Гильотина, страшные праздники улицы, мужчины в красных колпаках и карманьолах, фурии гильотины в шелковых платках на голове с изображением отвратительного лица Марата, изгнанная роскошь, подозрительная любовь, искусство, бежавшее за границу, – все это превратилось теперь в тягостный кошмар. Французы пробуждались в радости, в упоении, брались вновь за удовольствия, внезапно оживившиеся к общему благополучию; республиканцы пировали за столом среди аристократов, пощаженных террором. Обеды, загородные прогулки, бутылки вина, откупоренные среди веселых товарищей и красивых девушек, розы, которыми усыпали скатерти и столовые приборы, экипажи, как будто возвращавшиеся из конюшен Плутона, гости, между которыми многие, подобно Лазарю, действительно вышли из могилы, придавали этой странной, пестрой, могучей эпохе колорит и чрезвычайность, каких никогда не увидят больше умиротворенные века.
Сластолюбивый и умный Баррас превосходно олицетворял этот переходный период директории с его безумством, страстями, а также и мощью. Он восстановил порядок на улице и удовольствие в обществе. Мудрено ли после этого, что все женщины были от него без ума? Вместе с тем Баррас был весьма расточителен: как он кидал золото на столы для игры в брелан в Пале-Рояле, как сыпал горстями луидоры юным красавицам – продажным ночным бабочкам, привлеченным сиянием этого нового светила. Кабаррюс играла роль его любимой одалиски. Эта пронырливая куртизанка, которая оттолкнула от себя отвратительного Тальена, больше не нуждалась в нем, была не только признанной любовницей Барраса, но и его сообщницей. Это она являлась великим агентом общественного растления. Она исправно помогала сибариту-директору похоронить революцию под цветами и призвать на смену кровавому распутству грязную оргию.
Вечеринка у Барраса соединяла все, что было в тогдашнем обществе изящного, благородного, порочного, добродетельного, славного. Молодые генералы, старые парламентарии, женщины, носившие в брелоках локон жениха, брата или первого любовника, срезанный с милой головы в тот момент, как ею готовился завладеть палач Сансон, поставщики, более раззолоченные, чем прежние генеральные откупщики, модные франты в широчайших кисейных галстуках госпожи Анго, унизанные драгоценностями, ученые, писатели; Монж, Лаплас, Вольней толпились в салонах Люксембургского дворца, счастливые тем, что уцелели, желавшие наверстать потерянные часы, думавшие про себя со скептической улыбкой: «Только бы это продолжалось!», Поодаль, в тени, Талейран, вернувшийся из Америки, посмеивался и не сводил взоров с этого разлагающегося общества, как коршун, реющий над свалкой падали.
Когда Жозефина сообщила Баррасу, что желает переговорить с ним наедине, ее провели в маленькую гостиную, смежную с директорским кабинетом. Тут ей пришлось обождать несколько минут. Перегородка оказалась тонкой, и из соседней комнаты явственно доносились голоса. Жозефина услыхала конец жаркого спора:
– Почему ты подозреваешь Бонапарта? – сказал Баррас, звучного голоса которого нельзя было не узнать. – Си человек без корыстолюбия, какого нам и надо…
– Я считаю его честолюбцем, – возразил невидимый оппонент хозяина.
– А разве сам ты, Карно, не честолюбив? – продолжал Баррас. – Признайся откровенно: Бонапарт внушает тебе зависть. Ведь ты уничтожил, не представив их директории, составленные им планы для итальянской армии, из боязни лишиться своей славы благодаря триумфу нашего оружия!
– Я не знаком с этими планами, – возразил Карно, – они мне совершенно не известны. Клянусь, что это неправда.
– Не поднимай руки для клятвы! – грубо перебил его Баррас. – С нее, того и гляди, закапает кровь!
– И ты? Так же и ты упрекаешь меня в том, что я подписывал смертные приговоры? – резко подхватил Карно.
– Все смертные приговоры… да, ты подписывал их все с Робеспьером.
– Я подписывал их, не читая, как Робеспьер подписывал все мои планы нападения, не бросив на них даже взора. Мы служили революции каждый по-своему. Нас будет судить потомство!
– Убирайся, кровопийца! – воскликнул Баррас.
– Прощай, упивающийся золотом и сладострастием! – ответил Карно. – Повторяю тебе: я боюсь честолюбия Бонапарта, но не противлюсь тому, чтобы назначить его главнокомандующим в Италии! Ведь, в конце концов, он был цареубийцей, как и мы с тобой. Награждай его – это твое дело! Только не верь, что его намерения столь добродетельны, как ты воображаешь… Тринадцатого вандемьера он спас не Рим, а Византию! – И бывший член Комитета общественного спасения вышел вон, громко хлопнув дверью.
Баррас откинул портьеру, с улыбкой предстал перед Жозефиной и спросил:
– Какая счастливая случайность принудила вас, прекрасная виконтесса, удалиться от праздничного веселья и доставила мне приятную неожиданность этого разговора с вами наедине?
В глубине души Баррас был встревожен. Он не пренебрегал мимолетной благосклонностью соблазнительной креолки, но совсем не имел в виду возобновлять отношения, которые время от времени носили только характер случайной прихоти. Жозефина, сильно нуждавшаяся в деньгах, без поддержки, без связей, была счастлива сблизиться на минуту с человеком, победившим термидор, бывшим аристократом, щедрым, любезным, который мог послужить ей если не явным покровителем, то по крайней мере порукой в затруднительных обстоятельствах. Он же, со своей стороны, нетерпеливо спеша восстановить традиции старого режима, был польщен победой над женщиной знатного происхождения – вдовой президента учредительного собрания, главнокомандующего славной рейнской армией. Но между ними не оставалось ничего, кроме воспоминаний о приятной связи и прелести быстро миновавших наслаждений.
Несколько смущенная Жозефина откровенно сообщила ему о цели своего визита.
– Мне представляется возможность вторичного замужества, милейший Баррас. Что скажете вы на это?
– По-моему, вы осчастливите своего суженого… Могу ли я узнать, на ком остановили вы благосклонный взор?
– Вы его знаете, Баррас! Это генерал Вандемьер, – с улыбкой ответила Жозефина.
– Бонапарт? Малый с будущим… первостатейный артиллерист. Если бы вы, как я, видели его верхом на коне, в закоулке Дофина, наводящим пушки на секционеров, взобравшихся на ступени церкви Сен-Рока, то вы убедились бы, что такой храбрец непременно должен быть превосходным мужем! О, ему неведом страх! Мы стояли рядом, а секционеры открыли дьявольский огонь, – промолвил Баррас как бы в сторону.
– Он добр, – заметила Жозефина, – ему хочется заменить отца осиротевшим детям Александра Богарнэ и мне – мужа.
– Это весьма похвально. Но любите ли вы его?
– Я буду откровенна с вами, Баррас. Нет, я не люблю его. Я не чувствую к нему отвращения, но не могу сказать, чтобы он и нравился мне. Относительно его я нахожусь в состоянии прохлады, которая не предвещает хорошего. Люди набожные – ведь вам известно, что на Мартинике, моей родине, сильно развита набожность, – так вот люди набожные считают такое состояние самым опасным для души.
– Но вопрос касается и тела, когда заходит речь о браке.
– Любовь есть также культ, Баррас! Она требует веры… человеку нужны советы, поучения, чтобы верить, проникнуться усердием. Вот почему пришла я посоветоваться с вами. Решаться на что-нибудь самой всегда казалось непосильным для моей беззаботной натуры. Всю жизнь я находила более удобным подчиняться чужой воле.
– Значит, я должен приказать вам выйти за генерала?
– Посоветуйте только мне это. Я восхищаюсь храбростью Бонапарта. Тринадцатого вандемьера он спас общество. Это человек высшего полета, – промолвила Жозефина. – Я ценю обширность его познаний по всем отраслям, которая дает ему возможность здраво судить обо всем, ценю живость его ума, благодаря которой он схватывает на лету чужую мысль раньше, чем ее успеют выразить; но меня, признаюсь, пугает то, что Бонапарт, по-видимому, стремится подчинить своей власти все окружающее.
– У него в самом деле повелительный взор! При нашей первой встрече, – серьезно заметил Баррас, – я был крайне удивлен его наружностью. Предо мной стоял мужчина ниже среднего роста и чрезвычайной худобы. Его можно было принять за аскета, бежавшего из пустынного уединения. Волосы, подстриженные на особый манер, заложенные за уши, ниспадали у него по плечам… О, это не щеголь из среды нашей золотой молодежи! На нем был фрак прямого покроя, застегнутый доверху, с узенькой каемкой золотого шитья, а на шляпе – трехцветное перо. С первого взгляда он показался мне некрасивым, но характерные черты, живой, пытливый взор, быстрота и резкость жестов обнаруживали пылкую душу; широкий, нахмуренный лоб обличал в нем глубокого мыслителя. Его речь была отрывиста; он выражается не совсем правильно. Но если Бонапарт не гонится за правильностью языка, зато ежеминутно находит великое… Это настоящий мужчина, Жозефина, человек цельный, доблестный, который, может быть, завтра сделается героем! Если он сватается к вам, берите его. Вот мой дружеский совет.
– Значит, вы предлагаете мне выйти за него?
– Да… и со временем вы его полюбите.
– Вам так кажется? Я немного побаиваюсь генерала…
– Не вы одна! Все мои сотоварищи опасаются его. Карно, террорист, кровопийца, сообщник Робеспьера, ненавидит Бонапарта, потому что завидует ему и боится его. Но ведь он любит вас, как вы сказали мне?
– Он страстно влюблен в меня, но, Баррас, – ведь между друзьями можно говорить откровенно! – пережив первую молодость, могу ли я надеяться сохранить надолго эту пылкую любовь, которая у генерала походит на припадок бреда?
– Не беспокойтесь о будущем.
– А вдруг после свадьбы он разлюбит меня? Не придет ли тогда ему в голову вымещать на мне свое малодушие, свою податливость? Пожалуй, он раскается в своем увлечении и затаит в сердце горечь разочарования. Не пожалеет ли он впоследствии, что не составил более блестящей партии, не женился на женщине моложе меня годами? Что отвечу я ему тогда? Какой найду выход? Я буду плакать. Не лучше ли заблаговременно избежать этих слез?