Броненосцы "Адмирал Ушаков", "Адмирал Сенявин", "Генерал-Адмирал Апраксин" идут на соединение с эскадрой Рожественского (Порт-Саид, 1905 г.)
Эти большие остановки очень мало были использованы эскадрой для обучения ее маневрированию и стрельбе. Личный состав эскадры получал довольно большую свободу. Способом ее использования ярко характеризуется уровень развития значительной части персонала. Особенно это сказалось во время пребывания эскадры в водах Мадагаскара, где Французы заранее ее ждали и заготовили для нее много всего, что нужно для дикого разгула и широкого соблазна молодежи, пробывшей без перерыва три месяца на корабле. Начались весьма обильные возлияния Бахусу[245], завелась на берегу в сомнительных кафе крупная и азартная картежная игра[246]: один из офицеров в какой-нибудь час успел выиграть 5000 франков и тут же начисто проиграл их; другой проиграл своих 4000 рублей и т. д. Создалась нездоровая, удушливая атмосфера, в основе своей не имеющая ничего общего с задачами предпринятого похода; среди нее местами царили и дикость, и безобразие…
"Оторванные от России и от всего мира", пишет корабельный инженер Политовский своей жене, "все живут здесь, как животные… Однообразие томительное. Co скуки не знаем, что делать. Сегодня, напр., вся кают-компания занималась тем, что поила обезьяну шампанским и заставляла ее возиться с собаками"… (стр. 141).
У того же автора в его книге "От Либавы до Цусимы" читаем следующее (стр. 147): "До чего напивается иногда команда?!.. Сегодня видел, как на носилках несли матроса без всяких чувств. Его даже дергала судорога. Смотреть было противно"…
Вот еще несколько строк (стр. 220): "Провизию с прибывшего парохода разобрали, как дикие волки, — нашарап. Были отвратительные сцены. Команда с броненосца "Орел" самовольно разбила какой-то ящик и перепилась. Один матрос за что-то набросился с поднятыми кулаками на доктора, но ударить его не успел. С матросом сцепились два офицера, случившиеся поблизости, и чуть было его не задушили. Лицо разбили ему в лепешку. Такая гадость… И все это видели Французы".
"Цены на все здесь анафемские, пишет один из наших товарищей: яйцо стоит 20 сантимов (8 коп.), за бутылку пива берут 4 франка (более полутора рубля); за тысячу русских папирос дерут 33–35 рублей и т. д. Дела никакого нет, да и делать ничего не хочется в эту несносную жару… Довольно часто наша кают-компания приглашает к себе другие и всегда устраивает в таком случае при выпивке блины… Шампанское уничтожают в таком случае прямо ящиками. Это очень тяжело, конечно, ложится на наш карман. Иногда вычеты за стол бывают около 110 рублей; а это значит, что 50 рублей были вычтены за "общественную" выпивку.." Раньше, до П.-Саида на нашем "догоняющем" отряде пили сравнительно очень умеренно; но теперь, войдя в тропики и соединившись с эскадрой Рожественского, и у нас точно сговорились наверстать потерянное время и начали пить ужасно много… Чем жарче день, тем холоднее требуется вино. От меня, как заведующего холодильной машиной требуют, чтобы в любое время дня и ночи была возможность получить холодное шампанское… Кроме вина в холодильной камере почти ничего другого и не бывает… На одном нашем корабле запас шампанского поддерживается, примерно, на 15.000 франков (около шести тысяч рублей). А нас в кают-компании всего 22 человека… Ну, так вот блины — это блюдо, которым мы угощаем всех, кто бы у нас ни был, — и русских консулов, и французских губернаторов с дамами-француженками. Им это блюдо, конечно, не по нутру… "Блины" у нас так часто делаются, что наш "батька", большой балагур, говорит, что это мы заранее поминаем самих себя"…
Разумных развлечений было очень мало; музыка не процветала, изредка устраивался театр, представления клоунов…
Плохо были удовлетворены у персонала даже и самые элементарные жизненные потребности. Почтовые и телеграфные сообщения с родиной, с театром войны, с семьей совершенно были не подготовлены; они были не организованы даже и на тех стоянках, где эскадра оставалась по месяцу и по два с половиной, и где пребывание ее ни для кого не было тайной. Да тайны в походе и быть никакой не могло, т. к. за каждым шагом эскадры все время исправно следили японские и английские шпионы…
Прибыв к Мадагаскару, адмирал Фелькерзам сообщал, что он "два раза телеграфировал в главный морской штаб" прося эскадре прислать письма[247]. Штаб даже не ответил"… Октябрьские письма 1904 г. получали в конце апреля 1905 года…[248] Сам начальник главного штаба посылал свои письма сыну на эскадру через частную одесскую контору Гинзбурга…[249] Но и помимо этого, какое удивительное невнимание было проявлено главным штабом: на эскадру приходили письма, адресованные на те корабли, которые в это время спокойно стояли в Либаве, Кронштадте, — на те корабли, которые давно уже погибли в П.-Артуре[250]; были письма на строящийся броненосец "Андрей Первозванный"; были даже письма, адресованные в Электротехнический Институт Императора Александра ІІІ-го[251], который чиновники ухитрились смешать (!) с броненосцем "Александр ІІІ-й"…
Но вот что сообщил мне один из наших товарищей перед 2-м изданием книги: "На пароходе "Курония", который подошел к эскадре Рожественского вместе с отрядом Небогатова, была отправлена из С.-Пб. личному составу эскадры масса писем и посылок, упакованных в ящики. Но из С.-Пб. никто ничего не сообщил об этом адмиралу. Весь почтовый груз остался поэтому на пароходе, а после войны он был доставлен обратно в Либаву, уцелевшие участники похода с большими затруднениями там и могли получать свои письма и посылки… Когда наш корабль пришел в Либаву, командир сначала телеграммой, затем официальным письмом просил нам доставить все письма и посылки. Но вот проходили недели, прошел месяц, и только в конце второго месяца все было доставлено на корабль из штаба"… Куда было идти дальше?
В разведении таких "порядков" от главного морского штаба не отставал впрочем и штаб эскадры… Перед выходом из вод Мадагаскара было решено, что транспорт "Горчаков" пойдет назад в Россию, как и транспорт "Малайя", — оба с испорченными, старыми машинами, все время задерживающими только ход всей эскадры. На "Горчаков" сдали почту, и среди нее много матросских писем с деньгами на родину[252]; а затем в походе оказалось, что "Горчаков" идет далее вместе с эскадрой в воды Аннама, и вся корреспонденция — на нем… Дальше этой небрежности и невнимания к своим нуждам, казалось бы, идти уже некуда.
Можно было разве ухитриться еще голодать в походе, когда в этом не было еще ни малейшей надобности, как это делали, напр., беспечные офицеры некоторых миноносцев, прикомандированных к транспортам, дурно исполнявшим свои хозяйственные обязанности[253]. Немного лучше было в этом отношении впрочем и на флагманском корабле во 2-й половине похода, когда Мадагаскар пришлось покинуть уже и без французского ресторатора, и без французского повара, бывших там в начале плавания. Доходило до того, что и за адмиральским столом обходились без водки, без мяса, без кофе; переходили на солонину… Бывали случаи, что готовили кушанья из очень несвежей, испорченной провизии[254]… Лучше всех хозяйственная часть была поставлена, кажется, на броненосце "Бородино". Там озаботились устроить даже приличное пасхальное разговение; они не забыли при этом и ту часть своей команды, которая шла вместе с эскадрой на плавучем госпитальном судне.
Внешняя жизненная обстановка в походе была тоже со всячинкой, начиная с "собачьей жизни" на миноносцах, ведомых на буксире, который то и дело обрывался, пока угрозой денежного штрафа Рожественский не прекратил эти обрывания… Там и тесно, там и грязно, жарко, из труб летит сажа, еда отчаянная, нещадно качает, по всем углам в грязи спит команда, под ногами толкутся собаки, обезьяны[255]…
А обстановка после погрузки угля на броненосцах[256]. "Всюду угольная пыль в палец толщины. Она, как туман, висит в воздухе. Где и как лечь спать? В каюте и жарко, и пыльно, a то еще… и крыса нахально начинает грызть ногу".
Спасаясь от духоты и жары, некоторые офицеры спали на палубе, среди угля, точно команда, не раздетые, грязные[257]. Ложе офицера тем только и отличалось от матросского, что у первого были циновки"…
О тяготе климата Мадагаскара для нас, северян, один из наших товарищей писал домой следующее[258]:
"Раньше я все стремился в тропики; хотелось ознакомиться с царски-богатой фауной и флорой, хотелось видеть воочию быт черных. Но вот уже месяц, как мы в тропиках; стоим вдали от флоры и фауны, созерцаем материк издали, но выносим на себе всю тяжесть местного климата. Так хотелось бы вырваться отсюда, избавиться от непрерывного распаривания в этой натуральной паровой ванне: меньше 24 градусов Реомюра здесь не бывает за целые сутки; прибавьте к этому иногда полное отсутствие ветра, влажный, почти сырой воздух и полную невозможность спать в каюте; возможность заснуть наверху, на верхнем мостике бывает тоже очень сомнительна. В Нози-бее каждую ночь идут сильные дожди; покрышка из брезента не выдерживает и начинает пропускать потоки. И вот часа в три утра приходится убираться с палубы. Придешь в каюту и через минуту делаешься буквально мокрый насквозь. Положим, что и наверху не просыхаешь целые сутки; но там все-таки иногда подует ветерок и освежит немного. После 10 час. веч. наверху, под открытым небом, нельзя показаться и на 5 минут без того, чтобы не промокнуть от обильной росы. Столь противный климат себе трудно