Ей встречались разные люди, все по большей части доброжелательные и воспитанные. Говорили то, что другие хотели услышать, вели себя тактично, улыбались «впопад», поддерживали на словах, хлопали, если нужно, по плечу.
Люди вообще любят называть себя «доброжелательными». Спросил «как ты себя чувствуешь?» – добрый. «Чем тебе помочь?» – заботливый. «Принести/унести/подсказать?» – внимательный, чуткий. «Дать тебе совет?» – понимающий.
Мать выстроила за дочь планы на дальнейшую жизнь – желала добра. Хельга подначивала колкими замечаниями – желала сестре поднабраться ума, то есть тоже желала добра. Отец не вмешивался и по большей части молчал – тоже хотел, как лучше, чтобы у дочери не возникало проблем – по-своему желал хорошего.
И только один человек в этом мире никогда ей ничего не желал и не спрашивал – темноволосый незнакомец. Не задавал «добрых» вопросов, не интересовался «тепло ли/холодно ли ей?», не выказывал показной заботы – просто делал. Дважды не убил сам, дважды увел от тех, кто мог убить после.
Он не говорил – он делал.
Здесь, в этой темной комнате, на окраине чужого мира понятия «хорошо» и «плохо» в голове Алесты медленно смещались.
Дождь прекратился. Сырое одеяло она откинула в сторону – в спальне и так душно; окно не открывалось – заело щеколду. За стеклами темень, тишина, в доме и того тише. Лежа на жесткой кровати, на застиранных до серого цвета простынях, Аля водила пальцами по шершавой стене и размышляла – о жизни, о судьбе, о человеке с длинными волосами.
Как странно, что она встретила его уже дважды – как будто стрелка компаса сводила их вместе. Да, при неблагоприятных обстоятельствах, да, неудачно, но ведь сводила. Может, не зря? И как получилось, что тот, кто, казалось бы, должен был оказаться злее всех других, на деле имел чуткое и щедрое на благие поступки сердце?
Да, рычал – дикий, – норов у него такой. Да, грубил, часто отмалчивался – нелюдимый. Но ведь не злой. С виду страшный, гневливый, необузданный, а внутри… правильный и чуткий.
Это другим, наверное, кажется, что с таким лучше не связываться – ведь внешность, ведь профессия, да и как зыркнет, мало не покажется, – а на деле с ним мирно и спокойно, как в собственной уютной будочке. Пусть некрашеной и неказистой, но надежной и крепкой, как скала.
Его, наверное, много обижали когда-то, – решила она для себя, слушая, как стекло снаружи царапает ветка клена, – и не любили никогда. Не могло быть так, чтобы он не открывался хотя бы когда-то, кому-то. Просто недодали тепла и света, просто не обнимали и не заботились, оттого и напускная грубость – для защиты. Так многие себя вели – раненые, – чтобы защититься, чтобы не дать боли проникнуть внутрь – она читала о таком в учебниках по психологии.
И, значит, нужно просто ему «додать».
Подумала и обняла мысленно. Укутала золотым светом, накрыла заботой, принялась напитывать любовью.
«Вот и сердце ожило, – подумала, засыпая, – и как хорошо, что здесь никто не ограничивает Любовь во времени…»
В какой-то момент она проснулась – хлопнула входная дверь, – какое-то время слушала стук тяжелых подошв по скрипучим половицам и беззлобное ворчание (хозяин что-то носил туда-сюда), затем мысленно попросила у желудка прощения за голод, пообещала, что с утра они обязательно позавтракают, и вновь провалилась в сон.
Глава 10
Разлеплять глаза не хотелось; с непривычки от долгого лежания на тонком матрасе поверх ржавых пружин ныла спина.
Чем-то пахло. Чем-то особенным.
Баал никогда раньше не ночевал здесь – приходил, когда нужно, и уходил сразу же после очередного похода – садился в машину и был таков. Но за то время, что провел здесь, он привык к одной вещи – этот дом никогда ничем не пах, кроме досок. В дождь он пах мокрыми досками, в жару сухими. И чуть-чуть пылью. Все.
А теперь по комнате плыл аромат чего-то жареного; на кухне шкворчало.
Он разлепил-таки глаза, перевернулся на бок и едва не грохнулся с узкой лежанки на пол – черт! С нее всю ночь свешивалась то согнутая в локте рука, то ступня – треклятая кровать. Не мог он прикупить чего-нибудь пошире? Кто же знал, что пригодится.
Накануне он почти до полуночи таскал из багажника накупленное барахло: ящики, коробки, коробочки, контейнеры, полиэтиленовые упаковки, мешки и пакеты, а после почти столько же потратил на то, чтобы разложить еду в холодильник, а остальное распихать по углам, дабы впотьмах не сбить ноги.
Не зря старался. Алеста, по-видимому, нашла все, что хотела, и теперь колдовала над плитой. Интересно, во сколько она встала, если сейчас всего лишь начало восьмого утра?
На кухне его ждал завтрак: сырники. Красовалась рядом с тарелкой граненая баночка с джемом, из горлышка торчала новая сияющая ложка. Для чего-то рядом стояло чистое блюдце-пиалка, слева стакан с соком.
Баал сел на скрипучий стул и взглянул на сковороду, на которой дожаривался завтрак. Одетая во все вчерашнее – мятую блузку и грязную юбку, – по кухне порхала Алеста. Свежая, если не считать одежды.
«Надо было купить ей что-то на смену».
Он привез только белье. Не подумал.
– Булочки я пока испечь не смогла, еще не разобралась с духовкой, – послышалось от плиты; вилка в умелых руках ловко перевернула творожные оладушки золотистой стороной кверху. Пахло вкусно, но Баал проворчал:
– Я – мужик. Я на завтрак мясо ем.
– Мяса пока нет, – без раздражения отозвалась новоиспеченная хозяйка. Подошла к холодильнику, карандашом сделала какую-то запись. Он только сейчас заметил, что на дверце прикреплен листок «для пометок».
Она вписала туда мое пожелание?
– А мясо с чем? – ему адресовали теплую улыбку; от прозвучавшей в голосе заботы Регносцирос даже растерялся.
– Мясо.
И ничего больше не добавил, почему-то почувствовал себя идиотом. Чтобы скрыть промелькнувшее на лице смущение, принялся за сырники. Один попробовал без джема, второй намазал ягодной массой – вкусно.
Оказывается, он не привык ни к присутствию посторонних в доме, ни к лишних звукам, ни к запахам, теперь чувствовал себя находящимся не в знакомой хибаре, а гостем в придорожном мотеле. На кухне хозяйка, а он – посетитель, зашедший спозаранку перекусить. Ну и ну.
Сок с сырниками сочетался плохо, хотелось чего-то горячего.
– А кофе есть?
– Есть.
Она уже, оказывается, отыскала чайник и распаковала его. Нашла удлинитель, бросила по полу, воткнула туда вилку и теперь открывала предварительно водруженную на полку банку с растворимым кофе.
Когда все успела?
А гостья сегодня выглядела иначе – спокойной, умиротворенной, по странной причине почти счастливой. На него смотрела с улыбкой и добро, взгляда не прятала и смущения, похоже, не испытывала.
Быстро освоилась.
Он не мог понять – раздражает его это или радует?
С одной стороны, забитый и запуганный человек в доме – источник плохого настроения, с другой, он к таким привык и знал, как с ними себя вести. А как себя вести с девкой, которую он и знать не знает? Кто она такая вообще? Что ему известно о ней, помимо имени и названия родного мира? Ничего.
Баал хмурился.
– Не нравятся сырники? Я к обеду другое сделаю, все успею, ты не думай…
Он не думал. Точнее, думал, но о другом.
– Слышь, ты обратно на Танэо не хочешь?
Аля на мгновение вздрогнула и заиндевела, затем осторожно покачала головой – волосы по ее плечам заскользили струями. Представила Равнины – он увидел по глазам, – побледнела.
– Я… здесь хочу, – она вновь стала затравленной, сжатой, – если можно.
– Здесь – это где? В этом мире?
Еще один кивок. Он так и подумал – в этом мире. Не в этом же доме?
Что ж, он должен был спросить, уточнить, не мается ли она, сохранив память, не скучает ли по дому, а то продумал бы план, над которым размышлял накануне, обратился бы к ребятам, проводили бы.
Ее радость заметно угасла, лицо сделалось напряженным, губы поджались.
Неужто подумала, будто я передумал и убью ее?
Он даже пожалел, что спросил. Улыбающаяся, как ни странно, она нравилась ему больше.
– Садись, поешь. И перестань трястись, я просто спросил.
Она положила себе сырников. Поставила перед ним чашку с кофе, придвинула открытую картонную пачку с сахаром, села. Пододвинула к себе завтрак, вздохнула.
– Я тебе здесь мешаю, да?
– С чего ты взяла?
– Ты про Танэо спросил.
– Я не из-за «мешаешь» спросил. А из-за того, что ничего не знаю об этом мире – вдруг ты по нему скучаешь?
– Не скучаю.
– Почему?
– Потому что.
Дальше они ели молча. Пока Баал, допив кофе, не спросил:
– Расскажи мне про него.
– Про мой мир?
– Да.
– Что?
– Что хочешь. Я вообще ничего не знаю.
– А зачем ходишь туда?
Ей не ответили. И Аля вздохнула во второй раз.
– Там не только Равнины. Я вообще не знаю, большие ли они по площади. Думаю, этого никто не знает, – она ковыряла сырники вилкой; один развалился полностью и превратился в крошки, второй вскоре ждала та же участь. – Говорят, Равнин раньше не было – так пишут в учебниках. Раньше на их месте был иной мир – хороший и продвинутый, но очень техногенный. Наши предки ушли вперед куда дальше нас.
Он заметил странную штуку: пока он не донимал ее расспросами, Алеста выглядела умиротворенной, даже довольной, а стоило спросить о родной земле, как насупилась, сделалась… блеклой. Не хотела говорить? Да он и не нажимал.
Кусочек сырника отправился в рот, пережевался; Аля снова завозюкала вилкой, заговорила без радости.
– Они много изобретали, больше нас. Всякие сложные штуки, связь через расстояния, умели на чем-то летать – не знаю, на чем, – учебники скрывают.
– Хорошие у вас учебники.
Хотя, зачем он язвит? То ведь известный факт почти в любом из миров – перекраивать историю по своему усмотрению. Может, поэтому здесь, в Мире Уровне