим, что передёрнуло меня ожигающей тоскливой грустью непоправимой утраты, эти непонятные колебания эфира сложились в туманныё образ Амвросиевны. Образ её, всё увеличиваясь, выплыл в зал, застыв передо мною. Приложив палец к губам, в немом призыве к молчанию, оглянувшись настороженно, начала:
— Слушая, Иван, и запоминай, — глухим таинственным шёпотом говорила она, вновь называя меня Иваном: — Это испытание тебе ниспосылается, и от тебя зависит — жить тебе или умереть…
Напряжённо вцепившись в подлокотники кресла, внимал я её словам, забыв обо всём, как китайский болванчик, кивая каждому её слову.
— То, что сейчас происходит с тобой — это и есть разговор с Мудрецом, — сделав многозначительное ударение на слове сейчас, внимательно вглядывалась она в меня: — Ибо слова — звук, волнующий слух и лишь слегка задевающий память, а жизнь — это память поступков, когда ребёнок раз ожёгшись на всю жизнь запоминает сущность огня. — горестно всмотрелась она в меня: — Непутёвая твоя головушка, близок час испытаний, и запомни — ни что не случайно здесь… — покачала с сожалением она головой: — Думай, думай, вспоминай всякий раз разговор наш, вспоминай все, что уже произошло с тобой…
Страх морозом продрал мне спину, пронизав тела словно током:
— Бабушка, так как же..? — заныл вдруг плаксиво я, не выдержав напряжения: — Что же делать мне?
— Тише, дурья твоя башка! — цыкнула на меня Амвросиевна: — Что явилась я тебе — грех большой… Да простит уж меня Мудрец… — тяжело вздохнув, покачала задумчиво головой: — Не по силам пока задача перед тобой, не разрешить тебе её без подсказки не понять… Подскажу ужо… — настороженно оглянувшись, склонилась ко мне: — Слушай и запоминай: дом дворец этот, как и парк вокруг — это всё богатство возможностей твоих и способностей. Досталось тебе это всё богатство на славу поставленное и прекрасно украшенное… Если до сих пор ни когда не мог ты увидать и понять, не видя и не предполагая о своём богатстве, то сейчас Мудрец раскрывает всё это перед тобою в самом понятном и доступном для тебя виде, представляет он тебе возможность и власть предоставляет тебе — организовать их и развить! Преумножить! — взглянув под ноги, себе тихо закончила: — Помни о тех, кто обитает здесь и думай, Иван, думай! — закончила грозно, вскинув на меня решительный взгляд, уплывая плавно в глубину тёмного коридора. Я вскочил, бросаясь за нею, протягивая руки:
— Погоди! Постой! Я спросить хочу!
Но померкла уже бледная точка её образа звездой во мраке…
И остался я снова сам у входа в сумрачный коридор, чувствуя себя маленьким ребенком, брошенным в дремучем лесу. Слова, сказанные Амвросиевной, потрясли меня, но не понял я речей её — богатство моё… Способности мои… Только страх зародили они во мне, — ужас предстоящего испытания…
И вновь шёл я и шёл бесконечными изгибающими коридорами, проходя через сверкающие залы, всякий раз удивляющие меня изысканностью безупречного вкуса в своей отделке. Огромные торжественные бело-, розово-, чёрно-мраморные лестницы плавно низвергали меня в такие же бело-, розово-, чёрно-мраморные залы, на зеркальных полах которых чувствовал я себя ничтожным насекомым под более чем стометровой высотой наполненных светом их куполов.
Способен ли человеческий язык описать увиденное мною, каких только цветов и оттенков мрамора и гранита, лабрадорита, габбро там не было… Зимние сады поражали буйством цветущей и плодоносящей тропической зелени. Залы поражали торжественной строгостью своей геометрии, игрой света среди колоннад и пилонов в невообразимой выси своих куполов, многоголосьем эха, вызванного моими шагами…
А с чем можно сравнить уют и покой небольших каминных залов и жилых комнат… А библиотеки и кабинеты — высоченные стеллажи драгоценного полированного дерева со стрельчатыми переплётами застеклённых дверок, уставленные толстыми томами в кожаных переплётах. Тускло поблескивало золотое тиснение надписей на их корешках, обещая приобщение к вечному, к непреходящей мудрости человеческой мысли…
Я прошёл, казалось бы, помещения, красоту которых превзойти не возможно, но каждый следующий шаг приводил меня, завораживая взор, к ещё более невообразимой красоте, и дивился я многообразию прекрасного, его ни с чем не сравнимостью — каждая деталь, каждое помещение было прекрасно по своему, привлекая взгляд и порождая восторг… И каждая предшествующая деталь красотой и неповторимым совершенством своим готовило воображение моё к встрече с последующим, — развивая моё понимание красоты в беспрерывном ощущении открытия, овладевшем мною.
Я не мог выделить ни единой повторяющейся детали, всё было различным и демонстрировало невероятную гармоничность переходов одного к другому, одного в другое…
Чудесные мраморные и хрустальные фонтаны, с разноцветными пёстрыми рыбками, дивящими глаз видом своим и цветом, в мягко светящихся чашах, призывно журчали струями воды, окружённые радугой с такой необычайной чистотой световой гаммы, что слепила она, как луч прожектора.
Ни когда не видел и не мог себе даже представить я такой красоты и гармоничного совершенства, окруживших здесь меня со всех сторон, и каждое мгновенье пребывания в мире этом, каждый шаг, сделанный мною, каждый вдох — всё это необычайно волновало предчувствием чуда…
И нежная грусть охватывала от невозвратности каждого мгновения… Каждого шага… Каждого вдоха… В каких единицах можно измерять время моего пребывания в этой волшебной сказке? Как можно соотносить между собой секунду, прожитую здесь, в непрерывном ощущении открытия чуда, и тоскливо-скучные сутки, десятки и сотни которых незаметно проскользнули у меня, за мою жизнь, сквозь пальцы, не оставив в памяти ни единой золотой крупинки воспоминания..?
А чего здесь только не было — старинные и новейшие автомобили, вставлены были так же как в лучших мировых автосалонах или музеях. И стояли они, отражая всё окружающее, совершенной полировкой разноцветных своих кузовов, олицетворяя комфорт и скорость… Всевозможные самолёты в звенящих тишиной ангарах… Космические корабли и таинственные летающие тарелки всевозможных форм и размеров, от скромных, похожих на чёрный утюг, величиной в малолитражку, до огромных непостижимо сложных в беспрерывно изменении своей формы, в которой не возможно было разобраться, — переливаясь различным цветом, возникали вдруг рядом с ними какие-то детали, вспыхивая изумительно чистыми тонами различного цвета, и медленно растворялись бесследно в воздухе, закручиваясь в спирали…