и представить. Для нас он совсем непривычен, неподходящ; и влияние его сильно сказывается на эскадре: было изрядное число умерших, очень много и больных, особенно с желудочными болезнями. Хорошо помогает набрюшник, но не у всех он есть. С ним я чувствую себя сравнительно хорошо. Но тем не менее ни одного часа не чувствуешь себя свежим; одолевает и страшно расслабляет эта непрерывная теплая ванна, эти непрерывные головные боли… Спасают немного дожди. Тогда мы раздеваемся и выходим под дождик — помыться пресной водой и принять освежающий душ. Но и дожди здесь идут как нарочно большею частью ночью, часа в 3–4 утра, т. е. как раз тогда, когда больше всего именно хочется спать. Но мы и в этом разе не пропускаем случая освежиться"…
А главное были мучительны и несносны для персонала неопределенность и неизвестность, где сколько предстояло стоять, когда и куда предстояло идти, — это скрывание от офицерства того, что некоторые знали за неделю совершенно точно на берегу.
Этого "скрывания" требовали специальные условия самой службы во флоте; но русские — не моряки, и наше общество не хотело считаться с этими особыми условиями; может быть, потому оно не хотело считаться, что полноты скрывания в действительности все-таки не было. Так, напр., в С.-Пб. все знали, что наша эскадра зайдет в Диего-Суарец, и туда адресовалась вся корреспонденция; затем о предстоявшем уходе нашей эскадры от Мадагаскара газета "South China Morning Post" была осведомлена за неделю до ухода, а за 5 дней перед этим телеграмма об этом была перепечатана оттуда и в "Новом Времени". В Японии, как морской стране, существовали на этот счет совсем другие отношения. Там с посланными на войну прощались навсегда, заранее мирились с мыслью, что они должны отдать свою жизнь за честь и достоинство родины. Когда адмирал Того получил приказание начать военные действия, он прекратил все свои личные дела и даже переписку с семьей. Ему были доставлены в Майцуру письма от жены и детей, но он велел передать им на словах только следующее: "Скажите им, чтобы они меня не развлекали своими письмами"… И на японской эскадре никто не удивился этому; таков был боевой дух этой эскадры, так велика была общая готовность нести жертвы за честь родного флага. Японские адмиралы смело и открыто шли сами на смерть; столь же смело они посылали на смерть и своих подчиненных, если нужно было осуществить какую-нибудь отчаянную схватку, произвести безумно-отважное нападение. И они победили… (Извлечение из статьи "После войны", помещенной в журнале "Mope", 1906 г., № 5, стр. 187–188).
О том, как наши гг. командиры держали свои секреты, ко 2-му изданию книги один из наших товарищей прислал мне следующие сведения: "Где остановится эскадра на Мадагаскаре, об этом не было известно никому, кроме старших чинов, и держалось в секрете от остальных; а мне на почте в Диеро-Суареце 18 декабря 1904 г., через день после нашего туда прихода, показали целую пачку писем, адресованных на боевые суда эскадры"…
В секретничаньи дошли до того, что не сообщили командирам крейсеров даже и названия тех пароходов, которые из СПб. были переданы штабу эскадры шифром; а на них шла военная контрабанда из Европы в Японию. Списки этих пароходов зачем то были объявлены только ровно за неделю[259] до боя под Цусимой!..
За шесть недель до боя по прибытии в бухту Камран у адмирала Фелькерзама сделался удар[260]. Доктора находили удар слабым и не опасным, но тем не менее ему становилось все хуже и хуже. В бою он должен был командовать вторым отрядом, с броненосцем "Ослябя" во главе; но за 4 дня до боя (10 мая) Фелькерзам умер. Эскадре не сообщалось об этом — по приказу Рожественского, отданному им заблаговременно; он сам был уведомлен о последовавшей смерти только особым условным сигналом[261]. В бою же 14 мая на "Ослябя" продолжал развеваться адмиральский флаг Фелькерзама, что и вызвало со стороны Японцев отчаянное нападение в первую голову не только на "Суворова", но также и на "Ослябя".
Смертельные ушибы при погрузке угля, смертельные удушья при спуске в разные нежилые отсеки, случаи смерти от солнечного удара, несколько случаев сумасшествия, самоубийства, опасного заболевания специально-тропическими болезнями, все это в свой черед имело место на эскадре с ее пятнадцати тысячным населением, зачастую беспечным, к тому же поставленным в необычные климатические и жизненные условия. Под тропиками "от духоты и жары людей с вахты иногда чуть не под руки выводили…[262] Но главное бедствие, борьба с простудными заболеваниями, для босой, обносившейся и оборванной команды, предстояло еще впереди, когда после боя стали бы подниматься на север, к Владивостоку… Но судьба готовила им иные испытания.
Были и случаи бегства трусливой команды с эскадры в одиночку; были и случаи массового возмущения ее[263]. Последние происходили на почве недовольства или пищей, или г-ми офицерами. Усмирения происходили быстро, со всею строгостью. Иногда на месте действия появлялся и сам адмирал, "метал громы и молнии"; попадало команде, попадало и офицерам, и командиру… Арестованных рассаживали по карцерам, где духота и температура были невозможные, a то и просто "высаживали на берег, почти пустынный[264], и бросали на произвол судьбы…"
Досуга, которого было так много на стоянке у Мадагаскара, наша эскадра не использовала даже и на то, чтобы обучить команду правильно употреблять спасательные круги и пояса. От этого получились в бою 14 мая весьма плачевные и прямо возмутительные результаты. Многие русские матросы, когда тонули их суда, надевали на себя спасательные круги, но надевали они их вокруг поясницы: как только эти матросы попадали в воду, они, конечно, сейчас же перевертывались головой вниз и погибали. На другой день после битвы можно было видеть множество трупов, плывущих с торчащими из воды ногами… Японцы-моряки поснимали было с них фотографии; но адмирал Того быстро прекратил это занятие и все пластинки конфисковал и уничтожил. Этот факт, несомненно, свидетельствует о высокой нравственности адмирала Того; своей властью он прекратил это посмешище над людьми, которые так много вынесли, перестрадали и в конце концов очутились в таком печальном положении совсем не по своей вине… А возможность существования таких явлений в русском военном флоте достойна самого серьезного внимания со стороны гг. адмиралов, которым вверяется жизнь плавающих с ними людей.
Об этом прискорбном факте сообщил американский журнал Scientific Amer Suppl. (1906 г., № 1598, pg. 25601, статья американского капитана Уайта). Но независимо от этого тот же самый факт был засвидетельствован сначала в газете "Русь" (1906 г., 23 января) матросом Седовым, а затем также и на суде при разборе дела Небогатова в ноябре 1906 г. Там же выяснилось, что на броненосце с командой в 600 человек спасательных поясов было всего десятка два, причем едва ли не половина поясов так обветшала, что пробка с них осыпалась. Большинство матросов также и койкой пользоваться не умели, чтобы держаться на воде: койки перевертывали их ("Нов. Bp.", 1906 г. № 11029).
За все время плаванья машинная команда, напр., ни разу не имела случая быть на шлюпке; многие молодые матросы весла в руки взять не умели, а запасные разучились работать на веслах. Вообще на знания шлюпочного дела машинной командой у нас во флоте очень мало обращалось внимания.
He менее важно печатное заявление А. Затертого, бывшего матроса с броненосца "Орел"; по его словам (см. стр. 12 в его брошюре), команда этого броненосца "ни разу не практиковалась в подводке пластыря под пробоины"; и счастье этого броненосца, что он не получил ни одной подводной пробоины в бою…
Когда отряд Небогатова в водах Аннама присоединился к эскадре Рожественского, последний издал приказ (от 26 апреля 1905 года, за № 229); "отдавая должную честь молодецкому отряду, совершившему столь блестящий переход без услуг попутных портов", в этом приказе адмирал между прочим говорил далее следующее:
"С присоединением отряда Небогатова силы эскадры не только уравнялись с неприятельскими, но и приобрели некоторый перевес в линейных боевых судах. У Японцев быстроходных судов более, чем у нас; но мы не собираемся бегать от них и сделаем свое дело, если наши заслуженные машинные команды и в бою будут работать спокойно и так же старательно и добросовестно, как работали они до сих пор".
Но это было… только слово ободрения.
"Мы встретили отряд Небогатова шумно и радостно, — читаем в письме одного из наших товарищей. — Надежды на соединение с этим отрядом у нас было. немного, так как Рожественский, уходя с Мадагаскара, не послал своего маршрута в главный морской штаб из боязни, что тайна будет разглашена. Поэтому Небогатов получил предписание штаба — идти во Владивосток. Если бы не Французы, присоединение к нам отряда Небогатова вряд ли состоялось бы. Они все время оказывают нам большую пользу и поддержку, хотя для видимости "вышибают" нас то из одной бухты, то из другой, благо весь берег изобилует здесь великолепными бухтами, годными для стоянки какого угодно по величине флота. Мы пришли сначала в Камран, постояли там с недельку, но потом по просьбе французского адмирала должны были уйти; поболтались дня три в виду берегов и стали на якорь в бухте Ван-Фонг в 30 милях севернее Камрана, Каждый день наш миноносец ходил за телеграммами; а что-нибудь более экстренное любезно привозил нам французский крейсер, давая знать о своем приближении по беспроволочному телеграфу. Тогда мы снимались с якоря и встречались с ним уже в море, что давало французам возможность послать телеграмму вроде следующей: "встретил русскую эскадру в море, она держала такой-то курс…" К вечеру, или как только дружественный крейсер уходил, мы опять становились на якорь".