Оркестр. Хлопки зрителей.
Мои ноги подрагивали. Ладони покрылись испариной.
Я вышел на середину сцены…
Стой прямо. Обязательно иди прямо.
Вышел к звездочке, нарисованной посреди пола…
Будь уверен в себе. Владей моментом.
Мое сердце заколотилось со сверхзвуковой скоростью, и его стук заглушил для меня все остальное. Я взглянул на зрителей, но не увидел их, ослепленный ярким электрическим светом, бившим мне прямо в глаза. Только темные силуэты — живое чернильное пятно. Хлопающие тени — и телекамеры. Три громоздких чудища, нацелившие на меня свои глазищи. Через них вся Америка смотрела на меня.
И улыбнись. Обязательно…
Не смог выдавить из себя улыбку.
Не смог.
Аплодисменты стихли.
Наступила тишина.
Снова тишина. Та самая тишина, на дно которой я заглядывал вот уже столько лет. Пустой провал.
Только…
На этот раз провал не был пустым. На этот раз, словно перед умирающим, передо мной начал крутиться фильм моей собственной жизни, у меня перед глазами стремительно проносились картинки из прошлого. Название: «История Одного Человека». Вот я, много лет назад, за семьдесят кварталов отсюда, в совершенно другом мире, смотрю по телевизору шоу Салливана в гостях у Бабушки Мей. Вот я работаю в эстрадных театриках, в клубах Виллиджа, а вот «Копа», Тахо и Лас-Вегас, вот звезды, на разогреве у которых я выступал, вот представления, которые я завершал. Я увидел со стороны, как я осилил дорогу и взобрался на гору. Я увидел все то, без чего мне никогда бы не подняться туда, где я теперь стоял.
Чего мне это стоило!
Я увидел, как я кривляюсь и несу чепуху, чтобы работяги в лагере лесорубов не избили меня. Как танцую перед южанами-расистами, чтобы те меня не линчевали. Как трусливо увиливаю, когда Фрэнсис ставит на кон свою карьеру, только чтобы поцеловать меня. Как меня травят из-за Лилии голливудские громилы. Как я женюсь на женщине, которая мне безразлична. Как упускаю женщину, которую любил больше и дольше всего на свете, и позволяю ей ускользать все дальше и дальше от меня.
А потом — как я выбрасываю из своей жизни Сида Киндлера, чтобы какой-то посторонний парень мог сделать вид, будто это он меня протолкнул куда нужно.
Чего мне это стоило.
Чего мне это стоило…
Это стоило мне всего.
В приступе внутренней опустошенности я отчетливо увидел, как Джеки Манн виляет и кланяется, лебезит и пресмыкается, лизоблюдствует и подличает, унижается и раболепствует, скулит и все рвет, рвет от себя клочки, и все рвет, рвет себя на клочки, пока наконец то, что от него остается, не превращается в невидимку без голоса и без лица.
Джеки Манн.
Джеки Манн?
Джеки Ничтожество. Я стал ничтожеством. Я не стал ничем иным, кроме как ничем.
Джеки Манн?
Джеки Манн.
Я обратился к зрителям, я обратился ко всему миру:
— Добрый вечер, я — Джеки Манн… Я — негр. Я сообщаю вам об этом, потому что я не всегда был негром. Раньше я был цветным. Насколько я понимаю, скоро мы начнем называть себя чернокожими. Мы постоянно меняем самоназвание. Наверно, мы надеемся, что белые окончательно запутаются — и тогда нас наконец полюбят: «Ненавижу этих…» — «Кого?» — «Да этих, ну как их… цве… не…че… Не все ли равно!» Мне кажется, негры начинают наконец-то пользоваться уважением. Раньше, если ты негр, ты должен был садиться в конец автобуса, топтаться в конце очереди. А теперь, когда отправляют солдат во Вьетнам, все, как один, твердят: «Ах нет, пожалуйста, вы, негры, идите первыми, мы вас пропускаем». Что ж, я думаю, из негров во Вьетнаме получатся очень хорошие солдаты. Нас пошлют в чужую страну, где нас ненавидят, где люди ни за что ни про что рвутся нас убивать. А для нас это — привычные будни где-нибудь в Бирмингеме, штат Алабама. Я даже не уверен, идут ли там, во Вьетнаме, вообще какие-нибудь боевые действия. Наверно, это губернатор Уоллес наконец-то нашел правильный путь к интеграции: «Ну вот, вы, негры, давайте живо полезайте вот в этот корабль и плывите отсюда… а мы все потом за вами приедем».
Люди не смеялись. Черта с два! Люди стонали. Они стонали и стонали, их стоны накатывали волна за волной. Эта подкованная, толковая нью-йоркская аудитория еще никогда не видела, не слышала, не встречала ничего похожего на меня — молодого чернокожего комика, который заливал не насчет теши или своего последнего сумасшедшего свидания — который измывался над своей черномазостью. Я уверенно вышел на сцену и бросился в бой. Я постоял за себя, за свой народ. Мои байки били прямо в цель. У меня была своя позиция, своя точка зрения.
У меня был свой голос.
Я исполнил один номер — про то, что не хочу собирать хлопок, поэтому даже кусочка ваты из флакончика с аспирином не вытащу, — и мне пришлось замолчать, такой тут поднялся хохот с хлопаньем пополам. Мне пришлось подождать, пока публика не нахлопается досыта.
Я начал мысленно подрезать свои сюжеты из боязни, что́ к отпущенным мне пяти минутам добавятся еще три.
Пять минут.
И я их заполнил. Я заполнил их настолько, что они лопнули. Если и был еще такой ловкий комик — подскажите мне кто. Если и был человек смешнее меня, напомните мне его имя. На протяжении тех пяти минут я был свеж, остер и опасен. Я превзошел самого себя. Таким мне уже никогда не суждено было предстать.
И ни один человек, кроме тех, кто находился в студии, никогда не увидел и не услышал ни единого слова из моего выступления.
Думаю, они были начеку. После того маленького представления во время репетиции, несмотря на все мои обещания, они были готовы к тому, что Джеки Манн может понести отсебятину. А может, там каждую минуту были готовы вообще к любому подвоху: как-никак, прямой эфир. Словом, кто-то уже сидел у пульта с пальцем наготове, чтобы нажать на выключатель. Как только я произнес свою первую фразу, как только заикнулся о том, что я чернокожий, на этот выключатель нажали. Меня вырубили из эфира. Большая часть страны в течение пяти минут вместо меня видела надпись «ПОЖАЛУЙСТА, ОСТАВАЙТЕСЬ У ТЕЛЕВИЗОРА».
При ретрансляции на Западное побережье вместо меня в передачу вставили медведя-велосипедиста из Московского цирка.
А потом со мной по-настоящему расправились.
Эд Салливан — добропорядочный, степенный Эд Салливан — обливал меня такой грязной руганью, что от нее даже у пьяных матросов, наверное, закровоточили бы уши. Эд требовал от меня ответа за содеянное, называл меня пакостником, говорил, что я ему страшно напакостил, но теперь он мне напакостит еще больше за учиненную ему пакость. Таково краткое и цензурное изложение его более бессвязной и пространной отповеди, которую он обрушил на меня с лихорадочной горячностью; но в целом смысл его речи сводился к этому.
А Эд был человеком слова. Он сдержал свое слово и сильно мне напакостил. Он распустил про меня слухи, и какие слухи: Джеки Манн — не комик, а настоящий псих, он способен запустить в прямом эфире трехэтажным матом. Нанимайте его, если не боитесь рисковать.
В начале 1960-х никто не хотел брать на себя подобного риска.
Чет, почувствовав себя преданным, — к тому же ему досталось от Эйба Ластфогеля, которому, в свой черед, досталось от Эда Салливана, — бросил первую пригоршню грязи на останки моей карьеры. У меня был подписан контракт с «Уильямом Моррисом» на два года. «Уильям Моррис» больше не собирался устраивать мне никаких ангажементов. Во всяком случае, в приличных клубах. Подвальчики, погребки в Виллидже — там мне позволялось работать. Позволялось. Но на протяжении двух лет ни одному заведению, где бы количество зрителей превышало количество тараканов, ползающих по углам уборной, не разрешалось нанимать Джеки Манна, даже попросись он хоть мыть посуду.
Податься мне было некуда — ангелы-хранители улетели от меня. Я сам сжег мосты, соединявшие меня с Фрэнком К. Теперь он даже не шевельнул бы своим наманикюренным пальцем, чтобы спасти меня. Фрэнк С. тоже от меня отвернулся после того, как наше агентство, «Уильям Моррис», ознакомило его с собственной версией правды о Джеки Манне. Для человека, вечно мелькавшего в газетных колонках сплетен, Фрэнк на удивление доверчиво глотал всякую гадость, которую ему рассказывали о других людях. Смоки? Сэмми попытался сделать самую малость, чтобы все как-то уладить, позвонил туда, сюда. Пообещал помочь мне — как я помог ему однажды, за несколько лет перед тем.
Я тогда помог ему, предав его.
Я даже думать не хотел о том, как он может помочь мне.
Звонила Фрэнсис.
Наверняка она прослышала о том, что на самом деле произошло с шоу Салливана. В ту пору телешоу Фрэнсис уже теряло накал, но у нее по-прежнему сохранялось влияние, связи. Фрэнсис еще могла бы дать новый толчок моей карьере.
Поэтому она и звонила. Она звонила и звонила. Я не ответил ни на один ее звонок. Я даже на секунду не подумал о том, что можно позволить ей окончательно загубить карьеру из-за помощи своему лучшему, самому давнему и дорогому другу, который доказал свою преданность тем, что, считай, плюнул ей в лицо.
Сид тоже пытался связаться со мной. Ему в этом повезло не больше, чем Фрэнсис.
Тамми так ни разу и не позвонила. Не думаю, что она даже пробовала это сделать. Как бы то ни было, я никогда не получал вестей от нее. Но о ней слышал. Создав группу с Марвином Гаем, Тамми наконец-то совершила прорыв, и какой успешный прорыв! Я всегда знал, что ей это удастся. Их дуэт записывал хит за хитом. «Нет на свете такой высокой горы», «Если б я могла весь свой мир выстроить вокруг тебя», «Нет ничего лучше того, что есть».
«Ты — это все, что мне нужно».
Я просто отпал, когда услышал эту песню в первый раз. Никогда еще голос Тамми не звучал лучше, никогда еще она не выражала такой страсти и эмоции. Ее голос, этот ее бесценный дар, всегда заставлял тебя чувствовать то, что чувствовала она, пробуждала во мне любовь. Он заставлял меня снова и снова ощущать ту рану в душе, которая не поддавалась исцелению.