Двадцать два, надо же. Совсем женщина, совсем уже не ребенок – вот и пройдена невидимая черта. А на дворе август – ласковый и теплый, – август, которому нет дела до возраста. Ему все равно – семь тебе, десять или же пятый десяток – над стеной все так же восходит яркое солнце, отцветают в садах ирисы, набухают на кустах шиповника ягоды, хозяйки примеряются собирать скорый урожай: готовят стеклянные банки, сушат травки, запасаются приправами. В августе небо еще пронзительно синее, но уже чуть прозрачное, далекое – ему будто нет дела до того, что происходит внизу, и лишь смотрят вдаль далекие белые облака.
Куда-то туда же вдаль внутри собственного воображения смотрела и Алька. Получала пинки под столом от Ташки, спохватывалась, возвращалась к разговору, пыталась смеяться вместе со всеми, силилась ухватить нить беседы, но уже через минуту снова уплывала за облаками.
Вот и случился день рождения.
Случился и прошел.
Ночью, когда стемнело, она ушла к пруду и долго сидела на старенькой, сколоченной из грубых досок лавочке. Кто сколотил – может, дед? Ей хотелось в это верить, в некую чудесную историю, в то, что каждый предмет хранит ее. Недвижимая под светом луны вода застыла, сделалась, как стекло – ни плеска рыбины, ни шороха высокой травы; безветренно. Позади светились окна дома, впереди неизвестность.
Сегодня Алеста переступила невидимую черту и теперь прощалась со старой жизнью. Все, как раньше уже не будет, ничего не будет – не чувствовала, просто знала. Она сходит в Поход, вернется уже другой, наверное, более смелой, уверенной в себе, отдавшей, наконец, долг и матери, и обществу. Вернется, если Дея позволит, беременной, продолжит практику в Управлении, получит должность, а затем и отпуск – будет растить малышку. Интересно, как назовет? Ведь надо как-то назвать…
Радоваться. Нужно радоваться, но радость не шла. Тоскливо, одиноко, пусто; в отдалении, в рощице, выводили монотонные трели сверчки. Тонкие облачка то наползали на небесный фонарь, то уплывали прочь, и тогда поверхность пруда снова ярко блестела.
Она пыталась, ведь так? Искала любовь, верила в нее бесконечно и горячо, даже ходила к Нилу – Нилу, который сдержал слово – ничего не рассказал матери, здоровался теперь скованно, глаз не поднимал.
Алька вздохнула.
Все безрезультатно. Ей придется подчиниться чужой воле, а о собственных желаниях забыть. Вспомнить о них когда-нибудь, чтобы однажды с грустным вздохом сказать дочери: «А знаешь, ведь у меня была мечта, да-да, я умела мечтать…»
Дочь – еще один член общества почетной Женской Общины.
Чтоб им всем пусто было со своими флажками и транспарантами…
Задрав голову к небу и вцепившись пальцами в теплое дерево лавочки, Алька с чувством прошептала:
– Небесный Отец, пожалуйста, сделай так, чтобы планы моей матери не сбылись. Пожалуйста.
Попросила. Посидела еще минуту. И пошла в дом.
Глава 6
Вещи выдали по списку: один длинный меч, один кортик, один короткий нож, два сапога из мягкой кожи, походный мешок, уложенный сухой паек, флягу с водой и свернутое в рулон тонкое одеяло-коврик. Сначала Алька фыркнула на всякое отсутствие комфорта: в пайке не оказалось шоколада, в сумке средства от комаров, а в сапогах даже пружинящих стелек. Но, как только вышла за высокие ворота, куда ее проводили под аплодисменты, жалостливые взгляды и бравурную музыку (стоя в толпе среди прочих, мать плакала сквозь плохо скрываемую радость, а сестра просматривала заметки в блокноте), и прошла первые сто метров, мнение свое изменила: к черту стельки – с ними бы не дышали ноги. А шоколад и лишние бутыльки добавили бы веса, который совершенно ни к чему, когда лямки и так давят на плечи.
Все. Отсюда только вперед.
Пока окружала толпа, она храбрилась, а стоило толпе кончиться, сдулась.
Вокруг день, солнечно, жарко. И тихо. Нет, не слишком тихо, но как-то безрадостно.
«А все потому, что ты по другую сторону стены».
Точно. И оттого жутко.
«Тебе пройти всего три дня. Три дня туда, три обратно. А пойдешь быстро, так, может, и быстрее…»
– Дея защищает, Дея защищает, – бубнила под нос зазубренный из учебника текст Алеста – бубнила и не верила в него. Вот позади остались первые триста метров, первые пятьсот, примерно километр…
Стена монолитно тянулась справа. Раньше она казалась защитой, а теперь непреодолимой преградой – прочь, чужак, теперь ты снаружи, и, значит, не друг.
Сапоги болтались вокруг икр, ножны хлопали по бедру, неудобно кренился неравномерно набитый заплечный мешок – поправить бы, вот только останавливаться не хочется.
Белые цветы, казалось, смотрели на путницу настороженно, шмели летали вокруг насмешливо, будто пытались выжужжать: «Это мы тут в безопасности, но не ты», в спокойствии солнечного полудня мерещилась некая мрачность.
«Зловещность».
Алька разозлилась на саму себя – это все страх! Просто угол зрения, просто ее собственное отношение. Вот гуляй бы она тут с Ташкой, стало бы легче? Разум тут же ответил «нет». Ах да, все потому, что она с обратной стороны стены. А гуляй они вместе по «правильную» сторону стены, где-нибудь недалеко от Лиллена на солнечном лугу, казался бы ей этот милый полдень зловещим? Конечно же, нет! Они разложили бы на траве одеяло, упали бы на него в купальниках, принялись бы разглядывать облака, делиться мечтами и хохотать.
А тут хохотать не хотелось – чертов страх. Тут хотелось вести себя, как можно тише, потому что за каждым кустом Альке мерещился «дикий», в каждой мирной чаще ее дожидалась засада, в каждом внешне спокойном объекте виделась угроза.
Сбрендила. Да, просто сбрендила. Нервы.
Сапоги поднимали сухую пыль; дорожка – не узкая, но и не широкая, желтая от глины и сухая, – бежала вперед, через пятьдесят метров уводила направо. Чуть вверх на подъем, затем вниз, потом и вовсе прочь от Стены.
От Стены Алесте не хотелось. Ей вдруг, как никогда сильно, захотелось обратно внутрь – в собственный дом, к матери, к сестре, к нелюбимой работе. Пусть лучше унылые вечера и привычность, пусть противная карьера и отсутствие галочки «Поход» в книжке достижений, пусть чердак, потертые книжки и разбитые, теперь уже навсегда похороненные мечты. Но зато привычные дороги, знакомые люди, безопасные улицы.
– Община, прими меня назад, Община. Без Деи, без этой чертовой проверки, без новой девочки-гражданина. Я буду хорошей…
Собственных слов Алька устыдилась и потому быстро замолчала.
Обедала она, забравшись в тень листвы молодого пролеска. Жевала сухарь и пыталась прикинуть, через какое время слева, за самим пролеском, потянется граница Холодных Равнин? Говорили: скоро. Уже через четыре километра все станет просто: справа чаща «диких», слева мертвая земля – держись посередине. Но посередине – это прямо на виду, разве нет? Может, лучше красться по границе Равнин – не опасно? Или все-таки шагать по дороге? А, может, прямо здесь, среди молодых деревьев, – так ее почти не будет видно из чащи?
Сухарь хрустел на зубах и застревал в горле острыми крошками; вода во фляге отдавала тиной.
В этот день она испробовала все: около часа кралась вдоль границы Равнин, больше не выдержала – унылый стылый и неживой пейзаж, так разительно отличающийся от привычного, вызывал стойкую неприязнь – почти два часа спотыкалась о корни, прячась в молодняке. В какой-то момент устала, сбила пальцы ног до синяков, решила, что, если так будет продолжаться, она вообще не дойдет до Храма, в который раз ругнулась на Дею (и мысленно извинилась – вдруг услышит?) и выбралась обратно на дорогу.
Дальше шагала по обочине. Зорко всматривалась в стоящий стеной напротив глухой и неприветливый лес, кидала взгляды на горизонт, то и дело сжимала рукоять меча и вспоминала пройденный на тренировках боевой материал: как вовремя присесть, как отбить секущий под сорок пять градусов, как заметить подсечку и не выпустить из поля зрения лезвие врага. Помогало. Почти до самого вечера она продвигалась вперед, монотонно переставляя ноги, и почти не испытывала страха. Пребывала в некоем режиме полуготовности – внимательная, собранная, готовая ко всему.
А потом устала. Внезапно, как только скрылось за верхушками деревьев солнце. Замедлилась, почему-то резко и одновременно почувствовала боль в плечах и ступнях и приняла решение устроить ночевку. Свернула обратно в пролесок – в самую густую его часть, – сбросила в траву сумку-пожитницу, отвязала стягивающие одеяло веревки.
А потом, лежа на нем посреди высокой травы и гоняя от лица комаров, молилась о сне. Да, пусть еще не стемнело окончательно и от голода бурчит желудок (еды мало, еду надо экономить), пусть она прилегла рановато, но отдых так нужен.
Пожалуйста, приди сон. Приди.
И не дай ей эта ночь замерзнуть.
Рассвет пробивался сквозь деревья блеклыми розоватыми лучами. Прохладно, сыро, чешутся щеки и руки – за ночь ее искусали всю. А еще за ночь Алька продрогла так, что пакет с пайком не открывала – почти рвала зубами. А после грызла все, что попадало в руки: печенье, хлеб, овсяные батончики, выгребала пальцами кашу из банки, запивала все это тухлой плещущейся на дне фляги водой…
Интересно, почему с собой дают так мало? Она, наверное, за раз съела больше половины припасов, а ведь еще идти и идти. И где набрать воды? Углубляться в хмурый лес? Или же где по дороге есть неупомянутый никем ручей?
Накатывала злость. Шалили нервы, сильно чесалась кожа.
Вот почему бы не ходить парами? Ведь вдвоем веселее. Она согласилась бы на любую компанию – на молодую болтливую девчонку, на чопорную старуху, на эгоистичную, похожу на Хельгу, особу – лишь бы не одной. Сейчас бы разработали план, а ночью бы дежурили по очереди. Поговорили бы о Храме, поделились бы мыслями о том, как все может происходить внутри, да просто подбодрили бы друг друга, черт возьми! Что за ритуал такой – с мечом наперевес и в одиночку? Ну и рожали бы одних мальчиков – фиг с девочками! И Община бы рухнула уже через пару десятков лет!