главное место под солнцем. Это и было то самое, о чем я всегда мечтал. Все, о чем я только мог мечтать.
К тому же, помимо всего прочего, здесь имелся и свой зал «Копа», близнец того, другого, нью-йоркского клуба. И точно так же, как это было с клубом в Нью-Йорке, в «Копу» стремились попасть все, кто что-то собой представлял — от Марлен Дитрих до Ноэля Кауарда[36]. Работая там, ты понимал, что выступать в пустынном краю Лас-Вегаса — вовсе не так уж плохо. Выступать там — уже событие.
Но, несмотря на скопление голливудских знаменитостей, на все эти пальмы и неоновые огни, Вегас оставался исключительным Глухоманском. А где Глухоманск, там дом родной для обывателя.
— Извини, Джеки.
Извинялся Джек Энтрэттер.
Джек Энтрэттер распоряжался эстрадной частью в «Сэндз». Именно он и вел все дела, касавшиеся зала «Копа» при казино. При росте метр девяносто он был кряжист, коренаст и вдобавок обзавелся несколькими подбородками. Он мог бы показаться чудовищем, но на деле был вполне порядочным малым. То ли по природе, то ли потому, что после болезни, перенесенной в детстве, у него осталась хромота, научившая его скромности. Как бы там ни было, ему как-то хотелось верить, когда он говорил:
— Ты знаешь, мне-то все равно, но такая уж тут политика. Просто здесь не пускают цветных в казино, и точка. Ты же понимаешь, Джеки, правда?
Конечно. Я понимал. Здесь все оказалось так же, как и во множестве других мест. Мне разрешалось развлечь народ. Мне разрешалось заработать неплохие деньги. Мне разрешалось стоять на сцене и дослушать до конца те аплодисменты, на которые публика готова будет расщедриться, но потом я должен был убраться — и желательно побыстрее.
— Если бы все зависело от меня… — Джек пустился было снова в свои извинения. — Но мы не можем делать никаких исключений. — Он поправился. — За исключением одного исключения.
Я знал об этом исключении. Но и сам мистер Развлечение был исключительным типом.
Джек перевел взгляд с меня на Сида, потом снова посмотрел на меня, изображая беспомощность на лице, после чего поднял руки, как бы показывая, что обстоятельства ему совершенно неподвластны. И на случай, если я все-таки эту его пантомиму не пойму, подытожил:
— Ничего не могу поделать.
Это была правда. И не важно, что Джек подчинялся приказам самого Фрэнка Синатры. Пусть Синатра и был совладельцем «Сэндз» — это делало его не начальником, а рабом платежеспособной публики. Раз платежеспособная публика не желала видеть чернокожих в казино, — значит, платежеспособная публика и не видела чернокожих в казино.
Мы с Сидом поблагодарили Джека. Мы с Сидом ушли.
В «Сэндз» позаботились о нас и предоставили в наше пользование машину на то время, пока мы будем находиться в городе. А машина нам оказалась очень даже кстати. От гостиницы до той части города, которая называлась Вест-Сайдом, расстояние немаленькое. Эта часть города была «негритянской». Именно там нам и предстояло поселиться. А по сравнению с ней черные кварталы Майами сошли бы за Французскую Ривьеру. Тесные убогие лачуги вместо домов. Обшарпанные автомобили, которые уже десяток лет проездили до того, как здешний народ покупал их «новенькими». Никаких школ, ни одной больницы я там не заметил. Я не заметил вообще ничего такого, что показалось бы мне приятным и красивым. Похоже, в Вест-Сайде не было ничего, кроме нищеты. А нищета кричала о себе на каждом углу.
Мы поселились в пансионе «У миссис Шо», где обычно останавливались все иногородние чернокожие — не важно, знаменитые или нет. Поселились за цену примерно вдвое дороже той, какую с нас взяли бы за номер в каком-нибудь отеле с казино. Если бы только мы могли устроиться на ночлег в каком-нибудь отеле с казино. Но мы не могли — и потому платили миссис Шо двойную цену. И торговаться тут было бессмысленно.
На Сида здесь глазели — чего это, мол, белый мужик остановился в ночлежке для черных, — но я, тоже взглядами, всех отшивал: мол, этот парень со мной, так что отвалите.
Мы получили ключи и отправились в свои номера. Комнаты представляли собой крайнее убожество.
И точно так же, как делал всякий раз, когда мы останавливались в городе, не отличавшемся прогрессивными взглядами, я сказал Сиду:
— Я уже большой. Если хочешь, отправляйся обратно на Стрип…
И точно так же, как он делал это всякий раз, Сид только отмахнулся, отговорился:
— Да это просто ленточка клубов с неоновой бахромой.
Мы посидели, убивая время, потолковали о предстоящем шоу, еще разок обсудили, какие номера включить в программу. Немного потрепались о том о сем, о спорте, о погоде.
Потом Сид, зайдя с левой стороны поля, сказал:
— Я разговаривал с Фрэнсис.
— Ага, — протянул я.
— Ага. Знаешь, ее новая пластинка имеет бешеный успех.
— Я только об этом и слышу.
— Ага. — Сид выдержал паузу, потом добавил: — Си-би-эс хочет выпустить отдельную передачу с ней.
— Отлично. Она талантливая девчонка. Если кто и заслуживает…
— Это будет первая передача, понимаешь? А если у передачи будет приличный рейтинг, то Фрэн дадут делать свое шоу, ну, с разными эстрадными номерами. «Фатима» уже готова все это финансировать.
Я поворочал языком во рту — удалить моментально появившийся нехороший привкус.
Всего раз. Всего раз Фрэнсис появилась у Салливана — всего один ошеломительный раз — и теперь она уже сама вот-вот станет Эдом в юбке. Моя зависть сорвалась с цепи.
Сид продолжал:
— Ты бы ей позвонил.
Я — подумав о том, как я пропустил ее дебют, чтобы самому выступить на Тахо:
— Да у нее своих дел полно. Зачем ей про меня слышать?
— Она тебя прощает.
Это причинило мне боль. Еще больнее было то, что Сид докопался до истины — а именно до того, что меня было за что прощать. Но так оно и было. Я это знал, Фрэн знала, Сид знал.
Сид попытался чуть смягчить свое замечание:
— Фрэнни понимает, что работа на Тахо много для тебя значила. Ведь ты благодаря Тахо попал в Вегас, а мы с тобой прекрасно знаем, какой это прорыв — работать здесь. И Фрэн знает. — Пауза. — Она по тебе скучает, Джеки. Если бы ты просто позвонил…
— Да я пробовал. Ты сам знаешь, что я пробовал, но не дозвонился. Так что не делай вид, будто я вообще не пытался ей позвонить.
— Ну да, пару раз после того, как она появилась у Салливана. Но потом-то — часто ли ты действительно пытался звонить?
Вопрос остался без ответа, но правда была известна и мне, и Сиду: не часто. И не страх перед реакцией Фрэн мешал мне позвонить ей. Я знал: она поймет, почему я предпочел ей Тахо, или, по крайней мере, как и сказал Сид, я знал, что она простит меня. Нет, мне не давал сделать этот звонок мой собственный стыд перед ней.
Я сказал:
— Сегодня предстоит важный вечер. Пожалуй, я лучше порепетирую.
Сид даже не удосужился хоть как-то поддержать разговор. Просто сказал «ладно» и ушел.
Репетировать я не стал. Я не находил себе места. Лег и попробовал вздремнуть. Но и в постели не смог забыться.
Я заранее отправился в «Сэндз», оставив Сиду записку и сообщив, где я.
В «Сэндз» мне разрешалось пройти только в «Копу» и только через заднюю дверь. Прекрасно. Именно в «Копу» мне и нужно было сейчас. Я уселся в своей гримерке и уставился на свое отражение в гримерном зеркале. Трудно сказать, кем я ощущал себя в глубине души — не мужчиной, хотя уже и не мальчиком, — но на лице моем была написана многолетняя усталость. Постоянные отцовские затрещины, оплеухи, следы от ремня, бутылок и прочего, чем он меня бил. Шрам от колючей проволоки, вытатуированный на щеке. Морщины вокруг глаз — зарубки тревоги, образовавшиеся долгими ночами, проведенными без сна, в беспокойных раздумьях о моей жизни, о карьере. Вот оно, негритянское мое счастье! Столько всего — а ведь мне еще нет и тридцати. Одна мысль о том, как я буду выглядеть еще через двадцать пять лет, заставила меня отвернуться от зеркала.
Прибежал коридорный, спросил, не нужно ли мне чего-нибудь.
Хорошее свиное ребрышко. Средней величины.
Он без единого слова ушел исполнять заказ.
Я вышел на сцену, оглядел зрительный зал: зеленое с вкраплениями красного — зеленые стены, красные стулья, зеленые ковры. Официанты в красных пиджаках сервируют столики. Я стоял, глядя в пустоту перед собой, забегая мыслями на несколько часов вперед и представляя себе, как этот зал заполнит публика, желающая, чтобы ее развлекали. Чтобы я ее развлекал. Ну, во всяком случае, разогревал ее перед Эдди Фишером. Пусть даже так — огромное расстояние отделяло меня от Гарлема, от Театра на Четырнадцатой улице, и не просто физическое расстояние. Я стоял на противоположном конце лестницы, взобраться по которой почти невозможно. Но я взобрался. Еще не на самую вершину, но, по крайней мере, вот на эту ступеньку: штат Невада, Лас-Вегас, отель «Сэндз», зал «Копа». А в глубине души, какие бы несбыточные мечты я ни вынашивал в уме, я понимал, что забрался выше, чем когда-либо рассчитывал. И все-таки еще не достиг предела желаний. Моей сокровенной мечтой было пройти сквозь эти двери и попасть в казино. Стать главным номером программы. Появиться у Салливана. Добиться пробного выпуска, как Фрэн. Попробовать вести собственное шоу.
Желания.
Желания.
Чего бы я ни достигал, я желал еще большего. Вот она, правда: при всем мишурном блеске успех оказывался всегда лишь дешевой удачей, победой на задворках. Здесь все обстояло так же, как с отцовской привычкой чуть что прикладываться к бутылке, чему я столько раз бывал свидетелем: чем больше заполучаешь, тем больше хочется, тем больше у тебя возрастает потребность хотеть еще больше. Я чувствовал, как все мои былые мечты скукоживаются. Чувствовал, как в моих желаниях словно поселяется какая-то хворь: для меня так много значило дозволение проникнуть в казино, где единственной ценностью были деньги, которые ты можешь там просадить; и я насквозь пропитался завистью и ревностью к лучшему другу, какой у меня был за всю жизнь… Я сам не понимал, что со мной творится. Мне было не по себе от тех чувств, какими заражал меня этот наркотик нужды. Но чего я никак не мог сделать — так это прекратить употреблять его, — даже если бы сам того захотел. А я и не хотел.