И он все еще хотел ее. Сильно. Давно уже не девчонку, но созревшую красивую женщину, не пахнущую ни одним мужчиной. Вероятно, еще долго будет хотеть, наблюдать издали за ее жизнью, злиться, если увидит с другим, мучиться, когда поймет, что нужно как-то отпустить, что изначально не имел на нее прав.
Он – демон – ни на кого не имел прав. И ни на что – даже на мечты. Тем более, на них.
А Алеста в этот момент ступила на кухню снова. Сначала молчала, затем заговорила быстро и сбивчиво – он смотрел в окно, – что-то лепетала о том, что ни за что не ступила бы к нему в комнату, если бы не чувствовала притяжения, если бы не желала этого сама. Может, обидела? Так, она не хотела, просто не знала, как помочь. Она вообще хотела другого – чтобы он знал…
Чтобы он что-то знал; Баал не слышал слов.
В какой-то момент он повернулся от окна, посмотрел ей в глаза и хрипло спросил:
– Я тебе нужен?
И речь оборвалась – как обрубили. Аля моргнула – карие глаза распахнулись, рот приоткрылся, а сердце заколотилось так быстро, что даже он услышал.
– Я тебе нужен? Хотя бы сегодня?
И она вдруг изменилась лицом, просветлела, а кухня моментально пропиталась ее радостной решимостью – он удивился такой мгновенной перемене и незримо осел, – выходит, боялся ответа.
– Нужен? – несмелый шаг ему навстречу; кисти ее рук дрожали. – А можно не только на сегодня? Можно на дольше? Потому что нужен. Очень нужен…
И обняла его. Сама.
Он не мог ей предложить ничего из того, что должно было присутствовать в первой ночи: ни широкой мягкой постели, ни золотого на столбиках балдахина, ни уютного освещения, – но мог предложить себя. Пусть лишь этим вечером, но зато всего – целиком и полностью.
Он умел чувствовать людей, как никто другой – умел знать их желания, позывы, стремления, ощущал мечты и теперь впервые в жизни радовался этому умению, ибо применял его для хорошего. Растекался, чувствуя под руками податливое тело, впитывал его жар, движения навстречу, мягкость губ. Вздрагивал сам, когда вздрагивала она, ловил каждый вздох, каждый отзвук дыхания, каждый мимолетный позыв. И ласкал так нежно, как думал, не умеет.
Он гладил, лелеял, он дарил. А ему дарили в ответ – нежность, доверие, волны любви.
Она оказалась еще мягче, чем он предполагал, но с жаром, со страстью, с неуемным желанием отдавать. Руки неумелые, но ему и не нужно, губы дрожат, но он умеет успокоить сам. Налитая грудь – та самая, правильная, – тонкая талия, стройные ноги; ее сердце и тело пели под ним – он чувствовал, слышал. Понимал, когда нужно нежнее и медленнее, ощущал всю готовность и неготовность, вошел тогда, когда стало можно…
И ночь потеряла очертания. Узкая неудобная кровать превратилась в бескрайний шелковый ковер, стены ветхого дома в самое теплое в мире пристанище, и весь мир вдруг сосредоточился в единственной точке пространства – самой нужной и самой правильной.
Он не закончил сам – не стал пугать ни диким темпом, ни бешеным напором.
Дождался, когда под его телом стихнут судороги, когда ее колени, губы и руки перестанут дрожать, когда отзвучит стон, и откатился, лег рядом. Притянул Алю к себе, уложил ее голову себе на плечо, прижал.
Тесно; его локоть упирался в стену. Вокруг стояла нетронутая звуками глубокая ночь.
А рядом лежала женщина.
Смотрела, как и он, в потолок, гладила его подушечками пальцев по груди, молчала и иногда вдруг вздрагивала вновь. И тогда он успокаивал ее поглаживанием.
Теперь она пахла мужчиной.
Она пахла им.
Глава 13
Он думал, что знает, как выглядит счастливая женщина, – оказывается, не знал.
Алька светилась. От счастья, от физически ощутимого разлившегося вокруг нее умиротворения, будто от какого-то недоступного ему знания, которое вдруг сделало ее мир особенным.
А Баал ходил напряженный – не знал, как себя вести, и потому помалкивал. Молчал и за завтраком, только спросил, придумала ли она себе имя, – ему с улыбкой покачали головой – и ушел строить сарай.
Он старался забыться в работе: орудовал инструментами до седьмого пота, таскал бревна – иногда, кажется, таскал их бесцельно – и знал, всему придет конец. Он обещал ей быть честным, но не мог решиться на разговор – не осмеливался стереть с ее лица блаженное выражение, щадил.
Себя или ее?
В обед на кухню его приманил запах мясных лепешек.
Теперь она напевала, когда накладывала еду, когда заварила чай, когда зачем-то взялась месить тесто.
– Хочу сделать сладкие пирожки. Любишь?
– Не знаю.
Он действительно не помнил, когда в последний раз ел сладкие пирожки.
– А я люблю. Мама их сама не пекла, но пекла Клавдия.
– Кто это?
– Экономка.
У них, оказывается, была экономка. Интересно, Алеста скучала по своему миру?
Лепешки он уминал быстро, хотел поскорее уйти с кухни – дергался оттого, что никак не мог выработать собственную линию поведения. Осчастливленная, как и у Али, часть его души, просилась показаться наружу и тоже желала запеть – он не давал ей хода. Неизвестно, долго ли идиллия продлиться.
«Может, уже сегодня я не стану ей нужен».
Хмурился, хлебал морс, смотрел в сторону; напевы от плиты не прекращались.
– А твоя мама что-нибудь пекла?
– Не помню.
– А ее саму ты помнишь?
Регносцирос нехотя кивнул.
– Она хорошая была? Твое детство было хорошим?
– Не хочу об этом говорить.
– А ты давно ее видел?
– Давно.
– Она живая?
– Надеюсь.
– Надеешься?
Он помрачнел еще сильнее; брови на лице Альки взлетели – вопрос повис в воздухе.
– Сказал же, не хочу об этом говорить.
– Ну и не надо.
Ему улыбнулись. На него смотрели с любовью.
Ближе к вечеру, когда жара начала спадать, она принесла ему на стройку стакан с морсом – поставила его, запотевший от холода, на сложенные бревна. Спросила:
– А ты сегодня не уедешь?
– Куда?
– На работу.
– Сегодня нет.
– А завтра. Ты ведь завтра тоже работаешь?
– Если не вызовут, не уеду.
– Это хорошо.
Баал почти докрыл крышу, думал о том, что брус нужно пропитать, а антисептика нет. Купить бы еще лак да покрыть пол – ладно, купит в следующий раз, когда будет в магазине.
Ветер развевал ее длинные волосы – мягкие, чистые, блестящие. За то время, что она гостила в этом доме, Аля никогда не убирала их ни в валик, ни заплетала в косу – ему нравилось. Напекало солнце; день стоял чуть ветреный, погожий.
– А тебя всегда вызывают, чтобы кого-то наказать?
– Я не наказываю.
– А что ты делаешь?
– Привожу приговор в исполнение.
– А приговоры всегда плохие?
Ему не хотелось об этом говорить, но он кивнул.
– Всегда.
Карие глаза смотрели на него без осуждения, с любопытством.
– Это трудно? Твоя профессия трудная?
– Непростая.
– Я так и подумала, – она какое-то время сидела на пеньке, затем поднялась, отряхнула юбку и взглянула прямо ему в лицо. – Приходи, как закончишь, на озеро. Я буду тебя ждать.
И, может от страсти, что тлела в ее взгляде, а, может, от того, что страсть эта перемешалась с теплой ласковостью, Баалу сделалось жарко.
Он пришел туда час спустя – старательно сдерживался, чтобы не броситься к уходящей за дом тропинке сразу же. Кое-как выиграл у себя самого этот поединок.
– Искупайся, – приказали ему ласково.
Та, что позвала его на озеро, сидела на песке с влажными волосами, нагая. Рядом лежало полотенце; Баал подчинился. Поплавал, чуть остыл – не внутри, но хоть снаружи, – а когда вышел на берег, ему почти сразу же преградили путь.
Когда Алеста опустилась перед ним – ошарашенным, – на колени, он даже не успел отреагировать – ни вымолвить полслова, ни удержать ее от этого, ни даже скрыть удивления.
– Научи меня.
– Чему? – прохрипел смущенно и едва не закашлялся, когда его пениса коснулись теплые пальцы.
– Я не умею ртом. Но хочу знать, как. Научи.
Он не научил.
Стоило его плоти вздыбиться, он кончил почти сразу же.
Летние сумерки пахли травой, корнями и влагой; с озера тянуло тиной. Лениво тлел над горизонтом закат, небо над головой уже потемнело; над водой стоял туман.
Они лежали на одеяле, которое Аля предусмотрительно принесла с собой – лежали рядом, смотрели, как меркнет высь, слушали размеренные трели цикад.
Баалу больше не хотелось разговоров – никаких, никогда, – ему хотелось остановить мгновенье. Чтобы вот так вечно: над ухом теплое дыхание, под рукой покрытое пупырышками мягкое плечо, над головой счастливая, уходящая вдаль бесконечность. И покой.
Алька о чем-то тихонько рассказывала. Временами он прислушивался, временами нет – мог бы повторить ее рассказ слово в слово, но предпочитал не вникать в смысл – тек вместе со временем, жил этим мгновеньем, растворялся вместе с сумерками.
– …тридцать минут в день. И это, если мужчина заслужит высокое положение в обществе – станет мужем. Всего тридцать минут, представляешь?
Она говорила о любви. Наверное, все женщины любят о ней говорить; а ему было плевать, о чем – просто нравился ее голос.
– Я до сих пор не знаю, как у моей матери получалось переключаться в этот режим и быть ласковой с отцом в те самые отведенные полчаса. Как вообще можно переключаться? Ведь либо ты любишь, либо нет, разве не так? Знаешь, я много думала об этом. С самого детства нас учили, что посылать Любовь мужчинам опасно. Что мужчины становятся с нее агрессивными, излишне самоуверенными, но я всегда в этом сомневалась. Не поверишь, не могла понять, как доброта может вызвать злобу, как хорошее может перетечь в плохое? И знаешь, к какому выводу пришла?
Ему не хотелось разлеплять губы; сами собой смыкались веки – не от сна, от странного ленивого умиротворения. Как же хорошо, оказывается, жить без гнева…
– Какому?
– Что это женщины боялись. И боялись себя, а не мужчин.
Интересный вывод.