Молчаливые даосы в тёмных халатах, они обещали и вечную жизнь, и возвращение молодости… Ему вспомнился тот странный, непривычный запах, царивший в прохладном сумраке даоских храмов, но сразу же перехватило холодом дыхание, качнулась, притихшая было глыба, отвращением и равнодушием поражая душу.
Прядёт ушами Белый, отгоняя слепней, мотает головой, стараясь, при этом выхватить что-то из ковыля под ногами, но рука привычно подбирает повод. Недовольный Белый легонько всхрапывает. Давно уже пропала у Повелителя страсть к горячим скакунам, и вполне доволен он этой толстенькой лошадкой, смирной и неторопливой, обладающей на удивление ровным ходом и покладистым характером. Всё проходит…
И молодость, зачем её возвращать? Что бы начать всё сначала? Или что-то изменить? Возродить былую страсть? За плечами долгая жизнь, и не настолько он глуп, что бы верить в возможность другой жизни, или желать её. Молодость сладка новизной, знакомством с окружающим миром, собой и собственными возможностями, но лишённая всего этого, во что превращается она — в безумие?
Он попытался вспомнить свою молодость. То же степь, но не такая, вся укрытая густыми травами, а выбеленная безжалостным солнцем, утыканная редкими пучками жёсткой верблюжьей колючки. Тихий свист ветра, да шелест песчинок, змеящихся среди мелких камешков на земле, на миг застывшие гребни барханов, гулкие под ударами копыт такыры… Ржанье жеребцов на закате, и голоса перекликающихся женщин, доящих кобылиц, из прозрачной синевы сумерек… Он вдруг перестал чувствовать холодную неподвижность равнодушия, и даже пытается повести плечами, что бы ослабить железную хватку судороги, сжавшей спину в ком боли. И сразу же, повинуясь движению его плеч, появляются по бокам услужливые телохранители. Попытка недовольно поморщиться вызывает приступ досады, и глыба вновь сковывает всё льдом равнодушия и ощущением бессмысленности всего, парализуя всякое желание.
Когда почувствовал он равнодушие и безысходность впервые? Пытается он вспомнить, когда ещё не глыба, а всего лишь тонкий, как шило, стержень, даже точка неподвижности застыла под грудью, наливая мышцы тяжестью усталости от ощущения безысходности. Тогда ещё казалось, чуть дольше полежу утром, откажусь от одного другого пустякового дела, и пройдёт усталость. Зарядит бодрость упругой силой тело, спадёт туманная пелена с глаз…
Но непрерывная череда срочных и важных дел тянулась беспрерывной чередой, не заканчиваясь и не позволяя полежать подольше утром, и не возвращали бодрости ни волшебные средства чудодеев лекарей, ни горячая кровь юных невольниц…
За много лет выросла огромная глыба равнодушия и ощущение бессмысленности происходящего, и уже не усталостью она сдавливает его тело, а судорогой сковывает его в панцирь неподвижности… И малейшее движение, каждый вдох несёт боль.
Но вот и окончен дневной переход, привычно становится Белый у огромной, увешанной драгоценными щитами и множеством бунчуков белой юрты, в его маленьком мирке непрерывного перехода это единственный образ, дарующий ему покой и сытный отдых.
Тусклое красное солнце уже коснулось своим краем тёмной линии горизонта, и пылает в его зареве и небо, и степь, наливаются раскалённые облака кровью заката.
Почтительно поддерживая, снимают его с коня на разосланный ковёр. Ощущение основательной прочности земной поверхности под ногами, закрыв глаза, он весь погружается на некоторое время в спокойную уверенность, даруемую незыблемостью земной тверди. Оглядывается, место для ночлега выбрано правильно, едва заметный кивок, он уже раб своих многолетних привычек, и хоть ему уже давно всё безразлично, и только глыба не позволяет ничего менять в давно заведённом, сковывая всякое желание к переменам… Но ещё что-то или кто-то непонятный в глубине его памяти, кто бередит её, не даёт ему покоя, кто расшатывает глыбу равнодушия, рождая боль…
Ночь не несёт облегчения, не несёт и сна. Он уже давно даже и не ложится. Скрестив ноги, застывает он перед потрескивающим тихонько бездымным благовонным пламенем, скачущем по искусно вырезанным из сандалового дерева поленцам. Смотрит он, полуприкрыв веки, на метающиеся в быстрой пляске сиренево красные язычки пламени. Как будто рассказывают они ему что-то, доносят торопливо, глотая окончания от чрезмерной почтительности. Незаметно подкладывает в огонь аккуратные чурочки, прячась в тени, огромный немой телохранитель, но давно уже разучился Повелитель замечать раба, весь обращённый в призрачный мир, рисуемый быстрыми языками пламени.
Знает он, если, долго не мигая, смотреть в пламя, то вдруг пропадает торопливая суетливость в метании пламени, утрачивает резкость их образ, расплываясь туманными пятнами, и если напрячь глаза, то эти туманные образы открывают за собой огромное пространство, и исчезает вдруг пропасть во времени, и видит он…
Глава 31
Вон вдали, в седловине между двумя пологими сопками белесые пятна сгрудившихся юрт стойбища его отца. Прозрачный дымок, тоненьким штрихом застывший в неподвижном на закате воздухе. Длинная тень от вершины, подбирается к юртам. Синеющее глубиной наступающих сумерек небо. И наполняющий всё пространство крик… Долгий пугающе пронзительный крик ужаса, несущийся от юрт.
С детства был он трусом, боялся темноты, собак и лошадей, боялся теней и призраков. Страх, казалось, навсегда округлил его глаза. Ни для кого из родных не было это тайной, смирились они с тем, что не будет он опорой и надеждой рода, по-своему любили его, но ни кто не верил, что восславит он имя отца своего в веках.
И тогда, услыхав крик, остановился он, скованныё страхом, глядя, как неторопливо начала расползаться от юрт грязно-серая клякса овечьей отары. Как, поднимая за собой серый шлейф пыли, умчал за сопку обезумевший от страха косяк лошадей.
Что-то пугающе непонятное происходило в стойбище, чьи-то быстрые тёмные тени мелькали между юртами. А вон, кто-то в белом, побежал в ущелье, ища убежища среди растущего там густого кустарника, но метнулись серые тени на перехват…
Не стал он смотреть окончания погони, охваченный необоримым чувством страха, повернул он коня и во весь мах погнал его неведомо куда. Кто овладел его телом? Почему у него не оказалось сил, что бы противостоять этому захватчику?
Заныло давно уже равнодушное сердце, погрузившись в печаль о невозвратном, давно прошедшем…
Несколько бесконечных дней и ночей плутал он в горах, забыв о еде и воде, потеряв коня. Случайно нашли его почти обезумевшего, но помнит он с какой радостью встретили его родные, уже совсем потерявшие надежду, решившие, что угнали его ойраты во время набега. А он чувствовал себя предателем. Ни кто не спрашивал его — где был, что делал? Ни кто не укорял его, а он всё искал и искал себе оправдания, вновь и вновь уличая себя в трусости и предательстве.
Страх — обратная сторона богатого воображения, любую мелочь способно оно превратить в многоголового дракона ужаса. Простые обычные явления складывает оно в жуткие постройки. Тяжело человеку под тяжким бременем воображения, там, где другой пройдёт, даже не обратив внимания на происходящее, остановится он и затрепещет, увидав бездну и представив падение. В трое храбрее ему надо быть… В четверо…
Метаются огненные всадники по поленцам, рисуя и стирая какие-то не узнанные образы, и сидит он, напряжённо всматриваясь, пытаясь увидеть нечто, ещё не узнанное.
Воображение его — его проклятье, но и его спасение, всё его без остатка направил он на борьбу со страхом, на отыскание причин страхов.
Он уговаривал и пресмыкался, натравливал и советовал, выматывал жилы из врагов, но поначалу делал это чужими руками. Ни когда не был он бохадуром-смельчаком, ни когда не сверкал подобно молнии меч в его руках, ни когда не мчался он впереди, заражая воинов отвагой собственного примера. Всегда был он сзади, следил за боем со стороны, ни когда не утрачивая связи со своими сотнями.
И как снежный ком росли они, повинуясь его воле, метались по степи, смиряя непокорных. Реки крови пролитой ими вымыли страх из его души, и нет уже в Степи того, кем бы он ни был, кто бы осмелился теперь без страха и почтительности взглянуть в сторону его. Многому тогда научился он, многое узнал, пока хлестали его пёстрые сотни Степь узкими своими клинками.
Скачут быстрые язычки пламени быстрыми всадниками, оставляя после себя серый невесомый прах. Не видны глаза Повелителя под тяжёлыми веками, ни кто не догадывается о чём дума его, что видит он… Страшен взгляд его бесстрастных глаз, обращает он в пепел города и страны, рушит империи. Подкашиваются колени, от звука имени его, леденеет кровь от топота коней его…
Незаметно одевается жар серой тусклой плёнкой пепла, тускнеет его огненная ярость и рассыпается в прах… Ни кто не знает о страшной глыбе безразличия и равнодушия, мучающей Повелителя своей непостижимостью, безнадёжностью дел его… Смотрит Повелитель в огонь, и кажется ему, вот-вот поймёт он, увидит то, изначальное… В жарком пламени откроется перед ним нечто, что растопит глыбу и дарует покой. Может, не хватает жара? Он зажжет города, страны…
Потрескивают аккуратные поленья к костре, ароматный дымок сизой змейкой вьётся, теряясь во мраке ночи… Нет, не помогут ни огонь, ни жар…
Из какого сна преследует его парализующее волю приторной истомой ощущение падения в бездну — в растерянности вглядывается он во мрак её, застыв в замедленном падении на краю пропасти. И хоть чувствуют ещё подошвы уже бесполезную твёрдость камня, но тело его уже висит над пустотой… Машет, машет он в ужасе руками, пытаясь найти опору, но проскальзывает предательски податливый воздух между пальцами, и ватная слабость охватывает тело…
А может, он уже давно мёртв? И смотрит его дух сквозь пустые глазницы, не в силах ни чего изменить.
Ни одной из множества войн не проиграл он. Приходилось иной раз отступать, терпеть поражение и скрываться от погони, но всегда возвращался он и накладывал руку свою на трепещущее горло врага, и жалость ни когда не ослабляла его хватки. Но почему нет ему радости от э