Писать о середине 30-х годов очень трудно. Трудно не потому, что этот период был чересчур уж богат драматическими и трагическими событиями — это обстоятельство, пожалуй, для иных тружеников пера является как раз весьма заманчивым (есть на чем развернуться!). Трудно потому, что очень сложно подобрать краски не только для описания периода в целом, но и для отдельных событий. Уж больно парадоксально сплелись тогда черное и белое — трудовой энтузиазм и массовый брак, социально-политическая активность трудящихся и административный произвол, преданность делу революции и кровавый погром партийных кадров, искреннее доверие партийному руководству и мучительная несовместимость происходящего с собственными партийными убеждениями…
Но я не могу обойти сторонкой все эти парадоксы нашей истории, потому что это значило бы отдать нашу трагедию на откуп классовому противнику, использующему ее в качестве подручного материала для дискредитации коммунизма. Задача заключается не в том, чтобы оправдаться или отмыться, не в том, чтобы убедить кого-то: белого было больше, чем черного. Единственно честная постановка вопроса, не оправдывающая преступлений и не отрекающаяся от достигнутого, состоит в том, чтобы показать — темные пятна на нашем прошлом не следствие социализма, а следствие его слабостей; они появились в борьбе с социалистической природой нашего строя, они объективно вели не к защите социализма, а к его разложению.
2.1. Усилия по стабилизации экономического роста
1933 год ознаменовался серьезными экономическими трудностями, перешедшими во 2-ю пятилетку в наследство от сверхнапряженных заданий, выдвинутых в ходе выполнения программы 1-й пятилетки. В первой половине 1933 года промышленность с плановыми заданиями не справилась. Упала нефтедобыча, сократилось производство цветных металлов, упала добыча угля в Донбассе7. Это, в конечном счете, несколько остудило горячие головы. И. В. Сталин предпочитал больше не вспоминать о своих словах, что те, кто ратует за снижение темпов, это агенты наших классовых врагов. Январский (1933 г.) Пленум ЦК и ЦКК ВКП(б) дал директиву о среднегодовом приросте промышленного производства не в 21-22% , как в первой пятилетке, а в 13-14 %. Теперь Сталин заговорил о том, что нам уже не требуется такого напряжения сил, как в первой пятилетке, поскольку «в результате успешного проведения пятилетки мы уже выполнили в основном ее главную задачу — подведение базы новой современной техники под промышленность, транспорт, сельское хозяйство»8. Это была, мягко говоря, чрезмерно оптимистическая оценка. Дальнейшее изложение даст возможность проверить степень ее справедливости.
На 1933-1937 гг. среднегодовые темпы роста продукции промышленности группы «А» были установлены в 14,5%, группы «Б» — в 18,5%. Рост производительности труда запланирован в промышленности — на 63%, в строительстве — на 75%9. Эти задания (за исключением производства товаров группы «Б») в целом были перевыполнены. Более реалистичный план экономического роста, не упирающий на безоглядное наращивание капиталовложений, позволил избежать чрезмерной напряженности, нарастания диспропорций, обеспечил исправление ряда негативных тенденций, накапливавшихся в первой пятилетке. Так, увлечение строительством доменных печей при отставании строительства мартенов, конвертеров и прокатных станов привело к 1933 году к перепроизводству чугуна по сравнению с производством стали. К 1935 году удалось исправить это соотношение. А выпуск проката за четыре года второй пятилетки увеличился втрое10.
Однако этот более реалистичный курс экономической политики не устранил и не мог устранить многих отрицательных явлений, поскольку оставались в неприкосновенности основные черты хозяйственного механизма, их порождавшие. Хотя и была дана установка, прежде всего, не на количественный рост, а на качество продукции и увеличение производительности труда — что, несомненно, было совершенно правильно — проведение этой директивы в жизнь сталкивалось с большими трудностями, коренившимися в чрезмерном упоре на административно-приказной стиль управления.
Плановая работа во все большей степени стала превращаться в кабинетное дело, в монополию узкого круга специалистов высших хозяйственных органов. В. С. Емельянов в своих воспоминаниях приводит слова одного из работников Госплана той поры: «Мы теперь начинаем планировать поагрегатно, планы спускаем не только в целом по заводу, но и по отдельным крупным установкам, например, по крупным прессам»11. Соответственно такой централизации планирования развивалась тенденция и к централизации управления промышленностью. Даже местную промышленность, не говоря уже о республиканской, стремились подмять под себя союзные наркоматы. Вот какие данные о структуре промышленности Западной области приводил на XVII съезде ВКП(б) пред. СНК РСФСР Д. Е. Сулимов (см. табл. 37).
| 1930 | 1934 | |
|---|---|---|
| Союзная промышленность | 121 | 563 |
| Республиканская промышленность | 129 | 5 |
| Местная промышленность | 141 | 78,5 |
Источник: XVII съезд ВКП(б). Стенограф, отчет. М.: Партиздат, 1934. С. 425.
Сказать, что такая централизация привела к росту эффективности централизованного планового руководства, вряд ли возможно. Хозяйственные органы контролировали развитие экономики по-бюрократически, опутывая ее бумажной сетью. Н. Осинский указывал на XVII съезде партии: «Это не преувеличение, а факт: в массе случаев собираются сведения, которые никогда не разрабатываются и создают совершенна бесцельную растрату сил и средств»12. Такой бумажный поток нисколько не помешал поэтому возникновению ситуаций, вроде той, когда «производство рельс у нас не покрывает износа рельсового пути»13.
Планы нередко были необоснованными, неоднократно пересматривались, порождая неразбериху. «Разве, товарищи, можно терпеть такое положение, — спрашивал на XVII съезде один из делегатов, — когда мы прожили первый месяц второго года второй пятилетки, а Наркомлегпром уже в течении 28 дней девять раз менял планы по швейной и кожевенной промышленности?»14. Для выполнения планов предприятиям выделялось недостаточно материальных ресурсов, а на жалобы в Госплан следовал стереотипный ответ: «Используйте внутренние резервы»15. Кооперация смежников была организована плохо, что подрывало выгоды специализации из-за постоянных срывов поставок16. «Директор непрерывно звонил во все места, выясняя реальную возможность поступления на завод этих материалов, — описывает обстановку 1935 года В. С. Емельянов, — а мне вместе с начальниками цехов приходилось обсуждать вопросы о том, что мы должны будем предпринять в том случае, если на завод вовремя не поступит руда или кокс»17.
Постоянные срывы в поставках продукции в необходимом ассортименте были не удивительны, ведь экономически предприятия не были заинтересованы в точном выполнении договорных обязательств, поскольку «контроль выполнения плана проводился по общему производству валовой продукции в рублях»18. Такой подход к плановому контролю за производством, валовая обезличка его результатов имели своей неизбежной оборотной стороной лозунг «план любой ценой». «Репутация директора завода часто не зависела от того, какими методами и какой ценой перевыполнена программа. На штурмовщину закрывали глаза — был бы план»19.
В таких условиях угасание внимания к экономическому расчету, к нормальной организации труда, проявившееся еще в первой пятилетке, не могло быть преодолено. Г. К. Орджоникидзе отмечал в 1935 году: «У нас заводские работники вопросами себестоимости не занимаются. Листы с заводской калькуляцией они держат в руках, как неграмотный газету. Никто не знает, во что им обходятся многие изделия. Не знают цены на сырье, не знают стоимости отдельных технологических операций»20. В. С. Емельянов пишет в своих воспоминаниях: «Надо сказать, что организацией труда у нас занимались только в начальный период становления промышленности, а затем эта работа была заброшена — все было подчинено выполнению планов любыми средствами»21.
Стоит обратить здесь внимание на один весьма многозначительный факт, которому до сих пор почему-то не давалось экономической интерпретации. Почему же выполнение плана любыми средствами неотвратимо исключает из числа этих «любых средств» такие средства, как экономический расчет и научная организация труда? По одной весьма простой причине: эти средства требуют квалифицированных усилий от руководителей производства. Гораздо легче демонстрировать активность в суете разносов и даче указаний по любому поводу, сваливая все проблемы, по существу, на нижестоящих исполнителей, в конечном счете — на рабочих.
Но административно-нажимной стиль руководства директоров предприятий не был только их собственным изобретением, а был логическим продолжением того административного нажима, которому подвергался сам директор. В атмосфере 30-х годов попытки сопротивления этому нажиму могли грозить не только карьере. Бюрократическому нажиму пытались противопоставить лишь столь же бюрократический бумажный щит: «Письма-сигналы давали возможность оправдаться, снять обвинение, если оно будет предъявлено»22. Но и это не всегда помогало. «…Иногда даже вполне обоснованная жалоба на недостаток сырья или топлива расценивалась некоторыми местными парторганизациями и печатью как стремление спрятаться за объективные причины»23 — вспоминает А. Ф. Хавин.
Хозяйственники не решались открыто заявить о своем мнении, если оно противоречило установкам сверху. Так, при обсуждении плана добычи угля в Подмосковном бассейне на 1935 год руководители шахт единодушно считали цифру в 8 млн тонн нереальной. Но никто из них не осмелился сказать об этом на совещании24.
Такое боязливое поведение не в последнюю очередь объяснялось атмосферой «охоты на вредителей». Любой просчет, ошибка (действительная или мнимая), любая неудача, — все могло быть объявлено сознательным вредительством. А в условиях гонки за темпами, при неопытности молодых инженерно-технических кадров и недоверии к старым, неудачи и срывы были в какой-то мере неизбежны. «Неудачи, которые тогда случались, нам порой даже трудно было объяснить, — пишет В. С. Емельянов. — Тем труднее было понять их неспециалистам. Значительно проще и логичнее предположить, что все, что не клеится, — результат действия враждебных сил»25.
Достоверно известные случаи серьезного, организованного вредительства были, пожалуй, немногочисленны (если таковые были вообще). Однако нередки были случаи мелкого вредительства или преступной халатности специалистов, поскольку хватало элементов, озлобленных на Советскую власть, или на отдельных ее представителей. Подпиленные строительные леса или порча станков, пренебрежение техническими регламентами — таковы были их методы. Но в целом кампания борьбы с вредительством уже с начала 30-х годов начала приобретать крен в сторону спихивания руководством собственных просчетов на происки классового врага, искусственного раздувания обстановки обострения классовой борьбы, которая и без того была достаточно острой, создания атмосферы всеобщей подозрительности и сведения личных счетов, что приводило к массовой фальсификации «дел». Налаживался механизм произвольных репрессий.
Однако и в такой обстановке хозяйственники, преданные делу социалистического строительства, искали и находили возможности для проявления инициативы, направленной на повышение эффективности производства.
В. С. Емельянов пытался применить нечто вроде бригадного подряда при ремонте металлургических агрегатов на своем заводе. Результат — скорость ремонта намного возросла, а ему пришлось полгода объясняться по поводу нарушений в порядке оплаты труда. Так же закончилась его попытка организовать то, что позднее называли индивидуальной трудовой деятельностью, на переработке отходов по договору с предприятием26.
Однако частокол инструкций и предписаний все равно приходилось обходить, потому что иначе зачастую было попросту невозможно наладить нормальную работу предприятия. Так, например, В. С. Емельянов вынужден был организовывать обмен отходов металлопродукции на продукты питания из колхозов. Эти операции были запрещены, «но все знали, что на ряде заводов так поступают и смотрели на это сквозь пальцы, потому что иначе наладить питание рабочих было пока невозможно»27.
Именно в тот период, пожалуй, стал утверждаться стереотип поведения хозяйственных кадров, с которым не расстались уже вплоть до падения советского строя. Вместо открытой, острой постановки, обсуждения и решения возникающих хозяйственных проблем, выдвижения предложений по совершенствованию хозяйственного механизма или курса экономической политики, хозяйственники вынуждались к поиску обходных путей и лазеек, замалчивая и оставляя в неприкосновенности причины возникавших затруднений. Время идейных баталий вокруг выработки экономической стратегии и тактики миновало. Споры на эту тему, еще недавно столь горячие, после 1930 года практически сошли на нет.
Но такая ситуация принудительного единогласия не могла устранить реальных противоречий, реальных различий экономических интересов в социалистическом хозяйстве. И эти противоречия давали себя знать — то в систематическом нарушении хозяйственниками установленного порядка, то в прорывавшейся подчас критике того, что именовалось «отдельными недостатками». Подобная критика нередко достигала большой остроты. Выступления, звучавшие в трибуны XVII съезда, ясно свидетельствуют об этом. Стенографический отчет дает представление о накале критики, далеко вышедшей за рамки того, что говорилось на предшествующем, XVI партийном съезде. В особенности, как это будет видно в дальнейшем, эта критика задевала аграрную политику. Но и в области промышленности критика по некоторым частным направлениям велась не так уж сглажено.
По-прежнему острой оставалась во второй пятилетке проблема качества продукции. А. И. Микоян сетовал на то, что торговая сеть вынуждена брать все, что предложат заводы. Он утверждал с трибуны XVII партсъезда, что хозяйственники зачастую «вместо честного выполнения лозунга партии о снижении себестоимости и повышении производительности труда прикрываются этими лозунгами для снижения качества товаров»28. Следовало бы, однако, понять, что регулирование экономических процессов не может проводиться одними только партийными лозунгами, хотя бы и самыми правильными. В результате забвения этой простой для марксиста истины попытки исправить создавшееся положение приводят едва ли не к абсурду, к карикатуре на экономическое управление. Собираются члены ЦК во главе с самим т. Сталиным, оценивают образцы мыла, выбирают по своему вкусу и… «…Ни один мыловар, — с гордостью восклицает А. И. Микоян, — не смеет выпускать ничего кроме того, что утверждено нами»29.
«Нужно прямо сказать, что брак является бедствием нашей промышленности»30, — заявил на XVII съезде Я. Э. Рудзутак. «Для того, чтобы увеличить количественные показатели своего производства, легкая промышленность допускала прямое издевательство над потребителем»31, — указывал он.
М. Н. Тухачевский, выступая на съезде, подверг критике качество продукции оборонного назначения: «…Многие директора заводов сознательно ослабляют технический контроль, лишь было бы побольше продукции, а с качеством потом разбирайся. Благодаря этому производство в таких случаях запарывается и чрезвычайно хромает»32. М. Н. Тухачевский при этом внес довольно дельное предложение: вывести ОТК из подчинения директорам заводов.
Последовательно пытался перенести постановку вопроса о борьбе за качество на экономическую почву Г. Н. Каминский: «Мы не добьемся здесь перелома, если не поставим дело таким образом, чтобы за плохую продукцию, за низкое качество этой продукции бить предприятие рублем, снижая цены на плохой товар так, чтобы было невыгодно, убыточно, разорительно выпускать плохую продукцию. (Голос: „Правильно“).
Может быть, товарищи, имело бы смысл организовать нечто вроде государственной инспекции качества, представители которой сидели бы на предприятии, были бы независимы от предприятия, проверяли бы качество продукции, качество товаров, делали бы скидки с цены этих товаров в пользу покупателя в случае пониженного качества их, чтобы неповадно было производить плохой товар»33. Как видим, идея перестроечной госприемки родилась довольно давно. Но Г. Н. Каминский правильно упирал не только на организационную, но и на экономическую сторону дела: «Борьба за качество остается все еще благим пожеланием, записанным в приказах, в резолюциях, но отражения в финансовой работе предприятия, в его производственной жизни не находит»34. К сожалению, «борьба за качество» при помощи одних только приказов продолжалась еще не одно десятилетие спустя этих слов.
Однако, несмотря на многие неизжитые недостатки, развитие промышленности происходило более ровно, более сбалансировано, нежели в первой пятилетке, и не требовало уже такой сильной перекачки ресурсов из сельского хозяйства. С середины 30-х годов начинается поэтому некоторый рост реальной заработной платы, хотя в 1933-34 годах еще продолжалось ее падение. Сельское хозяйство также постепенно преодолевало последствия применения методов «сплошной коллективизации», началось улучшение снабжения города продовольствием и сельскохозяйственным сырьем.
Сократились убытки промышленности, начался рост ее прибылей. Промышленность во все возрастающей степени смогла взять на себя финансирование собственного развитая, ослабляя, соответственно, пресс косвенных налогов на население (см. табл. 38).
| 1933 | 1934 | 1935 | 1936 | 1937 |
|---|---|---|---|---|
| -1502 | -3016 | -1575 | +4620 | +6245 |
- убыток, + прибыль
Источник: Кульчицкий С. В. Внутренние ресурсы социалистической индустриализации СССР (1926-1937 гг.). С. 177.
Такая динамика промышленной прибыли обеспечивала, вместе с финансированием развития промышленности, и опережение, в конечном счете, ростом заработной платы роста цен. Реальная заработная плата базировалась также на лучшем использовании трудового потенциала, поскольку замедлился бурный рост численности рабочих, повысилась их квалификация, вырос средний стаж работы, что обеспечивало и более высокие темпы роста производительности труда. Тем не менее, кадры рабочего класса были в основном сформированы из вчерашних крестьян. С 1926 по 1937 годы численность рабочих и служащих выросла с 10 млн чел. до 28,6 млн чел. Примерно 5/6 занятых в 1937 г. начали работать после 1926 года. Среди них 59% составляли выходцы из крестьян35.
Но если в 1931 году доля рабочих со стажем до одного года составляла 27,6%, то к 1937 году она упала до 9,7 %. Если в 1932 году доля рабочих со стажем до 3-х лет составляла 56,4 %, то к 1937 году она упала до 26,3%36. В первой пятилетке доля крестьян в пополнении рабочих и служащих составляла 68,2 %, общий их приток на производство — 8,6 млн чел., а во второй пятилетке доля крестьян в пополнении рабочих и служащих снизилась до 54 %, а их общий приток составил 4,2 млн чел.37
Соответственно менялась и квалификационная структура. По данным обследования Госплана СССР доля различных квалификационных групп в крупной промышленности менялась в пользу более квалифицированных (см. табл. 39).
Схожей была динамика и по промышленности в целом (См. табл. 40). Заметный рост цен, происходивший особенно быстро в 1933-35 годах, несмотря на отрицательное влияние его на реальные доходы, позволил стабилизировать денежное обращение, остановить инфляцию и обеспечить отказ в 1935 году от карточного снабжения. Разумеется, сами по себе манипуляции с ценами были бы бессильны исправить ситуацию, если бы они не подкреплялись некоторым улучшением снабжения населения предметами потребления (не приведшим, однако, к изживанию проблемы дефицита и очередей в магазинах).
| 1933 | 1934 | |
|---|---|---|
| Квалифицированные рабочие | 40,7% | 41,4% |
| Полуквалифицированные рабочие | 33,8% | 39,3% |
| Неквалифицированные рабочие | 25,5% | 19,3% |
Источник: История советского рабочего класса… Т. 2. С. 206.
| 1925 | 1937 | |
|---|---|---|
| Квалифицированные и высококвалифицированные рабочие | 18,5% | 40,5% |
| Неквалифицированные и малоквалифицированные рабочие | 81,5% | 59,5% |
Источник: История советского рабочего класса… Т. 2. С. 231.
В 1933 году цены на непродовольственные товары увеличились на 8 %, в 1934 году — на 3,7 %. По некоторым видам продовольственных товаров принятые решения о повышении цен выражались весьма значительными величинами (см. табл. 41).
| В городской торговле | В сельской торговле | |
|---|---|---|
| Печеный хлеб | 20,7% | 21,5% |
| Мука | 22,2% | 18,1% |
| Мясо | 61,2% | 32,8% |
| Масло раст. | 116,4% | 51,1% |
| Сахар-рафинад | 95,4% | 164,3% |
Источник: Малафеев А. Н. История ценообразования в СССР (1917-1963 гг.). С. 189-190.
С 20 марта 1933 года цены были подняты еще раз. В 1934 году цены нормируемого фонда товаров значительно выросли, но одновременно несколько снизились цены коммерческой торговли, что подготовляло переход к ненормируемому распределению по единым ценам. В 1935 году индекс цен на продовольственные товары вырос по сравнению с 1934 годом на 20,1%38. С отменой карточек были установлены единые цены, выше пайковых, но ниже цен коммерческой торговли на 37,2%39. Рост цен вел, разумеется, к падению покупательной способности рубля, но в то же время «съедал» излишнюю денежную массу в обращении, что позволило оздоровить денежный оборот. Если в 1932 году на 100 руб. товарооборота приходилось 16,4 рубля в обращении, то в 1936 году — только 9,7 рубля, что даже лучше показателей 1927 года40.
После отмены карточек несколько раз проводилось снижение цен на отдельные группы товаров, и повышение — на другие. Так, в 1936 году подешевели сахар и хлеб, подорожали растительное и животное масло, молоко и молокопродукты, соль. В целом индекс цен на продовольственные товары снизился в 1936 году на 3,6 %, а в 1937 году — вырос на 1%41.
С 1933 года некоторый подъем сельскохозяйственного производства, острая необходимость в выносе продукции личного подсобного хозяйства на рынок (ввиду крайне низких денежных доходов от общественного хозяйства), снятие запретов с базарной торговли увеличили рыночное предложение сельскохозяйственной продукции. Рост цен государственной розничной торговли в 1933-35 годов оттянул на себя часть платежеспособного спроса городского населения. В силу такого изменения спроса и предложения в 1933-1936 годах происходит снижение цен базарной торговли (см. табл. 42).
| 1934 | 1935 | 1936 | 1937 | 1938 |
|---|---|---|---|---|
| -38,7% | -28,9% | -14,3% | +12,6% | +1,2% |
Источник: Малафеев А. Н. Указ. соч. С. 206-207.
В течение ряда лет цены на некоторые животноводческие продукты и хлеб были на рынке ниже государственных. Общее снижение цен базарной торговли в 1932-1937 годах составило 37,7%42. Наряду с этим в 1935-37 годах снижался индекс розничных цен на промтовары. Так, в 1937 году он снизился на 3,8%43.
В целом общеторговый индекс розничных цен вырос в 1932-1937 годах в 1,8 раза. Однако за этот же период времени фонд заработной платы рабочих и служащих вырос в 2,51 раза, численность рабочих и служащих возросла на 18%, среднегодовая заработная плата — в 2,13 раза. Таким образом, реальная зарплата возросла примерно на 20%44. Общую динамику цен и заработной платы можно представить себе по данным табл. 43.
| 1928 | 1932 | 1937 | 1940 | |
|---|---|---|---|---|
| Индекс цен государственной и кооперативной торговли | 100 | 255 | 536 | 637 |
| Индекс заработной платы | 100 | 226 | 482 | 641 |
Источник: Малафеев А. Н. Указ. соч. С. 407.
Из этой таблицы можно сделать вывод, что уровень реальной заработной платы 1928 года был восстановлен только в третьей пятилетке. На уровень реальной заработной платы оказывало также влияние изменение цен базарной торговли, снижение которых в 1932-1937 годах в весьма незначительной мере компенсировало их бурный рост в 1928-1932 годах (в 13,2 раза, на муку — в 23 раза)45. В то же время на реальные доходы трудящихся в целом положительно влияло повышение размеров общественных фондов потребления. Эти фонды росли опережающими темпами по сравнению с заработной платой. Расходы по союзному, республиканскому и местным бюджетам на просвещение, здравоохранение, физкультуру и социальное обеспечение, а также по государственному социальному страхованию увеличились с 8,3 млрд до 30,8 млрд руб., или в 3,7 раза. К этому следует добавить государственные расходы на улучшение жилищно-бытовых условий трудящихся и на коммунальное хозяйство, составившие за годы второй пятилетки не менее 16,3 млрд руб.46
Несколько хуже обстояло дело с жилищной обеспеченностью, особенно в городах. По переписи 1923 г. жилищная норма городского населения СССР составляла 13 кв. аршин (ок. 6,5 кв. м)47. В 1926 г. жилищная норма в СССР составляла для городского населения приблизительно 5,5-5,7 кв. м на человека48. Жилищное строительство в годы первой пятилетки значительно сократилось по сравнению с периодом нэпа — ресурсы были брошены в основном на промышленное строительство. Это также притормозило возможности индивидуального и кооперативного жилищного строительства — для него просто не хватало стройматериалов. Прирост жилой площади в городах не успевал за бурным ростом городского населения. За 1933-1937 гг. государственными и кооперативными организациями (без колхозов), а также городским населением в индивидуальном порядке было построено жилых домов общей площадью в 42,2 млн м² против 38,7 млн м² за 1929-1932 гг.49 Недостаточные темпы жилищного строительства вели к снижению жилищной обеспеченности. Если в 1928 г. на каждого городского жителя приходилось полезной площади 8,3 м², то в 1940 г. — 6,3 м². Обеспеченность жилой площадью была еще ниже и в среднем находилась на уровне 5 м²(50).
Самое тяжелое жилищное положение сложилось к концу первой пятилетки. В городах, где велось крупное промышленное строительство, жилищная обеспеченность рабочих нередко падала до 3-3,5 м² на человека. Широко распространилось использование примитивного жилья барачного типа и землянок, где порой на человека приходилось не более одного квадратного метра. В годы второй пятилетки приток населения в города несколько замедлился, а жилищное строительство, напротив, расширилось, что позволило немного смягчить сложившийся жилищный кризис.
Годы второй пятилетки были годами несомненного улучшения материального положения рабочего класса. Политика индустриализации, несмотря на все ее издержки — как преодолевавшиеся, так и сохранявшиеся — начала приносить заметные сдвиги не только в структуре народного хозяйства, но и в уровне благосостояния населения. Это не могло не сказаться на развитии самой промышленности, на сохранении и даже росте трудовой активности рабочего класса. Несколько более трудно шел процесс выправления положения дел в сельском хозяйстве.
2.2. Крупное коллективное хозяйство начинает приносить плоды
Хотя решать зерновую проблему было, по всей видимости, проще, нежели животноводческую, именно с производством зерна во 2-й пятилетке дело обстояло весьма неблагополучно — более неблагополучно, чем в бурную пятилетку коллективизации 1928-1932 годов. А ведь именно в зерновом хозяйстве даже простой переход к совместной обработке более крупных массивов земель мог дать заметный прирост производства. Именно в зерновом хозяйстве в первую очередь удалось механизировать значительную часть работ. В деревню пошли трактора, обеспечивавшие механизацию пахоты, сеялки — механизацию сева, жнейки и комбайны — механизацию уборки, молотилки — механизацию отделения зерна, грузовики — механизацию его перевозки. И тем не менее во второй пятилетке по сравнению с первой валовой сбор зерна (в среднем за год) упал на 1%, а урожайность — на 5,6%. Но несмотря на это, объем государственных заготовок и закупок зерна вырос за тот же период на 51,1%!51 Это, естественно, вело к улучшению снабжения городского населения. В то же время выросла и зернообеспеченность колхозников — с 6 ц на одну семью в 1932 году до 16,4 ц в 1937 году52. Такой парадокс можно объяснять рядом факторов — официальные статистические данные по валовым сборам зерна в первую пятилетку были, вероятно, завышены; несмотря на опережающий рост заготовок по сравнению с валовыми сборами зерновых имело место обратное снабжение колхозов семенным зерном; произошло заметное сокращение численности сельскохозяйственного населения. Кроме того, при общем падении производства зерновых сбор пшеницы увеличился за пятилетку на 17%53.
Тем не менее, если сравнить рост производства пшеницы в 1932—1937 годах на 17% с ростом потребления за тот же период зерна колхозниками на 173%, ростом потребления неземледельческими рабочими и служащими пшеничного хлеба (96%-го) на 76,7%, а высших сортов — на 25,8%54, то поневоле вспомнишь изречение, что существует ложь, большая ложь и статистика. Эту «статистику» нельзя оправдать и ссылками на сокращение хлебного экспорта, поскольку он никогда не превышал нескольких процентов от валового сбора. Поэтому трудно с доверием отнестись к столь благодушным цифрам роста потребления. Историкам и экономистам еще предстоит нарушить это благодушие официальных статистических справочников, некритически воспроизводящих «экономическую фантастику» 30-х годов.
В целом по официальным данным картина сбора зерновых, их урожайности, закупок и заготовок за первые три пятилетки была следующая (см. табл. 44).
| Валовой сбор в среднем за год | Государственные заготовки и закупки в среднем за год | Урожайность ц с га | Товарность % | |||
|---|---|---|---|---|---|---|
| Млн. т | % | Млн. т | % | |||
| 1928-1932 | 73,6 | 100,0 | 18,2 | 100,0 | 7,5 | 24,7 |
| 1932-1937 | 72,9 | 99,0 | 27,5 | 151,0 | 7,1 | 37,7 |
| 1938-1940 | 77,9 | 106,0 | 32,5 | 176,1 | 7,7 | 41,0 |
Источник: Бакай П. Я. Указ. соч. С. 84.
Эти цифры достаточно сильно отличаются от тех, что приводились в 30-е годы. И. В. Сталин, заявивший с трибуны XVII партсъезда об успешном разрешений зерновой проблемы55, назвал действительно фантастическую цифру сбора зерновых в 1933 году — 898,0 млн ц56. Это были данные так называемого биологического, или «видового» урожая, а проще говоря — прикидка, сколько зерна могут дать посевы на корню. Но существовали данные и действительного — амбарного — валового сбора зерновых. В них значится цифра 683,975 млн ц57. Трудно предположить, что эти данные были неизвестны И. В. Сталину, тем более что он сравнивал «видовой» сбор 1933 года с амбарным сбором за предшествующие годы (видимо, для вящего эффекта). Правда, затем, в статистическом сборнике 1937 года, цифра «видового» сбора зерна похудела до 880 млн ц (или 5,5 млрд пудов)58, но это ничего существенно не меняет. Аналогичную картину можно проследить и для 1940 года, весьма урожайного для того периода. Видовой урожай оценивался в 974 млн ц, а амбарный (данные о котором не публиковались) составил 762 млн ц59.
Такая приукрашенная картина развития зернового производства подкреплялась и соответствующими теоретическими завитушками, вроде вывода о том, что в результате коллективизации производственные отношения в сельском хозяйстве пришли в полное соответствие с характером производительных сил60. И этот вывод делался, невзирая на то, что в том же номере журнала, где он был опубликован, приводились данные об отставании уровня производительности труда в сельском хозяйстве СССР от уровня США в 4,5-5 раз61.
Хотя зерновая проблема решалась очень медленно, положение с хлебопродуктами было относительно более благополучным, нежели с продуктами животноводства. Только с 1934 года удалось переломить тенденцию к сокращению поголовья скота. Колхозам и колхозникам стали выделяться кредиты на покупку молодняка, была взята линия на ликвидацию бескоровности многих колхозников, сложившейся в предшествующий период. Были сокращены нормы обязательных поставок, введено премирование работников животноводческих ферм и конюхов за сохранение поголовья молодняка. В третьей пятилетке уровень развития животноводства по основным показателям (кроме производства шерсти) превзошел уровень среднегодового производства в 1909-1913 годах62. Однако уровень поголовья скота 1928 года до войны так и не был достигнут (см. табл. 45).
| 1928 | 1933 | 1941 | |
|---|---|---|---|
| Крупный рогатый скот | 66,8 | 33,5 | 54,5 |
| в т. ч. коровы | 33,2 | 19,4 | 27,8 |
| Свиньи | 27,7 | 10,9* | 27,5 |
| Овцы и козы | 114,6 | 37,3 | 91,5 |
* — 1932 год.
Источник: Бакай П. Я. Использование закона стоимости в практике ценообразова ния колхозной продукции (1924-1958 гг.). С. 44,86; Немаков Н. И. Коммунистическая партия — организатор массового колхозного движения. С. 258.
При этом следует отметить, что к 1941 году из общего поголовья скота в единоличных и личных подсобных хозяйствах содержалось: крупного рогатого скота — 57,4% (в т. ч. коров — 75,2 %), свиней — 59,8%, овец и коз — 46,7%63.
Тем не менее, усилия, предпринятые с 1933 года для восстановления животноводства, следует признать успешными. Всего за 8 лет поголовье скота вплотную придвинулось к наивысшей достигнутой ранее точке — и это после сокращения его более, чем наполовину! Но еще большей успешности этих усилий, как и развитию зернового хозяйства, несмотря на снабжение его современной техникой, мешали ничем не оправданные перекосы в экономическом механизме.
Прежде всего, это касалось политики ценообразования на колхозную продукцию. Если себестоимость центнера зерна выросла с 7 руб. 30 коп. в 1929 году до 25 руб. в 1935 году, то заготовительные цены увеличились лишь на 13-14%64. К 1940 году, в связи с некоторым снижением себестоимости и увеличением цен, положение изменилось, но незначительно: если в 1935 году государство возмещало через цены в среднем 38% себестоимости зерна, то в 1940 году — 55 %. При этом оставался нерешенным вопрос о правильной зональной дифференциации заготовительных цен, что создавало неоправданные разрывы в экономическом положении хозяйств, находившихся в разных почвенно-климатических зонах. По сравнению со средней величиной возмещения затрат на зерно в Западной Сибири возмещалось 40 %, в Центральном районе — 78 %, а на Северном Кавказе — 136% от этого среднего уровня65.
Аналогичное, но еще более абсурдное положение сложилось с ценами на животноводческую продукцию. Через заготовительные цены государство в 1935 году возмещало стоимость производства свинины колхозам Северного Кавказа и Урала — на 7-8 %, а колхозам Московской и Пермской областей — на 10-12 %; стоимость мяса крупного рогатого скота — на 2-3% и 5-6% соответственно66. В среднем по РСФСР заготовительные цены возмещали 11-12% стоимости молока и молочной продукции67.
В таких условиях колхозы были просто не состоянии экономически рационально вести свое хозяйство. С 1934 года государство вынуждено было прибегать к практике регулярного списания долгов с колхозов68. Фактически такой экономический порядок (или, вернее, беспорядок) вел к перераспределению в пользу городского населения основной массы создаваемого в колхозах (за исключением находившихся в особо благоприятных почвенно-климатических зонах) прибавочного и части необходимого продукта, чему соответствовал остаточный принцип распределения в колхозах, не оставлявший колхозникам почти ничего от результатов их труда в общественном хозяйстве. Эта система распределения разрушала всякие нормальные критерии деления чистого продукта колхозов на фонд потребления и фонд накопления. Как отмечает Е. К. Фигуровская, «экономически обоснованное деление на фонды было невозможно до тех пор, пока существовал остаточный принцип оплаты труда колхозников»69, закрепленный примерным уставом сельскохозяйственной артели 1935 года.
Попытки непредвзятого экономического анализа положения колхозов, даже нисколько не покушавшиеся на основы сложившегося хозяйственного механизма, встречались в штыки. Так, Кубанин М. И. провел исследование фондовооруженности труда в колхозах, предприняв при этом попытку отойти от «средних» цифр и выявить разницу между передовыми и отстающими хозяйствами, проведя группировку колхозов по принципу сравнимости естественных условий70. Его книга вызвала поток разгромной критики, осудившей это исследование как механистическое, ориентированное на поиск стихийных законов, а не на анализ организующей роли диктатуры пролетариата71.
Такая реакция не удивительна, ибо результаты экономической политики в деревне зачастую были весьма неприглядными.
Благосостояние деревни, несомненно, выросло. В среднем на один трудодень в 1932 году выдавалось 2,3 кг зерна, а в 1937 году — 4 кг. В 1932 году совокупный доход колхозной семьи составил 2132 руб., а в 1937 году — 5843 руб. (Следует учесть, что в эти цифры входит оценка натурального дохода колхозников по базарным ценам)72. Если вспомнить, что индекс розничных цен за тот же период вырос в 1,8 раз, то масштабы скачка окажутся не такими уж большими. Кроме того, этот рост доходов в основном произошел отнюдь не благодаря общественному хозяйству. Так, на Украине денежная выручка колхозов составила в 1935 году 1526 млн руб., в 1937 году — 2796 млн руб., а выручка сельского населения от рыночной торговли составила в 1935 году — 2560 млн руб., в 1937 году — 3306 млн руб.73 Да и сами колхозы значительную часть денежных доходов черпали с рынка. В 1934 г. колхозы получили от базарной торговли свыше 1540 млн руб., а от государственных закупок — 300 млн руб. В дальнейшем удельный вес базарной торговли в доходах колхозов снизился в связи с некоторым ростом заготовительных цен, введением премиальных надбавок, расширением практики закупок сверхплановой продукции по повышенным ценам, увеличением общего объема заготовок74.
В 1940 году доходы колхозников от общественного хозяйства в различных республиках довольно сильно различались между собой (см. табл. 46 и 47).
Ясно видно, что хозяйства, расположенные в более благоприятных почвенно-климатических условиях, дают и большие доходы.
| СССР | РСФСР | Груз. ССР | Уз. ССР | УССР | БССР | |
|---|---|---|---|---|---|---|
| Зерно (кг) | 1,60 | 1,60 | 1,90 | 0,30 | 2,20 | 1,10 |
| Деньги (руб.) | 0,98 | 0,64 | 1,99 | 2,57 | 1,16 | 0,27 |
Источник: Волков И. М. Трудовой подвиг советского крестьянства в послевоенные годы. М.: Наука, 1972. С. 258.
| СССР | РСФСР | Закавказье | Ср. Азия и Казахстан | УССР | БССР | |
|---|---|---|---|---|---|---|
| Зерно (кг) | 200 | 200 | 124 | 97 | 300 | 130 |
| Картофель (кг) | 120 | 130 | 11 | 5 | 107 | 580 |
| Деньги (руб.) | 113 | 81 | 134 | 227 | 125 | 33 |
Источник: Волков И. М. Указ. соч. С. 260.
Но при этом в 1940 году 42,2% колхозов распределяли на один трудодень менее килограмма зерна75, 14,1% колхозов РСФСР денег на трудодни не выдавали, а 25,3% выдавали до 20 коп. на трудодень. В ряде областей положение было гораздо хуже: в Куйбышевской области не выдавали денег на трудодни 21,3% колхозов, в Тамбовской — 25,8%, в Рязанской — 41,3%76.
Уровень доходов колхозников от общественного хозяйства легче представить не по абсолютным цифрам, а по удельному весу в потреблении той продукции, которая получалась от личного подсобного хозяйства. В 1940 году от личного подсобного хозяйства колхозники получили 52,6% денежных доходов, 86,8% мяса, 97,6% молока, 97,4% яиц, 66,9% картофеля, 66,1% овощей, 37,4% сена77. В таких условиях трудно было ожидать от них роста трудового энтузиазма на колхозных полях. Не случайно, что, несмотря на угрозу исключения из колхоза, в 1940 году 11,6% трудоспособных колхозников не выработали обязательного минимума трудодней78. На личное подсобное хозяйство возлагались практически все заботы по пропитанию колхозной семьи, и ее члены вынуждены были под угрозой голода обеспечить в первую очередь работу на своем приусадебном участке.
Хозяйственный механизм, основанный на неэквивалентном обмене с селом, и делавший общественное хозяйство заведомо невыгодным, загонял колхозное производство в экономический тупик, подрывая усилия по улучшению сельского хозяйства на основе новой техники и крупного производства. Мелкое личное хозяйство так и осталось экономической основой жизни земледельческого населения, а в значительной части и городского. Коллективное же земледелие приобрело черты принудительной повинности, выполнение которой не только не обеспечивало экономические интересы сельского населения, но и наносило им чувствительный ущерб, который, в конечном счете, отзывался и на рабочем классе.
Нельзя сказать, чтобы аграрная политика, приводившая к таким серьезнейшим перекосам в развитии сельского хозяйства, вовсе не сталкивалась с критикой. Но в условиях, когда такая критика становилась все более небезопасной, негативные оценки могли даваться лишь отдельным, частным ее аспектам или отдельным случаям практического осуществления такой политики. Ее же защитники выступали весьма агрессивно, нередко заменяя отсутствующие аргументы неприкрытыми угрозами в адрес несогласных.
Эта агрессивность явственно проступала в выступлениях на январском (1933 г.) Пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б). Дух установки на «завинчивание гаек» пронизывает как речи, произнесенные на пленуме, так и принятые на нем решения. Все недостатки в работе сельского хозяйства объяснялись двумя причинами — действиями классового врага и неумением руководителей бороться с классовым врагом. Послушаем Л. М. Кагановича: «Недостатки в работе колхозов и трудности в проведении хлебозаготовок происходят от неправильного руководства колхозами со стороны коммунистов, неправильной практической работы партийцев, от их неумения бороться с классовым врагом и неумения правильно направить наши силы»79. Срывы в хлебозаготовках, произошедшие в 1932-1933 годах квалифицируются Кагановичем как «попытка противопоставить рвачески понятые интересы колхоза и даже совхоза интересам пролетарского государства, попытки превратить колхоз в организационную форму противосоветских элементов для борьбы с пролетарским государством»80. Такая подмена экономического анализа ситуации культивированием «образа врага» вела и к соответствующей фальсификации самой хозяйственной ситуации. Всякие ссылки на экономическую реальность отметались с порога: «А многие из наших коммунистов не только деревенских, но и районных, а иногда и областных, как чудаки повторяют: „урожайность низка, урожайность низка“ и не удосуживаются докопаться до того, что часто эта низкая урожайность лживо и вредительски показана бухгалтером в своей отчетности»81.
Логическим выводом из такой позиции является ставка на политический нажим, на политические репрессии. И решающим аргументом здесь является мнение И. В. Сталина, на которое ссылается Л. М. Каганович. Характеризуя лицо колхозного крестьянства, Сталин заявил на январском пленуме: «Громадное большинство этого крестьянства является опорой советской власти в деревне. Но это еще не значит, что среди колхозников и колхозов не может быть отдельных отрядов, идущих против советской власти, поддерживающих вредителей, поддерживающих саботаж хлебозаготовок. Было бы глупо, если бы коммунисты, исходя из того, что колхозы являются социалистической формой хозяйства, не ответили на удар этих отдельных колхозников и колхозов сокрушительным ударом»82.
Аналогичную позицию, вслед за Сталиным, занимает и Каганович. Указывая на факты хищения колхозной собственности, к которым вполне могли тогда относить, например, помимо обычного воровства и чересчур щедрое, по мнению вышестоящего руководства, распределение зерна среди колхозников или подобное же «разбазаривание» колхозного сена для личных коров, Л. М. Каганович превращает это прямо-таки в контрреволюционный мятеж: «…это политическое выступление против основ советского строя. И наша рука не дрогнет, чтобы уничтожить расхитителей общественной собственности»83.
Такая позиция руководящего звена ВКП(б) привела к тому, что резолюция январского пленума «Цели и задачи политических отделов МТС и совхозов» ставила задачей политотделов организацию не политической работы на селе, а политического давления на экономику села. «Политические отделы МТС и совхозов должны обеспечить партийный глаз и контроль во всех областях работы и жизни как самих МТС и совхозов, так и обслуживаемых МТС колхозов»84, — говорилось в резолюции пленума. A Л. М. Каганович рассматривал политотделы едва ли не как филиалы ГПУ в деревне: «Суметь политически подойти к каждому хозяйственному процессу, суметь вскрыть негодность той или иной хозяйственной работы, связанной с действиями кулака, или нерадением, с преступным отношением к общественному добру, к колхозному хозяйству — это важнейшая задача политотделов»85.
Такого рода принципы руководства сельским хозяйством не только провозглашались, но и глубоко укоренились на практике. Бичуя директоров совхозов, пытавшихся отстаивать интересы подчиненных им хозяйств, Л. М. Каганович утверждал, что это «люди, которые были проникнуты кондратьевщиной и чаяновщиной, хотя многие из них имели в кармане партбилет»86. Выводы последовали незамедлительно: «Многие директора совхозов сейчас „выпали“. Мы их, так сказать, „ушли“»87. И несколькими фразами спустя Лазарь Моисеевич, ничтоже сумняшеся, заботливо призывает: «Надо ликвидировать безобразную текучесть кадров…»88.
Можно давать такой позиции политическую, идеологическую, нравственную оценку. Как экономист же я должен сделать вывод, что, когда руководство сельским хозяйством не опирается на экономические интересы тружеников села, то логичным и неизбежным следствием выступает применение методов внеэкономического нажима. Не в этом ли коренятся так и не преодоленные до конца в советский период стереотипы смешения партийно-политического и хозяйственного руководства, подмены партийными органами хозяйственных? А в то время такая подмена выступала в качестве прямой директивы: «Первоочередной задачей политических отделов МТС является обеспечение безусловного и своевременного выполнения колхозами и колхозниками своих обязательств перед государством… Первоочередной задачей политотделов совхозов является обеспечение безусловного и своевременного выполнения совхозами своих обязательств перед государством…»89. При такой установке оговорка, что политотделы не должны подменять хозяйственных руководителей90, неизбежно должна была оставаться пустым звуком. К тому же именно «политические отделы МТС и совхозов должны обеспечить настойчивое, правильное и своевременное применение законов Советского правительства об административных и карательных мерах в отношении организаторов расхищения общественной собственности и саботажа мероприятий партии и правительства в области сельского хозяйства»91. Это делало политотделы фактически верховной властью на селе.
Методы бюрократического командования сельским хозяйством ярко проявлялись и в порядке планирования хлебозаготовок, в таком, в частности, явлении, как выдвижение так называемых «встречных планов» зернопоставок — когда колхозы, выполнившие план, принуждались к дополнительной сдаче зерна, что выбивало из-под ног этих хозяйств всякую почву, на которой можно было бы вести экономику колхоза на основе хоть какого-нибудь расчета. Правда, «встречным планам» была объявлена чуть ли не война — не шутите! Постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР «Об обязательных поставках зерна государству колхозами и единоличными хозяйствами из урожая 1933 г.» от 19 января 1933 года (как и принятое на его основе постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 20 июня 1933 года) гласило: «Лица, виновные в даче встречных планов, будут привлекаться к уголовной ответственности»92. В принятом вскоре Постановлении ЦК ВКП(б) и СНК СССР «О порядке засыпки фондов, для нужд колхозов и распределении зерна между колхозниками по трудодням» от 2 августа 1933 года также значилось: «…виновные в допущении встречных планов будут привлечены к уголовной ответственности»93.
Но почему же потребовались такие неоднократные напоминания? По очень простой причине — руководители на местах мало опасались провозглашенной ответственности за дачу встречных планов. Их куда больше страшила ответственность иного рода — за безусловное выполнение плана хлебозаготовок.
Передовая статья в журнале «Большевик», ссылаясь на постановление от 19 января 1933 г., утверждала: «На основании этого закона еще до начала весеннего сева нужно (и можно) было определить размеры сдачи (продажи) хлеба государству каждым колхозом и единоличным хозяйством…»94. И хотя передовая ругает прежнюю систему заготовок — систему контрактации — за ее зависимость от урожая, что приводило для выполнения общего плана хлебозаготовок и покрытия недобора хлеба у слабых колхозов к выдвижению встречных планов для урожайных хозяйств95, но эта риторика не убеждает. Не убеждает потому, что жесткие задания, установленные не только до уборки урожая, но даже еще и до сева, не устраняют разницы между слабыми и сильными хозяйствами, а, пожалуй что, усугубляют ее. В таких условиях недобор зерна к общему плану заготовок все равно вынудит местных руководителей к нажиму на те хозяйства, где еще осталось, что забрать.
На возможные возражения руководители знали, что ответить. Передовая «Большевика» наставляла: «…Сразу же принимать необходимые меры, в том числе и меры репрессии, предусмотренные законом от 19 января в отношении тех хозяйств, которые будут под тем или иным видом уклоняться от выполнения своих обязательств»96. Когда в Одесском зернотресте, как поясняет другая передовая «Большевика», нашлись «ответственные руководители, пытавшиеся сознательно преуменьшить показатели урожая»97, реакция была моментальной и беспощадной. И. В. Сталин и В. М. Молотов отправили на имя секретаря Одесского обкома ВКП(б) и председателя облисполкома телеграмму следующего содержания: «Исключить из партии и привлечь к уголовной ответственности всех без исключения виновных в обмане государства и попытке срыва зернопоставок как воров и расхитителей государственного имущества»98.
Кто в таких условиях рискнет оправдываться тем, что на него, дескать, встречный план навесили? «…Наша рука не дрогнет, чтобы уничтожить расхитителей…».
И отнюдь не случайно М. О. Разумов, 1-й секретарь Татарского обкома ВКП(б), вынужден был указать на то, «что кое-где еще не изжиты тенденции встречных планов, противоречащих политике партии, закону о зернопоставках»99. В рядах партии было еще немало авторитетных работников, не побоявшихся указывать на ненормальное положение, сложившееся в сельском хозяйстве. Их критический голос раздался с трибуны XVII съезда ВКП(б).
П. П. Постышев, представлявший партийную организацию Украины, указывал на факты, когда хлебозаготовки проводились при помощи органов ГПУ. «Надо прямо и совершенно определенно сказать, что репрессии были в эти прорывные годы решающим методом „руководства“ многих партийных организаций Украины»100 — заявил он в своем выступлении на съезде. То же самое констатировал и делегат от Казахстана Л. И. Мирзоян: «Я должен сказать, что в Казахстане администрирование, командование, недооценка организационно-массовой работы, зажим самокритики носили не только массовый характер, но сплошь и рядом являлись главным и основным методом в руководстве ряда партийных и советских организаций»101. Г. И. Петровский (председатель Всеукраинского ЦИК) приводил многочисленные факты, что колхозники не знают, ни сколько они выработали трудодней, ни сколько они получат на трудодень, что лишает их всякой заинтересованности в труде102. М. О. Разумов (к тому моменту — 1-й секретарь Восточно-Сибирского крайкома) выступил на съезде против пользовавшейся высочайшей поддержкой позиции, что во всех бедах виновата кулацкая агентура: «…Было бы нелепо сваливать полностью тяжелое положение в животноводстве на классового врага»103. На декабрь 1933 года в Бурятии 21% колхозов — коммуны; в крае обобществлено 2/3 крупного рогатого скота, 80% овец. «Партийные организации края во главе с руководящими органами допустили серьезнейшие ошибки в вопросах животноводства, серьезные извращения, давшие огромный козырь в руки классового врага»104 — подчеркивал он. «На сегодняшний день помещениями обеспечено не больше как 15-20% всего обобществленного скота. Об этом не заботились»105. Разумов приводил также примеры массовой гибели и расхищения скота во время его затяжных перегонов ради осуществления идеи «специализации» колхозов106. Он подверг также острой критике практику планирования зернопоставок, не считающуюся с реальной урожайностью107 (а передовая «Большевика» рассматривала принцип «не считаться с урожайностью» в качестве достоинства новой системы зернопоставок, по которой обязательства приобретают силу налога108).
Наконец, Разумов выступил со смелым предложением: «…Большую часть скота из обобществленных стад, который не может быть удовлетворительно освоен фермами, обратить на исправление перегибов, допущенных при обобществлении. От этого и колхозное животноводство и животноводство вообще только выиграют, ибо до сих пор хищническое обращение со скотом в обобществленных колхозных стадах являлось серьезнейшей причиной снижения поголовья»109.
Контрастом к этим выступлениям звучали речи Сталина, Эйхе, Шеболдаева и ряда других делегатов, пытавшихся все недостатки в сельском хозяйстве списать на классового врага. Шеболдаев, в частности, приводя цифры хлебозаготовок на Северном Кавказе, — в 1930 году — 123 млн пуд., в 1931 году — 187 млн пуд., в 1932 году — 112 млн пуд., в 1933 году — 137 млн пуд., — объясняет падение заготовок в 1932 году кулацким саботажем110. Но затем он сам приоткрывает истинную причину этого сокращения, когда сообщает, что в среднем на трудодень колхозник получал в 1931 году — 2,1 кг зерна, в 1932 году — 1,4 кг, в 1933 — 3,5 кг111. (Напомню, что в среднем по стране в 1932 году на трудодень давали 2,3 кг зерна). Это означает, что для того, чтобы обеспечить в 1932 году даже такую заготовку зерна, которая была почти на 40% ниже прошлогодней, у крестьян отняли 1/3 и без того низкой прошлогодней нормы потребления, оставив им зерна на 40% меньше, чем в среднем по Союзу. Вместо того, чтобы поддержать крестьян в неурожайный год, их стали терроризировать чрезвычайными мерами. И после этого Шеболдаев приносит благодарность комиссии Кагановича, немало поусердствовавшей для такого ограбления крестьян Северного Кавказа! (Более детальный анализ экономических условий в сельском хозяйстве, сложившихся в 1932-33 годах, дан в предыдущей главе).
Критические выступления на XVII съезде не превратились в открытую полемику между сторонниками прекращения репрессивного нажима на крестьянство и сторонниками раздувания «классовой борьбы» в деревне. Последующие политические события, когда террор обрушился на большинство делегатов XVII съезда, практически независимо от занятой ими позиции, отнюдь не способствовали урегулированию принципиальных вопросов аграрной экономики.
Целый ряд частных проблем, разумеется, так или иначе разрешался. В третьей пятилетке произошли некоторые сдвиги в области расширения возможностей материального стимулирования колхозников (которыми, впрочем, могли воспользоваться лишь экономически крепкие колхозы). В 1940 году был введен новый порядок планирования хлебозаготовок, несколько приближавший установление заданий по сдаче зерна к реальной хозяйственной ситуации112. В том же году на Украине были введены доплаты колхозникам за рост урожайности и продуктивности скота113. СНК СССР рекомендовал распространить этот порядок и на другие районы страны.
Но сколько-нибудь существенные изменения в экономическом положении сельского хозяйства произошли лишь в 50-е годы. Все же, несмотря на глубокую деформацию экономических связей между промышленностью и сельским хозяйством, в третьей пятилетке начали сказываться те преимущества, которые связаны с переходом к крупному механизированному земледелию. В сельском хозяйстве происходил рост производительности труда. Хотя объемы производства продовольствия топтались в основном на месте, шел довольно быстрый рост производства технических культур — не в последнюю очередь благодаря экономически обоснованным ценам на эти культуры. И, кроме того, эти объемы производства достигались при сократившейся численности сельского населения. Если в 1926 году каждый крестьянин кормил, кроме себя, еще одного человека, то в 1939 году — более трех114. Но сказать, что все это было достигнуто благодаря системе неэквивалентного обмена с деревней и бюрократического шаблона в планировании заготовок, значило бы пойти против исторической правды. Эта система, наоборот, подрывала эффект от преобразования социально-экономической и материально-технической основы аграрного сектора, глубоко искажая социалистические производственные отношения.
2.3. Деформация социализма: за и против
Сложившийся в советской экономике в 30-е годы хозяйственный механизм приводил к глубоким бюрократическим перекосам в формирующихся в советской системе производственных отношениях социализма. Сосредоточение хозяйственно-распорядительских функций в руках узкого круга руководителей, фактическая монополизация ими этих функций и значительная несамостоятельность широких кругов рабочего класса в осуществлении управленческих функций накладывали серьезный отпечаток на механизм реализации всех социалистических производственных отношений.
Особенно наглядно бюрократические деформации проявили себя в системе отношений планомерной организации общественного производства. Разумеется, на первой фазе коммунистического общества, в особенности тогда, когда не до конца решены еще некоторые задачи переходного периода, планомерность социалистического производства не может обеспечиваться через поголовное участие организованных трудящихся масс в совместной работе по налаживанию сбалансированного и пропорционального развития экономики, и тем самым непосредственную реализацию этими массами соответствия между результатами производства и их экономическими интересами. Ведущую роль в обеспечении планомерности неизбежно должна играть государственная система планомерного руководства экономикой. Но природа социалистических производственных отношений определяет необходимость работы этой государственной системы управления не как замкнутого и самодовлеющего механизма, а как системы, подконтрольной трудящимся массам и тем самым выражающей, в первую очередь, их интересы.
Бюрократизация же системы планового управления производством создает разрыв между плановым управлением и трудящимися, превращает их из субъектов управления, хотя бы отчасти принимающих участие в осуществлении некоторых его простейших функций (учет и контроль), в пассивные объекты управления. План превращается в систему всеобщей регламентации экономической жизни, а поскольку задания и цели этого плана создаются кабинетным «творчеством», за спиной непосредственных участников производства, постольку происходит фетишизация плана, как могущественной, но не подконтрольной большинству и не умопостижимой силы.
Основное производственное отношение социализма, состоящее в непосредственном характере соединения работников со средствами производства, а вместе с этим определяющее и непосредственно коллективный характер их деятельности, также подвергается деформирующему влиянию бюрократических тенденций. Доступ к средствам производства (т. е. поступление на работу) оказывается определяем не включением работника в тот или иной коллектив и его отношениями с коллективом, и не только государственным контролем за приемом и увольнением работников, осуществляемым на фазе социализма администрацией предприятий, а фактически полной монополизацией в руках администрации решения вопросов найма и увольнения, распределения работ среди наемных работников, формирования из них микроколлективов (бригад и т. п.). Коллектив и его представители (профессиональный союз) фактически оттесняются от решения этих вопросов, что в значительной мере ослабляет и фактическую эффективность трудового законодательства.
Основной экономический закон социализма, устанавливающий связь между возможно более полной реализацией творческих способностей каждого человека и использованием достигаемых на этой основе результатов коллективного производства в целях достижения полного благосостояния и всестороннего развития личности каждого члена общества, также подвергается бюрократической деформации. Развитие человека за пределами его функции работника, т. е. за пределами необходимого для профессиональной подготовки, крайне ограничивается. В особенности это касается развития социально-культурных предпосылок, обеспечивающих превращение человека в активного субъекта социальных связей, дающих ему возможность участия в осуществлении трудящимися совместного контроля за общественным производством.
Что касается полного благосостояния, то бюрократия индифферентна к его достижению трудящимися массами, в той мере, в какой это не задевает ее собственные интересы. В то же время некоторый минимум роста потребления рассматривается ею как необходимый компонент и стимул экономического роста, поскольку бюрократия не признает за трудящейся массой иных интересов, кроме заинтересованности в росте массы потребляемых материальных (и в очень узком смысле — культурных) благ. В результате оказываются забытыми проблемы преобразования условий и содержания человеческого труда.
Отношения распределения по труду достаточно заметно деформируются шаблонно-бюрократическим подходом к распределению. Утрачивается точная связь заработка с трудовым вкладом; в лучшем случае сохраняется связь зарплаты с выполнением некоторого набора формальных процедур и обязательств (например, присутствия на работе). Не фиксируется связь между индивидуальными трудовыми операциями и конечным результатом совместного труда, чему соответствует гипертрофированная роль индивидуальной сдельщины.
Зарплата фактически ставится в зависимость в первую очередь не от труда, а от должностного положения или принадлежности к определенной социально-профессиональной группе (квалифицированный — неквалифицированный рабочий, женщина — мужчина, работник со стажем — работник без стажа и т. п.). Тем самым зарплата приближается к форме должностного оклада государственного чиновника.
Наконец, бюрократизация деформирует отношения социалистической собственности. Трудящиеся оттесняются от хозяйско-распорядительских и предпринимательских функций, которые монополизируются бюрократией. Процесс присвоения трудящимися их общего достояния ограничивается их личным доходом и долей в общественных фондах потребления, движение же остальной части продукта бесконтрольно определяется бюрократией (самый вопиющий пример — неэквивалентный обмен о аграрным сектором, длившийся более двух десятков лет).
Хотелось бы сразу указать на тот факт, что бюрократические деформации в экономической структуре социализма не означали автоматически полного выхода за пределы системы социалистических производственных отношений (в той мере, в какой эти отношения вообще сложились). Не потому, что бюрократизация составляет собственный элемент социализма, а потому, что она не образует самостоятельной системы и постольку может лишь надстраиваться над системой социалистических (и иных) объективных производственных отношений, оказывая на нее деформирующее влияние, но сама, в свою очередь, испытывая с ее стороны противодействующее движение. Необходимо принимать во внимание также тот факт, что чем дальше заходит процесс бюрократизации, тем более обостряются его внутренние противоречия, вызывающие нарастающую неэффективность управления экономикой, что ведет либо к вынужденному «самоограничению» бюрократии, либо к прорыву антибюрократических тенденций, подогреваемых кризисными явлениями в экономике. Наличие в социалистическом обществе такой постоянно действующей антибюрократической тенденции вынуждает бюрократию прибегать к политическим средствам закрепления своего господства, что содержит в себе потенциальную возможность крайне острых политических конфликтов.
Неэффективность бюрократического управления экономикой, игнорирующего действительные экономические интересы участников производства и отрывающегося от реальной хозяйственной ситуации, сама по себе вынуждает бюрократию прибегать к методам политического давления на экономику, компенсируя несостоятельность экономического руководства. Одним из проявлений такого рода внеэкономических методов было создание политотделов в МТС и совхозах, а также на железнодорожном транспорте. Но методы административно-репрессивного нажима, если они не дополняют экономическое регулирование, а применяются вместо него, могут дать в лучшем случае кратковременный и поверхностный эффект. Политотделом не восполнишь нехватку рельсов.
Что политический надзор бюрократии не может заменить экономических решений, создавая лишь атмосферу окрика и нервозности, было недвусмысленно заявлено делегатами XVII съезда ВКП(б). Даже нарком путей сообщения А. А. Андреев, подчеркивая необходимость укрепления дисциплины на железнодорожном транспорте, заметил, что дисциплина слаба вовсе не потому, что мало применяется административных взысканий. «Я мог бы привести несколько фактов, которые говорят о том, что у нас может быть даже чересчур злоупотребляют в применении административных взысканий»115, — осторожно сказал он на съезде. Работник Северной железной дороги Амосов дополнил мнение наркома: «…На транспорте, как нигде, сильны бюрократически-канцелярские гнилые методы руководства и саботаж перестройки по решениям ЦК, как нигде, сильна канцелярско-бюрократическая психология работников наших аппаратов, как нигде, сильна привычка руководить приказом, как нигде, сильна вера в этот приказ, вера в бумажное руководство…»116.
Бюрократизм давал себя знать не только на транспорте. Делегат от Средневолжской краевой парторганизации Щубриков выражал тревогу в связи со строительством в Орском районе нескольких крупных предприятий — металлургического комбината, паровозостроительного завода, нефтеперерабатывающего завода, мясокомбината. «Надо, чтобы эти огромные стройки координировались, управлялись, планировались какой-то ячейкой Наркомтяжпрома, которая бы находилась в самом Орске, — предлагал он, выступая на съезде, — потому что междуведомственные драки между этими огромными стройками с самого начала на месте, которое не обжито, где нет ни хороших технических сил, ни достаточного количества общественно-хозяйственных работников, приведут к губительным результатам»117. Как видно, беспокойство пред. СНК РСФСР С. И. Сырцова, высказанное им в 1930 году, что ведомства занимаются больше межведомственной борьбой, нежели деловой работой, имело все основания.
На съезде приводились и факты плановой чехарды (о чем я уже говорил ранее), неизбежной при бюрократизации управления. Делегат Донбасса жаловался, что Главуголь каждый месяц меняет планы, что не хватает вагонов для вывозки угля118. Приводился и такой факт, когда трикотажной фабрике «Красная заря» план на 1933 год был утвержден только 4 января 1934 года119.
Однако по материалам съезда трудно сделать вывод, что эти тревожные признаки (и множество им подобных) заставляли руководителей партии и государства искать более совершенный механизм хозяйственного управления. Фетишизация приказного управления зашла достаточно далеко и уже поглядывала с недовольством на «тесные» рамки экономических законов. В ход пошла формула о том, что экономические законы социализма устанавливаются государством диктатуры пролетариата. Один из творцов этой формулы, А. И. Стецкий, выступая на съезде, обрушился на тех, кто пытался искать при социализме объективные экономические законы. «Это, товарищи, остатки теорий, которые развивали Бухарин и Преображенский, — негодовал бывший ученик Бухарина А. И. Стецкий с трибуны съезда, — считавшие, что мы должны нашу экономику рассматривать по аналогии с капиталистической, что в нашей экономике действуют какие-то от нас совершенно независящие законы, определяющие ее движение»120. А через год после съезда он уже удовлетворенно заявлял в журнале «Большевик»: «Преподавание советской экономики строилось таким образом, что хотели найти в советской экономике какие-то вне нас стоящие, не зависящие от нас законы. С этим удалось покончить»121. Что значило слово «покончить» в 1935 году — об этом, пожалуй, уже невозможно узнать у непосредственных участников тех событий. Впрочем, тогда еще ограничивались в основном чисткой состава преподавателей. Понятие «враг народа» еще не стало совсем обыденным…
Бюрократическая язва все сильнее чувствовалась и в системе, распределения. Пораженная бюрократизмом потребительская кооперация теряла последние свои черты организации самодеятельности потребителей. Зачатки демократизма в потребкооперации вытеснялись подчинением ее в значительной мере администрации предприятий при организации отделов рабочего снабжения, закрытых рабочих кооперативов и закрытых распределителей. Наркомторг А. И. Микоян отмечал на XVII съезде, что система «закрытых распределителей создает благоприятную обстановку для бюрократизма и злоупотреблений»122. Нарисованная им картина ясно показывала, в чьих руках оказалось снабжение рабочих: «…Всякие прихлебатели отнимали по существу у рабочих огромное количество предназначенных им продуктов, — они примазывались к снабжению важнейших заводов, и это привело к тому, что закрытые распределители, организованные специально для рабочих, обращались иногда против них»123.
В таких условиях потребительская кооперация неизбежно начала хиреть. Удельный вес ее в торговом обороте постоянно падал (см. табл. 48).
| 1931 | 1932 | 1933 | 1934 | 1935 |
|---|---|---|---|---|
| 73,3% | 63,4% | 48,9% | 41,0% | 38,4% |
Источник: Малафеев А. Н. История ценообразования в СССР. (1917-1963 гг.). С. 150.
Соответственно рос удельный вес государственной торговли. В 1935 году потребительские общества в городах были ликвидированы, и вся торговля стала государственной. А закрытые распределители, освободившись от обременительной функции снабжения рабочих, вздохнули полной грудью, принявшись обслуживать тех, кто считал себя подлинными хозяевами страны. История дальнейшего развития этой системы распределения была надежно укрыта от широкого общественного интереса и потому до сих пор еще ждет своего рассказчика.
Все эти бюрократические извращения не могли помешать тому, чтобы рабочий класс продолжал усилия, направленные на реализацию своего стремления стать действительными хозяевами производства, хозяевами всей страны. Но усилия эти натыкались на все более жесткое сопротивление бюрократии. Бюрократия считала себя наилучшей выразительницей интересов рабочего класса и не собиралась делиться этой функцией с самими рабочими. Эти две тенденции боролись с переменным успехом, но бюрократия долгое время не решалась до конца реализовать свою роль полновластного опекуна рабочего класса. Не решалась, прежде всего, потому, что без определенной поддержки со стороны рабочих (в том числе без определенного уровня их трудовой активности) возникала бы угроза стабильности государственной власти, а вместе с этим — и самой бюрократии. Когда последняя оказывается брошена на произвол судьбы рабочим классом, то (как наглядно показали события в Польше в 1980-81 гг., а затем и события 1989-1991 гг.) в дело вмешиваются совсем иные классово-политические силы, которым эта бюрократия совсем ни к чему.
Чтобы изменилась классовая природа рабочего государства, недостаточно одного только бюрократического извращения пролетарской власти, даже принявшего крайние формы, обнаруживающие некоторые элементы сходства с моделью «чистого» государственного капитализма. Даже такая крайняя бюрократизация, обнаруживающая себя в раздутом паразитическом потреблении бюрократии и в потере контроля над экономическим развитием, не может полностью отлучить от власти рабочий класс, ибо не имеет в обществе другой социальной базы. По этой же причине невозможно эволюционное превращение бюрократии в «новый капиталистический класс». Даже крайние примеры бюрократизации политической власти при социализме, установления, по всей видимости, безраздельной «диктатуры бюрократии», сами по себе не обеспечивают, как показал исторический опыт, капиталистической инволюции социализма.
Чтобы такой переход произошел, бюрократия, паразитирующая на социалистическом строе, должна была сломать этот строй, но это значило уничтожить те условия, которые обеспечивали существование самой советской и партийной бюрократии. Эти условия давали ей возможность делить власть с рабочим классом, из рядов которого она отчасти вышла и представительство интересов которого — также отчасти — давало ей выход к рычагам политического и экономического господства. Отказавшись от них, советская бюрократия как таковая исчезает, и лишь некоторые ее представители переходят в ряды капиталистической бюрократии или нового предпринимательского класса. Такое развитие событий, пока социально-экономический кризис системы не зашел слишком далеко, не устраивает большую часть бюрократии. Поэтому политическая власть в социалистическом обществе до поры до времени борется с крайностями бюрократизма, чтобы избежать серьезных экономическими неудач, в том числе и потому, что эти крайности и порожденные ими экономические провалы могут создать благоприятную почву для контрреволюции. Это вынуждает власть в социалистическом государстве лавировать между классовыми интересами рабочих и бюрократией.
Именно поэтому в социалистическом обществе, так или иначе, сохраняются каналы для осуществления рабочим классом своей активной социальной роли. Именно поэтому рабочий класс берет на себя и долю ответственности за экономическое и социальное положение в государстве, однако, лишь до тех пор, пока нарастающее отчуждение рабочих и бюрократии не приводит рабочий класс к разочарованию в социалистической системе.
Энтузиазм строителей социалистического общества, прорывавшийся, несмотря на всяческие бюрократические препоны и перекосы, как раз и основывался на этой социальной ответственности рабочего класса, заинтересованного в укреплении социалистического строя, независимо от наличия в нем бюрократических извращений. Однако длительная бюрократическая эксплуатация этого энтузиазма ведет к его затуханию, к нарастанию пассивности, под оболочкой которой вызревают новые формы осуществления рабочим классом своей социальной ответственности — например, в форме забастовок.
В годы второй пятилетки движение хозрасчетных бригад, развернувшееся с 1931 года, пошло на убыль. Техпромфинплан стал противопоставляться хозрасчету, хозрасчетные итоги деятельности бригад перестали учитываться, размер премий за экономию материальных ресурсов упал значительно ниже предусмотренного инструкциями124. Бюрократическое «плановое» командование не нуждалось в экономическом расчете и материальной заинтересованности. «Эта замена живого руководства канцелярщиной, бюрократическое стремление „централизовать“ дело соревнования зачастую и до сих пор является сильнейшим тормозом дальнейшего развертывания социалистического соревнования»125 — отмечали некоторые обществоведы в 30-е годы.
Материалы обследования, проведенного ВЦСПС и ЦУНХУ Госплана СССР отмечают насаждение бригад административным путем. Еще ранее, как я уже отмечал, была осуждена выборность бригадиров, и робкое замечание М. И. Калинина на XVII партсьезде, — «Я считаю, что в назначении бригадира должна принять участие сама бригада»126, — осталось без последствий. Из материалов упомянутого обследования вытекает, что на большинстве обследованных предприятий наряд-задание доводится до бригад с большими опозданиями, несвоевременно начисляются и выдаются премии за экономию, данные учета не доводятся до сведения рабочих, а оседают в конторах127.
Движение хозрасчетных бригад было тесно связано со встречным промфинпланом, поскольку он должен был опираться на точную оценку хозяйственных возможностей. «При разработке встречного промфинплана встал вопрос о нормах, о жестких лимитах, о тщательном учете всех возможностей бригады…»128. Вот что говорит работница ватерного отделения фабрики «Красная нить»: «До перехода на техпромфинплан бригада была на хозрасчете, но этот хозрасчет был недостаточно проработан работницами, не был обоснован наблюдением за скоростями, расходами материалов, количеством угаров и т. п., а сами лимиты за себя ничего не говорили. Теперь при техпромфинплане есть хозрасчет. Но качество его значительно выше. Построен он на основе техпромфинплана, на основе непосредственного наблюдения со стороны работниц за всеми элементами хозрасчета, технически обоснованными»129. А вот как характеризовался сам техпромфинплан: «Основное в техпромфинплане, стало быть, в организации масс, в привлечении их к составлению технически обоснованного плана»130; «…техпромфинплан, как результат творческой деятельности рабочих масс, воплощает в себе встречные нормы и является одновременно и встречным промфинпланом»131.
Была уже понята тогда и связь между коллективной организацией труда в бригаде и плановым творчеством масс в более широких масштабах: «Бригада — это планомерно организованная клеточка единого планового народнохозяйственного организма. Замкнутость бригады, отсутствие сознательной и планомерной связи между бригадами, установленной при активном участии самих ударников, противоречит социалистической кооперации труда и присущему ей социалистическому отношению к труду. Вполне естественно, что усиление плановости внутри бригад, как отдельных клеточек, требует углубления плановости между этими клеточками, предполагает повседневное и планомерное участие непосредственных производителей в составлении и осуществлении этих планов в рамках цеха между бригадами, в рамках завода между цехами, и в той или иной форме в рамках народного хозяйства в целом»132.
Но обрисованная перспектива всеобщей плановой инициативы вовсе не вписывалась в механизм казенно-бюрократического автоматизма «плановой разверстки». В результате к началу третьей пятилетки все формы коллективного экономического творчества масс были отторгнуты хозяйственным механизмом. Встречный промфинплан, перекличка цехов и заводов, хозрасчетные бригады, общественный буксир и т. п. — все эти формы перестают упоминаться в источниках, посвященных анализу трудовой активности рабочего класса. Вся она сводится к двум формам — индивидуальному техническому творчеству (изобретательство и рационализаторство) и стахановскому движению133.
Стахановское движение представляет собою весьма противоречивое явление. С одной стороны, оно, несомненно, является формой творчества трудящихся масс, их инициативы в овладении техникой, в улучшении организации производства, в превращении из придатка производственного механизма в его активный преобразующий элемент, преодолевающий созданное ранее капитализмом полное подчинение рабочего фабричной системе.
С другой стороны, стахановское движение имело четко выраженную тенденцию замкнуться на совершенствование индивидуальных трудовых усилий или даже просто увеличение интенсивности труда, не неся в себе элементов коллективного социально-экономического творчества трудящихся. Не случайно оно единственное из всех форм развития производственной активности рабочего класса удостоилось «высочайшего покровительства», и И. В. Сталин сам выступил с речью на первом Всесоюзном совещании стахановцев. Выдвинув тезис, что стахановское движение — это социалистическое соревнование на базе новой техники134 И. В. Сталин затем на протяжении всей речи больше ни разу не заикнулся о социалистическом соревновании. А вот назвав второй признак стахановского движения, как движения за преодоление нынешних технических норм135, Сталин посвятил этому вопросу все свое дальнейшее выступление. Все стахановское движение было сведено к искусству перевыполнения норм. Такая инициатива рабочих охотно получала благословение свыше, ибо она не затрагивала всерьез прерогатив руководящих кадров, не дерзала покушаться на их монополию в области управления производством.
Однако и эта «смирная» инициатива то и дело ударялась об острые углы реального хозяйственного механизма.
В решениях декабрьского (1935 г.) Пленума ЦК ВКП(б), посвященных стахановскому движению, отмечается отрицательное отношение к нему среди части руководителей и инженерно-технических работников136. Это и не удивительно — здесь сказывался не только технический консерватизм или нежелание ради погони за рекордами идти на нарушения технологии. Хозяйственники были экономически заинтересованы скрывать резервы предприятий, поскольку в условиях жесткой административной ответственности за выполнение планов они, в какой то мере обоснованно, опасались брать напряженные плановые задания. Стахановские же рекорды грозили спровоцировать у вышестоящих органов завышенные представления о возможностях роста производства.
Неоднозначно относились к стахановцам и рабочие. Директива декабрьского Пленума ЦК о пересмотре норм137 грозила ударить по заработкам многих из них. Рекорды стахановцев и директивы Пленума «привели к попыткам некоторой части администрации пересмотреть нормы, а иногда и снизить расценки, не создав условий для повышения производительности труда всех рабочих»138.
Следует отметить, что рекорды многих знаменитых стахановцев — самого Стаханова, кузнеца Бусыгина, обувщика Сметанина — строились на углублении специализации внутри бригад, за счет передачи части функций стахановцев-рекордсменов вспомогательным рабочим139. Это также могло вызывать известную напряженность, в том числе и в связи с распределением заработка, поскольку коллективная сдельщина фактически отсутствовала. Индивидуальной сдельщиной было охвачено: в 1924 году — 47,8% рабочих, в 1928 — 57,05, в 1932 — 63,7 %, в 1936 году — 76,1%140. На индивидуальной сдельщине, таким образом, находилось большинство рабочих, и терять свой сдельный заработок ради того, чтобы быть подсобниками при стахановцах, им вовсе не улыбалось.
Хозяйственники вскоре приспособились к стахановскому движению, сведя его либо к авральному напряжению сил рабочих, когда к тому побуждали обстоятельства, либо к формальному содержанию на предприятии одного-другого рекордсмена. В 1936 году массовое распространение получили стахановские смены, дни, сутки, декады и т. п. Как отмечают историки, эта форма стахановского движения «не была свободна от элементов штурмовщины со всеми вытекающими из этого отрицательными последствиями»141. По существу, это была бесстыдная эксплуатация энтузиазма рабочего класса для латания хозяйственных прорех, вызванных пренебрежением к нормальной организации производства.
Это не могло, разумеется, способствовать росту энтузиазма стахановцев. Острой была их реакция и на стремление свести стахановское движение к погоне за отдельными рекордами. На городском собрании стахановцев ленинградской промышленности в декабре 1937 года рабочий завода им. Свердлова Игнатьев говорил: «Руководители наши умеют хорошо подготовить рабочее место для одного рекордсмена, но не заботятся о целых группах стахановцев»142.
Упадок творческой активности масс, обозначившийся во второй половине 30-х гг., был связан не только с бюрократической деформацией хозяйственного механизма, но и ослаблением рычагов политической власти рабочего класса. В середине 30-х гг. замедлилось, а затем практически прекратилось использование целого ряда форм участия рабочего класса в управлении государством, появившихся на рубеже 20-х — 30-х годов. Произошло и сокращение непосредственного представительства рабочего класса в государственных учреждениях. В публикациях на эту тему содержатся лишь отрывочные и разрозненные данные, но и они способны дать некоторое представление о тенденциях происходивших процессов. Например, можно отметить снижение представительства и рабочих, и крестьян в Советах (см. табл. 49 и 50).
| крестьян | рабочих | служащих | прочих | |
|---|---|---|---|---|
| 1931 | 44,0% | 30,1% | 24,0% | 1,9% |
| 1934 | 29,5% | 23,1% | 44,0% | 3,4% |
Источник: Рабочий класс в управлении государством (1926-1937 гг.). М.: Мысль, 1968. С. 94.
| рабочих | служащих | крестьян | |
|---|---|---|---|
| ЦИК СССР 6-го созыва (1931-35 гг.) | 47,6% | 36,7% | 16,3% |
| ЦИК СССР 7-го созыва (1935-37 гг.) | 39,0% | 46,1% | 14,9% |
Источник: История советского рабочего класса… Т. 2. С. 316.
Следует учесть, что многие из попавших в соответствующую графу рабочих и крестьян были рабочими и крестьянами по происхождению или по прежнему социальному положению, но отнюдь не обязательно продолжали трудиться у станка или в поле. Рабочих непосредственно с производства было в составе местных Советов в 1939 году всего 8%143.
Таким образом, социально довольно неопределенная учетно-статистическая категория служащих занимала в органах государственного управления преобладающее место. В эту категорию входило некоторое число хозяйственников и специалистов, но основную массу составляли работники государственного и партийного аппарата.
Были ослаблены и другие каналы участия рабочих в деятельности аппарата управления государством. Так, шефство рабочих коллективов над государственными органами и соцсовместительство, получившие значительное распространение в 1933-34 годах, пошли затем на убыль, а вскоре и вовсе перестали применяться. В декабре 1934 года ЦК профсоюза работников госучреждений открыл вечерний институт для участников шефских бригад и соцсовместителей, работавших в учреждениях Москвы. Первый выпуск состоялся в июле 1935 года, а в 1936 г. состоялся второй и последний выпуск. Институт прекратил свое существование144.
13 декабря 1936 года Секретариат ВЦСПС принял решение об организации одногодичных, без отрыва от производства, курсов для рабочих — участников шефских бригад и соцсовместителей. Эти курсы просуществовали только один год, прекратив свою работу вместе с почти полным прекращением шефства и соцсовместительства. На 1 января 1937 года оставалось всего около 140 шефствовавших предприятий145. Одним из серьезных препятствий для развертывания шефской работы была эпидемия секретности, вызванная раздуванием подозрений во всеобщем распространении вредительских организаций. Это резко ограничивало круг лиц, имевших доступ практически к любой документации, и тем самым автоматически отстраняло рабочих от какого бы то ни было контроля над деятельностью государственного и хозяйственного аппарата146.
Линия на «завинчивание гаек» нашла свое теоретическое обоснование в тезисах об обострении классовой борьбы и необходимости в связи с этим усиления государственного аппарата. Демократизация ставилась под подозрение. Уже упоминавшийся А. И. Стецкий назидал на XVII съезде: «Глубоко ошибались товарищи, пытаясь изобразить дело таким образом, что пролетарское государство уже начинает отмирать на второй же день после пролетарской революции. Они забыли положение Ленина о том, что в переходный период государство нужно пролетариату, что государство отмирает только при коммунизме. Они забыли положение Сталина о том, что путь к отмиранию пролетарского государства лежит через его усиление»147. Тем самым откровенно отбрасывались прочь и позиция Ленина, и Программа партии, и резолюции XV съезда ВКП(б).
Бюрократическое понимание социалистической государственности становилось обыденным, проникая в сознание старой ленинской гвардии, незаметно для себя сдававшей шаг за шагом свои прежние принципиальные установки на пролетарскую демократию. Показательна в этом смысле статья И. Варейкиса, в которой он, рассуждая о самодеятельности масс, не смог привести ни одного конкретного примера, не смог назвать ни одной конкретной формы привлечения масс к государственным и общественным делам. Ни о выдвиженчестве, ни о шефстве, ни о соцсовместительстве, ни даже о роли Советов и профсоюзов в его статье не сказано ни слова! По существу вся она свелась к абстрактному лозунгу, сколь прекраснодушному, столь и бездейственному, ограниченному лишь уверениями в том, что социализм открывает простор для самодеятельности масс148. Как? Где? — И. Варейкис даже не задумался над этими вопросами. Какой контраст с Варейкисом 1918 года, двадцатичетырехлетним секретарем Симбирского губкома, осуществлявшему эту самодеятельность масс на практике, не гнушаясь собственными руками грузить в вагоны хлеб для голодающего Центра…
Сильнейший удар по демократизации государственного аппарата был нанесен в 1934 году ликвидацией системы органов ЦКК-РКИ. Но и до этого, стремясь освободиться от ответственности, бюрократические элементы в аппарате развернули кампанию давления на органы партийно-государственного контроля.
М. И. Ульянова, выступая на XVII партсъезде, говорила о районных контрольных комиссиях, что они «в значительной мере чувствовали себя, как правильно отметил товарищ Рудзутак в своей статье, зависимыми от местных партийных организаций. И не только от местных партийных организаций чувствовали они себя зависимыми, но и от риков, а иногда и сельсоветов. У последних иной раз сильна уверенность, что раз они „власть на местах“, то могут не подчиняться постановлениям вышестоящих организаций…»149. Е. Ярославский приводил на съезде возмутительнейшие факты: «В Восточносибирском крае контрольная комиссия не только не вела решительной борьбы с безобразиями, имевшими место в организации, с расхищением и разбазариванием государственных средств в золотой промышленности, Сибпушнине, Охотсоюзе, Заготскоте и других организациях, но в ряде случаев привлекала, в полном согласии с краевым комитетом, к ответственности тех, кто против этих безобразий боролся. Самые грубые нарушения постановлений партии и правительства, а в отдельных случаях прямой обман партии — не встречали в контрольной комиссии отпора. Контрольная комиссия в крае была подмята, подмяты были и другие органы, как краевая прокуратура и т. п…»150.
В такой обстановке становились неизбежны случаи самого грубого произвола по отношению к отдельным людям. Работник ВЦСПС Вейнберг приводил такой пример: «Работница Ярославского резино-асбестового комбината Зубова была обвинена в том, что она жена прогульщика. Ее незаконно уволили с завода, лишили хлебной карточки и выселили из комнаты»151. Далее ей предложили развестись с мужем — и тогда она будет восстановлена. После месяца попыток добиться справедливости она была вынуждена развестись152.
Какие же выводы сделал съезд на основании этих фактов? Вот что предлагал делегат М. Ф. Шкирятов: раз органы РКИ и контрольные комиссии на местах подпадают под давление местных партийных организаций, нужно вместо них дать на места независимых уполномоченных из центра153. Вместо борьбы с бюрократизмом предлагался бюрократический контроль над бюрократами. Разумеется, при таком понимании бюрократизма, когда «одним из опаснейших проявлений бюрократизма является открытое и скрытое нарушение государственной дисциплины»154, т. е. когда вся борьба с бюрократизмом сводится к укреплению сплоченности государственного аппарата, иных предложений трудно ожидать. Собственно, такой же была и «высочайшая» точка зрения.
И. В. Сталин в своем докладе на XVII съезде, осудив бюрократизм, заявил: «Нам нужна теперь не инспекция, а проверка исполнения решений центра…»155. И вот вместо Рабоче-крестьянской инспекции, призванной совершенствовать и контролировать государственный аппарат, очищая его от бюрократизма, и вовлекая в эту работу широкие массы трудящихся, даруется Комиссия советского контроля — одна из многочисленных канцелярий при Совнаркоме. Про ЦКК И. В. Сталин отозвался так: «…она была создана прежде всего и главным образом для предупреждения раскола в партии», а теперь стоит задача «сосредоточить главное свое внимание на работе по проверке исполнения решений партии и ее Центрального комитета»156. И вот вместо ЦКК, призванной обеспечивать соблюдение норм внутрипартийной жизни всеми органами партии, не исключая и ЦК, и потому ответственного лишь перед съездом партии, появляется канцелярия при ЦК — комиссия партийного контроля.
Нарушения Устава партии превращаются в таких условиях в обычную практику. «Большевик» отмечает слишком частую переброску секретарей райкомов157, начисто забывая, что по Уставу партии секретари райкомов вообще не могут быть перебрасываемы, что они выборные лица, ранее даже не подлежавшие утверждению вышестоящим комитетом! Да, прошли те времена, когда обсуждался вопрос о переходе к полной выборности секретарей губернских комитетов…
В партии продолжала нагнетаться обстановка самого дикого произвола. Убийство С. М. Кирова было использовано для устранения с политической арены Г. Е. Зиновьева и Л. Б. Каменева и их сторонников, Они были обвинены в организации этого убийства, а их якобы существующая «организация» была названа «замаскированной формой белогвардейской организации»158. Правда, Карл Радек еще пытался сохранить лицо, вставив в свою статью следующие строчки: «Суд революционного пролетариата СССР не установил непосредственной виновности зиновьевской верхушки в организации преступления изверга Николаева»159, но закономерный вопрос — а за что же их тогда судили? — так и не был задан. Машина произвольных репрессий уже набирала обороты.
Попытки ряда партийных руководителей поставить вопрос о праве И. В. Сталина занимать высший пост в партии160 лишь подтолкнули его к решительным действиям. Когда Я. Э. Рудзутак выступил на XVII съезде против распространившейся привычки кстати и некстати упоминать имя Сталина, с мест раздались голоса: «Правильно!»161. Это, судя по всему, также не оставило И. В. Сталина равнодушным.
2.4. Неизбежен ли был «большой террор»?
Кровавое пятно на истории Советского государства — массовые репрессии против собственного населения и создание системы ГУЛАГ. Следует сразу сказать, что никакие моральные оправдания беззаконных и необоснованных репрессий недопустимы, и они должны квалифицироваться только так, как они того и заслуживают — как преступление против собственного народа, и, кроме того, как преступление против социалистической идеи.
В тоже время эти события должны получить не только моральную, но и историческую оценку, что требует тщательного изучения фактической стороны, причин и следствий этих репрессий. Поэтому ни в коей мере нельзя удовлетвориться столь же расхожими, сколь и поверхностными суждениями, сводящими все репрессии советского периода к «репрессивной сущности» социализма, или к патологическим чертам личности Сталина, или к «справедливому наказанию шпионов и убийц».
Что касается репрессий периода гражданской войны, то их оценка уже была дана в предыдущих разделах. Можно заметить, что с окончанием гражданской войны репрессии резко пошли на убыль, и их новая вспышка приходится на переломные годы на рубеже 20-х и 30-х годов, где наложились друг на друга острые конфликты, связанные с преобразованием хозяйственного строя деревни, форсированием индустриализации, и политическим противостоянием внутри большевистской партии. Наиболее широкие масштабы приняла внесудебная высылка зажиточных крестьян (объявленных кулаками и подкулачниками).
Следующая волна репрессий пришлась на 1936-1938 годы, достигнув таких размеров, которые были беспрецедентными в российской истории. В начале 1954 г. МВД СССР по просьбе Хрущева составило справку о численности репрессированных — осужденных за контрреволюционные преступления за 1921-1953 гг. Цифра чудовищная — 3 млн 777 тыс. 380 человек. В том числе, к высшей мере наказания было приговорено 642 980 человек. Кроме того, немалое количество людей умерло в лагерях, главным образом в период резкого ухудшения продовольственного положения в годы войны162. Есть вторая цифра, которая была озвучена во времена Ельцина — это цифра, которую привело Министерство безопасности РФ — там было названо примерно такое же такое количество репрессированных, но за 1917-1990 гг. Это было 2 августа 1992 г. в пресс-центре Министерства безопасности РФ. Генерал Краюшкин сказал, что с 1917 по 1990 гг. было репрессировано 3 млн 853 тыс. 990 человек, в том числе, 827 995 было приговорено к расстрелу163.
Существует немало споров среди серьезных исследователей насчет того, все ли категории осужденных, или подвергнутых расправе во внесудебном порядке, получили отражение в этих цифрах. Некоторые исследователи приводят доводы в пользу того, что далеко не всех осужденных к высшей мере наказания реально расстреляли164. Часть осужденных была осуждена не в порядке огульных политических репрессий, а за вполне реальные преступления (по 58-й статье судили, например, пособников германских оккупантов). Однако порядок величин приведенные цифры показывают достаточно точно, и, разумеется, всякие рассуждения о десятках миллионах репрессированных (а иной раз договариваются и до 100 с лишним миллионов165) можно оценивать лишь как бессовестную пляску на костях погибших.
Следует заметить, что основная часть репрессированных приходится на период так называемого «большого террора» 1937-1938 годов, и именно это чудовищная вспышка террора до сих пор не нашла удовлетворительного объяснения. Что же это было?
Думается, что главная тайна «большого террора» заключается в том, что его причины не могут быть сведены к одному-двум факторам. Своеобразие исторической обстановки того периода выразилось в том, что вместе, в один тугой узел, сплелось множество различных причин. И поэтому тот, кто попытается найти одну, «самую главную», неизбежно будет давать ошибочный ответ, каким бы он ни был.
Какие же обстоятельства наложились друг на друга в этот период, приведя к столь чудовищным результатам?
Одна из волн репрессий направлялась против потенциально и реально враждебных, в силу своего прежнего социального положения, элементов (ранее осужденные кулаки, уголовники-рецидивисты, представители бывших привилегированных сословий — дворяне, крупные землевладельцы, купечество, духовенство, офицерство и т. п., а также те, кого именовали «буржуазными специалистами»). Не следует идти за нелепыми с фактической точки зрения, но широко тиражируемыми в СМИ представлениями, будто бы ставилась цель поголовно уничтожить представителей всех этих категорий населения. Нет, стояла задача выявить и ликвидировать, либо изолировать именно тех, кто мог представлять серьезную угрозу. Однако решение этой задачи проводилось не на основе установления конкретной индивидуальной вины, а путем использования чисто анкетных признаков (отсюда — квоты на репрессии по категориям), либо такого инструмента, как доносительство.
Разумеется, среди этой категории лиц были и те, кто мог при определенных условиях активно выступить против Советского государства, и в преддверии мировой войны можно понять опасения на данный счет. Это лишь в какой-то мере объясняет причины репрессий, но не делает их ни в коей мере оправданным инструментом решения данной проблемы. Ни в малейшей степени нельзя оправдывать ситуацию, при которой лицам, которые рассматривались лишь как потенциально опасные, инкриминировались реальные составы преступлений, в основном по пресловутой 58-й статье.
Другая волна репрессий была направлена против потенциально и реально нелояльных, нестойких, колеблющихся элементов в руководстве партии и государства, в том числе — против соперников, слишком умничающих, слишком самостоятельных. Опасения политического руководства вызывали и реально действующие в подполье организации левой коммунистической оппозиции, имевшие поддержку среди рабочих (все течения которой чохом именовали «троцкистами»). Имелись в стране и небольшие подпольные эсеровские, меньшевистские, анархические группы.
Наконец, ставилась задача чистки партийного и государственного аппарата от разложившихся, переродившихся, безответственных, расхлябанных руководителей. Вероятно, среди репрессированных было немало лиц этой категории, которых, однако, осудили не за реальные прегрешения, а за шпионаж, терроризм, троцкизм и т. д.
Проведение этих репрессий осложнялось тем, что прошли времена, когда противники политического курса партийной верхушки выступали открыто, с поднятым забралом. После перелома на рубеже 30-х, когда открытое выражение своей точки зрения немедленно делало слишком откровенных объектом политического шельмования и преследований, почти все эти элементы затаились, демонстрировали показную лояльность генеральной линии партии и лично Сталину. Однако время от времени их скрытое недовольство, имевшее серьезные причины в провалах социально-экономической политики сталинского руководства, прорывалось в оппозиционных выступлениях, в которых участвовали и те, кого Сталин привык видеть среди своих горячих сторонников. Приходилось вычислять потенциальных оппозиционеров по косвенным, ненадежным признакам, «бить по площадям».
Именно в этих условиях сработали личные качества Сталина — но не сами по себе. Властолюбие, подозрительность, злопамятность не были причиной террора, они проявились на фоне обострения политической борьбы и социально-экономических трудностей, усугубляя реакцию Сталина на реальное и потенциальное политическое противодействие, и приводя к применению недопустимых инструментов борьбы с реальной и кажущейся угрозой.
Свою роль в разворачивавшейся трагедии сыграли и закулисные интриги ведомств и лиц в партийно-государственной верхушке, в том числе в армии и спецслужбах. Карьеризм, подсиживание, сведение счетов, ведомственная групповщина, которую легко можно было принять за зреющий заговор (или изобразить в качестве такового) — все это подливало масла в огонь разворачивающихся репрессий.
Трагизм ситуации усугублялся и тем, что развертывание массовых репрессий «спустило с цепи» худшие социальные инстинкты и среди руководителей, и среди рядовых граждан. Одни хотели оградить себя от подозрений в нелояльности путем демонстрации «бдительности», проявлявшейся в небывалом рвении в поиске скрытых «врагов народа». Представители бывших господствующих классов, затаившие злобу на большевистскую верхушку, не прочь были пустить в ход доносы против ненавистных им «красных». Представители молодого поколения из искренних побуждений хотели поскорее добить остатки «эксплуататорских классов», мешающих строить светлое будущее, и «косных старых специалистов», препятствующих дерзновенным порывам в технической и хозяйственной сфере. Оголтелые карьеристы, спаянные в партийные и ведомственные кланы, грызлись за власть, уничтожая проигравших вместе с членами их семей. Наконец, масса обывателей сводила личные счеты и обделывала грязные делишки (посадить соседа по коммуналке, чтобы вселиться в его комнату…).
Сталин, судя по всему, не рассчитал, сколько человеческого дерьма всплывет, когда будет дан сигнал к массовой охоте на «врагов народа», насколько панически-угодливой будет реакция чиновников партийного и государственного аппарата, кинувшихся наперегонки «перевыполнять план по репрессиям». Не предусмотрел он и того, как задача, возложенная на плечи назначенного наркомом внутренних дел Н. И. Ежова, скажется на его душевном состоянии. Усердный партийный чиновник среднего уровня, преданный высшему руководству партии до самозабвения, он не справился ни с той высотой, на которую вознесла его карьера, ни с той ответственностью, которая обрушилась на него в одночасье. Выкорчевывание «врагов народа» превратилось у него в навязчивую идею, поглотившую все его существо, и заставлявшую идти напролом, не считаясь ни с какими моральными и юридическими ограничениями.
Результат был кошмарным и ужасающим. В результате волны репрессий 1937-38 годов (ослабевших, но не прекратившихся и в 1939-40 гг.) политическая ситуация в стране резко изменилась. Была физически устранена не только большая часть высших командных кадров в армии, на чем часто акцентируют внимание. Было физически устранено большинство руководителей высших государственных, хозяйственных и партийных органов, что вызывает искушение назвать эти события государственным переворотом. Из числа членов Центрального Комитета ВКП(б), избранного XVII съездом в составе 71 человека, один — С. М. Киров — был убит, один — В. В. Куйбышев — умер, двое — Г. К. Орджоникидзе и Я. Б. Гамарник — покончили с собой, несколько человек — Н. К. Крупская, Г. И. Петровский, Г. М. Кржижановский — были просто отстранены от руководящих постов, 16 человек вошли в состав ЦК ВКП(б), избранного следующим, XVIII съездом. Остальные — пали жертвами репрессий (хотя некоторые из них сами участвовали в организации этих репрессий — Н. И. Ежов и Г. Г. Ягода, например), или просто исчезли с политического горизонта. Не меньше пострадал и состав кандидатов в члены ЦК, которых не обошла стороной волна репрессий, клеветы, самоубийств. Были уничтожены почти все секретари и большинство членов комитетов республиканских, краевых и областных организаций ВКП(б). XVIII съезд созывали уже люди, не имевшие на то полномочий предыдущего съезда.
Роковым образом партийная верхушка сначала отказалась в начале 20-х годов отменить пункт 7 резолюции «О единстве партии», принятый X съездом РКП(б)166 как временное решение для чрезвычайных обстоятельств, сочтя его удобным инструментом для борьбы с оппозиционными течениями. А затем, при попустительстве партийного большинства, этот пункт стал использоваться все чаще и чаще, и, наконец, превратился в жернова, которые перемололи большую часть состава ЦК, избранного XVII съездом — и в формальном соответствии (хотя даже и эта формальность подчас нарушалась) с Уставом ВКП(б) партия получила такие руководящие органы (не только Центральный Комитет, но и нижестоящие комитеты), которые она не избирала.
Ф. Ф. Раскольников был, несомненно, прав, когда писал в 1939 году, что оказалась разгромленной та партия, которая возглавила социалистическую революцию и превратила СССР в мощную индустриальную державу. Точнее было бы сказать, что была разгромлена уже не революционная, а послеленинская партия, ибо ленинская по существу исчезла уже к 1930 году в результате чисток и перетрясок. А теперь на XVIII съезд собралась уже третья политическая организация. Прежняя была сметена волной террора.
Раскол в ВКП(б), выразившийся в массовых политических чистках, набиравших обороты с 1927 года, усилившихся в 1933-35 гг., дополнившихся постановкой политических процессов против оппозиции с 1936 года и «большим террором» 1937-1938 гг., сначала сильно изменил лицо правящей партии, а затем привел к ее полному перерождению.
К 1939 году, как персональный состав партии, так и ее уставные и программные принципы претерпели радикальные изменения. Старая «партийная гвардия» была почти полностью уничтожена если не физически, то, во всяком случае, политически. Партийная программа фактически была отправлена в мусорную корзину, а неоднократно пересматривавшийся устав партии (и в еще большей степени — внутриорганизационные инструкции) делал ее послушным орудием в руках бюрократической верхушки, превратившейся в самоназначенную касту.
Сегодня эти процессы оцениваются различным образом. Для либеральных антикоммунистов разгром Сталиным старой ВКП(б) является воздаянием большевикам за все их прегрешения перед «Россией, которую мы потеряли», и одновременно одним из лучших свидетельств кровожадной натуры коммунистического режима. Для националистов-державников уничтожение большевиков (главный грех которых — и в этом «красные» националисты согласны с «белыми» — заключался в их интернационализме) так же является воздаянием за Октябрь и несомненным благом для России, которую Сталин стал превращать в «нормальную великую державу», отстаивающую в первую очередь свои национальные интересы. Для догматических наследников КПСС остается в силе сталинская легенда о «врагах народа» (которую не прочь использовать и националисты).
Однако реальный смысл этих процессов невозможно понять в том случае, если игнорировать — как это делают представители всех перечисленных выше точек зрения — социально-экономическую эволюцию СССР в этот исторический период и связанную с нею внутреннюю борьбу в ВКП(б).
Политическая проблема для сталинской фракции в ВКП(б) заключалась в том, что для нее фактически произошедший отказ от многих — но не от всех — фундаментальных целей, связанных с попыткой строительства социализма, не мог сопровождаться отказом от политического и идеологического наследия великой революции. В результате в одной партии на какой-то период времени оказались сведены вместе и сторонники курса на модернизацию страны методами бюрократической централизации ради построения «великой державы», и сторонники активной поддержки мирового революционного движения ради создания условий для социалистического строительства в СССР при опоре на инициативу рабочего класса.
Однако и те, и другие выдвигали свои цели примерно в одной и той же идейно-политической оболочке (что подчас вызывает у некоторых дилетантов искушение заявить, что реальных серьезных разногласий между Сталиным и оппозицией не было, а была лишь грызня за власть).
Поэтому Сталин не мог устранить своих политических конкурентов внутри ВКП(б) путем открытого противопоставления им своей программы, которая на деле резко отличалась от официальной 2-й программы партии. Он вынужден был идти путем политической интриги (1922-1926 гг.), к которой, после завоевания монополии во всех средствах пропаганды, добавилась массированная компания очернения противников. Затем, с конца 20-х годов — эпизодически, а с начала 30-х годов — все шире и шире Сталин стал применять методы полицейской провокации и инквизиторские методы судебного преследования.
Однако эти методы привели лишь к тому, что наиболее радикальная часть оппозиции продолжала работать вне ВКП(б), а более осторожные члены партийного актива, недовольные сталинским курсом, не решаясь проявлять свои настроения открыто, продолжали занимать видное место в партийной структуре. Грубые просчеты Сталина, совершенные им в экономической политике в период 1929-1933 годов, вызвали глухое брожение и среди этой пассивной части, время от времени прорываясь в оппозиционных выступлениях бывших верных соратников товарища Сталина. Эволюция политической практики сталинского руководства, отходящая от идеалов Октября, — насаждение внутри партии режима личной власти, выстраивание системы льгот и привилегий для бюрократии, бюрократическое удушение любых инициатив снизу, ликвидация последних элементов демократии вне партии и т. д. — все это также вызывало чувство протеста у так называемой старой партийной гвардии.
Одновременно происходил процесс обюрокрачивания и разложения значительной части этой партийной гвардии под влиянием атмосферы всевластии и вседозволенности, замыкания в собственном кругу, в котором добытые привилегии все более выдвигали на первый план ценности сытой и комфортной жизни любой ценой. Такое перерождение бюрократии делало ее ненадежным инструментом в решении насущных хозяйственных проблем, поскольку ее первостепенные интересы теперь разворачивались совсем в другую плоскость. И эта ситуация также не могла не беспокоить партийно-государственное руководство.
Политическое положение в первой половине 30-х годов характеризовалось наличием потенциальной оппозиции, тем более опасной, что невозможно было предсказать, кто именно, в каких масштабах и когда может вновь предпринять оппозиционные выступления. Кроме того, «левая оппозиция», загнанная в подполье, не была разгромлена полностью, и нельзя было исключить, что она решится воспользоваться участившимися в начале 30-х годов вспышками недовольства в рабочем классе (на что она, в самом деле, не решилась). Необходимо было также освобождаться от тех элементов бюрократии, которые испытывали прогрессирующий процесс разложения и превращались в тормоз и балласт в системе управления государством. Опасался Сталин и оппозиционной деятельности представителей прежних господствующих классов, особенно тех из них, кто занимал позиции в государственном аппарате.
Сталин нашел выход в проведении массовой превентивной чистки против всех слоев, в которых могли находиться потенциальные оппозиционеры. Создание предлога для такой чистки было облегчено Сталину тем, что общественная атмосфера уже была подготовлена целым рядом процессов против «вредителей» (дело Промпартии, дело Трудовой Крестьянской партии, дело Союзного бюро ЦК РСДРП, дело «Весна» против старых военных специалистов и т. д.), а также убийством в 1934 году С. М. Кирова. Для объяснения собственных ошибок и неудач искусственно раздувались масштабы вылазок классовых врагов. Чтобы оправдать расширение репрессий, еще в 1928 году Сталиным был выдвинут и соответствующий теоретический тезис об обострении классовой борьбы по мере продвижения к социализму: «Не бывало и не будет того, чтобы продвижение рабочего класса к социализму при классовом обществе могло обойтись без борьбы и треволнений. Наоборот, продвижение к социализму не может не вести к сопротивлению эксплуататорских элементов этому продвижению, а сопротивление эксплуататоров не может не вести к неизбежному обострению классовой борьбы. Вот почему нельзя усыплять рабочий класс разговорами о второстепенной роли классовой борьбы…»167. В 1937 году он повторил этот тезис в еще более резкой форме: «…Чем больше будем продвигаться вперед, чем больше будем иметь успехов, тем больше будут озлобляться остатки разбитых эксплуататорских классов, тем скорее будут они идти на более острые формы борьбы, тем больше они будут пакостить Советскому государству, тем больше они будут хвататься за самые отчаянные средства борьбы как последние средства обреченных…»168.
Коллективизация, серьезно ударившая по интересам значительной части крестьянства, и озлобившая многих пострадавших в ходе раскулачивания, привела к тому, что мнимые предлоги для этих репрессий отчасти превратились в реальные. Однако готовых предлогов, чтобы повернуть репрессии против массы своих соратников по партии, еще не имелось, и даже убийства С. М. Кирова оказалось недостаточно, ибо к нему невозможно было пристегнуть всех потенциальных противников. И тогда Сталин пошел на развязывание поистине всеобщей истерии по поиску «врагов народа», лиц, связанных с «врагами народа», не проявивших бдительность к «врагам народа», или недостаточно активно боровшихся с «врагами народа».
Чем шире развертывалась кампания доносительства и террора, чем больше вовлекалось жертв в ее орбиту, тем больше оказывалась оснований расширять круг вовлеченных. Обвинений во вредительстве или в антисоветской контрреволюционной деятельности оказалось для этого уже недостаточно, и в ход пошли «измена родине» и «террористическая деятельность». За исключением небольшого круга представителей верхушки партийно-государственного руководства (по отношению к которым Сталин персонально испытывал ревнивые опасения — отчасти небезосновательно), эта кампания не была направлена против конкретных личностей. Было необходимо создать атмосферу страха и всеобщей подозрительности, при которой самая мысль о каких-либо выступлениях против Сталина была бы парализована.
То, что при таком подходе жертвами «большого террора» стало множество искренних сторонников самого Сталина, его особо не волновало. Главное, что цель была достигнута. И, когда нарастающая волна доносов и арестов, оговоров и самооговоров арестованных, и на этом «основании» — вновь арестов, стала грозить развалу всей системе партийно-государственного управления, Сталин выступил в роли благодетеля, остановившего кровавые чистки, и поставил к стенке некоторых из тех, кто верно исполнял его руководящие указания по разоблачению «шпионов» и «убийц», взвалив на них ответственность за развязанный им самим террор.
Политическая цель была достигнута. Те факты, что в стране посеяно недоверие к руководителям и специалистам, что взаимная подозрительность, доносительство и сведение счетов получили широчайшее распространение, что кадры хозяйственников, инженерно-технических специалистов, военачальников, а также кадры разведки и контрразведки, выполнявшие действительную работу по защите СССР, в значительной степени обескровлены, были лишь «допустимыми издержками» политического успеха.
Было бы заманчиво объявить этот кровавый погром просто контрреволюционным переворотом. Однако это был весьма своеобразный переворот. Трагизм ситуации заключается в том, что жертвы этого переворота сами участвовали в создании системы, при которой партийная верхушка могла назначать и низвергать руководящие кадры, в том числе и выборные, оставаясь в рамках своих полномочий (хотя подчас и пренебрегая некоторыми формальностями). Другое дело, что для осуществления этой небывалой кадровой чистки были сфабрикованы дела о «контрреволюционных преступлениях», чтобы превратить большую часть руководящего аппарата партии и Советского государства во «врагов народа».
Трагедия Коммунистической партии заключается в том, что она была уничтожена не классовым врагом, не его агентурой, и не перебежчиками в его лагерь (хотя нельзя отрицать участия и этих сил). Вместо демократии Советов и демократии единомышленников-коммунистов, объединенных в правящую партию, выросла власть бюрократии рабочего государства. Эта власть по-прежнему претендовала на выражение интересов рабочего класса, но политически независимо от этого класса, без контроля с его стороны, что создавало открытое поле для гипертрофированного роста и разбухания собственных интересов бюрократии.
Личная диктатура И. В. Сталина объективно была выразительницей интересов именно этой бюрократии. Но субъективно И. В. Сталин боролся с нею, ведя жестокую войну за эффективность и бесперебойность функционирования аппарата. Он беспощадно отсекал крайности бюрократизма, выступая в этом защитником классовых интересов рабочих, но не понимая, что сам насаждает бюрократический тип государственной власти, которому суждено будет разложение от неизбежно порождаемых им этих самых бюрократических крайностей. В этом смысле сталинский режим представлял собой своего рода бонапартизм, но основанный на балансировании не на межклассовых, а на внутриклассовых противоречиях.
Сталин по видимости выступал, с одной стороны, как борец за дисциплину и организованность основной массы рабочего класса, что служит основанием для существования отделенной от рабочего класса прослойки госаппарата, обеспечивающей эту дисциплину (т. е. бюрократии). С другой стороны, он вроде бы выступал как борец против разрастания канцеляризма, грозящего ущемлением интересов основной массы рабочих. Однако по своему объективному содержанию политика И. В. Сталина была направлена на подавление собственной политической и экономической инициативы рабочего класса и на защиту прерогатив «проклятой бюрократической машины». Не останавливаясь перед террором по отношению к отдельным представителям бюрократии, Сталин стремился обеспечить уничтожение бюрократии, во-первых, рассуждающей, а во-вторых, неумелой и неисполнительной, заменив ее эффективной, но не рассуждающей бюрократией. Но такая бюрократия неизбежно должна была быть разрушена со временем пронизывающим ее противоречием между собственной ее функцией как представительницей интересов рабочей массы и все большим отходом от этих интересов вместе со все большим противопоставлением себя массе и растущей ориентацией на свои особые интересы.
В заключение я не могу обойти стороной крайне неприятный для меня, и может быть, даже еще не своевременный (для произнесения вслух) вывод. Но память жертв сталинского террора требует, чтобы обстоятельства этой трагедии были прояснены до конца. И одно из этих обстоятельств — это последовательное соучастие партийных руководителей, фактически большинства тех, кого мы привыкли называть ленинской гвардией, в создании атмосферы бюрократического произвола, прежде всего, в руководстве экономикой, а вместе с этим в руководстве государством и партией. Тактика постоянных уступок и компромиссов партийного большинства перед напором кучки политических карьеристов, сплотившихся вокруг И. В. Сталина, завела это большинство в безвыходный тупик. Ф. Энгельс написал как-то в письме к К. Марксу: «Партия, которая охотнее будет терпеть своевольное хозяйничанье в ней любого глупца, чем решится его публично дезавуировать, — такая партия не имеет будущего»169. Если бы он мог предполагать, что его пророчество сбудется столь кровавым образом!
Была ли волна репрессий 1937-38 годов неизбежным следствием нарастания социально:экономических противоречий 30-х годов? На этот вопрос я отвечаю категорически отрицательно. Репрессии не способствовали, а помешали разрешению накопившихся противоречий, загоняли их вглубь, усиливая деформацию всего общественного строя социализма. С этой стороны следует признать события 1937-1938 годов следствием той конкретной политической обстановки, которая сложилась во второй половине 30-х годов, признать также и значительную роль личных качеств действующих лиц этой исторической драмы. В силу именно этих конкретных политических обстоятельств была предпринята попытка не только не урегулировать назревшие противоречия, отгородиться от них, но и попытка парализовать всякую тень даже мысли о какой-либо перемене политического курса и тем более — смене проводивших этот курс руководителей.
Но в то же самое время возможность такого оборота событий была заключена именно в деформации социально-экономической структуры социализма и связанным с этим своеобразием движения его противоречий. Более того, нарастание этих противоречий несло в себе неизбежность политического конфликта. Иные действующие лица, возможно, не превратили бы этот конфликт в многомесячную Варфоломеевскую ночь, но сам конфликт был неизбежен.
Почему? Да потому, что изменение характера развития экономического строя социализма влекло за собой и соответствующие политические деформации — сначала для того, чтобы обеспечить формирование командно-административного механизма хозяйствования, а затем для охраны его неприкосновенности. С течением времени сам этот хозяйственный механизм стал воспроизводить и соответствующий его характеру политический механизм, политическую структуру общества. Урегулирование возникающих проблем нормальным демократическим путем стало невозможным.
В таких условиях разрешение экономических противоречий не может не принять формы политического конфликта — т. е. не может протекать без политического устранения лиц, ответственных за те или иные ошибки, либо без гибкого маневра прежних руководителей, реформирования прежнего политического курса (и перекладывания ошибок на часть своих сподвижников, отстраняемых от власти). И. В. Сталин не желал ни того, ни другого — он не хотел ни реформировать свой политический курс, ни оставить власть. И ему удалось отсрочить неизбежное развитие событий путем кровавого погрома. И. В. Сталину удалось поставить себя вне всякой политической критики. Но экономику не заставишь молчать, она говорит сама за себя, подчас красноречивее иных ораторов.
Террор 1937-1938 годов имел, помимо политических и социально-экономических, еще и непосредственные хозяйственные следствия. Самое наглядное следствие — скачок дотоле почти стабильных цен. Поползли вверх снизившиеся было перед этим цены колхозного рынка. С 1936 по 1940 год они повысились в 1,5-2 раза170. Если в 1936 году базарные цены еще снижались, то за один 1937 год они выросли на 12,6%171. За 1937-40 гг. индекс цен государственной и кооперативной торговли вырос на 19%172, в том числе только за 1940 г. — на 14%173. Сломалось нормальное соотношение роста зарплаты и роста производства. Отношение темпа роста фонда заработной платы к темпу роста валовой продукции промышленности составило: в 1937 году — 104 %, в 1938 году —107,8 %, в 1939 году — 103,9%174.
В 1939 году по сравнению с 1938 сократился общий выпуск станков. Выполнение плана по станкам на предприятиях Наркомтяжпрома составило в 1939 г. 84,7 %, а за десять месяцев 1940 г. — 73%175. В 1937-1939 годах происходили сокращения в выпуске чугуна, стали и проката, в добыче железных и марганцевых руд176. Общие капитальные вложения в черную металлургию за 1938-1940 годы снизились с 5,5 до 3,4 млрд руб. Систематически сокращался объем поступавшего оборудования177. И вряд ли это все можно объяснить перераспределением капиталовложений в пользу оборонной промышленности — ее нельзя было создавать без стали и станков. Именно эта отрасль была во многом пострадавшей стороной в событиях 1937-38 годов. Были массово выбиты инженерно-конструкторские кадры, создававшие оружие и военную технику. В результате, в то время, как счет шел уже на месяцы, было прервано и лишь в 1939-1940 годах возобновлено проектирование многих новых образцов вооружений. Именно тогда сложилось угрожающее положение со снабжением легирующими материалами оборонных авиационных и судостроительных заводов178. В целом за годы третьей пятилетки сократился также выпуск паровых турбин, паровозов магистральных, автомобилей, сельхозмашин, тракторов, ткацких станков179.
Кадровые перетряски и физическое устранение многих хозяйственников и специалистов не могли пройти бесследно. Срыв выполнения планов золото-платиновой промышленностью в 1938-1939 годах объясняется, например, двумя основными причинами: поспешными попытками избавиться от индивидуальной старательской добычи и частой сменяемостью руководящих работников180. Вот что пишет о такого рода событиях в советской промышленности их непосредственный свидетель: «В течение трех-четырех месяцев руководство некоторых важнейших предприятий обновлялось дважды. За одно только первое полугодие 1939 года были сменены один за другим три начальника и три главных инженера „Главтракторопрома“. Начальником „Главэнергопрома“, стоявшего во главе всего энергетического машиностроения, был назначен работник, по того руководивший лишь цехом, одновременно на 3/4 подвергся обновлению аппарат главка… За полгода (февраль-сентябрь 1937 года) на металлургическом заводе им. Дзержинского были сменены 15 начальников цехов, 10 помощников начальников цехов, 14 начальников смены»181. Огромное количество руководящих должностей оказывалось не замещенным, и на эти постоянно открывавшиеся вакансии (подобно тому, как это происходило в армии) по необходимости выдвигались люди, не обладавшие достаточным опытом. Из 4 тысяч молодых специалистов, окончивших втузы во II-м квартале 1938 года, 816 были сразу назначены на руководящие должности182. Репрессии оголяли промышленность, тормозили решение назревших острых проблем, поскольку глушилась инициатива — независимо от того, «наказывалась» ли она непосредственно, или просто затухала в атмосфере запуганности. «В те годы случалось, — пишет известный историк В. С. Лельчук, — что выявление недостатков в той или иной области экономики сопровождалось необоснованными репрессиями против партийных и хозяйственных работников, на которых возлагалась вина за прорывы в работе. Это также повлияло на развитие хозяйства»183.
Очевидные негативные последствия, к которым привело массовое выбивание партийных, военных и хозяйственных кадров, как и опасности, проистекавшие из формирования атмосферы всевластия НКВД, достаточно быстро были осознаны Сталиным. Фактический размах репрессий привел к расшатыванию накануне мировой войны всей партийно-государственной машины. Это отнюдь не входило в цели Сталина, однако следует признать, что колоссальный ущерб, нанесенный военной промышленности, армейским кадрам, разведывательному и контрразведывательному аппарату, по существу принимался им как допустимые издержки политической чистки, обеспечивающей неприкосновенность его личной власти.
Однако идти дальше по этому пути — значило уже подрывать основы этой самой власти. Поэтому Ежов и ряд других ретивых борцов с «врагами народа» был устранен, и были приняты решения, направленные на торможение волны террора и ограничение применения методов внесудебных репрессий. Многие дутые «дела» пересматривались, и многие десятки тысяч арестованных были освобождены из заключения. Впрочем, это не касалось прямых политических оппонентов Сталина — уничтожение троцкистов в лагерях продолжалось.
Тем не менее, применение репрессий в качестве метода кадровой политики, хотя уже и не в массовом, а в индивидуальном порядке, продолжало практиковаться и впоследствии. Лишь после смерти Сталина начался пересмотр этих методов. Отказ от репрессивных методов управления, и их публичное осуждение, совершившиеся при Хрущеве, были неизбежными. При всей своей внутренней конфликтности и существенной недемократичности, сформировавшаяся система политического управления вовсе не требовала непременного применения именно методов террора, который был заменен закулисными политическими комбинациями и интригами, в худшем случае приводившими к отставке проигравших. Но террористические методы кадрового контроля над номенклатурой, применявшиеся Сталиным, Хрущев не заменил никакими иными действенными инструментами, не говоря уже о контроле снизу. Бюрократия, освободившись от дамоклова меча репрессий, все больше и больше входила во вкус безответственности и бесконтрольности…
Период политических чисток и последовавшего за ними «большого террора» совпал со значительной эволюцией советского строя. Были ликвидированы основы существования остатков как капиталистических классов, так и мелкой буржуазии. Была создана современная крупная промышленность и в связи с этим резко выросла численность рабочего класса, технических специалистов и городского населения вообще. Была в общем ликвидирована неграмотность.
Быстрые и глубокие сдвиги в социальной структуре населения привели к широкому распространению явлений социальной маргинализации — множество людей было вырвано из привычной среды обитания, утратило прежние социальные ориентиры и с трудом осваивало новые. Это явление касалось не только миллионов крестьян, вырванных из деревни и пополнивших ряды городского рабочего класса. Схожие проблемы были и у быстро растущего слоя новых советских специалистов, многие из которых вступали на свой жизненный путь вне прочной связи и преемственности со сложившимися старыми научными и техническими школами. Черты маргинальности были свойственны и молодой поросли советской бюрократии, внезапно, в ходе «большего террора», призванной занять освободившиеся посты, перепрыгивая сразу через несколько служебных ступенек. Стоит заметить, что практически все предперестроечное («брежневское») Политбюро ЦК КПСС состояло из таких выдвиженцев.
Эти социальные сдвиги облегчали бюрократической верхушке манипулирование населением, не приобретшим еще устойчивого классового положения и классового самосознания, и потому склонным ориентироваться на навязываемые «сверху» нормы, правила, и текущие политические установки.
В этой обстановке вполне можно было принимать «самую демократическую в мире конституцию» и объявлять социализм в СССР в основном построенным. При всем скептическом отношении к реальности провозглашаемых конституцией 1936 года прав и свобод, принятие нового основного закона имело и вполне практические последствия. Изменилась конструкция государственной власти в сторону движения от советской системы к парламентской. Высшим законодательным органом государственной власти стал не Съезд Советов, а Верховный Совет. Это изменение отодвинуло от участия (пусть уже практически декоративного) в деятельности высших органов государственной власти тех депутатов Советов, которые работали на местах и имели некоторую связь с рядовыми гражданами. Их заменили прямо избираемые депутаты Верховного Совета, многие из которых не имели никаких корней в системе местных Советов, и зависели только от организующей их избрание партийной верхушки.
Провозглашение социализма в основном построенным означало, что Сталин выписал сам себе индульгенцию за все грехи, совершенные в ходе социалистического строительства. Ведь все делалось ради победы социализма — не так ли? — а раз она достигнута, то победителей не судят. Сдвиги в социально-экономической системе СССР за 1929-1936 годы, действительно, произошли глубочайшие. Но какое отношение они имели к построению социализма, я уже пытался показать выше.