Алеста достала из холодильника сыр и масло, положила на блюдечко два хрустящих хлебца, расстелила под блюдцем бумажную салфетку, расслабленно втянула воздух – тишина, выходной – и приготовилась завтракать.
Утро и продолжилось бы хорошо, если бы минуту спустя в кухню не прошлепала бы босыми ногами Хлоя, не уселась бы, одетая в растянутую футболку и короткие шорты, на соседний стул, не скорчила бы недовольную гримасу.
– Я опять видела его во сне, представляешь? Он ждет меня там, ждет. Скажи, а тебе еще долго?
Аля знала, что все это означает.
«Долго?» переводилось во фразу «ну, сколько же ты провозишься? Я ведь страдаю без него, я умираю, неужели тебе все равно?». «Его» означало Тима, а «снова видела его во сне» приравнивалось к целому дню страданий, ибо, если сегодня Хлоя останется дома, она примется ежеминутно допекать Алесту душевными муками, состоящими из фраз: «Я должна попасть на третий. Обязательно должна, потому что это – любовь, а любовью не раскидываются. Даже если ты не любила, ты должна понять…»
– Аля, пожалуйста, ну, сделай это уже…
Сыр и хлеб вдруг потеряли свой вкус, аппетит пропал, даже цветастая салфетка, до того радовавшая глаз, превратилась в обычный кусок аляпистой бумаги с некачественно пропечатанными красными цветами. Блюдце было отодвинуто в сторону, кофе горчил.
– Ты не понимаешь: даже если я расшифрую эту бумагу, может оказаться, что это вовсе не место расположения тайного перехода на Третий, а всего лишь набор из идиотских знаков, ерунда.
– Но это же шанс! Ты сама говорила – скорее всего, переход!
Вздох. Сколько раз Алька уже пожалела, что поделилась своей странной находкой и мыслями о ней с подругой? Десять, двадцать? Если так, то скоро будет тридцать.
– Это засекреченный коридор и принадлежит, скорее всего, Комиссии. Если ты пройдешь по нему, тебя могут наказать.
– Я знаю.
– Тебя могут…
– Мне плевать, что они могут. Тим ждет меня там!
Тим Баркинс, скорее всего, никого на Третьем не ждал. Скорее всего, он уже давно забыл старых знакомых, забыл собственное прошлое и радостно окунулся в новую жизнь. Все забывали, все, только она – Алеста – по странному стечению обстоятельств все помнила. И тогда, и теперь.
– Он мог потерять память.
– Не мог. Не мог! Слышишь? Не мог! Ты меня отговариваешь? Ты просто против меня? Да? Если так, то так и скажи!
Утро окончательно превратилось в кошмар; Аля вздохнула еще раз, тяжелее.
Хлою она помнила еще с Монтаны, с Уровня номер один, с тех времен, когда они вместе проходили тесты на пригодность к жизни в новом мире, когда боролись за ценные места в списке, когда во что бы то ни стало верили, что впереди ждет удивительная счастливая жизнь в неизведанных краях.
Жизнь и вправду оказалась чудесной. Несмотря на то, что при переходе на Второй Хлоя начисто забыла подругу, несмотря на то, что они случайно встретились уже здесь – в Ринсдейле, несмотря на то, что теперь жили в маленькой двухкомнатной квартирке на Парк Авеню.
«Зря я заново предложила ей дружбу. Просто притворилась бы, что никогда ее не видела, и она ничего не вспомнила бы…»
Так оно и было бы, вот только поздно. Аля, которая всегда ценила друзей, не смогла пройти мимо, когда увидела старую знакомую в коридоре учебного корпуса – подошла, представилась тощей черноволосой девчонке заново, предложила пообщаться. А после и съехаться.
И теперь страдала.
Не потому что похожая на тощую взъерошенную птичку с тонким носиком и огромными глазами Хлоя была плохой, а потому что на свою беду здесь, на Втором, она встретила Тима Баркинса – байкера, который, получив разрешение на переход на Третий, позвонил подруге и бросил в трубку: «Дорогая, встретимся уже там. Целую. Мне пора».
И теперь Хлоя бесконечно бредила, что ее безумно любят, что ждут «где-то там», что попросту не могли, не имели права забыть. Что страдают, испытывают те же чувства, что поминутно, как и она сама, маются разбитым сердцем.
Чушь. Но сколько бы Алеста ни пыталась объяснить, что Любовь – это нечто другое, совсем другие ощущения от человека, жизни и мира, ее сожительница свято верила, что по-настоящему любят именно так – пугаясь неизвестности, изнывая, тоскуя, опасаясь, что забудут, разрывая собственную душу (а заодно и душу соседки) в клочья.
Как будто это доставляет удовольствие, честное слово.
– Я не могу быть ни в чем уверенной. Это просто найденная между листами старой книги бумажка. Просто чья-то записка, может быть, шутка, не имеющее смысла странное послание.
Она и сама не сразу поверила, что однажды, сидя в библиотеке и роясь в истории города, наткнулась на что-то значимое. Начала убеждаться в этом лишь тогда, когда поняла, что символы – не просто набор рисунков, но принадлежащая некому сложному языку письменность. А после нашла словарь – потертый и единственный в своем роде – и тогда уже убедилась наверняка: в записке шифр. Слова «переход», «три» и ряд координат. Причем координат, находящихся за пределами, обозначенными на карте Уровня. И с тех пор жадная до тайн Алька потеряла покой: рылась, копалась в старых листах, расшифровывала, а после не удержалась, поделилась открытием с Хлоей.
Зря. Хотя, откуда было знать? На тот момент еще не было Тима, не было разбитого сердца, не было гримас по утрам, не было фраз «ну, когда ты уже?».
Тогда Хлоя не болела любовью, которую Аля называла «страхом – меня не любят, меня забыли, я срочно должна туда попасть».
– Пожалуйста, поторопись. Я долго не выдержу!
«Я тоже».
– Я стараюсь. Но, если это окажется не тем…
– Ну, окажется и окажется.
– И я с тобой туда не пойду.
– Не ходи!
– И не смей никому говорить, кто помог тебе найти этот коридор.
– Не буду.
– А если окажется, что этот самовлюбленный Тим тебя все-таки забыл…
– Я знаю-знаю, я ни в чем не буду тебя винить.
В последнем Алеста сильно сомневалась – люди любили винить, обожали, и почему-то не себя, а других. Во всем: в бедах, в том, что не сложилось, в том, что сложилось не так, в отсутствии помощи, в ее навязывании, в беспричинном равнодушии, в переизбытке ненужных эмоций.
А ей бы тишины. И спокойно доесть свои два хрустящие хлебца, чтобы только она, кухня, зеленая мокрая листва за окном и выходной.
Через полчаса Хлоя куда-то ушла.
Ничего не сказала; натянула на тощие ноги серые джинсы, накинула на плечи кожаную куртку – дань моде Тима и его байкерской команде, – накрасила губы ярко-красным и щелкнула замком входной двери.
Аля, к тому моменту уже успевшая убрать со стола, теперь просто сидела на скрипучем стуле и смотрела в окно, наслаждалась одиночеством и покоем без извечного «ну, Аля, ну, Ал-я-я…»
Зря она оставила собственное имя, когда те люди в форме задали вопрос: «Как желаете зваться в новом мире?»
Она могла выбрать любое: Лисса, Милена, Лиана, Андреа, Констанция, на худой конец…
Констанция.
В воображении тут же всплыло лицо матери и застывшее на нем выражение легкого недовольства, даже брезгливости, мол, и почему мир такая сложная штука? Почему все просто не может быть так, как я хочу?
Они так и не заставили ее забыть, не смогли.
А ведь назови она тогда другое – Гленда, Изабелла, Джулия – Хлоя не тянула бы теперь извечное и монотонное «А-а-аля-я-я…»
Хорошо хоть полного варианта имени подруга до сих пор не знала – думала, что Алька – это не то Алина, не то Айлина, не то вообще Альмира. Пусть. Бабушка всегда говорила: «Людям ни к чему знать все твои имена, Аленька. Пусть зовут, как хотят. Чем меньше знают, тем сильнее защищена душа».
А бабушка не ошибалась.
Алька и фамилию оставила прежнюю – Гаранева, – не потому что любила ее, а потому что помнила про «дань уважения далеким предкам». И кем бы ни был ее далекий и забытый дед, он, наверное, хотел, чтобы его род с гордостью носил его фамилию. И она носила. Не с гордостью, но честно и не размениваясь на псевдонимы.
Дождь усилился, застучал громче, напористей; гуще зашелестели блестящие кроны, и на душе вдруг снова сделалось хорошо. Выходной, свободный день, а за окном новый мир – мир, который она к своему стыду и удивлению успела полюбить.
Ей до сих пор не верилось в то, сколько всего произошло за последние полтора года. Много. Очень много. Иногда казалось, что слишком много, а иногда казалось – все сказка, сон, – вот сейчас она вздрогнет, а вместе с ней вздрогнет существующий лишь в ее воображении Мир Уровней, и иллюзия треснет по швам.
Она все ждала, а мир все не вздрагивал, оказался на удивление реальным – эта скатерть на столе, пион на окошке, гудящий в углу холодильник… Реальными оказались и улицы, и дома, и пешеходы. Деревья, парки, скверы, огромные районы, кварталы, небоскребы, Комиссия…
Комиссия.
Алька до сих пор помнила ту битву на Равнинах, как будто та случилась только вчера – холод, снег, боль. Те люди в бабкином домике говорили, что она постепенно все забудет, уверяли, что процесс произойдет безболезненно, но то ли что-то в их лаборатории пошло не так, то ли Алькин мозг был устроен по-другому – она помнила. И Танэо, и Лиллен, и мать.
Помнила, но не скучала.
Ее уверили – вы вернетесь тогда, когда захотите. Вернетесь в тот же самый момент и в то же место, которое покинули. Когда будете готовы. Просто найдете способ дать нам знать, а мы услышим – она им верила. Пообещали: время в ваше отсутствие на Танэо идти не будет, а старения в новом мире нет, как нет, впрочем, и детей. Сначала это показалось ужасным, почти чудовищным – позже Алька поняла устройство местного строя и незаметно для себя приняла его, решила – она просто учится, просто живет, просто набирается опыта. Ведь не стареет? А когда поймет, что «пора», уйдет обратно (интересно, а как уходят те, кто «не помнит?»). И к этому моменту, возможно, она поймет, как вернуться с Равнин на дорогу, как справиться с засадами «диких», как дойти до Храма и вернуться домой.
А мать, отец и Хельга ничего не будут знать. Ни о ее приключениях, ни о событиях, которые ей пришл