Ко мне понемногу начали возвращаться чувства. Я почувствовал холод, я почуял страх. Я выглядел как настоящее страшилище, и в нос мне ударила вонь от собственных нечистот. От стыда за все, что со мной произошло, я начал плакать. А от стыда за то, что я плачу, я плакал все сильнее.
Незнакомец:
— Ты меня слышишь? — Его голос подействовал на меня как отрезвляющая пощечина. — Что ты там делал, черт возьми?
— Нич… Я не… Просто шел.
— Ночью? Ниоткуда никуда?
— Вначале я знал откуда. — Я немного успокоился. Совсем немного. — Я заблудился. Я был в «Фонтенбло», а оттуда возвращался в свою гостиницу в…
— Ты был в «Фонтенбло»? — Судя по тону, он верил мне так же, как еще недавно те белые парни.
— Я там работаю… Я артист, и я… Мне не удалось поймать такси, и я…
— И ты решил пойти пешком от пляжа до Майами. — Незнакомец заполнил кое-какие пустоты в моем ответе.
— А потом эти трое… их было трое…
— Какая глупость.
— Они собирались меня убить, — проговорил я спокойным голосом, чтобы как-то дистанцироваться от почти свершившегося факта.
— Какая глупость!
— Хуже. Настоящие животные. Тупые, дикие.
— Ну да. Они-то тупые животные, но ты… Ты — просто дурак дураком.
Это меня остановило. Это отбросило меня к самому началу.
— Что?
— Ходить тут ночью пешком! С таким же успехом мог бы нацепить на себя табличку: «Линчуйте меня».
— Я заблудился. Я же вам говорю: я заблудился. Я меньше всего хотел, чтобы меня поймала шайка этих… — Тут я почувствовал боль. Боль от жжения. Коснулся пальцами щеки. Из нее непрерывно сочилась теплая кровь. — О Боже… — До меня снова дошло, что я только чудом остался жив.
Незнакомец протянул мне носовой платок. Его презрение не отменяло сострадания, но сострадание не мешало ему задать мне хорошую словесную взбучку:
— Ты, должно быть, северный черный. Ты с Севера?
— Из Нью-Йорка.
Покачав головой, он произнес таким тоном, как будто мы — какой-то непостижимый биологический вид:
— Все вы, северные черные…
— Это что — моя вина? Значит, я виноват…
— Вы никогда не думаете. Вы там никогда не…
— Не думаем о чем? Не думаем о том, что нас могут вздернуть? Да, мы об этом не думаем. Но у «нас всех» там не носятся по улицам такие чокнутые гопники, у которых на уме только выпивка и линчеванье.
— Да, сэр. У вас, на Севере, все тихо, мирно и чинно. Вы не задираете носа, а они ничего не меняют.
Я некоторое время сидел молча, глядя невидящими глазами на приближавшиеся огни Майами.
И вдруг мне в голову пришла мысль:
— Вы ведь ехали один. Вы на меня нападаете, а сами ехали здесь в одиночестве.
— Я не один. — Он похлопал по пистолету, который лежал между нами.
— Если бы вы не ехали в одиночку, вам не понадобилось бы оружие.
— Черному на Юге всегда нужна защита. А ехать мне далеко. Я возвращаюсь в Миссисипи с региональной конференции.
— Вы коммивояжер?
Он немного посмеялся. Потом задумался. Потом решил, что мой вопрос на самом деле ничуть не смешон.
— В каком-то смысле. Только мы ничего не продаем. Мы предлагаем. Предлагаем черным…
— Черным. Вы все время повторяете…
— Они называли нас цветными и неграми. Черными мы сами себя начали называть. Если они — белые, тогда мы — черные. Вот мы кто, вот мы что. А то, что мы предлагаем черным, — это достоинство, равенство и возможность… нет, право, право на то, чтобы с нами обращались так же, как с белыми людьми.
— А кто это «мы»? Кто все это предлагает?
— «Национальная ассоциация за расширение прав цветного населения».
Настал мой черед рассмеяться.
— Невысокого ты о нас мнения, — заметил незнакомец.
— По-моему, вам кажется, что вы делаете добро. Но если вы думаете, что, выпуская прокламации и произнося послеобеденные речи, вы чего-то добьетесь…
— Мы устраиваем демонстрации, бойкоты, ведем регистрацию избирателей…
— …чего-то добьетесь, помимо того, что разозлите шайку гопников…
— А ты так не думаешь?
— Я на себе ощутил, что это за сброд.
Незнакомец кивком показал на мою щеку:
— Это они с тобой сделали?
— Я порезался не во время бритья. — Еще десяти минут не прошло, как меня чуть не убили, а я уже снова острю.
— Это они тебя порезали?
— Они загнали меня прямо в забор.
Очередь смеяться снова перешла к незнакомцу.
— Не важно, как я порезался, мне больно! — сказал я.
— Ага. Больно. А знаешь, что я видел?
— Что же вы видели?
— Я видел, как чернокожих старух вышвыривают на улицу только потому, что они отказываются ехать в задней части автобуса. Я видел, как за то же самое мужчин выбрасывают из автобусов и убивают. Я видел, как бьют школьников — и мальчиков, и девочек, — за то, что они устраивают демонстрации и требуют лучших книг и лучших классных комнат. Я видел мужчин, которые настолько боятся, что их вздернут за то, что они не так посмотрели на белую женщину, что они скорее будут шагать по проезжей части, чем пройдут по тесному тротуару, — а в это самое время белые мужчины тайком, по темным углам, осуществляют интеграцию с нашими женщинами.
— Я видел Эмметта Тилла.
Эмметт Тилл. Его избили за то, что он не показывал страха, а когда он отказался унижаться, его убили. Эмметт Тилл. Ему было четырнадцать лет.
А я танцевал.
Я повернул голову, поглядел в окно, как будто там, в темноте, было что-то такое, на что стоило смотреть. Я увидел только собственное отражение — лицо, на котором явственно читались вина и позор.
— И после всего этого, — сказал я, обращаясь к своему отражению в стекле и к незнакомцу, — после всего того, что вы видели, вы действительно думаете, что заставите этих людей что-то вам дать?
— Нет. Они нам ничего не собираются давать. Нам нужно самим добиться всего этого: сидеть в ресторанах там, где они нам запрещают. Ходить по тротуарам, раз они считают, что нам можно топать только по проезжей части. Мы добиваемся этого, высоко держа головы и глядя в глаза белым людям. Мы добиваемся этого тем, что стоим за себя.
— Как этот Мартин Лютер Кинг в Алабаме? Пока он добивается только того, что его избивают и бросают в тюрьму.
— Ты знаешь другой способ?..
— Я знаю другой способ. — Теперь я снова взглянул на незнакомца и начал излагать ему основы своей религии. — Ты добиваешься успеха. Такого успеха, такой популярности, что белые люди не смогут встать у тебя на пути, даже если захотят, но они и не захотят. Чего они хотят — так это видеть тебя, быть рядом с тобой. Они хотят выстроиться в очередь и выложить свои кровные только за то, чтобы провести пару часов в твоем присутствии.
— Вот, значит, чем ты занимаешься — стремишься к успеху.
— Это лучше, чем получать дубинкой по голове.
— Тогда почему же ты шел пешком в Майами, а не ночевал в отеле на пляже?
Эта реплика так больно хлестнула меня, что я позабыл о своей щеке. Я сидел молча — ответить мне было нечего.
Незнакомец продолжал вести машину.
До конца поездки мы больше не произнесли ни слова. Дорога была не очень ровной, но машина нашла удобную скорость и катилась в монотонном ритме, который весьма способствовал тому, чтобы успокоиться. Нас окружали только темнота и тишина, и почему-то все это казалось неправильным. У меня было такое чувство, как будто весь мир должен был обезуметь после полученной мной травмы и люди должны были вопить во все горло: как и почему такой позор мог случиться с Джеки Манном? Но вокруг были лишь темнота и тишина. Я был одинокой жертвой. Миру было наплевать — он и плевал.
Наконец мы приехали в Майами, к гостинице «Мэдисон».
— Здесь с тобой все будет в порядке?
Я кивнул. Кажется. Не помню. Мой разум, без того расшатавшийся до основания, полностью сосредоточился на монументальной задаче — как раскрыть дверь.
— Спасибо вам.
Незнакомец пожал плечами.
— Уверен — ты бы то же самое сделал для меня.
Не зная, что еще сказать на прощанье человеку, который спас мне жизнь:
— Удачи вам.
— И тебе тоже. Как знать — может, если ты будешь идти своим путем, а я своим, — мы еще и встретимся посередине.
Я вышел из машины, а водитель покатил дальше. Я не сомневался, что он благополучно доберется до Миссисипи.
Я вошел в «Мэдисон». В холле сидел Сид, сам не свой от тревоги. Как только он меня увидел, нервно выпалил:
— Джеки, какого черта… — Увидев, что я в крови: — Тебе плохо?
Было ли мне плохо? Ведь я же решил, что своими шутками заслужил право считаться кем-то, — и тут мне грубо напомнили, что я — всего-навсего жалкое черное ничтожество. Плохо ли мне было? Хуже, чем в аду.
— Где ты был? Я пол-Майами на уши поставил, тебя всюду полиция ищет. Я обзвонил все отели на побережье, в городе. Я объездил все…
— Мне нужно сейчас немного отдохнуть.
Сид перестал задавать вопросы, ничего больше не стал говорить. Он купил мне выпивку — купил мне целую бутылку, а потом отправил меня в мой номер.
Я выпил.
Меня стошнило.
Снова выпил.
Забрался под душ. Я стоял под холодными, бурыми от ржавчины струями воды и плакал. Через десять минут я сполз по стенке с выщербленным кафелем и сел на дно ванной, продолжая плакать. Через сорок минут я выключил воду и просто плакал. Потом, покончив со слезами, я сказал себе, сказал себе несколько раз: то, что произошло, произошло не зря. Не зря, потому что я кое-чему научился; столкнувшись с жестокой действительностью, пройдя по острию смерти, я получил кое-какое образование. Усвоенный урок: мне еще очень многое предстоит сделать. Мне нужно было настолько вырасти, чтобы никогда больше не оказываться в глухомани вроде Флориды, ни в какой глухомани вообще. Я заново переосмыслил свое предназначение. Сидя на дне ванной, в луже жижи с песком, я поклялся себе, что Джеки Манн будет самой выдающейся знаменитостью. Он должен ею стать во что бы то ни стало, любой ценой.