— Не понимаю. Разве это недостаток? — удивился я. Сосредоточенно разглядывая фарфоровый кофейник, стоящий на столике, он потёр подбородок, устало поморщившись: — Наверное, это склад мышления, и как узнать, что определяет его? Одни верят, другие не верят, а вот почему..?
— А причём здесь ещё и склад мышления? — замотал я невольно головой, не улавливая связи между всеми этими понятиями. Он недоуменно с растерянностью взглянул на меня:
— Тут, наверное, необходимо попытаться осознать собственное понимание — само понятие — понял. В чём оно выражается, чем начинается и когда завершается…
Я честно задумался, пытаясь понять — что же я ощущаю, в момент, когда вдруг возникает во мне понимание чего-то.
Девушку же эта тема оставила равнодушной, и она отошла к роялю, и вскоре до нас донеслись тихие звуки печальной мелодии, наигрываемой ею.
— Понять, это увидеть взаимосвязь неизвестного с известным. — пытался я как-то объяснить свои представления: — Наука этим и занимается — с помощью простых понятных элементов, строя более сложные структуры… — неожиданно для себя я вдруг совершил маленькое открытие, открыв сам для себя сущность науки. Мужчина с пониманием смотрел на меня:
— Формулировки интересны, но, мне кажется, они всего лишь желание объяснить эмоцию, само ощущение понимания, возникающее у человека. Нечто, что окрыляет и воодушевляет человека, заряжает его какой-то энергией жизни…
Его слова, звучащие под звуки музыки, вызывали во мне странные ощущения, переворачивая мои представления. Логика отступала, уступая место тревожному ожиданию.
— Для каждого человека — продолжал он — Понимание, уровень его у каждого человека различны. Одному вполне достаточно чьего-то авторитетного слова, что бы успокоиться и перестать обращать внимание на непонятное. Так поступают дети — они не уточняют его, раз он таков, значить он таков и есть. А для других необходимо обоснование и взаимосвязь с уже известным, принятым ранее, по детски, на веру, — это научный метод, с её развитой системой моделей и доказательств. А для третьих..? — грустно улыбнувшись, он сочувственно вздохнул: — А третьи не удовлетворяются этим доказательством, они б и рады верить авторитетам, но подсознание тревожит их эмоцией, ощущением зыбкости принятых основ — аксиом, не даёт им покоя, за каждым понятием видится им жуткая бездна неизвестного. И потрясает их наш мир, стоящий на столь зыбком фундаменте…
Его объяснение заинтересовало меня, но и удивило:
— Но почему зыбкость нашего мира? — принимаясь уже за третью чашечку кофе, поинтересовался я.
— Вот видите, — он доброжелательно улыбнулся: — Мы с вами верим в объяснения, верим авторитетам, и не вызывает у нас сомнения надёжность понятий, положенных в основу нашей цивилизации.
— Но мне казалось, что ни чего не принимаю я на веру, и всё пытаюсь осмыслить критически. — даже этими «казалось и пытаюсь» я попытался иллюстрировать критичность своего восприятия, показывая, что даже здесь я сомневаюсь. Он негромко рассмеялся:
— Замечательно. Но вы пробовали понять, — а чем вы пытаетесь критически осмысливать? Какой позицией? Каким методом? Что используете вы в качестве аксиом безусловной веры — принимаемых в качестве фундамента собственного понимания мира.
Озадаченный, я потёр подбородок: — То есть, критически осмысливая окружающее… — задумчиво потянул я, он, утверждающе, кивнул головой, сочувственно глядя на меня, продолжил:
— Вы всё как бы измеряете линейкой своего понимания, но вот саму линейку… Как и чем её измерить? И тем более понять, откуда она у нас взялась?
— А как же тогда люди… — в замешательстве, пытаясь вспомнить, я щёлкнул пальцами: — Люди, которые за всем видят бездну, что у них за линейка..?
— Нам ли понять душу философа и поэта? — внимательно взглянул он мне в глаза: — Нам ли судить о них? Они расширяют наш мир, отодвигая основы-аксиомы всё дальше и дальше в глубь неведомого. А мы? Можем понимать это, а можем не понимать… Можем любить их и восхищаться, а можем не понимать и призирать…
Разговор это уже всецело поглотил моё внимание, когда вдруг что-то заставило меня резко обернуться к одной из входных дверей. В первое мгновение мне показалось, что я натолкнулся на чей-то холодно-сосредоточенный взгляд, но колыхнувшись, портьера сразу же скрыла его.
— Кто это там? — в непонятной тревоге спросил я, указывая на вход и невольно поднимаясь. Мужчина равнодушно пожал плечами, даже не взглянув в сторону входа:
— Сходите… Возможно к вам?
Я кинулся к ещё колышущейся портьере, рывком отворил дверь, успел заметить, как на следующей двери, в конце прихожей, плавно повернулась, закрываясь, ручка дверного замка. В несколько стремительных шагов пересёк я прихожую и, выскочив в коридор, успел увидеть легчайшее колебание портьеры, скрывающей следующую дверь… Тревожная спешка овладела мною, холодя кончики пальцев морозом. Как во сне гнался я за призраком по коридорам.
Проскакивая лестницы и вбегая в комнаты, каждый раз на миг опаздывая и, успевая, лишь разглядеть либо плавно поворачивающуюся ручку дверного замка, либо затихающее колебание портьеры… Но вот выскочил я в большую комнату, уставленную пультами с непонятными приборами, и не смог отыскать мой взгляд ни закрывающейся двери, ни волнующейся портьеры…
Остановившись, я с нетерпением оглядываясь, вдруг почувствовал, как сзади чьи-то руки мягко, но сильно охватили мою голову. Испугавшись, я наклонился, высвобождая голову из зажима, и резко обернулся, посылая локоть назад тараном…
— Кхе… хе… хе..! — прижавшись спиной к стеллажу у стены позади меня стоял, посмеиваясь, Анатолий Иванович: — Молодец, Женя, не отскочи я, ох, и вклеил бы ты мне.
Не в силах поверить собственным глазам, я растерянно смотрел на своего такого близкого и родного, после всех этих передряг начальника:
— Анатолий Иванович! Это вы… Не могу поверить… — лепетал я в растерянности: — А как же Мюнец? То есть нога ваша…?
Анатолий Иванович перестал смеяться, кивнув по сторонам настороженный взгляд, подошёл, взяв меня за руку:
— Всё это пустяки, Женя, и Мюнец, и нога… — с подозрением оглядываясь по сторонам, склонился он к моему уху, продолжая шепотом: — Ты хоть понимаешь, как мы влипли?
Я отрицательно покачал головой, с непониманием прислушиваясь к нему.
— Эта девица… Господин этот… Кстати, тебе его имя ни о чём не говорит — господин Сибуй[2]?
Недоумевая, я только пожал плечами.
— И у девицы имя не наше. — многозначительно взглянул он мне в глаза: — Лайф!
— Но он называл её Любой, — робко возразил я. Анатолий Иванович суетливо замахал руками, забегав между пультами с телетайпами, с удивлением и непониманием следил я за ним, за подозрительностью этой, на мой взгляд, чрезмерной, на суетливо бегающие глаза, избегающие почему-то прямого взгляда.
— Вот глупый, да неужели ты ещё ни чего не понял? Это же маскировка! — притянув к себе, горячо задышал мне на ухо: — Попали мы, Женя, прямо на их базу, в самое логово! — округлил он глаза: — Внизу у них вся аппаратура стоит! — энергично затыкал он указательным пальцем вниз, как бы желая проткнуть пол Что-то здесь с ним произошло неладное, я не узнавал его, все эти жесты, суетливая подозрительность — это было настолько не свойственно степенной вдумчивости Анатолия Ивановича. Мне и грубость его вспомнилась, как кричал он на меня, посылая в вдогонку за Мюнецем, невольно тогда резанула она слух, но обстановка, в которой всё это происходило, конечно, многое прощала. И всё же, до сих пор Анатолий Иванович в любой обстановке умел сохранять спокойствие и потрясающую выдержку. С всё возрастающим непониманием смотрел я на него, а он беспрерывно оглядываясь, с подозрением заглядывал за пульты, продолжал, дёргая меня за рукав, шептать:
— Там такая аппаратура… — Это просто не мыслимо, прямо под боком у нас… Во общем нам пока нельзя на долго уединяться, это их насторожит. Сейчас вернёмся назад и попробуем от сюда вырваться. — говорил он, увлекая меня за собой: — Главное ни чему не удивляйся и следи за моими действиями.
Он быстро и уверенно шёл через коридоры и комнаты, не прекращая говорить:- Шансов выбраться у нас довольно много. Я даром времени не терял… Главное прорваться в подвал к аппаратуре… Для нас двоих это уже будет гораздо проще… — ободряюще подмигнул он мне: — Постараемся и о решении оперативных вопросов подумать…
На пороге гостиной, откуда доносился спокойный неторопливый голос, Анатолий Иванович остановился на мгновенье и, повернувшись ко мне, заговорчески приложил палец к губам, и, раздвинув портьеры, вошёл в гостиную.
— … а Породистого… — донеслись до меня слова пожилого мужчины, названного Анатолием Ивановичем господином Сибуем, который на мгновенье замолк, увидав нас, и сразу же продолжил, легко кивнув мне, приветствуя. Он обращался к светловолосому парню в светло-сером клубном пиджаке с причудливой и сложной эмблемой на нагрудном кармане.
— … и ему подобных, губит их категоричность, безмерная вера их и наивная уверенность в примитивные истины. Их вера в абсолютность добра и зла, исповедуемого этими истинами…
Анатолий Иванович уверенно подошёл к ним и уселся в кресло, бесцеремонно похлопав парня по плечу, на что тот только поморщился, вежливо улыбнувшись, жестом приглашая к тому же и меня. Но я прежде огляделся, отыскивая взглядом девушку. Она сидела на диване, поджав ноги под себя, зябко обхватив себя за плечи, всё внимание её было приковано к ведущейся за столиком беседе.
— И так, господин Сибуй, Вы утверждаете, что уверенность в борьбе со злом — это глупая уверенность? — с едкой насмешкой спросил Анатолий Иванович, наливая в широкий бокал из затейливо огранённого графина напиток рубинового цвета. Его слова заставили парня досадливо поморщиться.
— Не в глупой уверенности смысл. Сама по себе уверенность — одна из основных эмоций человека, решающая для любого человека. — устало произнёс г-н Сибуй: — Проблема более касается самого представления о добре и зле.