Как хотелось Неде пережить такой же роман!.. В мыслях она не раз посвящала свою жизнь страждущим. То воображала, что становится учительницей там, где в ней нуждаются, то — что уходит в простой одежде из дому, от семьи, и, как монахини-миссионерки, о которых им рассказывали в пансионе, удаляется в пустыню и там живет среди дикарей, сеет первые семена культуры... И всегда она вплетала в свои подвижнические приключения и некоего мужчину. Она не представляла себе ясно его наружность, только намечала отдельные черты — губы, глаза, руки, — делая это под влиянием последней прочитанной книги. Но в характере этого человека неизменно было что-то пылкое, покоряющее. Он наполнял ее жизнь любовью, и она переживала эту рожденную своей мечтой любовь! Но он наполнял ее жизнь и страданиями. Потому что каждая история кончалась трагически, и этот человек появлялся только затем, чтобы удвоить и без того тяжкие муки, которые ей приходилось выносить, выполняя свой долг.
Нет, это была не просто игра фантазии и не сентиментальные девичьи мечты. Это был целый мир, созданный книгами и противостоявший повседневности. В этот мир она уходила в пансионе, когда от нее оторачивались соученицы; в нем она укрывалась и сейчас, хотя была среди своих, хотя ее любили и она любила...
«Как я хочу быть такой же, как Соланж де Растиньяк, — увлекшись, размышляла она, держа книгу в руках, но не читая. — Наши судьбы так схожи. Она одинока, как и я. Там война (в романе описывалось какое-то драматическое событие из времен гугенотов) и здесь война... И там все перепуталось так же, как у нас...»
Печальная участь бедной Соланж де Растиньяк напомнила ей, что где-то под Плевеном гибнут люди. Она невольно перенеслась туда, но не на фронт, а вообразила, что она в каком-то смрадном лазарете вроде софийских, где стонут и умирают сотни раненых. Сначала она не думала о том, где именно находится эта больница. Только представляла себе страдальческие лица людей. Но потом решила, что это непременно русский лазарет, — ведь она болгарка и не пойдет в турецкий, хотя дамы из иностранных миссий лечат турецких раненых. Она поколебалась, сказать ли ей, откуда она и кто такая. Но потом в этой игре воображения появился тот, всегдашний ее рыцарь. У него были синие-синие глаза, и он все время просил пить. Сначала она так его про себя и называла — тот, с синими глазами. Но потом узнала, что он какой-то князь, и они заговорили по-французски — почему-то им не хотелось, чтобы другие понимали их разговор.
Не известно, почему раненый русский князь напоминал ей Леандра, хотя у него были синие и страстные глаза, а не карие и спокойные, как у ее жениха. Но вот скоро выяснилось — князь не только ранен в грудь, но еще и болен холерой, и Неда заражается от него (в романе Соланж умирает от чумы). Потом наступают ее последние минуты. Теперь князь, выздоровевший благодаря ее самопожертвованию, ухаживает за нею и тоскует так, как может тосковать только влюбленный, а она говорит ему, что во всем виновата его мать и что если бы не его мать, они теперь были бы не здесь, в этом ужасном лазарете, а в Париже...
Неда выронила книгу и встрепенулась. «Ах, я заснула! — сказала она. Но, вспомнив русский лазарет, князя, свои предсмертные муки и горькие слова, заплакала. — Спала я или думала обо всем этом? Наверное, это был сон. Но почему я очутилась у русских? Если бы Филипп узнал, что я их лечила даже во сне, не миновать бы новой ссоры, — попыталась она пошутить сама с собой, но была такой сонной, что с трудом погасила лампу и опять легла. — Война... Война далеко... А для меня все решается завтра... Завтра...» — прошептала она и заснула.
Глава 8
Леге сначала отвез домой Сен-Клера, а потом фаэтон покатил к итальянскому консульству.
— Прости, что я тебя задержал, — сказал Леге.
— Нет, эдак лучше, — успокоил его, сверкнув в темноте зубами, Позитано. — Сказать тебе по правде, этот господин начал мне действовать на нервы, — заявил он с внезапным раздражением.
— Сен-Клер?
— Да, сэр! Мистер Сен-Клер, майор вооруженных сил ее величества королевы, третий сын разорившегося баронета и беспутной польской аристократки...
— Витторио, я поражен!
— Да, сэр! Покинувший старую Англию из честолюбия, выгнанный русскими из Польши, чего он, разумеется, не может им простить... Да, да! Стоит ли перечислять дальше? Бывший английский консул в Варне, владетель двух болгарских сел под Бургасом, что, впрочем, не мешает ему ненавидеть болгар так же сильно, как и русских, хотя он и делает вид, будто к ним он благожелателен...
— Довольно! Благодарю! Думаю, что остальное мне известно: военный советник коменданта Софии.
— Ошибаетесь, сэр!
— Что еще ты имеешь в виду?
— «Интеллидженс сервис!»... Скажу тебе прямо: их вмешательство — вот причина войны.
— Ты уверен?
— Еще бы!
— Я просто поражен, Витторио! Откуда такие подробности?
— Из надежного источника, мой милый! Между прочим, ведь и у нас такая должность, — засмеялся он.
— Наш долг, следовало тебе сказать, а не наша должность!.. Но и чем дело? Что-то случилось?
— Разве непременно нужно, чтобы что-то случилось? Разве то, что есть он, что есть они — их невозмутимость, их высокомерие, их пресловутое благополучие... О, поневоле выйдешь из себя!
— По-моему, ты преувеличиваешь, — сказал Леге, протягивая ему папиросы. — У восточного вопроса есть своя история. И потом, ты забываешь про болгар! В конце концов, существуют общественное развитие, неизменные законы логики...
— Какая там тебе логика! — воскликнул Позитано. — Ты не видишь, что это они, они подстрекают турецкое правительство! Почему турки решились на такое безумие и, не посчитавшись с недвусмысленными советами наших послов султану, отказались сделать необходимые уступки?
— Да, пожалуй, ты прав. Если бы тогда были сделаны разумные уступки...
— Гуманные уступки, мой друг!
Позитано закурил, откинулся на спинку сиденья и сказал:
— Ты замечаешь, как они распоряжаются в Турции? Генералы, адмиралы, советники, целые штабы... оружие... дипломатический нажим!.. А если бы ты сегодня вечером послушал Сен-Клера, ты бы понял, что они создают даже свою теорию на сей счет.
— До сих пор я думал, что теоретизирование — специальность французов, — засмеялся Леге. — Вернее, ты часто приписывал эту склонность мне!
Леге не был настроен вести разговор о политике. Он был полон пережитым в этот день и тревогой за Неду, но его друг явно хотел выговориться, и он не мог не отвечать ему с любезной улыбкой.
— Ты прав, — сказал Позитано. — Да, да, тысячу раз прав. Дело не в теории, беру свои слова обратно. Напротив! Они настолько в себе уверены, что действуют совершенно открыто.
— Тише! — сказал предостерегающе Леге. — Слышишь, собаки лают?
— Ищейки, наверное!..
Едва они успели произнести последние слова, как из непроглядного мрака ближней улочки прямо на них выскочили собаки и люди.
— Стой! Стой!.. Кто такие? Ваши документы! — кричали наперебой несколько голосов по-турецки под надсадный собачий лай.
— Иностранцы! — сказал кто-то из темноты. — Пошли назад.
В неверном свете бокового фонаря мелькнула ухмыляющаяся физиономия.
— Прощения просим, господа. Мы не знали, что вы за люди!..
— В другой раз лучше смотрите, — сухо сказал Леге. А когда фаэтон отъехал, продолжал: — Интересно, почему в последнее время так усилили стражу?
— Спроси у Джани-бея, — сказал Позитано. — А можешь и у Сен-Клера. В сущности, он стоит за его спиной... Но я упустил из виду, что ты не слышал, как он высказывался сегодня... Да и своего будущего родственника тоже не слышал, — добавил он насмешливо.
— Филипп? Что, опять?
— Ты извини, если я тебя задел, мой друг!
— Помилуй... Раз это правда...
— Ты знаешь, что к Неде я питаю наилучшие чувства. Она мне очень нравится!
— Благодарю, Витторио! А за то, что сказал мне это нынешним вечером, благодарю вдвойне.
— И вообще я хочу пожелать тебе счастья, дорогой. Такая девушка — редкость.
— Я рад это слышать именно от тебя!
И для Леге разговор сразу стал интересным, важным. Он оживился, повернулся к маленькому маркизу и даже бросил свою папиросу.
— Она действительно необыкновенный человек, Витторио. Должен тебе признаться, я никогда не думал, что именно здесь встречу такую девушку! Бежать из Парижа с единственным желанием — выкинуть все из головы, забыть, скрыться, — и именно тогда!..
— Ее уже полюбили все. Даже леди Эмили, такая щепетильная.
— В самом деле? Леди Эмили?
— Да, мне говорила Джузеппина...
— Благодарю! Благодарю тебя! Но, чтобы понять Неду, нужно ее узнать так, как знаю ее я... Если бы ты только мог представить, чем она уже для меня стала!..
— Представляю, — засмеялся маркиз. — Представляю, чем может быть прелестная двадцатилетняя девушка для мужчины моего возраста...
— Ты опять шутишь!
— Какие шутки! — воскликнул Позитано. — Разве подобными вещами шутят?.. Любовь, любовь! — Позитано нашел его руку и сочувственно пожал ее. — Ты спрашиваешь, понимаю ли я? Да, дорогой, понимаю, хотя и смотрю на это божественное чувство несколько иначе, больше по-земному, что ли... И черт меня подери, если я не прав! Музыка, поэзия, книги, бесконечные разговоры... О, мой милый, спустись за землю! А ты знаешь, почему она симпатична мне? Почему она мне нравится?
— Очень хотел бы услышать!— улыбнувшись, сказал Леге в предвкушении чего-то приятного.
— Как бы тебе объяснить после твоих заоблачных высот?.. Так вот. В ней что-то есть... жизнь, вот что! Это глубокая натура, верно. Но книги книгами и разные там мечтания тоже. А ты замечал, как она держит подбородок? Вот эдак, чуточку вздернув! Как заливается смехом?.. Думаешь, она не сознает, что молода и красива? И ей это не льстит? О, в этом нет ничего дурного. Сердечко у ней так и выстукивает: как я счастлива, как я счастлива, что все меня любят! Это не порок, дорогой друг. Это естественно. И потом, молодость! Ты не пойми меня ложно. Напротив, я нахожу ее серьезной, глубокой, умной... Но в ней есть еще и какой-то внутренний огонь. Нет, не в дурном смысле, но увидишь ее и...