Путь к социализму: пройденный и непройденный. От Октябрьской революции к тупику «перестройки» — страница 5 из 24

Глава 1. Старт пятилеток

Экономика СССР на пороге 1929 года вступала в полосу бурных и глубоких перемен. Эти перемены выступали как разрыв с традициями новой экономической политики, что бы об этом не говорилось. На место хозяйственного расчета со свободным ценообразованием и свободным сбытом, с планом, который хозрасчетный трест сам составлял для себя, и который мог лишь корректироваться кредитами, дотациями, государственными заказами, регулированием цен и налогов, пришел хозяйственный расчет с директивными плановыми заданиями по широкому кругу направлений деятельности предприятия, с утверждаемыми вышестоящим органом ценами, сбытом и приобретением продукции по фондам, выделяемым опять-таки вышестоящим органом.

На место индивидуальных крестьянских хозяйств и некоторого числа коллективных хозяйств, в значительной своей части объединенных той или иной формой кооперации, пришли практически к полному господству коллективных хозяйств, уже не включенных в кооперацию, а прямо подчинениях государственной плановой системе управления. Закупка сельскохозяйственной продукции у крестьян сменилась обязательными поставками этой продукции колхозами.

Каковы же были социально-экономические причины и последствия этих перемен? Что это было — экономическая необходимость или административный произвол? Шаг вперед к социализму или возврат к временам «военного коммунизма»?

1.1. Что может и чего не может энтузиазм

Может быть, я выскажу несколько непривычную для экономистов мысль, но меня не покидает уверенность в том, что реформы управления промышленностью, проведенные в 1929-1932 годах, в определенной — и весьма значительной — своей части вовсе не диктовались потребностями резкого форсирования индустриализации народного хозяйства, а в чем-то, видимо, даже препятствовали такому форсированию. Этот тезис, разумеется, требует не только доказательств, но и поиска причин, объясняющих, какие же основания, если не скорейший перевод всей экономики на современные индустриальные рельсы, вызвали к жизни происходившие изменения.

Что касается мотивов проводившихся реформ, то они, несомненно, исходили из самых благих намерений приспособления хозяйственного механизма к задачам ускоренного социалистического преобразования экономики. Однако для политической экономии (впрочем, как и для истории) важны в первую очередь не субъективные намерения участников событий, а более глубинные пласты социально-экономических противоречий, определяющих, в основных чертах и в конечном счете, почему люди действовали так, а не иначе. Кроме того, субъективные намерения и объективные последствия их реализации могут — и весьма часто — не только не совпадать, а быть прямо-таки противоположными.

Ясно было для всех экономически грамотных участников социалистического строительства, что быстрые изменения структуры народного хозяйства в пользу его индустриализации не могут быть проведены при полностью сбалансированном рынке, без значительных перераспределительных процессов, затрагивающих как внутрипромышленные накопления, так и ту часть народного дохода, которая создается в сельском хозяйстве. Этот взгляд нашел и прямолинейное выражение в теоретических воззрениях того периода, отвергавших ориентацию на пропорции, диктуемые законом стоимости, и подвергавших критике правых уклонистов, призывавших к оглядке на рыночное равновесие.

Хотя левацкие загибы 1930 года — призывы к ликвидации денег и торговли — были отброшены, но из признания товарно-денежных категорий, пусть хотя бы как форм планового хозяйства, не было сделано необходимых практических выводов. Если плановое хозяйство пользуется стоимостными формами учета, если оно не выработало еще своих, нерыночных методов экономической проверки устанавливаемых при помощи плана экономических пропорций, то рыночная, финансовая и т. п. сбалансированность остается необходимым элементом планового хозяйства.

Я не перехожу здесь на позиции Базарова, Кондратьева или их сегодняшних сторонников, видящих в состоянии рынка верховный критерий плановой работы. Однако, не научившись плановыми методами переводить одно состояние рыночной сбалансированности в другое, или превращать несбалансированность в сбалансированность, нельзя говорить о том, что произошло реальное подчинение рынка плану. И только приобретя такую основу, можно ставить вопрос о неценовых методах учета. Ибо что в них толку, если их данные будут опрокидываться фактическим ходом экономических процессов? Такой «прямой учет» не будет иметь никакого отношения к социалистической планомерности, ибо последняя предполагает контроль всего общества над теми, прежде складывавшимися за спиной производителей элементами общественного производства и их соотношениями, которые в товарном производстве определяют неподвластную производителям динамику рынка.

Не меньшим самообманом было бы обращаться со стоимостными формами планового хозяйства так, как будто они уже вовсе утратили стоимостную природу, а планомерность поднялась на такую ступень, что обеспечивает общественным контролем все, без исключения, слагаемые экономической ситуации. То весьма вольное обращение с ценами, примеры которому рассыпаны в избытке по всей советской экономической истории, неизменно мстило за себя существенными издержками и, в конечном счете, заставляло исправлять, подчас с большими трудностями, последствия прежнего авантюризма.

Составители первой пятилетки полагали, что мы уже овладели основными элементами рыночной ситуации, но считали это основанием не для рыночного нигилизма, а, напротив, для установки на возможность и обязательность обеспечить такое плановое ведение хозяйства, которое было бы избавлено от постоянных столкновений с несбалансированностью рынка.

Но, разумеется, задачи коренного измерения материально-технической базы народного хозяйства, притом в короткие сроки, требовали ставить на первое место мобилизацию средств для создания новых современных отраслей промышленности, и прежде всего такого производства средств производства, которое позволило бы изменить облик всей экономики. Соответственно должна была быть изменена и организация промышленности, и действующий в ней экономический механизм. К 1929 году в промышленности сложилось такое положение, что административное управление производством осуществляли главки ВСНХ (местной промышленностью — совнархозы), а экономическое регулирование — синдикаты. Самым печальным же было то, что вопросы планирования были рассредоточены по множеству инстанций, что подрывало оперативность и обоснованность в составлении плана, лишало его действительно организующей роли.

Думается, что председатель ВСНХ СССР В. В. Куйбышев, поставив в 1929 году задачу укрепить производственно-техническое руководство, совершенно обоснованно исходил из задач индустриализации. Верно было также и то, что эту проблему нельзя было решить на базе синдикатов — опыт передачи Всесоюзному текстильному синдикату функций Главтекстиля показал, что синдикаты, занимаясь снабжением и сбытом, а также регулированием производства в зависимости от условий рынка, не могли взять на себя большой объем принципиально новых и сложных функций. Поэтому В. В. Куйбышев поставил вопрос так: «…необходимо создать объединение синдикатов и главных управлений на базе технико-производственного руководства»1.

Конкретным решениям по реформе управления промышленностью предшествовала большая дискуссия в печати, работы специальной комиссии НК РКИ, изучавшей зарубежный опыт управления, совещания высших хозяйственных органов. Однако принятые решения все же не смогли выдержать испытания практикой, прежде всего, на мой взгляд, из-за нецелостного проведения заложенных в реформу экономических принципов. Новые органы управления — отраслевые хозрасчетные объединения, представляли собой фактически отраслевые монополистические союзы, с уничтожением хозрасчетной самостоятельности входящих в них единиц (предприятий и трестов), и перенесением хозрасчета (счет прибылей и убытков) лишь на уровень объединения в целом. Хотя для объединений, не включавших тресты союзного подчинения, сохранялся счет прибылей и убытков в прежнем виде — по отдельным трестам и предприятиям, но и там произошла существенная централизация оперативно-хозяйственных функций. Отраслевое объединение представляло собой шаг к созданию своего рода суперпредприятия, охватывающего всю отрасль, хотя реальной экономической и материально-технической основы для этого не существовало (хотя бы даже в такой степени, в какой это есть, например, в многоотраслевом концерне).

Отнятие хозрасчетных функций у предприятий основывалось не на ведении сознательной и обоснованной политики перераспределения средств между ними в рамках объединения, а на простой централизации финансовых функций, повлекшей автоматизм в покрытии расходов предприятий (что усугублялось аналогичной тенденцией в области кредитования в связи с ошибками в проведении кредитной реформы).

Само по себе создание крупных хозрасчетных объединений, обеспечивающих не только централизацию снабжения и сбыта, но и единое плановое руководство производством, создающих возможность организовать крупное капитальное строительство, обеспечить единую техническую политику и подготовку кадров, было, вероятно, правильным решением. Положительным моментом было и сохранение хозрасчетного характера входящих в рамки объединения снабженческо-сбытовых и строительных организаций. Но именно поэтому совершенно нелогичным было урезание хозрасчета предприятий и трестов, разрушение той основы, на которой строились их прежние отношения с синдикатами. Новые же органы снабжения и сбыта, хотя и сохраняли хозрасчетный характер, резко отличались от синдикатов тем, что уже не были продуктом добровольной кооперации трестов, и, более того, совершенно отстранили предприятия и тресты от участия в снабжении и сбыте, заключая договора от имени всего объединения2. Это одновременно ослабляло ответственность поставщиков и возможности потребителей воздействовать на них, поскольку они были отгорожены друг от друга договорами объединений в целом, не принимая в них непосредственного участия. Им лишь выделялись соответствующие обезличенные фонды.

Кроме того, попытка охватить объединениями всю промышленность привела к их чрезвычайной громоздкости. Об этом еще при разработке реформы предупреждали СНК и ЭКОСО РСФСР, а также другие республиканские органы, отмечавшие тенденцию ВСНХ забрать под себя фактически даже местную промышленность, что не могло не усиливать бюрократизации управления3. Подтвердились и опасения многих хозяйственников, высказывавшиеся еще при объединении ВТС с Главтекстилем, что слияние синдиката и главка может породить бюрократизацию аппарата4. И действительно, новая схема управления была целиком построена на иерархии административной подчиненности, разрывая с прежними порядками, когда синдикат был продуктом добровольной кооперации трестов в области снабжения, сбыта, финансирования и регулирования производства, обеспечивая им действенный экономический противовес административному усердию главков.

Если бы исправление этих существенных пороков пошло по пути восстановления хозрасчетной самостоятельности трестов и предприятий, обеспечению им «права голоса» при решений хозяйственных проблем в объединении, то, возможно, путь создания крупных хозрасчетных объединений мог бы оказаться эффективным, поскольку там обеспечивалось бы единство планирования производства и капитального строительства, подготовки кадров, единая техническая политика. Но корректировка реформы пошла не по пути устранения бюрократических загибов в ее проведении, а по пути лишь устранения неполадок в функционировании самого административного аппарата.

Объединения были разукрупнены, но это подрывало единство руководства отраслью. Тогда они вовсе были ликвидированы и на их месте восстановлены главки, т. е. не хозрасчетные, а административные органы управления. Для обеспечения же единства отраслевого руководства ВСНХ СССР в 1932 году был разделен на промышленные наркоматы. Правда, хозрасчет предприятий (тресты в основном ликвидировались) был при этом восстановлен, но чисто формально. Во-первых, хозрасчетные критерии хозяйствования, на которые ранее должно было ориентироваться предприятие, окончательно отошли на задний план перед установками директивных планов. Во-вторых, широко вошедшие в практику дотации и изъятия прибылей вообще делали хозрасчетные итоги работы весьма условным делом.

Вот таблица (табл. 6), наглядно показывающая, как изменились хозрасчетные условия работы предприятий и трестов в 1-й пятилетке по сравнению с предшествующим периодом нэпа:

Таблица 6. Распределение прибыли хозрасчетных единиц промышленности (в % к итогу)

Виды расходов	По декрету о трестах 10.04.1923 г.	По положению о трестах 25.06.1927 г.	По закону 10.12.1929 г.	По закону 2.09.1930 г.
I. Платежи в бюджет:	68,0	50,3	60,8	81,0
а) подоходный налог	10,0	10,0	10,0	—
б) отчисления от прибыли	58,0	40,3	48,0	81,0
в) отчисления на профтехобразование	—	—	2,8	—
II. На образование резервного капитала	20,0	9,0	—	—
III. На образование специального капитала Банка долгосрочного кредитования	—	9,0	20,0	—
IV. На Фонд улучшения быта рабочих	10,0	9,0	9,0	9,0
V. На капитал расширения:	—	22,5	10,0	9,8
а) взносы в Банк долгосрочного кредитования	—	11,25	—	—
б) остается у предприятия	—	11,25	10,0	9,8
На выплату премий	2,0	0,2	0,2	0,2

^{Источник: Дьяченко В. П. История финансов СССР (1917-1950 гг.). М.: Наука, 1978. С. 160,260.}

Итак, можно легко убедиться, что положение о трестах 1927 года увеличивало хозрасчетную самостоятельность предприятий и трестов, оставляя в их руках специальный капитал расширения, часть которого мобилизовалась банковской системой, и сокращая общий размер изъятий из прибыли. Законы же 1929 г. и 1930 г. последовательно сокращают долю прибыли, остающуюся у предприятия. Если в 1929 г. это делается еще довольно осторожно, и изъятия из прибыли не достигают даже величины, характерной для 1923-1927 годов, хотя одновременно усиливается мобилизация собственных средств предприятия банковской системой, то закон от 9 сентября 1930 года, не церемонясь, отхватывает сразу 81% от прибыли. У торговых же организаций стали изымать 84% прибыли вместо прежних 20% (к которым добавлялась часть тех 61,8-51,8% прибыли, которые ранее распределялись в виде дивидендов, но тоже частично попадавших в бюджет в виде налогов и иных взносов с их получателей)5.

Такое административное усердие, видимо, доказало свою чрезмерность даже его инициаторам, и в 1931-32 годах положение несколько смягчается. Для предприятий, прибыль которых не покрывает затраты на пополнение оборотных средств и капитальные вложения, было установлено отчисление 10% прибыли; для предприятий, не имеющих затрат на капитальные вложения (помимо капитального ремонта) сохранили 81%; остальные платили от 10 до 81%, в зависимости от конкретной потребности в финансировании и размера использованных бюджетных средств6.

Безусловно, такая политика позволяла усиливать бюджетное перераспределение средств, концентрируя их на важнейших направлениях; кроме того, оставшуюся у предприятия прибыль было в сложившихся условиях трудно потратить, не заручившись разрешениями или поддержкой вышестоящих органов. Но вот стимулировало ли это предприятия к повышению эффективности их работы, в том числе и за счет предоставляемых им немалых бюджетных средств? У меня есть серьезные основания полагать, что эффект был как раз обратный. И этот эффект проявился достаточно явно, несмотря на очевидный энтузиазм и массовый трудовой героизм строителей нового общества.

А ведь на индустриализацию были брошены колоссальные, по масштабам и возможностям страны, средства. За один только год, с 1928/29 по 1929/30 годы, объем капиталовложений в промышленность вырос с 1819 млн руб. до 4775 млн руб.7 И концентрация таких ресурсов в столь короткие сроки отзывалась в народном хозяйстве страны очень большим напряжением.

По пятилетнему плану капитальные вложения в промышленность на 50% должны были быть произведены за счет самой промышленности. Для обеспечения этого результата предполагалось на 35% снизить себестоимость промышленной продукции. Остальное должны были дать кредиты и бюджетные средства, слагавшиеся как из отчислений промышленности, так и из поступлений от других частей народного хозяйства, а также от населения. По данным Б. П. Дьяченко, капитальные вложения в промышленность по отношению к собственным финансовым ресурсам промышленности (прибыль и амортизация) в группе «А» значительно превосходили собственные накопления промышленности, а в группе «Б» составляли лишь половину от них (см. табл. 7).

Таблица 7. Капитальные вложения в промышленность по отношению к внутрипромышленным накоплениям (в %)

1927/28	1928/29	1929/30
Группа «А»	113%	179%	362%
Группа «Б»	52%	45%	51%

^{Источник: Дьяченко Б. И. История финансов СССР (1917-1950 гг.) М., Наука, 1978. С. 169.}

Что касается доли бюджетного финансирования в общей сумме капиталовложений, то установить ее мне не удалось. Хотя Б. П. Дьяченко и приводит данные о размерах бюджетного финансирования капиталовложений, их оказалось невозможно сравнить с общей суммой вложений в промышленность, ибо разные источники приводят значительно расходящиеся данные. И. В. Сталин в докладе на XVI съезде ВКП(б) приводит эти данные дважды и каждый раз дает различные ряды цифр, отличающиеся, в свою очередь, от данных, приведенных на этом же съезде В. В. Куйбышевым8. Различные данные (к тому же несопоставимые) приводит и В. П. Дьяченко, расходясь при этом с данными «Истории социалистической экономики СССР»9. Видимо, пора экономистам поднять исходные архивные материалы, по которым давались эти цифры, сопоставить их и придти к каким-либо более или менее надежным итогам. Косвенным свидетельством возрастания доли бюджетного финансирования служит сальдо расчетов промышленности с госбюджетом, которое постоянно возрастало в пользу промышленности (см. табл. 8).

Таблица 8. Сальдо расчетов промышленности с госбюджетом (без акцизов, млн руб.)

1925/26	1926/27	1927/28	1928/29	1929/30
110	161	288	687	990

^{Источник: Дьяченко В. П. Указ. соч. С. 175.}

После 1930 года произошло заметное сокращение отчислений в бюджет из прибылей промышленных предприятий (хотя абсолютный размер отчислений из прибылей промышленности, в связи с ростом числа этих предприятий, возрастал)10.

Хотя я не располагаю данными о доле отчислений от прибылей промышленности за длительный ряд лет, достаточно ясное представление об источниках бюджетного финансирования капиталовложений может дать сопоставление размеров этого финансирования с отчислениями в бюджет от прибылей предприятий всех отраслей государственного хозяйства и с налогом с оборота. Именно несоразмерно большой рос поступлений в бюджет из этого последнего источника и обеспечил скачок в размахе финансирования промышленности, особенно в завершающие годы пятилетки (см. табл. 9).

Таблица 9. Объем и источники бюджетного финансирования промышленности (млн руб.)

1927/28	1928/29	1929/30	Особый квартал 1930	1931	1932
Общая сумма бюджетного финансирования промышленности	926	1248	2624	1030	8177	13300
Отчисления от прибылей государственных предприятий	964	1353	2654	1052	3927	4988
В том числе от предприятий промышленности	—	—	—	—	1560	1070
Налог с оборота	2483	3146	5653	2420	11672	19595

^{Источник: История социалистической экономики СССР. Т. 3, М., Наука, 1977. С. 486-487; Дьяченко В. П. Указ. соч. С. 261.}

Эти поступления обеспечивали большую часть доходов бюджета и аккумулировали в себе не только прибавочный продукт промышленности, но и прибавочный продукт сельского хозяйства, а так же часть необходимого продукта и часть фонда возмещения. В результате норма реального накопления резко подскочила (см. табл. 10).

Таблица 10. Норма накопления в экономике СССР

1928	1929	1930	1931	1932
14,3%	17,8%	29,1%	39,8%	44,2%

^{Источник: Кульчицкий С. В. Внутренние ресурсы социалистической индустриализации СССР (1926-1937 гг.). Киев: Наукова думка, 1979. С. 22, 247, 220.}

В целом же фонд накопления за пятилетку вырос в 4,8 раза. За счет каких же источников пополнялся налог с оборота, росший такими темпами? Как известно, он взимается в основном с отраслей легкой и пищевой промышленности. Объем производства в этих отраслях рос явно не такими темпами, чтобы каждый год удваивать налог с оборота. Как же были получены эти средства? Некоторое представление об этом дает динамика промышленных цен (см. табл. 11).

Таблица 11. Динамика отпускных цен на продукцию промышленности

1927/28	1928/29	1930	1931	1-е полугодие 1932
в % к 1927/28 году	100,0	98,5	96,2	96,8	99,8
в % к предыдущему году	100,0	100,2	103,4	138,8	181,2
в % к 1927/28 году	95,9	100,2	103,2	134,2	130,5
в % к предыдущему году	100,0	106,4	132,3	177,7	220,5
в % к 1927/28 году	—	106,4	124,3	134,3	124,1
в % к предыдущему году	97,4	98,5	97,6	100,6	103,2

^{Источник: Малафеев А.Н. Истороия ценообразования в СССР... С. 158.}

Если учесть, что себестоимость промышленной продукции выросла в 1931 г. на 6,8 %, а в 1932 — на 8,1%11, что объяснялось в основном ростом заработной платы, не поспевавшей за ростом цен, то становится ясным, что имело место инфляционное финансирование промышленных капиталовложений. Рост себестоимости в промышленности не позволял ей финансировать капиталовложения в должной мере за счет собственных накоплений, ибо выйти на уровень наметок пятилетки можно было, только снизив себестоимость на 35 %.

В то же время рост цен в легкой и пищевой промышленности далеко обогнал рост себестоимости, приведя к превращению высоких розничных цен в канал перераспределения доходов рабочих и крестьян через бюджет, делая их источником финансирования капиталовложений. Эти методы инфляционного финансирования подогревались также кредитной инфляцией. Так, объем промышленного производства вырос в 1930 г. на 30,6 %, розничный товарооборот на 24,5 %, а денежная масса в обращении — на 52,5 %, краткосрочные же кредиты Госбанка — почти вдвое12.

Все эти тенденции, вместе взятые, привели к значительному обесценению рубля (см. табл. 12).

Таблица 12. Розничный товарооборот и денежная масса в обращении (в млн руб. на конец года)

1927	1928	1929	1930
Розничный товарооборот в текущих ценах	15900	17200	23000	35000
Розничный товарооборот в ценах 1927 г.	15900	16100	17700	19500
Денежная масса в обращении	1668	2028	2773	4302
Необходимая денежная масса (при неизменных ценах и стабильном обороте)	1668	1689	1857	2046
Излишняя денежная масса	—	339	916	2256

^{Источник: Кульчицкий С. В. Внутренние ресурсы социалистической индустриализации СССР… С. 132.}

Только шестая часть прироста эмиссии бумажных денег обслуживала реальный прирост товарооборота. Если в 1927 г. на 1 рубль денежной массы, находящейся в обращении, приходилось товаров на 9 руб. 53 коп., то в 1930 — 4 руб. 53 коп. Рубль обесценился более чем вдвое13.

В чем же причина столь негативных явлений в финансовой сфере, почему наметки пятилетнего плана, предполагавшего развитие экономики на базе снижающихся цен, не оправдались?

Основной причиной был чрезмерно оптимистический расчет эффективности вновь строящихся предприятий и сроков их возведения и освоения в так называемом «оптимальном» варианте пятилетнего плана. Никто, разумеется, не застрахован от просчетов в столь сложном деле, как пятилетнее планирование, к тому же предпринимаемое впервые в истории. Пагубные последствия повлекло нежелание отступить от первоначальных предположений, когда стала выявляться их необоснованность.

Во-первых, эти привело к значительному перерасходу капитальных вложений на достижение запланированных результатов (см. табл. 13).

Таблица 13. Капитальные вложения в промышленность (млрд руб., в текущих ценах)

По пятилетнему плану	Фактически за 4 ¼ года
Всего	19,1	24,8
Группа «А»	14,7	21,3
Группа «Б»	4,4	3,5

^{Источник: Итоги выполнения первого пятилетнего плана развития народного хозяйства Союза ССР. Гос. изд-во «Стандарты и рационализация». М.; Л., 1933. С. 254.}

Одно это уже вело к значительному бюджетному напряжению. Но поскольку промышленность не справилась с программой снижения себестоимости, а следовательно, и с планом внутрипромышленных накоплений, это еще более усилило нагрузку на бюджет (см. табл. 14).

Таблица 14. Затраты на финансирование промышленности (млрд руб.)

1927/28	1928/29	1932	План 1932/33 года по пятилетке	По пятилетнему плану	Фактически за 4 и ¼ года пятилетки
По сводному финансовому плану	—	3,2	16,6	—	22,0	41,6
По госбюджету	0,66	—	11,87	1,67	—	22,99

^{Источник: Итоги выполнения первого пятилетнего плана развития народного хозяйства Союза ССР. Гос. изд-во «Стандарты и рационализация». М.; Л., 1933. С. 272-273.}

Во-вторых, для реализации этой программы капиталовложений пришлось привлечь значительно больше людей, чем предполагалось. Если учесть, что почти единственным источником дополнительной рабочей силы была деревня, дававшая совершенно неквалифицированные кадры, то станет ясно, почему не могла быть достигнута и запланированная величина прироста производительности труда. Увеличенный контингент рабочей силы в городах требовал и большего, чем предполагалось, фонда продовольствия и предметов потребления. А перерасход капитальных вложений, в основном в тяжелой промышленности, оголил легкую промышленность, не давшую и запланированных объемов производства, что в сочетании с тем ущербом, которая понесло сельское хозяйство, резко сузило возможности снабжения как в городе, так и в деревне. В этой ситуации неизбежными стали рост цен и снижение жизненного уровня населения.

Но ведь не пойдя на эти жертвы, нельзя было сохранить запланированные темпы индустриализации?

Попробуем разобраться с цифрами в руках, для чего и почему потребовались эти жертвы, и что случилось, если они не были бы принесены. Начнем с анализа положения в капитальном строительстве, которое имеет в выдвинутой мной концепции экономических диспропорций первой пятилетки ключевое значение.

Итак, почему же в течение пятилетки запланированная программа капиталовложений в промышленность (и в целом в народное хозяйство) была значительно превышена?

Ответ на этот вопрос можно найти в материалах XVI съезда ВКП(б), состоявшегося как раз посредине первой пятилетки. Первая и важнейшая причина — недостатки в планировании капитального строительства и вызванная этим неразбериха в материально-техническом обеспечении строек, переносы сроков строительства, поставок оборудования, отсутствие проектной документации и т. д.

Станислав Косиор в своем выступлении на съезде говорил об угрозе срыва планов реконструкции и нового строительства угольно-металлургической базы Украины, об отсутствии до настоящего времени окончательного плана строительства и реконструкции предприятий тяжелой промышленности, о затяжке проектирования. Аналогичные проблемы поднимались и в выступлениях других делегатов14. Пред. СНК РСФСР С. И. Сырцов обратил внимание на царящую неразбериху в принятии решений о строительстве. «Иногда хозорган собирается строить какое-либо предприятие, закладывает фундамент, возводит стены, а потом оказывается, что это строительство не может быть обеспечено немедленно оборудованием, строительными материалами и т. д.», — заметил он. «Необходимо стремиться к тому, чтобы на фронте строительства уменьшить количество случаев, когда нам приходится отказываться от начатого строительства ввиду его нереальности в данных условиях из-за необеспеченности чертежами, проектами, и прочими необходимыми элементами»15. При этом на построенных уже заводах наблюдается низкая загруженность новейшего высокопроизводительного оборудования (30-40 %), а иногда и простои импортного оборудования, что тяжелым бременем ложится на себестоимость продукции, ведя к ее росту16.

Здесь проявил себя тот недостаток нашего капитального строительства, который давал себя знать на всем протяжении существования советской модели плановой системы — стремление предприятий, ведомств, местных органов решать проблемы путем развертывания новых строек, ведущее к распылению капиталовложений, попыткам всякими правдами и неправдами начать строительство, надеясь затем на государственную помощь. Трибуна XVI съезда также неоднократно была использована для того, чтобы обосновывать необходимость резкого увеличения капиталовложений в ту или иную отрасль, развертывания строительства в той или иной местности и т. д.17

Но ошибки в строительной программе объяснялись не только ведомственным или местническим нажимом, но и очевидными промахами планирования, ведущими к несбалансированности в создании и освоении производственных мощностей. Особенно наглядно это проявилось в текстильной промышленности. По данным пред. ЦКК Орджоникидзе, если бы даже с 1925/26 года в текстильной промышленности не велось нового строительства, то при наличном количестве сырья прядильное оборудование осталось бы в 1930 г. неиспользованным на 30-40 %. Но с 1925/26 года по 1929/30 года в хлопчатобумажную промышленность было вложено 462 млн руб., в том числе 85 млн рублей в новое строительство. По оценке РКИ, из этих затрат 150 млн руб. были израсходованы напрасно18.

Представитель ЦК профсоюза текстильщиков добавил к этой картине тот факт, что чрезмерный размах строительства новых фабрик отвлек средства от реконструкции старых, которые находятся в крайне запущенном состоянии, имеют изношенное, зачастую неработоспособное оборудование19. На XVI съезде высказывалось оптимистичное предположение, что в будущем, 1931 году трудности с хлопком будут преодолены и текстильные фабрики заработают с нормальной загрузкой. Однако и в 1932 году производственные мощности текстильной промышленности оставались загруженными наполовину, поскольку острый дефицит как хлопка, так и шерсти сохранялся20.

Подобное же положение складывалось не только в текстильной промышленности. На недогрузку производственных мощностей машиностроительных заводов указывали многие делегаты съезда. Часто это вызывалось нехваткой металла. При этом отмечались случаи передачи заказов на изделия, выпускаемые этими заводами, за границу21.

Строящиеся предприятия нередко оказывались необеспеченными строительными материалами и металлоконструкциями, оборудованием из-за разрывов в планировании строительства, и производства необходимых для него изделий и материалов, строительной техники22. Дефицит строительных материалов сопровождался также огромным завышением заявок на них, ростом нерациональных запасов23. Многие уже построенные предприятия стояли по 8-9 месяцев из-за необеспеченности сырьем, а в это время начиналось строительство аналогичных им. Новый камфарный завод, призванный избавить нас от импорта, не мог работать, к примеру, потому, что все сырье для производства камфары оказалось проданным за границу24.

Все это приводило к тому, что огромные капиталовложения часто не приносили отдачи, омертвлялся людской труд, значительные материальные ресурсы лежали мертвым грузом, не принося никаких плодов. Положение усугублялось низким уровнем организации самого строительного производства. Сроки ввода предприятий в действие нередко переносились, построенные заводы не были готовы к работе с полной нагрузкой.

Так, сталинградский тракторный завод, пущенный досрочно, длительное время не мог освоить своей проектной мощности. И дело было не только в том, что к станкам стала неквалифицированная молодежь. Основные цехи к моменту пуска — 17 июня 1930 года — были оснащены оборудованием первой очереди всего на 30-40 процентов25. Такого рода случаи заставили ужесточить условия государственной приемки новых заводов, и подобных примеров пуска полуоборудованных предприятий в дальнейшем, как правило, не допускалось.

Стремление к досрочному пуску предприятий приводило к массовому использованию сверхурочных работ, привлечению в экстраординарном порядке дополнительной рабочей силы. Трудовой энтузиазм, вызванный развертыванием грандиозных работ по индустриализации СССР, позволял опереться на массовый героизм, преодолевавший трудности строительства, ошибки и организационные неурядицы. На строительстве Сталинградского тракторного завода летом 1929 года стройка была охвачена массовым трудовым подъемом. Все работали по 12-14 часов в сутки, отказывались от выходных дней. Американский инженер, консультировавший Тракторострой, не мог не выразить своего удивления: «Такое впечатление, будто они строят свой дом»26.

Советские рабочие действительно строили свой дом. Программа индустриализации отвечала их коренным интересам и многие из них, не колеблясь, бросили на чашу весов свой энтузиазм, чтобы ничто не могло помешать реализации замыслов первой пятилетки. В этой программе им слышалась музыка социализма. И действительно, только мощная современная промышленность позволяла СССР превратиться в социалистическое государство. Значительная часть рабочих прекрасно отдавал себе отчет в том, что необходимо напряжение всех сил, чтобы вытащить страну из отсталости, покрыть ее сетью современных предприятий. И они не жалели своих сил ради этого. Их энтузиазм был зримым проявлением классового интереса в проведении политики индустриализации — ведь ее реализация означала и расширение рядов рабочего класса, и укрепление статуса кадровых квалифицированных рабочих, и общий подъем экономики, ведущий, в конечном счете, к росту благосостояния трудящихся. Может быть, не вполне осознано, а лишь эмоционально, рабочие ощущали в создании современной промышленности и необходимую материальную предпосылку для того, чтобы их роль в экономической системе советского государства поднялась бы на новую ступеньку. В своем стремлении укрепить материальную базу социализма рабочие были едины с хозяйственными и партийными руководителями, и политические установки которых, и непосредственные интересы (в том числе и карьерные) также были связаны с успехами индустриализации.

Но в стремлении достичь этих целей мы часто натыкались на собственные ошибки и неумелость. С. З. Гинзбург, работавший в строительном управлении ВСНХ, а затем возглавлявший Наркомстрой, в своих воспоминаниях отмечает низкую эффективность организации строительства Днепрокомбината в Запорожье, типографии газеты «Правда» в Москве, Свирьстроя, московского завода «Прибор». «Для этих и других строек того времени, — вспоминает он, — было характерно отсутствие правильных, своевременных проектов организации работ, не было четкого технического планирования строительства, начиная от момента получения задания до момента сдачи сооружения заказчикам»27.

Многие начинаемые стройки не имели не только рабочих чертежей, но и проектной документации. Даже для ударных строек своевременное снабжение материалами и механизмами было одной из самых острых проблем28. Не всегда это вызывалось общим дефицитом стройматериалов и оборудования. На Магнитострое в 1930 году не было ни одного мощного экскаватора, в то время как они простаивали в Сталинграде после пуска Тракторного завода29.

Для строительства Горьковского автомобильного завода три тысячи комсомольцев были мобилизованы в трудовую дивизию. Еще одна трудовая дивизия была составлена из членов Осоавиахима. До пуска завода оставалось 50 дней. Райком партии объявил месяц штурма — трудящиеся города с 18 до 23 часов работали на стройке. В массовых субботниках в октябре приняли участие 194 тысячи человек30. Однако к сроку пуска — 1 ноября 1931 года — строительство не было полностью завершено.

Подлинный героизм проявляли и строители Магнитки. А. М. Исаев, выпускник МВТУ, впоследствии работавший в качестве конструктора ракетных двигателей вместе с С. П. Королевым, писал домой со строительства: «Если нужно, рабочий работает не 8, а 12-16 часов, а иногда и 36 часов подряд — только бы не пострадало производство! По всему строительству ежедневно совершаются тысячи случаев подлинного героизма. Это факт. Газеты ничего не выдумывают. Я сам такие случаи наблюдаю все время»31. Но и на Магнитострое трудовой героизм тем не менее не привел к пуску комбината в установленные сроки.

Таким образом, при общем единстве интересов рабочих и хозяйственных руководителей, трудовой энтузиазм первых сталкивался с нераспорядительностью и просчетами вторых. Энтузиазм в таких условиях становился не только подспорьем в создании материально-технической базы социализма, но средством прикрытия провалов в планировании и организации производства, вырождаясь в штурмовщину. Не способствовали росту энтузиазма рабочих и бюрократическое пренебрежение к нуждам трудящихся, стремление решать проблемы строительства новых предприятий, не считаясь с интересами рабочих.

Общим бичом многих строек были крайне тяжелые жилищно-бытовые условия, вызывавшие текучесть кадров, отрицательно влиявшие на производительность труда. В целом за 1928-1932 годы жилая площадь, приходящаяся на одного члена рабочей семьи, сократилась с 5 кв. м до 4,3 кв. м32.

Крайне острым жилищное положение было на Магнитострое. С. З. Гинзбург отмечает: «Во всех начатых стройках в первую очередь создавались объекты, необходимые для пуска заводов, а уже потом велось строительство бытовых и культурных учреждений»33. Все это объясняется ссылками на нехватку материальных и финансовых ресурсов для того, чтобы начинать строительство с подготовки необходимой базы: жилья, дорог, подсобных строительных производств и т. д. «То были беды наших первых шагов, когда все силы поглощались насущными задачами дня и не оставалось возможности подумать о дне будущем»34 — добавляет он.

Не подвергая сомнению справедливость сказанного, возьму на себя смелость утверждать, что это крайне одностороннее утверждение. Да, были и нехватки, необходимость сознательно сокращать размах жилищно-бытового строительства ради возведения промышленных объектов, была и некомпетентность, недостаток опыта, нетерпение и т. д. Но кто всерьез возьмется упрекать в некомпетентности специалистов и рабочих, вносивших огромное количество предложений, позволявших реально сокращать сроки тех или иных строительных работ, сооружения объектов, монтажа оборудования? А ведь это было повсеместное явление! Неужели те же специалисты никак не могли уразуметь связи между наличием жилья и обеспеченностью кадрами, между бытовыми условиями и производительностью труда, между подготовкой строительного производства и сроками строительства? Думаю, что не только могли, но и прекрасно понимали эту связь, тем не менее, сознательно отодвигая эти вопросы на второй план. Начальник строительства на Магнитострое молодой инженер Я. С. Гугель впоследствии сам признавал, что он не считал нужным уделять этому много внимания, не делая даже того, что вполне можно было сделать по тогдашним скудным ресурсам. Главное — сдать в срок объекты, пустить завод. Все остальное — в сторону35. Но так думали не все.

При строительстве Днепрогэса заранее был проделан огромный объем подготовительных работ. Были сооружены: временная электростанция, железнодорожные подъездные пути, жилые дома и общежития, здания культурно-бытового назначения — клубы, больницы, бани и т. д., ремонтные цеха, лесопильный и древообделочный заводы, два бетонных завода36. Это вызвало массовые упреки в медленном ведении работ. Тем не менее, руководивший строительством старый специалист — энергетик А. В. Винтер — полагал, что сначала необходимо «обеспечение надежного тыла, расселение строителей в нормальных условиях, организация фронта работ, подготовка кадров, проектов, чертежей и т. п., затем массовое продвижение вперед по всем остальным участкам»37. Доводы А. В. Винтера встретили негативную реакцию на состоявшемся в сентябре 1930 года совещании руководителей крупнейших строек. «В выступлениях превалировало настроение, даже требование: любой ценой пустить объекты в срок, а лучше — досрочно»38. Я уже говорил, как обстояло дело с пуском Сталинградского тракторного, Магнитки, ГАЗа, где исповедовалась подобная философия строительства. Днепрогэс же был возведен на семь месяцев раньше установленного срока39. Такие плоды давал трудовой энтузиазм, помноженный на правильную организацию труда, вместо эксплуатации этого энтузиазма для прикрытия прорех в организации дела.

Сейчас, разумеется, легко рассуждать о том, что вот мол, если бы все последовали примеру Днепрогэса, то тогда бы… Когда всякая задержка с ведением работ на основных объектах получала политическую оценку, немного находилось желающих испробовать путь, реализованный А. В. Винтером. Ведь ярлык «вредительства» стал уже нередко пускаться в ход для прикрытия своей боязни ответственности, если речь шла о крупной инициативе, для прикрытия ведомственных амбиций, или просто чиновничьего спокойствия. Так, в 1930 году при рассмотрении вопроса о замене части импортных металлоконструкций железобетоном при возведении турбогенераторного завода руководители Электрообъединения ничтоже сумняшеся объявили «врагами народа» тех, кто, добиваясь перепроектирования, якобы хочет тем самым затормозить развитие турбостроения40.

Успехи первых лет пятилетки вскружили голову руководителям страны, добивавшимся расширения программы нового строительства по сравнению с планом, и предлагавшим фантастическое завышение наметок пятилетки. Например, вместо предлагавшихся первоначально по отправному варианту пятилетки 6 млн т чугуна на 1932/33 год в пятилетием плане была утверждена цифра 10 млн т., а в 1930 году правительство решило довести ее до 17 млн т. Цифра же в 10 млн т. была объявлена в выступлениях на XVI съезде руководителей нашей промышленности — Межлаука, Куйбышева, — вредительским минимализмом41. Несмотря на эти громогласные призывы с трибун, именно руководители ВСНХ и Госплана настояли, в конце концов, на отказе от авантюристического задания — произвести в 1932/33 г. 17 млн т чугуна42. Как известно, черная металлургия к концу пятилетки едва-едва достигла рубежа в 6 млн т чугуна.

Но когда И. В. Сталин заявил на XVI съезде — «…люди, болтающие о необходимости снижения темпа развития нашей промышленности, являются врагами социализма, агентами наших классовых врагов»43 — трудно было протестовать против непосильного для экономики расширения фронта строительных работ. Правда, годом раньше такие протесты еще раздавались. В феврале 1929 г., выступая на заседании президиума Госплана, инженер Осадчий восклицал: «…Гартван и Таубе говорили, что мы можем произвести 6-7 млн т чугуна, но они были заподозрены, им брошено было в лицо сомнение в лояльности, может быть здесь были подозрения в саботаже, в отсталости и т. д.». Эта обстановка логически приводила его к выводу: «…Вы получите в президиуме со стороны его членов и техников или обязанность молчания, или пение похвал, а не критику»44. Однако разработчики первой пятилетки, отстаивавшие экономически обоснованный уровень ее целевых установок, вскоре были подведены под дело «Союзного бюро ЦК РСДРП». Отнюдь не случайно получила хождение фраза, приписываемая С. Г. Струмилину: «Лучше стоять за высокие темпы, чем сидеть за низкие»…

А ведь отказ от авантюризма позволил бы вести работы более обдуманно, без горячки, не неся потерь из-за запаздывания оборудования, нехватки стройматериалов, отсутствия проектов, текучести рабочей силы, не омертвляя гигантские средства, а направляя их на такие участки, где они могли бы дать наибольший эффект в кратчайшие сроки. Эта возможность не была использована. Незавершенное строительство, составлявшее в начале пятилетки 31% к объему капиталовложений, в 1932 году подскочило до 76%45. В результате Серго Орджоникидзе вынужден был осторожно заметить: «Первая пятилетка дала нам огромное количество новых строек, мы их ввели, но у многих из этих строек есть неполадки и по сей день…»46.

Недостатки в области планирования и осуществления капитального строительства вытекали из общих недостатков плановой работы, в которую все больше проникали элементы канцелярщины, грозившие превратить ее в игру бюрократических амбиций. Пред. СНК РСФСР С. И. Сырцов с тревогой говорил на XVI съезде: «Такие помехи, как длительное прохождение планов, запоздалое доведение их до предприятия, параллелизм в составлении планов, множественность инстанций, проверяющих и утверждающих планы, и прочее, разумеется, представляют собой чрезвычайно большое препятствие для осуществления тех колоссальных задач, которые стоят перед нами. При этом большим злом, которое партия еще не сумела преодолеть, является то, что работа каждого руководителя, каждого учреждения в значительной мере отдается ведомственной борьбе, а не самой работе»47.

С. И. Сырцов понимал неизбежность отдельных диспропорций в период коренной технической и экономической реконструкции народного хозяйства, но твердо указывал на необходимость не допустить их чрезмерного обострения, ведущего к подрыву героических усилий пролетариата48.

А диспропорции в экономике складывались весьма серьезные. Недооценка трудностей освоения капиталовложений, овладения новой техникой, неполное использование мощностей как новых, так и старых предприятий из-за нехватки сырья и конструкционных материалов — все это привело к падению фондоотдачи, особенно в 1931 и 1932 годах49, предопределило невыполнение плановых заданий по росту производительности труда. При плане прироста производительности труда на 110% за пятилетку фактически она выросла на 41% в годовой выработке и на 61,1% — в часовой (разница объясняется тем, что в связи с переходом на 7 часовой рабочий день средняя продолжительность рабочего дня сократилась за первую пятилетку с 7,6 часа до 6,98 часа)50.

Такой просчет с определением реальных возможностей роста производительности труда привел к тому, что для выполнения заданий пятилетки по объему производства пришлось привлекать в промышленные отрасли значительно больше рабочей силы, чем первоначально предполагалось. По плану численность рабочих в промышленности должна была возрасти за пятилетку на 33%51. На самом же деле она возросла с 8,7 млн чел. в 1928 году до 17,8 млн чел. в 1932 году, т. е. более чем вдвое52. Особенно значительным был сверхплановый приток работников в строительство и лесное хозяйство: по плану численность работников в этих отраслях должна была возрасти на 45% за пятилетку, фактически же выросла в 4,3 раза53.

Такой рост рядов рабочего класса покрывался в основном притоком из деревни. При общем приросте числа рабочих и служащих за пятилетку 12,6 млн чел., 8,6 млн чел. из них или 68,2% пришли из деревни54. Приток крестьянства в ряды рабочего класса по отношению к среднегодовой численности рабочих и служащих составлял ежегодно 13-18%55. В результате доля рабочих со стажем до 1 года в общей их численности составила: в 1927-29 годах — 11-12 %, в 1930 году — 23,5 %, в 1931 году — 27,6 %. Численность рабочих со стажем до 3-х лет составила: в 1929 году — 31,5%, в 1932 — 56,4%56. Если учесть, что даже до первой пятилетки значительная часть рабочих сохраняла связь с деревней, а около 20% из них в 1926-1929 годах имели в деревне землю, станет ясно, насколько усилился вес патриархальных и мелкобуржуазных элементов в рабочем классе.

Следует отметить, что столь бурный рост спроса на рабочую силу предопределил успешность введения 7-часового рабочего дня и досрочного (по сравнению с пятилетним планом) решения задачи ликвидации безработицы. Уже в 1930 г. повсеместно ощущалась нехватка рабочей силы. На 1 сентября 1930 года биржи труда не могли удовлетворить заявок на 1 млн 67 тыс. рабочих мест. 9 октября 1930 года Наркомтруд СССР принял решение о посылке 140 тыс. безработных, еще зарегистрированных на биржах труда, на работу и о прекращении выдачи пособий57.

Однако столь массовое разбавление рабочего класса крестьянством имело и отрицательные стороны. Падала трудовая дисциплина. Лишь чрезвычайными усилиями кадрового ядра пролетариата удавалась сдерживать рост прогулов. За 1928-1932 годы прогулы возросли с 5,72 рабочего дня в год до 5,9658. На этот фактор накладывались также неурядицы в планировании и организации труда. Хотя целодневные простои за 1928-1932 годы уменьшились с 1,93 до 1,24 часа в год на одного рабочего, фактические суммарные простои (учитывая и внутрисменные) возросли59. Велика была и текучесть рабочей силы, особенно большая среди вновь принятых рабочих. «Недостатки в организации труда и производства, текучесть рабочей силы вызывали у некоторых хозяйственников стремление создать „запасы“ рабочей силы. Подобные излишки имелись, по-видимому, во всех отраслях промышленности, даже в машиностроении»60.

Ситуация с рабочей силой, как и обстановка борьбы за высокие темпы любой ценой, нередко вели к понижению качества продукции. Как отмечалось на XVI съезде ВКП(б), брак, простои и прогулы по одной только ленинградской промышленности привели в 1929 году к потере около 300 млн руб.61 «Ухудшение качества промышленной продукции за последнее время представляет то явление, которое должно приковать внимание и съезда и всех хозяйственных организаций страны, — говорил С. И. Сырцов. — …Это может быть сознательным или бессознательным способом обхода заданий партии, заданий руководства и формальным выполнением процента за счет качества»62. Эту озабоченность разделял и председатель ВСНХ СССР В. В. Куйбышев: «…фактическое положение с качеством продукции следует признать крайне неудовлетворительным. В отдельных же случаях приходится констатировать наличие тенденций к дальнейшему ухудшению качества продукции»63. В. В. Куйбышев выдвинул в связи с этим предложение создания независимых от администрации контрольно-браковочных органов, которое так и не было принято64.

Негативные тенденции, связанные с чересчур быстрым ростом численности рабочих, перерасходом капиталовложений, медленным увеличением производительности труда не могли не сказаться на величине заработной платы. Немалое влияние на динамику реальных доходов оказывало и положение в сельском хозяйстве. Однако снижение реальных доходов сопровождалось быстрым ростом номинальной заработной платы при одновременном росте цен на предметы потребления.

Характерным для этих процессов было то, что динамика цен отрывалась от движения себестоимости продукции, а динамика заработной платы — от изменений в производительности труда (см. табл. 15,16 и 18).

Таблица 15. Индексы цен в обобществленной и частной торговле (1927/28 = 100)

1927/28	1928/29	1930	1931	1-е полугодие 1932
Обобществленная торговля	100,0	104,3	108,7	137,0	176,6
в % к предыдущему году	96,3	104,3	104,2	126,0	129,0
Частная торговля	100,0	126,2	231,1	409,0	769,3
в % к предыдущему году	107,5	126,2	183,1	177,0	188,1
Общеторговый индекс	100,0	106,6	132,0	179,9	251,8
в % к предыдущему году	98,0	106,6	124,0	136,0	140,2

^{Источник: Малафеев А. Н. История ценообразования в СССР (1917-1963 гг.)… С. 163.}

Таблица 16. Динамика цен и себестоимости (в % к 1927/28 г.)

1930	1-е полугодие 1932
Себестоимость в гр. «А» промышленности	85,7	96,1
Цены в гр. «А» промышленности	96,2	99,8
Себестоимость в гр. «Б» промышленности	91,3	102,2
Цены на продукцию легкой промышленности	103,4	181,2
Цены на продукцию пищевой промышленности	132,3	220,5

^{Источник: Кульчицкий С. В. Внутренние ресурсы социалистической индустриализации СССР (1926-1937 гг.)… С. 129.}

По первому пятилетнему плану себестоимость промышленной продукции должна была сократиться на 35 %, оптовые цены по гр. «А» — на 21,1 %, по гр. «Б» — на 12,6 %. Фактически же уровень себестоимости при некоторых колебаниях почти не изменился, цены в группе «А» снизились на 0,4 %, а в гр. «Б» — возросли на 112,9%65.

Некоторый рост (хотя и небольшой) себестоимости промышленных изделий привел к сокращению прибылей промышленности, а в 1931-32 годах — к ее убыточности (см. табл. 17).

Таблица 17. Чистая прибыль промышленности, млн руб.

1927/28	1928/29	1929/30	1931	1932
743	1079	1104	-60	-642

^{Источник: Кульчицкий С. В. Внутренние ресурсы социалистической индустриализации СССР (1926-1937 гг.)… С. 147,165.}

Финансирование капитальных вложений уже не могло основываться на собственных накоплениях промышленности и поэтому, как уже было показано ранее, стало покрываться в основном за счет косвенных налогов на потребителей промышленных товаров, необходимость увеличения которых (сведенных с 1930 года в единый налог с оборота) и обусловила рост как оптовых, так и розничных цен на предметы потребления. Разумеется, можно было бы пойти по другому пути — не повышая цен, сдержать рост номинальной заработной платы. Но тогда государственный бюджет лишился бы возможности перекачки чистого дохода работников как города, так и деревни, на нужды финансирования промышленности путем взимания «инфляционного налога». Конечно, эту задачу можно было решить иначе: например, увеличить прямые налоговые изъятия из заработной платы и поднять налоги на сельское население. Однако экономическая политика пошла по пути использования не прямых, а косвенных налогов, что вынуждало увеличивать заработную плату работников промышленности в зависимости скорее от роста цен, нежели от движения производительности труда (см. табл. 18).

Таблица 18. Соотношение ежегодного роста производительности труда и заработной платы в промышленности

1928	1929	1930	1931	1932
Производительность труда	112,2	112,9	109,7	107,6	102,6
Заработная плата	111,8	110,0	108,2	114,4	124,4

^{Источник: Маслова Н. С. Производительность труда и заработная плата в промышленности СССР (1928-1932 гг.)… С. 107.}

Такое соотношение производительности труда и зарплаты, в свою очередь, повлияло на рост себестоимости продукции. Рост среднегодовой зарплаты перекрыл плановые наметки пятилетки, составив в 1932 году 144,1% к плану (в промышленности — 123,9 %). Зарплата за пятилетку, с 1928 по 1932 год, увеличилась на 103,6 %, т. е. более чем вдвое66.

Немного иные цифры дают подсчеты А. Н. Малафеева: номинальная заработная плата рабочих и служащих увеличилась за 1928-1932 годы в 2,26 раза, а индекс цен государственной и кооперативной торговли вырос в 2,55 раза. В результате реальная заработная плата в 1932 г. составила 80,6% от уровня 1928 года67. При определении динамики реальных доходов рабочих и служащих следует обратить внимание еще на ряд факторов. Если в 1927/28 году бесплатные услуги добавляли еще 27,3% к номинальной зарплате, то в 1932 году — уже 37,5%68. Однако в сторону понижения уровня доходов действовал огромный рост цен на частном рынке, не учтенный А. Н. Малафеевым в его расчетах. А ведь роль его в снабжении городского населения была достаточно велика — так, неземледельческое население страны тратило на закупку у частника сельскохозяйственных товаров 49,3% всей суммы своих расходов на эти товары69.

На снижение реальных доходов городского населения повлиял также тот факт, что контингент людей, находящихся на государственном снабжении, значительно вырос — с 1930 по 1932 год он увеличился более чем в 1,5 раза и составил 40,3 млн чел.70 В то же время рыночные фонды на промтовары увеличились с 1930 по 1932 год на 1,5%, а на продовольственные товары — уменьшились на 24,8%71. Совокупность этих факторов привела к сокращению снабжения не земледельческого населения рядом продуктов питания (см. табл. 19).

Таблица 19. Потребление неземледельческим населением сельскохозяйственных продуктов на душу населения в год (кг)

1928	1929	1930	1931	1932
Зерновые	174,39	169,82	198,09	207,81	211,30
Картофель	87,60	108,84	136,18	144,22	110,00
Мясо и птица	51,68	47,50	33,16	27,29	16,93
Масло коровье	2,97	2,84	2,25	1,79	1,75

^{Источник: Мошков Ю. А. Указ. соч. С. 136.}

Ухудшение структуры питания населения — рост потребления хлеба и картофеля при сокращении потребления мяса, масла и других молокопродуктов — частично компенсировалось за счет увеличения потребления ряда других продуктов питания (см. табл. 20).

Таблица 20. Потребление продуктов питания в городах СССР (кг на душу населения в год)

1927/28	1931
Овощи	40,3	70,4
Маргарин и растит. масло	3,3	3,8
Рыба	8,6	22,0
Сахар и кондитерские изделия	17,9	22,9

^{Источник: История советского рабочего класса. Т. 2… С. 241.}

Несмотря на некоторое сокращение реальных доходов рабочих и служащих в течение первой пятилетки, они все же превышали уровень, достигнутый до революции, поскольку уже к 1927 г. уровень 1913 года был превышен на 28,4%72. Сокращение же реальных доходов за 1928-1932 гг. составило около 20 %.

1.2. Всплеск рабочих инициатив

Ошибки и трудности первой пятилетки не могли ослабить волю рабочего класса СССР к тому, чтобы своим трудом поставить дело социализма в нашей стране на прочные индустриальные ноги. Трудовая и социальная активность рабочего класса, направленная на преодоление недостатков экономического развития, позволила достигнуть многих рубежей, намеченных пятилетним планом. Именно годы первой пятилетки стали временем массового рождения рабочих инициатив.

В 1929 году из ударных бригад возникли производственные коммуны, работавшие на единую расчетную книжку, заработок с которой распределялся уравнительно. Первоначально предполагалось, что в такие коммуны будут объединяться исключительно передовые, сознательные рабочие. Но фактически коммуны нередко складывались из молодых малоквалифицированных рабочих, стремившихся не столько к росту коллективизма и производительности труда, сколько к обеспечению некоего небольшого гарантированного заработка, удовлетворяющего минимальные потребности. Подобного рода негативные моменты в деятельности коммун послужили основанием для осуждения в 1931 году этой формы, как вводящей мелкобуржуазную уравниловку73.

Думается, что такое осуждение, имевшее серьезные основания, было все же чересчур категоричным. Ведь и в 60-е — 80-е годы XX века в подрядных бригадах нередки были случаи уравнительного распределения заработной платы, что характерно как раз для эффективно работающих, сплоченных коллективов. Такого рода явления наблюдаются и в сезонных строительных бригадах. Это может иметь веские экономические причины, связанные с объективно необходимым выполнением членами бригады работ разной квалификации и специальности, в равной мере обусловленными потребностями в достижении определенного конечного результата, а потому и одинаково оплачиваемыми независимо от своей действительной сложности и трудоемкости. Но такой подход экономически оправдан лишь в том случае, если бригада действительно работает на единый конечный результат, т. е. если ее труд обобществлен в силу самой технологии производства, и если по отношениям внутри бригады ее члены представляют собой единый коллектив, «расходуют свои индивидуальные рабочие силы как единую рабочую силу».

В 1929 году возникло также движение за добровольное снижение расценок и пересмотр норм. В конце мая 1929 года с этой инициативой выступили полировщики Ленинградского машиностроительного завода им. К. Маркса74. Вопрос о нормах и расценках был (да и впоследствии оставался) одним из самых больших и конфликтных вопросов во взаимоотношениях между рабочими и администрацией. И подобного рода инициатива, направленная на снятие противоречия, доводившего в 20-е годы до трудовых конфликтов, свидетельствовала о социальной зрелости рабочего класса. К сожалению, подобной же зрелости не оказалось у администрации предприятий и высших хозяйственных органов. Движение, державшееся на рабочем энтузиазме, не было подкреплено соответствующими материальными стимулами, не получило широкого распространения и в значительной мере угасло, однако не исчезло совсем. Попытки возродить его в 70-е — 80-е годы XX века оказались в ряде случаев довольно успешными.

В начале 1931 года началось широкое распространение бригадного хозрасчета. Первая хозрасчетная бригада была создана в феврале 1931 года литейщиками Невского машиностроительного завода75. На Киевском машиностроительном заводе им. В. И. Ленина, выступившем одним из инициаторов этого почина, к 1 июля 1931 года работало 128 хозрасчетных бригад, охвативших более 1 тысячи человек. К 1 апреля 1931 года более 1/3 рабочих в важнейших отраслях промышленности состояло в хозрасчетных бригадах76. По данным ЦК профсоюза рабочих машиностроения, бригадных хозрасчет охватывал в 1932 году 37,9% металлистов77.

Опыт развития бригадного хозрасчета наглядно демонстрировал рабочим связь эффективности их труда с общими условиями организации и планирования производства на предприятии. Постепенно они начали осознавать необходимость участия в решении этих вопросов, поначалу стараясь добиться лишь более качественного их решения администрацией предприятия. Так, 36 токарей-карусельщиков Ленинградского завода-втуза котло-турбостроения обратились с открытым письмом к начальнику цеха:

«…Самым слабым звеном во всей нашей работе оказалось внутризаводское планирование…

…Мы готовы сделать, и сделаем все, что в наших силах, чтобы план перевыполнить. Подтяните техническое руководство, установите действительное единоначалие, и в первую очередь поставьте дело планирования, ускорьте переход на хозрасчет»78.

Еще в декабре 1928 г. VIII съезд профсоюзов принял резолюцию, в которой говорилось: «Отмечая, что существующая система планирования чрезвычайно затрудняет участие профорганов и рабочих масс в выработке планов, съезд обращает внимание ВСНХ и НКПС на необходимость усовершенствования системы планирования промышленности и транспорта и поручает ВЦСПС совместно с ВСНХ и НКПС разработать конкретный порядок прохождения как годовых, так и пятилетнего планов развития промышленности с таким расчетом, чтобы обеспечить широкое участие рабочих масс и профсоюзных организаций сверху донизу в разработке этих планов»79. Вскоре потребность рабочих принять активное участие в улучшении дела планирования и организации производства вылилась в движение за встречный промфинплан. Это движение возникло сначала в одном из цехов Ленинградского завода текстильного машиностроения им. К. Маркса, а затем распространилось на все предприятие. 30 июля 1930 г. «Правда» опубликовала их призыв к рабочим металлургических предприятий последовать примеру машиностроителей80. В январе 1931 года рабочие завода «Электроаппарат» обратились ко всем рабочим Советского Союза с предложением: «Немедленно начать снизу (от бригады) проработку встречных промфинпланов борьбы за качественные показатели»81. На предприятиях стали создаваться планово-оперативные группы из рабочих и специалистов для проработки встречных промфинпланов82. Это движение привело затем к возникновению сменно-встречного планирования — проработки и выдвижения ударными бригадами встречных заданий каждую смену83.

Встречный промфинплан позволял инициативе рабочих выйти за пределы бригады, цеха и даже предприятия, включившись в проработку плановых вопросов, затрагивавших отношения данного коллектива со смежниками и с хозяйственно-экономическими органами. От своего рабочего места, от решения узкопроизводственных проблем рабочие поднимались до активного включения в важнейшие моменты социально-экономических отношений социализма, подводя под социалистическое плановое хозяйство массовую социальную базу. Рабочий учет и контроль получил форму, позволявшую ему органически войти в систему отношений планирования общественного производства.

«…Контрольные цифры Госплана, трестов и заводоуправлений, спущенные вниз, должны быть выверены рабочими на основе своей практики, а затем пойти в обратный путь — от станка к заводоуправлению, к тресту, к Госплану с новыми максимальными хозяйственными наметками»84. При этом рабочие и специалисты ставили не только вопросы повышения выработки, снижения затрат и т. п. Поднимались такие проблемы, как изменение специализации предприятия, перераспределение номенклатуры производства между смежными предприятиями. На заводе имени Сталина в ходе обсуждения встречного плана было предложено перейти от штучного выпуска мелких турбин к серийному производству крупных. Рабочие Московского инструментального завода предложили провести специализацию между ними и Сестрорецким, Тульским и Златоустовским заводами, которые до этого выпускали одни и те же типоразмеры инструментов едва ли не по всей их гамме85.

Участие рабочих в выработке встречного плана естественно влекло за собой и постановку вопроса об их участии в контроле за выполнением этого плана: «…рабочие, создавшие встречный промфинплан, должны иметь постоянное наблюдение за оперативным планированием производства»86. Экономисты уже ставили проблему развития созданного творчеством масс встречного промфинплана вплоть до полной перестройки всей системы планирования. Б. Борилин писал в связи с этим: «Огромную прямо революционную роль играет встречный промфинплан, который полностью должен изменить, перестроить нашу плановую систему»87.

Однако встречный план очень быстро столкнулся с хозяйственным механизмом, не желавшим перестраиваться «под встречный», а наоборот, оттеснявшим встречный промфинплан в сторону. Это проявилось в явно выраженном стремлении хозяйственников брать заниженные планы, чтобы застраховать себя от срывов88. Такое стремление было вполне объяснимо в условиях, когда любой срыв влек за собой жесткую административную, а подчас и судебную ответственность. Незаинтересованность хозяйственников во вскрытии резервов, в работе с высоким напряжением, чреватой неудачами, которые могли им дорого обойтись, распространялась и на руководителей профсоюзных органов. «…Эффективность массовых предложений понижается равнодушным отношением профорганизаций к постановке учета экономического эффекта и премированию рабочих за предложения»89 — отмечал М. Рафаил.

Начавшееся угасание встречного плана окончательно произошло уже за пределами первой пятилетки. Попытки возродить встречное планирование в 80-е годы XX века, в период кризиса советской системы, несмотря на искреннее стремление отдельных активистов наполнить эту форму жизнью, оказались обречены на провал. Ведь они с самого начала столкнулись с теми же проблемами, которые погубили «встречный» в 30-е годы, не имея при этом (в отличие от 30-х годов) сколько-нибудь серьезной подпитки снизу в виде массового энтузиазма достаточно широких слоев рабочего класса.

Другой формой, направленной на укрепление взаимодействия трудовых коллективов смежников, и также рожденной инициативой рабочих масс, стал «общественный буксир». «Общественный буксир» зародился на шахте им. Артема в Донбассе, когда шахтеры послали бригаду из лучших рабочих и специалистов ликвидировать отставание на соревнующейся с ними шахте им. Октябрьской революции90. Активность в распространении этого почина проявили ленинградские рабочие. К октябрю 1930 г. в Ленинграде на общественный буксир было взято 25 заводов91. На 1 июля 1931 года в стране действовало 413 «буксирных» бригад (10 486 человек), на 1 января 1933 года — 1019 бригад (25 975 человек)92. 19 июля 1931 года газета «Правда» оценила «общественный буксир» как «опыт социалистической взаимопомощи»93.

Взаимодействие между коллективами смежников налаживалось и в других формах. Завод «Красный путиловец» в Ленинграде вышел 28 января 1929 года с предложением организовать перекличку с заводами — поставщиками сырья94. «Перекличка цехов и заводов» помогала выявлению хозяйственных проблем смежных производств, налаживанию более прочных кооперационных связей. Этой цели служили также конференции смежных производств, социалистическое соревнование между потребителями и поставщиками95.

Такого рода общественные инициативы также пытались возродить в 80-е годы: развитие социалистического соревнования по принципу «рабочей эстафеты», соревнования смежников, соревнования по технологической цепочке, во многом воспроизводящие опыт первой пятилетки. Но время уже ушло: омертвляющий бюрократический формализм явно преобладал над реальными ростками рабочей инициативы.

Развитие социалистического соревнования, других форм инициативы рабочего класса в сфере производства в годы первой пятилетки было далеко не безоблачным. Рабочая инициатива, выражая, пускай в далеких от совершенства формах, объективные экономические потребности, будучи реальным проявлением социально-экономического творчества пролетариата, все же осталась как бы по ту сторону складывавшейся экономической структуры плановой экономики, как вроде бы желательный, но не обязательный довесок к этой структуре. Как ни прискорбно это констатировать, но творчество масс, в конечном счете, не оказало тогда сколько-нибудь заметного влияния на устойчивые, закрепленные формы хозяйственного механизма, не смогло стать силой, преобразующей этот механизм. Наоборот, деформации, складывавшиеся в производственных отношениях социализма, и закрепленные в формах хозяйственного механизма, оказали негативное влияние на результаты социально-экономического творчества масс, постепенно отторгая формы, созданные этим творчеством. В 60-е — 80-е годы XX века, преодолевая постоянное сопротивление бюрократии, созданный творчеством масс бригадный хозрасчет все же местами прокладывал себе дорогу в жизнь. Но эти опыты закончились вместе с падением советской системы.

Инициатива масс по видимости встречала самую широкую поддержку, но что могла решить поддержка идеологическая, даже переведенная на язык решений, приказов и инструкций, если не было экономической поддержки этих начинаний? В таких условиях формализация инициативы носила особенно опасный характер, ибо что может дать добровольное начинание, не получающее подкрепления, но превращенное в обязательное предписание, в инициативу в директивном порядке? Опасения такого рода ощущали сами творцы социалистического соревнования, сами инициаторы починов 20-х — 30-х годов.

МК ВКП(б) и МК ВЛКСМ в обращении к рабочим и работницам, коммунистам и комсомольцам Москвы и губернии об организации социалистического соревнования предупреждал: «Есть опасность вырождения соревнования в парадные переклички и вызовы без действительного участия действительных масс трудящихся»96. Партийная организация Московских коммунистов сознавала, что одними призывами к рабочему классу соревнование не исчерпывается, грозя превратиться в прикрытый цветистыми фразами понукающий рефрен: «Давай, давай!». Они еще не забыли ленинскую постановку вопроса в статье «Как организовать соревнование», связывавшую социалистическое соревнование с развертыванием всенародного учета и контроля, и потому записали в своем обращении: «…тащить на суд масс вопросы повседневной экономики»97. На суд масс!

Эти опасения были небеспочвенными. И. Краваль в 1929 году констатировал: «…опыт работы истекших месяцев показывает, что большинство рабочих еще не участвует в соревновании. Мы нередко значительную часть парадного соревнования принимаем за действительность. К сожалению, нередки случаи, когда в ряде районов и на ряде предприятий ограничились только парадной частью соревнования. Работа по проверке выполнения принятых на себя обязательств поставлена слабо, а в ряде случаев совершенно отсутствует»98. Если бы это были только трудности роста, то на этих оценках, может быть, и не стоило бы заострять внимание. Однако дальнейшее развитие событий свидетельствовало, что проявления рабочей инициативы во все большей степени попадают в положение лишь подсобных средств для поднятия выработки и отторгаются в тех случаях, когда начинают хоть в какой-то мере посягать на прерогативы административной иерархии управления, требовать изменений в привычных стереотипах существования управленческого аппарата.

Сводка Уралпрофсовета за 28 сентября 1930 года дает немало примеров достигнутых за счет соревнования роста качества продукции, добровольного пересмотра норм и расценок, роста увлеченности рабочих своим трудом. Но наряду с этим нередко указываются и такие факты, когда ударничество в труде достигается за счет удлинения рабочего дня, вольного обращения с техникой безопасности и т. д.99 Факты подобного рода были повсеместным явлением в строительстве, но, как показывает сводка, в промышленности соревнование нередко сводилось к тем же требованиям — темпы любой ценой, план любой ценой. Такое соревнование поддерживалось и поощрялось. Напротив, когда рабочие намеревались заглянуть немного дальше собственного носа и действительно вынести на собственный суд вопросы повседневной экономики, то результаты оказывались иными.

«Общественный буксир», рожденный собственной инициативой рабочих в 1931 году, получил в следующем, 1932, наибольший размах. Однако дальше движение пошло на убыль100. Слишком уж неприятным делом для администрации предприятий, да и вышестоящих хозорганов было самостоятельное выяснение рабочими обстоятельств плохой работы того или иного завода и, более того, успешное практическое доказательство того, что рабочие и специалисты своими усилиями могут решить задачи, об которые спотыкаются руководящие хозяйственники. Да и вообще — приходят на завод чужие люди, с другого предприятия, а то и вообще из другого ведомства, суют свой нос куда не надо, да еще и учат, как работать!

Незавидной оказалась и судьба хозрасчетных бригад. Между ними началось соревнование за проведение режима экономии, за снижение себестоимости продукции, но оно тут же оказалось «возмутителем спокойствия». О том, какие результаты по снижению себестоимости были достигнуты в годы первой пятилетки, я уже говорил. Вместо снижения она начала расти. И не удивительно. Обследование, проведенное Наркомфином в первом полугодии 1931 года, установило: «…Какое имеется в работе завода общее снижение себестоимости и какова его прибыль, определить невозможно… за отсутствием калькуляций по всему производству»101. В условиях борьбы за план и темпы любой ценой, когда хозрасчетные итоги деятельности предприятия отходили на задний план, трудно было рассчитывать на иные последствия, сказавшиеся и на хозрасчетных бригадах. «…После 1932 г. движение по созданию хозрасчетных бригад пошло на убыль, так как отсутствие подлинного хозрасчета как в цехе, так и на предприятии в целом сводило на нет усилия таких бригад»102.

В безвыходную ситуацию было поставлено встречное планирование. Эта форма плановой работы могла стать эффективным орудием раскрепощения инициативы трудового коллектива. Встречный план создавал возможность выдвижения коллективами таких плановых проектов, которые основывались на непосредственном производственном опыте трудящихся, на их собственных экономических интересах, на практике взаимодействия со смежниками. На такой основе реальной становилась критическая проверка трудящимися первоначальных наметок плановых органов. Для этого трудовой коллектив должен был получить определенную самостоятельность в плановой работе, определенный статус для своего встречного плана, определенные права по решению плановых вопросов. Соответственно должны были бы ть определен ы , т. е. п о ставлены в ч еткие границы , и прерогативы вышестоящих плановых органов. Однако такая постановка вопроса не устраивала ни хозяйственную, ни политическую бюрократию, стремившуюся сохранить за собой монополию на установление всех условий производства, на командование трудовыми коллективами. Сразу же обнаружилось стремление бюрократии поставить встречное планирование в жесткие рамки, превратить его лишь в способ значительного повышения заданий, спущенных сверху.

Журнал «На плановом фронте» одергивал: «В очень многих случаях встречный промфинплан понимается как самостоятельный план, особый план, идущий снизу навстречу другому плану, идущему „сверху“. Это прямо противоречит основным принципам социалистического планирования»103. Журнал, правда, стыдливо оговаривался, что допустимы и «два плана», если в хозяйственном аппарате не изжиты еще бюрократические извращения. Но такое понимание роли плана, идущего снизу, превращало его неизбежно в придаток к решениям вышестоящих органов. В этих условиях декларация: «Разработка массами встречных планов должна быть обеспечена с самого начала как органическое звено всей работы над планом плановых органов ведомств, Госплана, объединений и заводоуправлений, обязанных к началу составления встречного плана сообщить рабочим организациям необходимый минимум показателей (народнохозяйственный лимит топлива, сырья, капитальных работ, потребность в изделиях и т. д.)»104, — оборачивалась пустым благопожеланием.

Рабочие инициативы не получили поддержки со стороны политических руководителей, и потенциал самостоятельной организованности рабочего класса оказался недостаточным, чтобы против воли своих лидеров все же сломать бюрократическую систему хозяйствования. Между тем эти рабочие инициативы были реальным проявлением именно социалистической тенденции в развитии производственных отношений переходного периода. Они фактически означали выработку самими рабочими социально-экономических форм освобождения труда. Ведь на той стадии зрелости материальных предпосылок социализма, когда для реального освобождения труда (то есть такого освобождения, которое непосредственно диктуется самими материальными условиями труда, уровнем развития производительных сил общества) еще нет условий, освобождение труда возможно лишь формальное — то есть осуществляющееся через социально-экономические формы труда, через производственные отношения. Рабочие инициативы как раз и дали пример образования таких социально-экономических форм через самостоятельное социальное творчество трудящихся.

Сам факт массового рождения таких инициатив снизу показывает, что даже формальное освобождение труда несет с собой колоссальный потенциал социального творчества (только на основе которого и возможно социальное освобождение). Иные социально-политические условия, наличие более сильной антибюрократической тенденции в правящем слое, могли бы превратить инициативы рабочего класса в мощнейший инструмент преобразования производственных отношений и общественных отношений вообще в социалистическом духе. Сумел же Ленин увидеть в одном субботнике ростки коммунизма! Однако, к сожалению, бюрократическая тенденция в правящей партии возобладала.

1.3. Итоги первой пятилетки

Несмотря на далеко не тепличные условия, рабочие инициативы не захлебнулись. Энергия и настойчивость рабочего класса, пробужденные борьбой за дело социализма, не позволяли отступать, когда речь шла о том, чтобы собственными усилиями выправить недостатки, проявлявшиеся то на том, то на другом участке социалистического строительства. Только героизм рабочего класса оказался способен преодолеть многочисленные трудности и ошибки в развитии народного хозяйства, позволил экономике удержать в целом высокие темпы индустриального развития.

Однако была ли достигнута цель — увеличить темпы экономического развития страны? Нет. Если сравнить темпы роста промышленности в 1926-1928 годах, предшествующих пятилетке, когда уже завершился восстановительный процесс в промышленности, то вырисовывается следующая картина: в 1926-1928 годах среднегодовые темпы прироста промышленного производства составляли 21,7 %, а в годы первой пятилетки — 19,2%105, причем прирост капиталовложений в 1926-1928 годах был несравненно меньше, чем в годы пятилетки. Эти данные вовсе не свидетельствуют против перевода народного хозяйства на рельсы пятилетнего планирования. Во-первых, без такого планирования были бы совершенно исключены глубокие сдвиги в структуре народного хозяйства, проведенные в кратчайшие исторические сроки. Во-вторых, как я уже постарался показать (и ниже приведу дополнительные аргументы), недостатки пятилетки были обусловлены некоторой переоценкой возможностей эффективного освоения большой массы капиталовложений и, главное, авантюристическими установками на перекрытие и без того завышенных первоначальных наметок.

Фактическая кривая роста промышленного производства по годам пятилетки оказалась в результате весьма близка к многократно осужденной «затухающей кривой». Этот идеологический ярлык приобрел прочность поистине символа веры, так что не стоит удивляться, когда Б. Борилин, приводя в своей статье данные о росте промышленности по годам пятилетки, гневно бичует затухающую кривую, как троцкистскую, противопоставляя ей пятилетний план106. А что же доказало выполнение плана? Вот какие цифры приводит сам Б. Борилин (см. табл. 21).

Таблица 21. Темпы роста промышленного производства по годам пятилетки (в % к предшествующему году)

1929	1930	1931	1932
126,6	127,2	122,7	111,0

^{Источник: Борилин Б. К итогам первой пятилетки // Большевик, 1933. № 1-2. С. 79.}

Ну, чем не затухающая кривая? Приводились, правда, и немного другие данные, но они показывают ту же картину (см. табл. 22).

Таблица 22. Темпы роста промышленного производства по годам пятилетки (в % к предшествующему году)

1929	1930	1931	1932
126,1	127,3	122,6	111,0

^{Источник: Итоги выполнения первого пятилетнего плана… С. 58-59.}

Довольно сильно отличаются от этих данных сведения из современных источников, но затухающая кривая все равно остается (см. табл. 23).

Таблица 23. Темпы роста промышленного производства по годам пятилетки (в % к предшествующему году)

1929	1930	1931	1932
120	122	120	115

^{Источник: История социалистической экономики СССР. Т. 3… С. 107.}

Такое распределение темпов роста промышленности по годам, несомненно, связано с чрезмерно быстрым наращиванием капиталовложений, особенно в последние два года пятилетки. Экономика уже не могла справиться с эффективным строительством, оснащением и освоением все новых и новых объектов. Но, несмотря на предостережения, звучавшие в выступлениях делегатов XVI съезда, они не осмелились призвать к разумному ограничению капиталовложений хотя бы заданиями пятилетнего плана.

Темпы роста объемов производства и производительности труда стали затухать, цены и себестоимость — расти. Вот чем обернулся лозунг выполнения пятилетки в 4 года.

Один из разработчиков первой пятилетки. С. Г. Струмилин, открыто предостерегал против вступления на этот путь. Он заявил в выступлении на VI Всесоюзном съезде плановых работников в сентябре 1929 года, что считает «преждевременными разговоры о превращении пятилетки в четырехлетку или трехлетку. Не надо делать скороспелых выводов на основании успехов отдельных участков народного хозяйства»107. С. Г. Струмилин как будто предчувствовал выступление И. В. Сталина на XVI съезде ВКП(б), где тот широковещательно объявил о том, что задания пятилетнего плана по нефтяной промышленности будут выполнены в 2 ½ года, по торфяной промышленности — в 2 1/2 года, по общему машиностроению — в 2 1/2-3 года, по сельскохозяйственному машиностроению — в 3 года, по электротехнической промышленности — в 3 года108. Сталин рисовал картину непрерывно растущих темпов развития промышленности: 1928/29 — 124,3 %, 1929/30 — 132%, а в 1930/31 будет 147%109.

Ну, может быть, тут просто несколько преувеличенный оптимизм, вызванный беспрецедентными успехами, и потом, пятилетку ведь все же выполнили досрочно, в 4 1/4 года?

Вот лежит передо мной на столе небольшая книга в темно-синем переплете, с потускневшими золотыми буквами на обложке: «Итоги выполнения первого пятилетнего плана развития народного хозяйства Союза ССР». Давайте заглянем в нее и разберемся, что же такое на деле представляло собой досрочное выполнение пятилетки.

По каким же показателям был выполнен за 4 года и 3 месяца первый пятилетний план? По общему объему промышленного производства? Нет, план по производству валовой продукции промышленности был выполнен на 93,7%110. Может быть, по производительности труда? Она должна была возрасти на 110 %, а фактически выросла на 41%111. Я уже говорил, что вопреки наметкам плана выросла себестоимость продукции, увеличилась фондоемкость производства, возросли цены. Вот еще показатель, по которому задания плана перекрыты аж на 44,1% — заработная плата112. Но реальную цену этому номинальному росту заработной платы я уже показал, хотя в разбираемой мною книге и было без стеснения заявлено: «…задания пятилетнего плана об улучшении материального положения трудящихся города и деревни выполнены, а по решающим и основным показателям перевыполнены»113. Не случайно, однако, в этой книге отсутствуют показатели потребления в натуральном выражении.

Есть лишь один показатель, который, видимо, и дал основания И. В. Сталину заявить о досрочном выполнении пятилетки: по группе «А» промышленности план был выполнен на 103,4%, в том числе по тяжелой промышленности — на 109,6%114. Некоторые отрасли дали еще более значительное перевыполнение плана: общее машиностроение и судостроение выполнили план на 181,2%, электротехническая промышленность — на 136,0%, нефтяная промышленность — на 107,9%115. А остальные? А остальные дали: каменноугольная — 89,2% к плану, черная металлургия — 67,6% к плану116, (в т. ч. производство чугуна — 62% к плану, стали — 57%, проката — 52,5%)117. Сельскохозяйственное машиностроение (которое, по обещанию Сталина, должно было в 3 года справиться с пятилеткой) — 99,7%, химическая — 73,6%, лесная — 85,6%, легкая — 73,5%. Пищевая промышленность превысила плановые задания, дала 103,3% к плану118. Однако это произошло не только при невыполнении плана, но при значительном сокращении объемов производства сахара, мяса промышленной выработки, масла животного. Сократилось также производство тканей119, а в целом группа «Б» промышленности выполнила план на 84,9%120. Мощность электростанций составила 83% к плану121, эксплуатационная длина железнодорожного транспорта — 88,7% к плану. Грузооборот железных дорог при этом составил 104,1% к плану122, но это означало рост напряженности в перевозках. Выработка электроэнергии составила 13 100 млн квт-ч., вместо намечавшихся 22 000 млн квт-ч.123

Таким образом, никаких серьезных оснований для утверждения о досрочном выполнении заданий пятилетнего плана не обнаруживается. Однако следует сказать о том, что, несмотря на определенные количественные просчеты, важнейшие задачи пятилетки были в основном достигнуты — СССР сделал резкий скачок вперед по пути превращения в мощную индустриальную державу. Теперь, задним числом можно предположить, что если бы в осуществлении пятилетки был взят курс на реализацию отправного, а не оптимального варианта плана и не были бы допущены попытки форсировать рост производства за счет сверхпланового раздувания капиталовложений, то результаты экономического развития были бы не ниже, но при этом не сопровождались бы массой глубоких диспропорций.

Сейчас, разумеется, легко строить такие предположения. Однако и тогда, при трезвой оценке реальной обстановки, можно было бы избежать многих неоправданных потерь, если планирование не подменялось бы нередко простой волевой установкой на увеличение темпов. Неудавшиеся по большинству отраслей (кроме машиностроения) попытки выполнить план в 2 1/2-3 года нанесли эффективности экономики серьезный ущерб.

Этот ущерб был связан не только с ошибками и просчетами, но и с определенной системой экономических взглядов, оказавших влияние на формирование подобного рода ошибок. Правильная теоретическая оценка классиками марксизма-ленинизма судьбы товарно-денежных отношений при социализме была превращена в догматическую формулу о замене рынка планом. Даже в рамках этого толкования, сводящего вопрос о формировании новых, нестоимостных отношений к фиксации их проявления на поверхности экономической жизни, оставалось еще место для постановки проблемы об объективных основах движения самого плана. Но робкие попытки поставить проблему таким образом на рубеже 30-х годов были отброшены. Хотя была отвергнута и вовсе уж нелепая попытка провозглашать отмирание товарно-денежных отношений с сегодня на завтра, прочное хождение получили взгляды, согласно которым от закона стоимости остаются одни лишь ублюдочные остатки124.

Немалую роль в закреплении подобных позиций сыграл отход от научных принципов научной полемики, проявившийся в активном использовании политических обвинений в полемике против одного из наиболее глубоких знатоков марксизма, И. Рубина. Одним из немногих, кто осмелился открыто выступить против подобных ненаучных приемов, был А. Леонтьев. Он с резонными опасениями отмечал: «…На сцену выступает уже иной метод критики, пытающийся перевести спор от отдельных частностей к осуждению всей работы в целом, как немарксистской и антимарксистской»125. Его беспокоили явления, заступавшие место научной дискуссии: «Резкость тона, находящаяся в явной диспропорции к силе теоретической аргументации, несколько странные методы полемики, бесплодность положительных формулировок наряду с большой полемической крикливостью…»126.

Те же экономисты, которые вели политическую травлю Рубина, усердствовали и в неделовой, конъюнктурной критике правого уклона, превращая все сказанное Н. И. Бухариным в сплошную ошибку и отбрасывая при этом даже совершенно правильные постановки вопроса. Так, Бухарин выдвигал следующее положение: «…емкость внутреннего рынка, определяющая спрос, есть один из важнейших факторов, непосредственно определяющих размеры легкой индустрии и отчасти металлической и прочей промышленности. А это в свою очередь по „цепной связи“ определяет и пропорции между другими отраслями. Никакого плана индустрии, взятой в „себе“, построить поэтому нельзя»127. С. Бессонов с удивительной логикой заключает на основании этого отрывка: «Емкость крестьянского рынка вот, по Бухарину, исходный пункт, лимит и законодатель всего движения в промышленности»128. Какое дело Бессонову до того, что Бухарин называет крестьянский рынок лишь одним из важнейших факторов! К черту рынок, будем строить план промышленности, взятой в «себе». И когда Бухарин в «Заметках экономиста» предлагает смягчить товарный голод, Бессонов вполне последовательно поучает: «Перейти от капитализма к социализму, не пройдя через временный этап товарного голода, нельзя»129. Странно, однако, что такое раздражение Бессонова вызывает простое упоминание цели, закрепленной в резолюции ноябрьского (1928 г.) Пленума ЦК ВКП(б): «…курс на смягчение, а в конечном счете, на преодоление товарного голода»130.

Вот такого рода экономическая наука, готовая осудить или оправдать что угодно, была, конечно, прекрасным подспорьем для волюнтаристских решений. Закон стоимости на свалку, или в лучшем случае на задворки — а вместо? Если не известен спрос, то на что надо ориентировать производство? Вопросы повисли в воздухе, перечеркнутые простой формулой — «план — закон социалистической экономики». Однако это утверждение, даже независимо от вопроса об его истинности, несло внутренний порок — оно начисто было лишено объяснения, а в чем же состоит этот закон, какую объективную связь он выражает.

Я говорю все это вовсе не ради реабилитации закона стоимости. Я убежден, что социализм действительно предполагает уничтожение товарного производства — но не при помощи того, что В. И. Ленин называл «коммунистическим чванством». Закон стоимости не исчезнет от простого нежелания с ним считаться. А чтобы движение экономики действительно перестало определяться законом стоимости, в ней должны сложиться новые объективные производственные отношения, способные заместить отношения товарного производства. Попытки же подчинить все производство предписаниям свыше, назвав все это плановым хозяйством, не создают социалистической планомерности и не устраняют товарного производства.

Не только в течение всего переходного периода, но и в ходе последующего развития социализма необходимо считаться с тем, в какой мере устраняются объективные основания для существования товарного производства и рынка — в первую очередь, те условия, которые создают обособленность производителей (хотя бы и относительную, и постепенно преодолеваемую по мере развития плановой экономики) в системе общественного разделения труда. На этих этапах планомерность социалистического хозяйствования первоначально может проявить себя лишь в переходных формах — формах планового регулирования товарного производства, лишь постепенно образуя адекватные социалистической планомерности формы планового ведения хозяйства.

Эти формы отличаются от обособленного ведения товарного хозяйства частными производителями, прежде всего, не тем, что прибыль, деньги и цены в качестве экономического регулятора заменяются плановыми директивами. Главное отличие заключается в том, что плановое хозяйство основывается на сознательном согласовании интересов всех работников социалистического хозяйства, их разного рода коллективов, организаций и объединений. Такое согласование первоначально опирается на государственный аппарат хозяйственного управления, но уже с самого начала оно предполагает вовлечение в принятие хозяйственных решений и рядовых работников и специалистов на разных уровнях народного хозяйства. Формальное освобождение труда (то есть достигаемое пока только через новые социально-экономические формы производства, идущие на смену капиталистическим отношениям) опирается на социальное творчество трудящихся и само, в свою очередь, дает толчок этому творчеству.

Однако развитие переходных к социализму производственных отношений на незрелой материальной и социальной базе чревато слабостью этой тенденции к социальному творчеству, которая может в значительной мере вытесняться и подменяться организующей силой государственного аппарата. В силу слабости участия работников в формировании экономической системы переходного общества, государственный аппарат хозяйственного управления поражается бюрократической тенденцией — тенденцией к отрыву, обособлению от трудящихся масс. Этот бюрократизм также поддерживается спецификой экономических отношений переходного периода, не свободных от черт рыночного монополизма, также чреватого бюрократической тенденцией.

Развитие новой экономической политики в СССР, как и отказ от нее, в достаточно полной мере продемонстрировали нам развертывание этих противоречий. Ситуация усугублялась тем, что путь преодоления этих противоречий через постепенное повышение зрелости социалистических черт хозяйственной системы, по мере втягивания работников в решение хозяйственных вопросов на основе повышения их грамотности и культурности, и привлечения крестьянства к общественным формам земледелия путем воздействия на их экономические интересы через кооперацию, оказался для СССР закрыт.

Лишь в короткий период новой экономической политики хозяйственная система СССР развивалась на основе реального признания переходного характера производственных отношений, что выражалась в многоукладности экономики. Именно в этот период происходило отлаживание взаимоотношений между разными по социально-экономической природе секторами народного хозяйства, велся поиск оптимальных форм взаимодействия различных по своей экономической природе экономических регуляторов. Несомненным достижением новой экономической политики является не только быстрое восстановление народного хозяйства после войны, но и разработка методов селективного планового регулирования экономики в условиях рыночного хозяйства. Это достижение во многом предвосхитило «новый курс» Рузвельта, теоретические разработки Дж. М. Кейнса и послевоенную активную промышленную политику и индикативное планирование в целом ряде развитых стран.

Однако условия существования СССР в мировой экономической и политической системе требовали форсирования индустриализации за счет использования инструментария обобществленного хозяйства (создание крупного сельскохозяйственного производства путем коллективизации мелких крестьянских хозяйств, использование директивного народнохозяйственного планирования для концентрации ресурсов на создании новых современных промышленных отраслей и т. д.), несмотря на то, что материальные основы для такого обобществления еще не были в полной мере достигнуты.

Далее придется детальнее вернуться к этим проблемам. А сейчас следует обратить внимание на тот вопрос, от которого я отвлекся при рассмотрении хода индустриализации — откуда и как были получены сельскохозяйственные ресурсы сырья и продовольствия для оплаты импорта машин и оборудования и для прокормления растущей армии рабочих и служащих.

Глава 2. Что такое коллективизация? Замыслы и воплощение