Незадолго до войны, да еще где, — в родных водах Балтийского моря, наши моряки потопили поврежденный ими броненосец "Гангут", имея полную возможность выброситься на песчаную отмель и спасти его. Дело это осталось совершенно нерасследованным; а причастные к нему лица безнаказанно продолжали идти вперед по служебной лестнице вплоть до Цусимы…
Перед глазами наших моряков изо дня в день демонстрировалась своеобразно организованная система в деле строительства наших судов и снаряжения их. Это была в своем роде высшая школа преступности, с формальной стороны искусно огражденная от придирок контроля.
При таком отношении к делу до войны и во время самой войны в морском ведомстве совсем почти не было ярких примеров для укрепления и воспитания на них в молодежи нравственного отношения к делу и чувства долга перед Родиной. Бессвязно бормотались только слова морского евангелия, но переход от слова к делу считался в ведомстве как бы необязательным для для всех, кто не носил имя "Ваньки"…
"Как ни поразителен с первого взгляда тот факт, что командиры и офицеры нашли возможным подчиниться приказанию Небогатова о сдаче", — пишет капитан Кладо, — "но в сущности они выказали тот самый взгляд на дисциплину, который в нашем флоте прививался личному составу неуклонно в продолжение многих лет; а именно: — "Не сметь рассуждать, чтобы начальство не приказывало; и раз оно приказывает, ответственность с меня снимается; а что из этого выйдет, — дело не мое"… Всякая личная инициатива, всякая решимость взять на себя ответственность, хотя бы для пользы дела, сугубо у нас преследовалась, раз только эта решимость шла наперекор приказам начальства. Можно было быть преступно бездеятельным, ленивым, можно было не стесняться с казенным сундуком, можно было быть замешанным в самых сомнительных делах, — все это спускалось, на все смотрели сквозь пальцы. Но указать, хотя бы в очень важных случаях, что начальство поступает преступно, что оно делает распоряжения, идущие в явный вред государству, — это не прощалось никогда. Из-за "нежелания обидеть" отдельных лиц делалось все и вся. Забывали при этом только одно, как много этим обижали Россию… Но где было о ней помнить: она не мозолила глаз; она не обивала министерских порогов; она не высказывала своих обид; она молча сносила все, что взваливали ей на ее многострадальную спину эти люди, близорукие люди, забывшие свой долг перед Родиной. Вот и пожали то, что посеяли… На "Рюрике" оставался целым один только флотский офицер, половина команды выбыла из строя, и все-таки крейсер успели потопить; а здесь, на броненосцах "Сенявин" и "Апраксин", были все живы и здоровы, как сообщал об этом главный морской штаб, а корабли позорно были сданы врагу… Так влияло на слабых, колеблющихся и неуверенных в себе, все то нехорошее, что они перед собою видели, как пример для подражания. Но не одни слабые были на эскадре, были и сильные, были и герои, перед самоотверженным подвигом которых следует преклониться. И этих сильных нашлось гораздо более чем слабых. На броненосцах, погибших 14 мая днем и вечером, работа машин и стрельба не прекращалась до самого последнего момента погружения их в воду, когда весь персонал корабля ясно сознавал уже свое бессилие — предотвратить гибель судна. Честь и слава этим людям, гордым и сильным духом! Их не сломили ни тяжелая обстановка труда во время боя, ни самые пагубные влияния, среди которых протекла их жизнь… Нравственную силу и честное сознание долга они нашли в самих себе"…
Памяти этих героев посвящается приводимое здесь стихотворение[314]:
На далеком океане,
Над кудрями волн седых,
Вьются в утреннем тумане
Стаи чаек молодых.
Молят каждым скорбным криком,
Молят каждым взмахом крыл,
Чтоб в молчании великом
Океан им глубь раскрыл.
* * *
"Там на дне твоем глубоком,
Спят герои мертвым сном.
Дай на них взглянуть хоть оком,
Спеть о крае им родном.
Дай шепнуть им все надежды,
Все мольбы, всю скорбь о них; —
И, открыв с улыбкой вежды,
Встанет рать борцов лихих"…
* * *
"Сжалься! На Руси тоскою
Сердце рвется пополам,
И сливаются рекою
Слезы всех, кто плачет там.
Та река к тебе несется
И найдет на дно свой путь:
Слезка каждая прольется
На родимую ей грудь"…
* * *
Вьются чайки,
Что-то ищет
В недрах вод их грустный взор;
Но в ответ лишь ветер свищет,
Ходят волны выше гор…
IX. Цусимские герои
He все-ль равно? Пусть цель далеко.
Эскадре нашей нет преград…
Мы будем плыть… Мы дети рока…
Мы не воротимся назад…
ЦУСИМСКИЕ ГЕРОИ…
Это — верные, благородные исполнители своего служебного долга, до конца испившие свою горькую, роковую чашу. Уцелевшая часть их была взята в плен с дравшихся до последней возможности кораблей, погибших в неравной борьбе. А другая часть их, еще более значительная, пошла ко дну, бессильная справиться с теми повреждениями, которые среди сплошного, беспрерывного пожара наносил их кораблям неприятель. Одни из них задолго перед этим пали мертвыми и продолжали в бою часами лежать неубранными там, где смерть застигла их; другие боролись еще со своими смертельными болями на перевязочном пункте — с надеждой в сердце, что свои не забудут их и вовремя снимут с подбитого корабля; третьи все еще работали в полной уверенности, что их слабые, ничтожные усилия могли чем-нибудь помочь кораблю, который, может быть, не более как через 2–3 минуты после этого иногда бывал уже опрокинут мощным ударом вражеского снаряда…
Всех их заставили перед боем преодолеть сначала трудности тяжелого морского перехода — кого за 30.000 верст, кого за 14.000 в. Особенно много труда и забот выпало во время этого перехода на долю механиков.
Всех их заставили пережить тревожное и мучительное месячное плавание от Мадагаскара до Аннама под непрерывной угрозой ночных минных атак со стороны неприятеля, — пережить тяжелые ночные вахты при изнурительных климатических условиях.
Всех их заставили перенести муки неизвестности того, что ожидает их впереди; они не знали, куда они идут; они шли без малейшего намека на задачи ближайшего будущего, на общий план предстоящих действий.
Всех их мучили нелепыми известиями с театра войны и тревожными телеграммами о них самих, которые могли прочитать на родине их близкие[315].
Всех их игнорировали… Им обидно не доверяли никаких данных о предстоявшем, считая их недостаточно серьезными, способными сболтнуть некстати что-нибудь лишнее, неспособными оберегать интересы своей родины… Равнодушные, безучастные чиновники боялись взглянуть на них, как на разумных и взрослых людей, и со своей стороны во-время не позаботились поднять уровень их нравственного развития и понимания там, где это требовалось. Проще, конечно, было смотреть на них, как на сильные руки, крепкие ноги, как на живой, послушный механизм, который так легко и просто "заводится" посредством властного, нередко хмельного и грубого окрика… Так и делали.
Их не только не уважали, но и ничуть не жалели… Их изнурили перед боем усиленной очередной работой; им приготовили и сверхурочную работу по тушению пожаров в бою… Жалели дорогую мебель, предметы роскоши и комфорта, но… людей не жалели.
Наш противник поступал однако не так. В бою пожаров у него на кораблях почти вовсе не было. В Японии не только офицеры, но и все лица, носившие звание, соответствующее унтер-офицерскому, имели при себе и карту, и диспозицию, и знали общий план работы. Убивали офицера, у них всегда оставались люди, знающие, что надо делать дальше; каждый из команды знал это, и никто из них не злоупотребил этим благородным доверием во вред своей родине…[316]
Кто из наших был ранен в бою, тем оказывали первоначальную помощь; но затем иногда о них вовсе забывали и оставляли на корабле даже и тогда, когда для всех было ясно, что гибель корабля была неминуема, когда с него давно бежало уже все начальство… Само оно не пожелало дожидаться погрузки на миноносец раненых героев, но оно даже не потрудилось сделать и распоряжения, чтобы за ними пришел другой свободный миноносец или крейсер…[317] О возможности назначения транспортов для снимания на них людей с гибнущих кораблей, как об этом гласила записка Рожественского, поданная им в морской штаб (см. выше страницу 63), в бою никому, конечно, и в голову не могла придти такая мысль, как явно несообразная; и только в начале боя корабли "Анадырь", "Корея" и "Свирь" приняли на себя подобную роль по собственной инициативе.
А тех офицеров, кто был ранен в бою, но имел несчастье попасть в плен вместе с экипажем Небогатова, в начале 1906 года мы ухитрились даже обречь на голодовку, впредь до получения решения суда по вопросу о сдаче Небогатовского отряда Японцам[318].
К привезенным на погибель нашим борцам за родину отнеслись в конце концов без внимания[319], без уважения, без жалости, без сострадания: всех заодно их просто подставили под верные убийственные выстрелы врага, заранее избрав для всего состава эскадры однообразный, наиболее прямой и верный путь к гибели…
Из наших товарищей-техников погибло в Цусимском бою шесть лиц:
1. БЫКОВ, Алексей Александрович, инженер-механик выпуска 1903 года; 28 лет.
2. ГАГАРИН, Григорий Григорьевич, князь, инженер-механик выпуска 1901 года, 28 лет.
3. МИХАЙЛОВ, Александр Николаевич, инженер-механик, выпуска 1904 года; 25 лет.
4. ПЛЕШКОВ, Александр Михайлович, инженер-механик выпуска 1904 года; 25 лет.
5. ТРУБИЦИН, Николай Егорович, инженер-механик выпуска 1904 года; 27 лет.
6. ФЕДЮШИН, Павел Степанович, инженер-механик выпуска 1904 года; 25 лет.
Все эти шесть лиц приняли свою мученическую кончину в бою, оставаясь на своем посту, при исполнении своих тяжелых служебных обязанностей, бессильные предупредить или ослабить силу несчастья, которое выпало им на долю не по их вине…
Когда мы прощались с нашими товарищами в последний раз, ничто не предвещало их скорой мученической кончины. Покидая школьные стены, они выходили на жизненный путь с запасом свежих сил и во всеоружии технических знаний. Они были готовы начать свою практическую деятельность в роли скромных работников, в какой бы области разумное выполнение этой роли от них ни потребовалось, лишь бы это не выходило из рамок честного и разумного служения родине. Но вот среди веселой праздной жизни, царившей в П.-Артуре, вдруг прорвались звуки вражеских минных взрывов и наших пушечных выстрелов… Честное служение родине потребовало от наших товарищей применить их познания и силы в этой специальной области, к служению в которой большинство из них не было еще вполне готово. Приученных к деятельному и сознательному техническому труду, их не смущала эта новая предстоявшая им работа, которая их интересовала и к себе тянула; они быстро с нею освоились и выполняли ее безупречно во все время неимоверно трудного для них похода, а затем и во время самого сражения, геройски воодушевляя своим примером растерявшуюся и обезумевшую от страха "нижнюю" команду. Не покидая в бою места своего служения, они приняли свою мученическую кончину, воодушевленные сознанием, что эта работа требовалась от них для защиты чести и достоинства родины… От роли простых работников спокойно, просто, без рисовки, велением переживаемого момента они переходили к роли героев, готовых смотреть опасности в глаза, не утрачивая при этом культурной мощи своего духа.
Они не обманули надежд, которые возлагал на них командующий флотом: в бою корабли давали столько именно хода, сколько они могли дать. Но тем не менее в бою погибли многие корабли и многие люди…
Среди других погибли и шестеро наших товарищей. Они погибли, но их имена и благородные черты их человеческой личности не будут забыты…
Смерть унесла наших товарищей в самом расцвете их жизненной силы и энергии. Невольно возникает роковой вопрос: с какой же пользой для родины отдана их драгоценная жизнь?
Отец одного из них в порыве отчаяния восклицает: у меня отнято последнее утешение — считать погибшего сына героем; он погиб в бесславном Цусимском бою.
Горько было бы думать, что есть основание у безутешного отца говорить таким образом. Но насколько верно такое суждение? He представляет ли в данном случае и при данных обстоятельствах все служение наших товарищей во флоте, весь крестный путь их, один сплошной подвиг самоотверженного служения родине?.. А безупречное исполнение ими долга в последние страшные часы и минуты…
Они показали своим примером, каких сотрудников, каких преданных делу работников-техников может иметь наш флот. Они достойны были лучшей доли.
Будем надеяться, что в будущем силы подобных работников не будут тратиться так бесплодно, и что положение техника во флоте будет от вышеописанного далеко разниться в лучшую сторону. Будем надеяться, что и многое другое во флоте изменится к лучшему. Цусима, ведь, повториться не может. Несмываемым позором покрыты бесславные имена подготовивших ее "деятелей", расплодившихся под прикрытием бюрократического режима. По делам узнаете их, — а дела их привели нас к Цусиме…
Семья техников Императорского Технического У-ща, оплакивая безвременно погибших ужасной смертью товарищей, возымела желание почтить дорогие для всех русских инженеров имена и образовать капитал имени инженер-механихов Быкова, князя Гагарина, Михайлова, Плешкова, Трубицина и Федюшина. Положение об этом капитале было выработано и утверждено Годичным Собранием Политехнического О-ва 4 апреля 1906 года. Проценты с этого капитала пойдут на дела благотворения при Политехническом Обществе. Этот капитал ныне уже собран, но это не исключает возможности дальнейшего его пополнения лептою добрых людей, которые пожелали бы почтить память наших товарищей-героев.
Жестокую и несправедливую судьбу испытали погибшие товарищи наши… Воздадим же дань уважения этим мученикам, всмотримся в дорогие и симпатичные черты человеческой личности этих героев, скажем им вечную память и наше товарищеское спасибо за честное исполнение ими своего долга перед родиной до последнего своего вздоха.
ИНЖЕНЕР-МЕХАНИКАлексей Александрович БЫКОВ
Источником постоянных огорчений для судовых механиков является то именно, что невежественное судовое начальство смотрит на машину, как на лишнюю вещь на корабле, о которой можно ему и не заботиться.[320]
БЫКОВ, A. А., родился в Москве в 1877 году. Его родители оба еще живы и горько оплакивают смерть своего сына, в лице которого они видели радость, утешение и украшение их семьи. Тяжелое горе их разделяют с ними старший брат A. А. и три сестры.
Отец A. А., Александр Авдеевич Быков, имеет звание личного почетного гражданина за 50-летнюю службы Т-ву Прохоровской М-ры в Москве.
Среднее образование A. А. получил в московской Практической Академии Коммерческих Наук, окончив в ней восьмилетний курс в 1896 году.
В Императорском Техническом Училище A. А. окончил курс в 1903 году со званием инженер-механика, пробыв в У-ще шесть лет.
Один из товарищей-однокурсников с A. А. сообщил мне о нем следующее:
"Мое знакомство с Быковым завязалось еще в Практической Академии, где мы оба вместе учились. Уже и тогда это был усидчивый, хороший работник, добросовестный исполнитель своих учебных работ. Эти качества сохранились у него и в И. Т. У. Это серьезное отношение к работе ничуть не мешало ему однако вносить жизнерадостность и веселье в товарищескую среду. Это легко удавалось ему с его юмором, наблюдательностью и находчивостью; a его жизнерадостность и открытая натура невольно располагали к себе с первой же встречи. При простом, трезвом взгляде на жизнь он обладал природной добротой и правдивостью. Благодаря этим чертам его характера, у него было много друзей и совсем не было врагов. Серьезные занятия наукой в И. Т. У. не мешали ему однако относиться с любовью также и к музыке; посещения оперы и концертов были для A. А. высшим наслаждением".
Каникулярное время A. А. проводил на практике. Ему удалось поработать практикантом на железных дорогах М.-Курской и Ряжско-Моршанской, а также и на Брянском заводе.
По окончании курса его потянуло во флот желание в нем поработать, а вместе с тем попутно удовлетворить и свою любознательность.
Некоторые дополнительные сведения к этой биографии удалось получить от товарищей A. А. только для 2-го издания этой книги. Вот что пишет мне один из них о первых шагах службы A. А. во флоте.
"8 июля 1903 года A. А. был назначен вольным механиком на броненосец "Ослябя", который в августе должен был уйти в Средиземное море, там соединиться с "Цесаревичем" и "Баяном" и под командой контр-адмирала Вирениуса следовать на Д. Восток. Уходя за границу, "Ослябя" имел, кроме старшего инженер-механика, достаточно опытного, еще двух помощников из Кронштадтского Инженерного Училища, только что окончивших тогда (в 1903 г.) курс, и двух вольных механиков из инженеров Императорского Технического Училища (выпуска 1903 г.). Старший механик был вначале недоволен таким скоплением неопытной молодежи под его началом; ни на кого из них нельзя было ему положиться на первых порах; во все нужно было ему вникать самому. Когда был пережит период ознакомления со всеми своеобразными механизмами огромного корабля, — а это случилось довольно быстро, A. А. сразу выдвинулся между другими, как работящий, деятельный помощник, которого начали ценить. Успеху дела, впрочем, вначале отчасти мешало, конечно, и то, что он был только "вольный механик". В одно и то же время ему приходилось быть то на положении практиканта, то в роли ответственного вахтенного механика. На военном корабле эта двойственность является весьма неудобной, т. к. там команда привыкла исполнять приказания, исходящие или от офицеров, или от старших из нижних чинов, но на приказания вольных механиков команда привыкла смотреть скорее как на советы, которые можно и не исполнять. Тем не менее A. А. относился к команде всегда вдумчиво, внимательно".
В письме от 25 августа 1903 г. одному из своих товарищей A. А. выражал свое недовольство окружающей его средой, с ее узкими интересами, ее дрязгами, интригами, постоянной взаимной руганью. Во главе дела у них на корабле оказались тогда неинтересные сами по себе и несимпатичные люди; один из них был алкоголик, позволявший много лишнего в обращении со всеми, особенно же с командой. "Порядка на судне никакого. Старшему механику ежедневно достается за недостаток в паре, за неисправность тех или других аппаратов. Никто не хочет только понять, что аппараты были в бездействии чуть ли не пять лет, что многое в них испортилось, заржавело, что команда забыла уже их устройство; машинисты все новички, квартирмейстеры есть вольные; некоторые не знают, как машину в ход пустить… Эти неприятности ко мне непосредственно не относятся, и я вообще не вмешиваюсь в отношения между начальством. Но вчера не выдержал и вмешался. Машинная команда перед этим работала почти сутки без отдыха; после этого вчера опять ей дали только шесть часов отдыха, включая сюда и время на еду, и хотели заставить ее работать всю следующую ночь… Я же со своей стороны выразил, что теперь команде надо сначала дать хороший отдых. Как на меня все взъелись! Посыпались обвинения в неумении обращаться с командой, в поощрении лености!.. Хорошо еще, что старший механик вполне разделял мой взгляд. Хотя и с большими неприятностями, но ему удалось все-таки отстоять наше мнение… Домой об этом я, конечно, не пишу. Да с письмами из дома происходит вообще какая-то нехорошая штука; их писем я совсем не получаю; не может быть, чтобы они мне совсем не писали"…
На пути в Средиземное море "Ослябя" получил повреждение корпуса и вынужден был отстать от своих спутников. В письме одного из наших товарищей читаем по этому поводу следующие строки, присланные для 2-го издания книги:
"Проходя Гибралтарским проливом, "Ослябя" ткнулся о камни, получил серьезное повреждение киля и должен был идти в Специю чиниться. "Цесаревич" и "Баян" ушли без него. Там, в Специи, 6-го октября 1903 года A. А. был произведен в младшие инженер-механики с зачислением в корпус инженер-механиков флота. До этого в своем заведовании A. А. имел шлюпки и опреснители, а после производства в офицеры ему были поручены в заведование небольшие мастерские. На броненосце в Специи была поставлена небольшая вагранка; A. А. должен был ею заведовать и ставить все дело заново. Приходилось и учить других, и самому учиться. Литейщиков и формовщиков, конечно, не было. Надо было их подготовить, научить их, показать им, сначала все делая самому своими руками. He сразу все удавалось; были и неудачи, но они только удваивали энергию техника-пионера, заставили его отнестись к делу с еще большим вниманием. Все свое свободное время A. А. проводил в порту, где и знакомился практически со всеми новейшими усовершенствованиями в области машиностроения и с практическими приемами производства разнообразных ремонтных работ. Образцово оборудованный порт в Специи давал А. А-у обширное поле для изучения и наблюдения".
Броненосец "Ослябя" (1903 г.)
Вот что писал тогда из Специн A. А. одному из своих товарищей по выпуску:
…"Начальство смотрит на машину, как на лишнюю вещь на корабле, и притом вещь грубую, сделанную из железа, чугуна… О ней можно и не заботиться. Поэтому между строевым начальством и машинным у нас идет постоянная нелепая перебранка; и чтобы сделать что-нибудь, самое необходимое для машины, я должен ждать еще разрешения строевого начальника[321]… Корабль наш считается новым, но все на нем, можно сказать, старое. Строился он семь лет, плавает 4 года, больших кампаний не имел. Какой уход за котлом и машинами был раньше, не знаю; но это — факт, мы всего три месяца в плавании, а приходится уже чинить всю котельную арматуру. Все было устроено так. обр., что в котлы то и дело попадала соленая вода. Благодаря этому, в местах, где соприкасаются различные металлы, происходило разъедание, и настолько сильное, быстрое, что через месяц от некоторых вещей почти не оставалось и следа. А происходило это от того, что одна и та же донка служила — и для выкачивания грязной воды из трюма, и для пожарных целей, и для подачи пресной воды из запаса ее в тепловой ящик. Удалось убедить начальство, что для последнего назначения нужна особая донка; и в Специи мы ее поставили. — Машины у нас тоже незавидные; их три, каждая по 5000 сил. Стучат, гремят; греются то тут, то там; и ни одного перехода мы не сделали без заливания греющихся частей. Иначе и быть не могло: на все наши просьбы — сделать небольшой переход специально для пробы машин после их ремонта, нам всегда в этом отказывали. Теперь с нами едет адмирал, человек более рассудительный, чем наше постоянное начальство; может быть, с ним поладим. Только благодаря ему, в Италии мы теперь и чиним судно… При осмотре его в доке оказалось, что почти весь киль содран; его придется делать новый; затем на протяжении 10–12 саж. с левого борта содрана вся медная обшивка; местами уже и деревянную обшивку пропороли на глубину 2–3 дюйма (на всем этом протяжении борт помят на семь дюймов. Это мы так удачно ходили от Алжира до Пороса и обратно в Специю. Вот уже две недели стоим в доке. Пишут донесение в штаб. Будем ожидать разрешения чинить, а потом работы с починкой хватит месяца на полтора"…
Через два месяца после этого ремонт закончили, вышли в Бизерту, и на этом переходе снимали диаграммы с главных машин. "Обычный ход машин 55–60 оборотов в минуту, а тут нас заставили идти форсированно на 70 оборотов. Раньше у нас не хватало 12 котлов, а тут шли под десятью, и притом 5 из них были уже по шести суток в работе до этого перехода. При таких условиях результат получился не важный: расход угля на одну индикаторную силу оказался 2,30 фунта"…
В письме к родителям от 7 декабря 1903 г. A. А. писал из Бизерты следующее:
"Здесь теперь стоят один броненосец, 2 крейсера в 5 миноносцев; скоро придут сюда еще 1 крейсер в 5 миноносцев; тогда мы все вместе отправимся на Д. Восток[322]… Перед этим основательно отремонтировали судно и машины. За содействие при ремонте машин мы все получили от Балтийского завода денежные награды: старшему механику — 500 франков, младшим — по 250 фр. каждому, а команде — от 10 до 75 франков (по усмотрению механика)… Через два дня уезжаем в Тунис: местные власти там устраивают бал в честь русской эскадры, и все мы имеем на него личные приглашения"…
В письме к одному из товарищей от 7.XI.03 историю с гонораром Балтийского завода A. А. описывает с гораздо большими подробностями и передает, что "благодарность за исправное содержание котлов и машин и за внимательный ремонт их" была получена также командиром броненосца в старшим офицером. Ни тот, ни другой не сочли это за насмешку… В том же письме A. А. жалуется товарищу, что законным путем ничего нельзя добиться получить. "Нужен был для мастерской малый токарный станок по дереву, нужны были инструменты… Что ни попросишь, ассигновки не дают… Это доставит нам поставщик вагранки и к счету ее самой и ее установки будет приписана соответственная сумма стоимости инструментов и станка"…
Трудно было работать в таких условиях, но A. А. всеми силами старался добиваться своего и выше всего ставил пользу самого дела. Характеризуя эти положения, один из наших товарищей для 2-го издания книги прислал мне следующие строки:
"В Специн A. А. привел в полный порядок механизмы двух паровых катеров, которыми заведовал, и положил на это довольно много труда. При этом ему приходилось между прочим немало воевать со старшим офицером броненосца из-за катерного дождевого тента, который был совсем новый; его можно было показывать на смотру, и его поэтому жалели, а механизмы из-за этого приходилось разбирать на дожде; в это время года, осенью, дождь идет в Специи, почти не переставая. Здравый смысл подсказывал, что вот при этих-то именно обстоятельствах катерный тент и мог выполнить свое назначение; но строевому начальству важнее всего было сохранить тент в новом виде; а что пострадают от дождя ценные машинные части, "верх" такими "мелочами" не интересовался"…
"Необходимость вести эту постоянную войну с "верхом" ничуть не ослабляла энергии у A. А. и не останавливала его в проявлении собственной инициативы в деле, в которое он уже втянулся и которое полюбил. Обладая в тоже время открытым характером, A. А. не умел ни притворяться, ни хитрить. Благодаря такому отношению к делу, он пользовался среди команды общим уважением, любовью, а главное — большим авторитетом. Как потом оказалось, и "верх" ценил по своему энергичную деятельность А. А.: в декабре 1903 г. старший офицер с "Ослябя", переходя на миноносец, сделал А. А. лестное предложение — взять на себя роль ответственного механика на этом миноносце. Ho A. А. в конце концов отклонил от себя это предложение: с одной стороны ему не хотелось расставаться со своей маленькой мастерской, со своим детищем, где почти все было устроено и налажено им самим и его собственными руками; а с другой стороны он ясно увидал, что и старшему механику не хотелось уже отпускать его от себя; он начал смотреть на него, как на отличного себе помощника, и начал ценить в его лице хорошего добросовестного работника".
В письме 16 декабря 1903 г. A. А. писал следующее:
"Из Бизерты уходим 21 декабря. Рождество и Новый год будем встречать с греческой, королевой Еленой, которая и хлопотала о переводе нашей эскадры в Персей"…
С присоединением их отряда к эскадре Рожественского веселые деньки сразу отошли в область воспоминаний, вместо них надвинулась полоса усиленной работы и всевозможных лишений.
В письме к родителям от 2 апреля 1905 г. из бухты Камран читаем уже следующее:
"Вчера пришли в китайские воды, пробыв в пути 29 дней. Еще 3–4 дня пути, и нам пришлось бы сидеть на рисе и на испорченной солонине. Команда уже испытывала это удовольствие несколько дней. Завтра возьмем быков и, по приказанию Рожественского, "покормим" команду свежим мясом. Немцы привезли уже нам уголь и провизию… У нас, на "Ослябя", все идет хорошо, если не считать одного несчастья, которое случилось во время моей вахты несколько дней тому назад. Лопнула в котле трубка, и паром обварило троих кочегаров. Один из них умер третьего дня; два других поправляются, но плохо. Было назначено следствие. Из показаний умершего кочегара адмирал смело вывел заключение, что ни кочегары, ни мы, ни даже старший механик, никто ничего не знает, и что все мы не умеем обращаться с котлами. Адмирал отнесся к этому инциденту с большой злобой и начал нас учить. Вот пословица-то, пожалуй, и верна, что "век живи, век учись"… и т. д. Самая трудная и опасная часть пути едва ли уже не сделана; и ни в одном из узких проливов Японцам не удалось осуществить свое нападение на эскадру. У нас на корабле все верят в счастливую звезду Рожественского, и это сильно бодрит команду и нас. Начинаем готовиться к бою, собираем в укромное место более ценные вещи, составляем завещания. И я сделал это, хотя меня поддерживает какая-то уверенность, что я останусь жив."
К сожалению, для этой уверенности не было никаких оснований. "Ослябя", самый высокий из всех ваших броненосцев, представлял собою отличную цель для стрельбы Японцев. К тому же броненосец был неповоротлив и плохо маневрировал в бою. Присутствие на корабле мертвого адмирала Фелькерзама, тело которого лежало тогда уже 4-й день без погребения, никого не оживляло в работе. Броненосец, маневрируя, то забегал вперед, то останавливался, чтобы выждать своей очереди в строе, и сделался поэтому самой первой мишенью, на которую полился дождь японских снарядов. С полученными кораблем пробоинами не справились на большой волне; и броненосец первым перевернулся[323] и пошел ко дну. С него спаслись 176 человек, но Алексей Александрович не попал в их число… Горе и отчаянье престарелых родителей, получивших об этом известие, не поддаются описанию…
ИНЖЕНЕР-МЕХАНИКкнязь Григорий Григорьевич ГАГАРИН
"Чтобы постоять за честь родной земли, он оставил свою беззаботную юность и только что открывшееся ему счастье семьянина; и все это, вместе с накопленными долгим трудом знаниями, он принес в жертву отечеству"…
КНЯЗЬ ГАГАРИН, Г. Г., родился в СПб. 3-го декабря 1876 года. Его отец, князь Гагарин Григорий Григорьевич, — кандидат естественных наук С.-Петербургского университета, член Государственной Думы первого состава (1906 г.), крупный землевладелец и сознательный работник в области сельского хозяйства.
Наш товарищ получил превосходное воспитание и весьма серьезное домашнее образование. Обставленное со всей полнотой в необходимых для этого учебно-вспомогательных средствах, в научных пособиях, образование будущего техника-морехода велось под руководством отца и при его непосредственном в этом деле участии, затем при содействии матери, княгини Марии Александровны, и при помощи приглашенных для этого лучших педагогов. Князь Г. Г. Гагарин-отец дал своему сыну живое, практическое, естественно-научное образование, придерживаясь в общем программы реальных училищ, но положив в основу всего обучения принцип самодеятельности самого учащегося, принцип наглядности обучения, широкого использования при этом научно-обставленными опытами и экскурсиями[324].
Свое детство и отрочество (до 16-летнего возраста) Г. Г. провел среди чудной природы в Карачарове, в имении отца, которое широко и вольно раскинулось в живописной холмистой местности на высоком берегу Волги, на границе Москов. и Тверск. губ.
Наклонности будущего механика и его пристрастие к машинам, определились с самых ранних лет. Встречать и провожать каждый пароход, идущий по Волге мимо родной усадьбы, — это всегда было одним из любимых занятий маленького Гриши. В числе его детских рисунков чаще всего попадаются именно пароходы; на этих рисунках он верно схватывал характерные особенности силуэта корабля и передавал по своему стремительность его движения. Мечтою его детства было увидать настоящее море, настоящую эскадру. И мечта эта очень быстро осуществилась: ему было всего только семь лет, а его взоры уже приковывал к себе отряд французской эскадры, находившийся в Канне, куда Гриша приехал вместе со своими родителями.
Паровозы и другие машины также влекли к себе его внимание и давали пищу его фантазии: то он мечтает осуществить движение локомотивных колес, пользуясь для того колесами детского велосипеда; то он занят мыслью построить свою железную дорогу и заботливо копит для того медные деньги…
Подражая своему отцу, Гриша с ранних лет пристрастился к сельскому хозяйству, с удовольствием следил за всеми работами и ответственно занимался ведением своего собственного маленького огорода и своего сада.
Читать он выучился очень рано и сам собой, как-то незаметно для взрослых, но с ученьем родители его не торопились, опасаясь вредных последствий от слишком раннего развития. Когда мальчику исполнилось 8 лет, для правильных занятий с ним была приглашена опытная учительница.
Вслед за Гришей подрастали его многочисленные братья и сестры; и скоро в Карачарове образовалась своего рода домашняя гимназия или, как в шутку там говорили, "Карачаровский университет…" В нем было принято за правило, что гораздо важнее развить мыслительные способности детей и приучить их к самостоятельному мышлению, чем гнаться за наибольшим количеством знаний; там считалось лучше знать немногое главное и существенное, но точно и ясно, чем знать многое, но приблизительно, кое-как, уделяя внимание неважным подробностям.
Гриша был первенцем в семье, поэтому главные заботы и внимание родителей были сосредоточены именно на нем.
В эпоху полного торжества классицизма, будучи сам классического образования, князь Гагарин-отец пошел в разрез с общественным мнением и решил дать своему сыну образование реальное. Большой любитель живой природы, знаток химии и ботаники, отец с увлечением сам преподавал естествознание своему старшему сыну; старался внушить ему свою любовь к природе во всех ее проявлениях и все время вел самую тщательную подготовку к урокам, чтобы облегчить мальчику прочное усвоение предмета.
Однако реальное образование не помешало Грише получить знакомство с классическим миром, и притом гораздо более обширное и глубокое, чем какое дает на самом деле наша так называемая классическая школа. Не изучая тонкостей грамматики, синтаксиса и фразеологии мертвых языков, Г. Г. прочитал целиком в хороших переводах лучшие произведения древних писателей: Гомера, Плутарха, Геродота, Ксенофонта, греческих трагиков, Тита Ливия, Юлия Цезаря и др.
По вечерам в Карачарове ежедневно устраивались литературные чтения; дети знакомились с лучшими произведениями иностранной и русской литературы, с биографиями великих людей в т. д.
Учебная жизнь в Карачарове шла совершенно регулярно и подчинялась строгому распределению, при выработке которого не были забыты и физические упражнения, как-то: гимнастика, игры и прогулки с продолжительным пребыванием детей на свежем деревенском воздухе; благодаря этому, исподволь развивалась у детей энергия и выносливость в труде, изощрялась врожденная наблюдательность, созревала любовь к природе.
По отзыву домашнего врача семьи, на глазах которого Гриша из ребенка превратился в юношу, "это был здоровый и крепкий мальчик; он никогда не капризничал, постоянно был чем-нибудь занят и совершенно не умел скучать, как скучают многие дети". Он всегда относился серьезно и добросовестно ко всему, что бы он ни делал, при неудаче не бросал начатого и всякое дело старался довести до конца. Во всем он любил порядок, чистоту и аккуратность. Так было в играх, так было и в учебных занятиях. Науками он занимался хорошо, усидчиво и с большой добросовестностью, стараясь уяснить себе всякий вопрос до конца. Спокойный и миролюбивый, он был в семье любим всеми. На него нельзя было сердиться: он обезоруживал своим добродушием и веселостью. В играх у него никогда не было ссор и недоразумений. Братья и сестры повиновались ему чрезвычайно охотно; с ранних лет он имел на них хорошее влияние; указывая кому-нибудь из них на оплошность, он делал это всегда ласково, мягко, с поразительным тактом. He по летам он отличался и большим запасом здравого смысла, распорядительностью и практичностью: живя в Москве во время весенних экзаменов один с братом, юный князь Г. Г. всегда вел все хозяйство в доме, исполнял разные поручения и внимательно входил во все нужды меньшего брата, порученного его заботам.
Начиная с 10-летнего возраста, каждый год весною Г. Г. держал переходные экзамены из класса в класс при реальном училище Фидлера в Москве, а два последних класса (6-й и 7-й) он прошел уже в самом училище, где и кончил курс в 1895 году.
Еще задолго до поступления в И. Т. У-ще, кроме теоретических предметов, Г. Г. с любовью изучал также и ремесла, — столярное, токарное, слесарное, кузнечное, сам делал всевозможные починки, ковал лошадей и т. п. Исполняя подобные работы, Г. Г. охотно носил рабочую синюю блузу, проявлял большую выносливость и любовь к здоровому физическому труду. Все известные виды спорта и физических упражнений имели в нем прекрасного исполнителя, обладавшего отличным здоровьем и ловкостью. Занятия искусствами также влекли его к себе, — особенно рисование, причем излюбленными темами его рисунков было все, что соприкасается с морской стихией, — лодки, пароходы, целые флотилии…[325]
В И. Т. У-ще Г. Г. поступил по конкурсу в 1895 г. на механическое отделение. Науками и практическими работами в мастерских Училища он занимался с большим интересом. Однокурсники имели в лице Григория Григорьевича веселого, добродушного и жизнерадостного товарища, обладавшего большим тактом и распорядительностью; простой и ласковый в обращении со всеми, он был ничуть не тщеславен.
Один из учителей Григория Григорьевича впечатление своей первой встречи с ним по приезде в Карачарово передал мне в следующих словах:
"Я увидал перед собою[326] мальчика в скромной белой блузе, твердыми шагами направлявшегося навстречу вновь приехавшему учителю. Первый же взгляд, которым мы обменялись, первое рукопожатие, первые слова быстро успокоили меня. Передо мною был ребенок с чуткой душою, серьезно желающий близко подойти к вам, желающий найти в вас человека, которого он мог бы полюбить, к которому он мог бы привязаться душою; перед собою я видел ребенка интересующегося вами, но в тоже время проникнутого тонким сознанием предела, за который он переступит, лишь когда к этому призовет его искренний душевный порыв. Эта деликатность, эта искренность чувства, по моему мнению и есть преобладающая черта характера покойного Гриши. По крайней мере, мое первое впечатление в этом отношении не изгладилось и до настоящего дня".
И это глубоко верно. Таким позднее знали его и мы в стенах Технического Училища.
Будучи студентом-техником, каждое лето Григорий Григорьевич проводил на практических занятиях: в 1896 г. он участвовал в научной экскурсии на Урал, отправлявшейся туда под руководством профессора Вл. И. Вернадского и В. Д. Соколова; лето 1897 г. он пробыл за границей и осматривал различные инженерные сооружения; в 1898 г. он был за Байкалом на работах по сборке железнодорожного моста через р. Селенгу в Верхнеудинске; летом 1899 г. он работал на Черноморском заводе в Николаеве и принимал участие в сборке частей некоторых механизмов для броненосца "Екатерина ІІ-я"; летом 1900 г. он был на практике на известном механическом заводе Бельвиля (бл. Парижа), где изучал постройку морских котлов системы Belleville, готовясь к будущей службе во флоте; и наконец весною 1901 г. он работал практикантом на Балтийском судостроительном заводе в СПб., чтобы ознакомиться ближе со сборкой судовых машин и механизмов.
Всегда бодрый и уравновешенный, отзывчивый и мягкий, Г. Г. везде был общим любимцем. В каждом человеке он хотел найти прежде всего что-нибудь хорошее и не любил отзываться дурно о ком бы то ни было.
Г. Г. был прекрасным, примерным, сыном[327]. Чувство благодарности к родителям, вложившим всю душу в его воспитание, не покидало его никогда. Ему было невыносимо тяжело в чем бы то ни было, даже в мелочах, поступить против их воли. Когда он говорил с друзьями о своих планах и намерениях, он всегда при этом указывал на желания отца. Особенно предупредителен и нежен был Г. Г. к своей матери, безгранично его любившей. Он боялся ей причинить малейшую тень огорчения или неудовольствия. Своих братьев и сестер он также очень любил; во время своих отлучек из семьи он писал им часто забавные юмористические письма.
Окончив курс в Императорском Техническом Училище в 1901 году со званием инженер-механика, Григорий Григорьевич решил отбывать воинскую повинность во флоте в качестве механика, чтобы наилучшим образом применить свои специальные познания и в то же время усовершенствоваться в них. Он хотел не только отбыть во флоте воинскую повинность, но и продолжать морскую службу с тем, чтобы пройти Морскую Академию по кораблестроительной части и сделаться корабельным инженером. Когда его отец в разговоре с одним адмиралом высказал такое желание сына, — адмирал ответил, что "это — несбыточная мечта", потому что, во-первых, молодой механик по годам уже не соответствует морскому цензу, а во-вторых он вышел не из морского корпуса и не из морского инженерного училища;…да, и вообще механики считаются париями во флоте".
Тем не менее такое заявление не остановило Григория Григорьевича, и 3 июня 1901 г. он был уже зачислен вольным механиком на броненосец береговой обороны "Адмирал Апраксин". Он плавал на нем все лето в Балтийском море. В октябре того же года он был назначен младшим инженер-механиком на броненосец "Пересвет", на котором вскоре ушел на Дальний Восток. Весною 1902 года он прибыл в Порт-Артур, а затем через Японию во Владивосток. Так как "Пересвет" должен был остаться в водах Тихого Океана в резерве, Григорий Григорьевич перешел на крейсер 1-го ранга "Адмирал Нахимов". Обогнув на нем берега Японии, с остановками в портах, он вторично пришел в Порт-Артур, сделал отсюда на "Варяге" рейс в Чемульпо и обратно, а в ноябре того же года пошел на "Адмирале Нахимове" из Порт-Артура в Кронштадт, куда и прибыл в мае 1903 г.
По словам офицеров-моряков, плававших с князем Г. Г. в течение двух лет его морской службы, его "все высоко ценили, как прекрасного товарища и сослуживца". "Редкий, по своему знанию дела и серьезному отношению к обязанностям, инженер-механик, он вместе с тем соединял в себе все качества и симпатичные стороны любимого всей кают-компанией товарища". "Он всегда являлся душой всех веселых начинаний офицерского общества, не забывая при этом своего служебного долга. Во время кругосветного плавания, при всякой остановке корабля, он устраивал с товарищами интересные и поучительные экскурсии внутрь материка".
В письмах от 22 и 30 июля 1901 г. из Ревеля с "Апраксина" читаем следующие строки:
"Оказывается, что я очень хорошо переношу море. Качка не доставляет мне никакой неприятности. Сегодня на ногах с 4 час. утра… В Балтийском порте наши миноносцы должны были атаковать наш отряд. Ученье прошло очень интересно… На обратном пути сюда были упражнения в стрельбе. Я тоже стрелял из скорострельной пушки и хочу научиться стрелять из пушек, хотя это меня совсем и не касается"…
В письмах с броненосца "Пересвет" можно отметить следующие места:
Из Nyborg. От 20 октября 1901 г.: "Сегодня в 4 ч. ночи благополучно снялись с мели, на которой простояли 32 часа…"
Из Тулона от 1 декабря 1901 г.: "Через сутки после Гибралтара попали в настоящий шторм. Он был особенно силен ночью. Уменьшали ход до 6 узлов. Несмотря на качку я был в полном здравии и чувствовал себя отлично. После шторма, чтобы нагнать время, шли 15-узловым ходом. С 19 ноября стоим в доке, исправляем себе подводную часть, которую повредили при постановке броненосца на мель в Большом Бельте; простоим месяц. Жаль, что из-за этого не пришлось побывать ни в Испании, ни в Алжире"…
Из Пирея от 28 декабря 1901 г.: "Сюда прибыли 23 декабря. Здесь стоит вся Средиземная эскадра и все дни у вас заняты различными празднествами. На броненосце "Николай I-й" были на вечере король и королева; а сегодня они были у нас, завтракали, раздавали подарки матросам… Успел побывать в Афинах, где осматривал акрополь и музеи. Встреча Нового Года будет у нас[328], и мы пригласим всю эскадру и королей. Вообще, этот месяц из приемов не выходим, и они нам, наверное здорово влетят"…
Из Порт-Саида от 15 января 1902 г.: "Из Пирея мы ушли 3-го. В Суде производили стрельбу минами с броненосца и с катеров. Была также стрельба из ружей на берегу. Из офицеров я стрелял наиболее удачно: на 200 шагов из 10 пуль я попал 8-ю в середину щита".
Из Коломбо от 18 и 27 февраля 1902 г.: "Переход от Адена был весьма утомителен, было очень жарко, а главное — плохие трубки у наших котлов лопались, как мыльные пузыри; на этом переходе было 4 взрыва… На Цейлоне осматривал интереснейший ботанический сад и тропические леса; в горах охотился за оленями с гончими и борзыми; убили 5 шт. Охота была очень красива".
Из Батавии от 14 марта 1902 г.: "После 9-ти дневного перехода пришли сюда; 9.III перешли через экватор. Всех нас, кто проходил в 1-й раз "крестили", бросая одетыми в бассейн с водою… Наши офицеры охотились на аллигаторов, убили четверых маленьких за две охоты, по служебным обязанностям мне было нельзя принять в этом участие"…
Из П-.Артура от 11 и 24 апреля 1902 г.: "Вчера нам делал смотр Скрыдлов… Начались ученья, к которым мы были мало подготовлены, а вчера была артиллерийская стрельба на море. Всех порядочно разнесли, особенно же командира. Здесь простоим до начала мая, потом будут маневры, а в конце июля пойдем во Владивосток, станем там в резерве и простоим до сентября… Мне поручили следить за всеми исправлениями на броненосце.
Из Владивостока от 29 июня и 2 июля 1902 г.: "Уже месяц, как я назначен минным механиком. Теперь я заведую всеми динамо-машинами, подводными и надводными минными аппаратами и минными катерами, которые отличились оба на гонке; 2.VII меня перевели на крейсер "Адм. Нахимов"; осенью пойдем, вероятно, обратно в Россию. Это — крейсер не 1-й молодости, на Д. Востоке его не задержат"…
В письмах с "Нахимова" отметим следующие места:
Из Кобе от 16.VIII.02: "За то время, что я был на Д. Востоке я видел почти все, что можно видеть, оставаясь на службе на военном корабле; многие за три служебных года не видели и половины".
Из Мозампо от 25.VIII.02: "Когда мы подходили к проливу Симоносеки, недалеко от нас прошел тайфун; всю ночь пришлось простоять на якоре. Ветер страшно ревел, хотя мы стояли за горами. Завтра идем опять в Артур, где нас ожидает пыль и вонь в городе и зыбь на рейде.
Из П.-Артура от 29.IX.02: "С нашим новым корейским посланником неожиданно удалось попасть в Пекин через Цин-ван-дао. Железная дорога между ними очень благоустроена, поезд идет быстро. Днем мы проезжали по местам, где два года тому назад была война. Местами поля до горизонта засыпаны курганами, — могилами китайцев, убитых в бою, — маленькими и большими, в зависимости от положения, которое занимали убитые. В Пекине прежде всего поехали в "храм неба", расположенный в громадном парке, окруженном тоже стеною. Сам этот храм очень красив и оригинален; богов внутри не оказалось, их куда-то увезли. Потом ездили на кладбище и на городскую стену. Она 7 саж. шириной; с нее обозревали все места, где происходила защита посольств, вылазки, и откуда взошли европейские войска. В городе много зелени, и вид со стен необыкновенно красив. Весь город оставляет по себе грандиозное впечатление".
Из П.-Артура от 25.X.02: Неделю я проплавал на "Варяге", куда был назначен в комиссию по осмотру машин. Полная проба крейсера была неудачна, полного хода он не дал… Десятого ноября выходим домой. Переход будет трудный, у нас всего 3 механика; придется стоять на 3 вахты (4 часа днем и 4 часа ночью).
Лето 1903 года, до конца срока обязательной службы, кн. Григорий Григорьевич плавал по Балтийскому морю на крейсере "Светлана" и на нем же ходил в Копенгаген, а затем осенью, на опыте убедившись в том, какую горькую правду сказал адмирал о положении механиков во флоте, вышел в запас, (октябрь 1903 г.), и приехал в Карачарово помогать отцу в сельскохозяйственных трудах.
Но лишь только загремели выстрелы, полилась кровь у Порт-Артура и была объявлена война с Японией, кн. Григорий Григорьевич добровольно, еще до призыва запасных, подал прошение о принятии его снова на службу во флот.
Однако, несмотря на усиленные и непрерывные хлопоты, только в апреле 1904 г. он был назначен младшим инженер-механиком на броненосец гвардейского экипажа "Император Александр ІІІ-й".
Уже зачисленный в эскадру Рожественского, кн. Григорий Григорьевич был помолвлен и женился на A. Н. Львовой. Вскоре же после свадьбы ему пришлось уехать с молодой женой в Кронштадт, чтобы нести там службу на броненосце в ожидании похода, пойти в который он рвался всей душою, но из которого ему не суждено было вернуться…
Под впечатлением доблестной отваги и героизма, проявленного инженер-механиками под Порт-Артуром, правящие сферы изменили к лучшему свой взгляд на этих "парий флота". Уже на походе все они были переименованы из гражданских чинов в военные: широкие погоны и морские палаши были даны им в знак уравнения в правах со строевыми офицерами. Григорий Григорьевич получил чин поручика.
Письма Григория Григорьевича, присланные в семью с похода, очень характерны. Он нигде не выделяет себя из состава эскадры: целиком, всей душой он слился с тем огромным целым, к которому принадлежал и с которым был связан общей высокой задачей. Свои мысли, чувства и настроения он выражал большей частью во множественном числе, от имени всех. Попутно он дает любопытные сведения о злополучной армаде.
Вначале настроение на эскадре у всех было бодрое, приподнятое. Все рвались вперед, навстречу к Японцам и жаловались только на одно, на медленность почтового сообщения и недостаток известий с родины.
В иностранных портах Григорий Григорьевич бывал всецело занят погрузкой угля и потому часто не мог сходить на берег. Иногда суда "грузились в продолжение 20 часов подряд, состязаясь на скорость; и в большинстве случаев денежная премия доставалась команде "Александра ІІІ-го".
"Благодаря погрузке угля", пишет он, "грязь у нас всюду ужасная, в каютах спать невозможно, поэтому все офицеры спят в гостиных и кают-компаниях".
В Дакаре, в тропиках, он в первый раз после Либавы сошел на берег (2 ноября 1904 г.) "Мы отвалили с корабля в 5 1/2 часов утра в компании доктора Бертенсова, лейтенанта Случевского и др. и поехали по железной дороге в Rufisque, который отстоит от Дакара в 1 ч. 20 м. езды. Около Дакара очень пустынно и некрасиво; но чем дальше едешь, тем лучше становится местность. От Rufisque'а мы пошли пешком по лесам; они очень красивы и состоят почти исключительно из громадных баобабов с неправильными стволами. Масса красивых пальм и цветов, всюду летают птицы удивительно ярких цветов. У меня было с собой ружье, и я убил одну темно-синюю птицу с длинным хвостом и одну маленькую ярко-красную с черной бархатной грудью. Очень жаль, что "промазал" по большой оранжевой птице, которая вблизи должна была быть очень хороша. В полях вырывал земляные орехи, которые растут здесь, как сорная трава. Здесь исполняют должность кротов какие-то темно-синие крабы с красными лапами. Мы все остались очень довольны нашей прогулкой, где видели так много интересного и красивого… На берегу совсем не страдал так от жары, как на корабле, где все страшно накаливается. Моя зеленая свеча в красном подсвечнике совсем согнулась и уперлась концом в мой письменный стол"…
Спутник Григория Григорьевича, поэт К. К. Случевский, впечатление от этой экскурсии передал следующим удачным стихотворением, которое в свое время было напечатано в "Нов. Времени".
Под мощной тенью баобаба
Хочу я дух перевести,
Хотя листва скрывает слабо
Лучей отвесные пути.
В горячий полдень Сенегала
Под душным пологом небес
Встречаешь белых очень мало:
Их зной сгоняет под навес.
Но мы, угля принявши бремя,
В дальнейший приготовясь путь,
Гуляли даже в это время,
Спеша на что-нибудь взглянуть.
Стал местом важным для французов
Весьма недавно порт Дакар;
Свой экзотический товар
Он шлет на смену разных грузов.
Здесь есть отели, гарнизон,
Вполне отделанные зданья,
Есть группы пальм со всех сторон
И даже милые созданья…
Черна, как ночи здешней тьма,
Порода негров очень стройных.
В речах их, ласково спокойных,
Сквозит присутствие ума.
Их зубы блещут белизною,
В одежде любят синий цвет;
На многих, впрочем, платья нет,
И все без шляп идут по зною!
В лесах недальних есть места,
Где кущи жалкие селений
Скрывает тенью густота
Чудесной прелести растений.
И как то странно сквозь цветы
Глядят в невянущей природе
Печальной бедности черты,
Заметной в местном обиходе.
Шесть рослых негров нас везли
По рельсам в крытой вагонетке.
Напев французской шансонетки
Нежданно двое завели.
Другие долго что-то ели,
Между собой вступая в спор.
Узнав эскадры нашей цели,
Вести хотели разговор.
Один сказал: "Russe brave… bataille…
Anglais mauvais… Japon canaille"…
Другой сказал, потупя взор:
"Bataille pas ban… bataille — la mort"…
Великолепные картины
Нам попадались на пути.
Через болотные трясины
Пришлося неграм нас нести.
Покой болот и тих и гладок
Но здесь, под зеркалом воды
Живут микробы лихорадок,
Гниенья теплого плоды.
Они опасны только летом;
Теперь ноябрь, — идет зима,
Звук непривычный для ума
При этом воздухе нагретом.
Мне на прощанье свой "гри-гри"
Дал негр с улыбкой угожденья,
Шесть франков взяв из убежденья
За то, что стоит франка три.
Мешечек, с ладонкою схожий,
Я взял; и если не надул
Меня приятель чернокожий,
Я застрахован от акул…
Далее делаем выдержки из писем князя Григория Григорьевича.
Либрвилль, Конго, 15 нояб. 04.: "Вчера командир получил разрешение от адмирала, и мы почти полным составом поехали на берег. До сих пор только наш корабль был таким счастливым: офицеров с других кораблей на берег не пускают. Мы съехали на сушу против места нашей стоянки вдалеке от города. Вышли на чудный берег моря, которому позавидовали бы, наверное, всякие купальные места Европы. Сейчас же за берегом идет непроходимой стеной настоящий тропический лес, страшно густой и весь перевитый лианами. Мы хотели пройти прямо по лесу, но проникнуть в него не было никакой возможности. Тогда отыскали прорубленные тропинки и далеко прошли по лесу. Лучи солнца совсем не проходят сквозь чащу самых разнообразных деревьев, и потому гулять очень приятно. К вечеру вернулись домой вполне довольные. Ночью была страшная тропическая гроза; я подобной никогда же видел. Дождь лил потоками; беспрерывно раздавались сильнейшие раскаты грома; молнии освещали наш рейд и падали в море".
16 нояб. 04: "Сегодня мы окончили нашу погрузку и, должно быть, опять получим первый приз[329]. Я грузил всю ночь и потому устал… Наш адмирал проявляет большие строгости. После спуска флага сообщение между кораблями запрещено. Вчера три офицера с крейсера "Дм. Донской" поехали ночью на "корабль Х.", чтобы отвезти какую-то даму, которая у них обедала. Сегодня утром о них вышел приказ, по которому они списываются в Россию, (уезжают завтра), где будут преданы военно-морскому суду. Адмирал давно уже был зол на этот крейсер за проявление недисциплины.
Мадагаскар, остров St Marie, 19 дек. 04: "В Ангра-Пеквэне простояли 6 дней без сообщения с берегом; из-за сильных ветров никак не могли скоро покончить с погрузкой угля. Оттуда пошли прямо на Мадагаскар; близко прошли мимо мыса Доброй Надежды. Дальше нас нагнал сильный попутный шторм, который продолжался три дня. Волны громадной высоты перекатывались через палубу юта (кормы), но нас качало сравнительно очень мало; зато крейсеры имели очень страшные размахи и совсем ложились бортами… Последнее время нас кормили довольно скверно; провизия, взятая из России, вышла; а с парохода-ледника нам давали наполовину испорченное мясо".
Броненосец "Александр III" на Кронштадтском рейде (1904 г.).
Nossi Be, 27 дек. 04: "Пришли сюда сегодня утром; соединились с нашими кораблями эскадры Фелькерзама, с теми, которые, пришли сюда через Суэц. Мы вышли сюда накануне Рождества. По дороге нас встретила "Светлана" и миноносцы, которые были посланы из отряда Фелькерзама. Они сообщили нам все печальные новости, между прочим и о взятии Артура, и о потоплении эскадры… По пути сюда мы праздновали Рождество. Была устроена елка из деревянных прутьев, обвязанных зеленой кожурой с кокосовых орехов; последнее время у нас не было сообщения с берегом, и потому мы не могли достать свежего дерева. Вчера команда устроила представление. Весело были разыграны малороссийские комедии. Несмотря на замкнутую жизнь, команда все-таки умеет веселиться. За все время нашего плавания команду ни разу не спускали на берег. Большим развлечением служат им две обезьяны, купленные в Либрвилле: они сделались теперь совсем ручными и очень забавными… С потерей артурской эскадры наши дела далеко не блестящи, но Рожественский не падает духом и очень торопится на Восток. Может быть, с его энергией и при известном счастье нам удастся прорваться во Владивосток… Последнее время мы ведем сторожевую службу, и я довольно часто хожу на миноносце на ночь в море. Идем без огней с заряженными минами. Ночью море фосфоресцирует светящимися пятнами и потому на расстоянии не знаешь, светится ли пароходный огонь или это светит само море".
30 дек. 04: "Вчера мы сделали очень интересную прогулку по острову: съехав в 6 часов утра на берег, пошли пешком на ванильные плантации одного француза, с которым мы здесь познакомились. Там мы прошли к речке, в которой водятся крокодилы. Большие крокодилы очень осторожны и при нашем появлении сейчас же скрывались под водой; мы видели только их спины, или же только одни всплески, которые они делали, отплывая от берега. Только одному X. удалось убить одного маленького крокодила. Мы гуляли по лесам; они здесь необыкновенно красивы, состоят из разнообразных, в большинстве случаев небольших деревьев в кустарников. Яркая зелень, много красивых птиц и бабочек. Доктор Б. поймал в коробку хамелеона, который привезен на корабль. В лесу хамелеон был светло-зеленого цвета, так что его очень трудно было отличить от листвы кустарника, на котором он сидел; когда же его посадили в коробку, он сейчас же сделался темно-бурым. В лесу мы нашли норы земляных крабов. При нашем свисте они вылезали каждый из своей норы и с любопытством слушали. Как только свист прекращался, крабы прятались обратно. Говорят, что здесь много змей боа, но они показываются только вечером. В полдень мы пошли обратно в город. Было страшно жарко (здесь теперь лето). Солнечные лучи падали совершенно отвесно и потому на дорогах не было никакой тени… На эскадре довольно много больных офицеров и матросов, не переносящих жаркого климата. Многих на днях отправляют в Россию. У нас на "Александре" все здоровы".
31 дек. 04: "Третьего дня задохнулись на "Бородине" в бортовом коридоре два машиниста-трюмных, а вчера стрелой для подъема тяжестей на "Урале" убило одного прапорщика и тяжело ранило лейтенанта. Будем надеяться, что новый год принесет нам больше счастья и удачи… Французы нас уверяют, что японская эскадра стоит в архипелаге Chagos в 1500 милях отсюда. Мы непременно пройдем мимо этих островов; и было бы хорошо, если бы встретились с ними; я очень верю в нашу эскадру и особенно в Рожественского. Будет ужасно, если мы его лишимся. Остальные два адмирала совсем на него не похожи и не внушают большого доверия. Здесь стоять нам очень спокойно, нет почти никакой охранной службы; она здесь излишня. Наши офицеры и даже часть команды днем на берегу: все отдыхают и набираются сил перед предстоящим походом, который обещает быть серьезным. "Александр ІІІ-й" продолжает считаться образцовым кораблем всей эскадры.
7 янв. 05: …"Чем дольше стоим у Мадагаскара, тем скучнее и томительнее становится наше бездействие. Хотелось бы скорее к развязке, хотя впереди нас ожидает масса препятствий и не так то просто будет добраться до Владивостока, особенно теперь, с уничтожением первой Тихоокеанской эскадры… Вчера сделали большую прогулку в горы на вершину одного из здешних островов. Вначале нас порядочно вымочило дождем; горная дорога сделалась очень скользкой; взбираться было трудно. Наверху мы прямо промерзли; развели костер, сушили свое платье и сапоги. Дорога чрезвычайно живописна, все время идет лесом, среди которого много густых зарослей, перевитых вьющимися растениями. С вершины горы чудный вид на весь остров Nossi-Be и на нашу эскадру.
18 янв. 05: Только что вернулись с моря: ходили на эволюции и практическую стрельбу всей эскадрой. Завтра рано утром опять идем в море. Эти ученья немного оживляют нас и вносят интерес в нашу однообразную жизнь на Мадагаскаре. Уже вторую неделю идут дожди, которые продолжаются целыми днями, с небольшими перерывами… Сидим без всяких известий из России. Адмирал получает много телеграмм, но их содержание не оглашается. Случайно получили французские известия, из которых узнали о беспорядках, происходивших в СПб. в начале января, но в очень краткой и неопределенной форме. Всем бы нам хотелось знать, что с нами решено делать, идем ли мы дальше на войну. Теперь только теряем время, и эта потеря вряд ли будет нам в пользу. Ужасно угнетающим образом действует эта неизвестность.
29 янв. 05:…"Жизнь у нас идет очень однообразно и тоскливо… Последнюю неделю усиленно занялись учениями. У нас образовался отряд из судовых миноносок, на которых мы целыми днями (с 7 утра до 6 вечера) ходим по рейду и готовимся к атакам"…
6 фев. 05:…"С приходом "Олега" определилось, что теперь мы на восток не идем и простоим здесь в ожидании третьей эскадры еще около полугода (!). Перспектива довольно грустная… Мы продолжаем почти ежедневно свои ученья на минных катерах, стреляем минами и производим ночные атаки".
2 мар. 05: "Наш уход внезапно решен, и завтра в полдень мы идем, как говорят — на Восток, но куда — не знаю. Это лучше, — скорее к развязке. Мы, очевидно, — последние силы в этой войне: на суше так все идет плохо, что вряд ли можно теперь рассчитывать на успех. Нам, конечно, не легко придется теперь, когда японский флот отдохнул после Артурской блокады, опять привел себя в боевой вид и теперь вполне приготовился к встрече с нами. Нам надо будет много счастья и удачи, чтобы достигнуть хороших результатов. Вся вера в энергию, настойчивость и способность Рожественского"…
Бухта Камран, 1 апр. 05: Благополучно добрались до Аннама, сделав в один переход и не заходя никуда 4.500 миль. Теперь осталось до Владивостока всего 2.500 миль. Говорят, что будем ожидать здесь третьей эскадры, которая должна придти через 2–3 недели. Переход был сделан очень удачно; по дороге в открытом море несколько раз грузились углем. Погода все время была прекрасная и потому не мешала нашим работам. Миноносцы шли до самого Малаккского пролива на буксирах транспортов и потому пришли сюда совершенно свежими. Адмирал проявляет большую деятельность. Организация эскадры им сделана превосходно; только благодаря его энергии, мы так удачно сделали этот большой переход, имея в эскадре 46 кораблей. Пришли сюда вчера утром, миноносцы протралили рейд и сделали промеры, после чего в бухту вошли транспорты; мы же (броненосцы) до сегодняшнего утра оставались в море в ожидании четырех угольщиков, которые пришли сюда прямо с Мадагаскара с одним из флаг-офицеров адмирала. Теперь мы вполне обеспечены громадным запасом угля, чтобы дойти до Владивостока. Проходя Сингапур, мы получили известие от нашего консула, что японский флот стоит у Борнео, а минный флот у Натунских островов. Мы проходили ночью в 60 милях от этих островов, но никто нас не тронул. Вообще за последнее время мы перестали верить в существование Японцев; самый удобный момент для их минной атаки был, когда мы выходили из Малакского пролива, и ночи были темные. Теперь же светит луна, а к приходу третьей эскадры будет новая. Адмирал страшно уверен в себе: еще на днях останавливались в открытом море для погрузки. Ночью мы ходим с отличительными огнями, всегда готовые к минным атакам. Правда, что с таким количеством транспортов трудно идти без огней. Немалую пользу приносят нам разведочные крейсеры, бывшие немецкие пассажирские пароходы; держась вдали от эскадры, они обо всем дают нам знать. Здесь организована большая ночная охрана рейда, а днем два крейсера уходят в море, чтобы следить за проходящими судами, которые могут набросать мин… Я очень доволен нашими делами и в восторге от адмирала; если мы доедем до Владивостока, чему я верю, то только благодаря ему. Удивительно, как у него все организовано и предусмотрено. Он сам страшно много работает и, кажется, никогда не спит.
Бухта Камран, 5 апр. 05: "Продолжаем стоять в здешней удобной бухте. Никто нас до сих пор не тревожит, имеем постоянное сообщение с Сайгоном, откуда нам привозят провизию и всякие необходимые для эскадры вещи… Насчет ухода пока еще ничего не слышно; занимаемся теперь всякими погрузками и разгрузками транспортов, возвращающихся в Россию… К нам на эскадру приехал из Киао-Чао лейтенант Кедров, флаг-офицер Макарова и Витгефта. Он рассказывает много интересного о бое 28 июля. Как оказывается, не мы, а Японцы потерпели поражение, которое не было понято Ухтомским; из-за его оплошности мы потеряли всю нашу артурскую эскадру. На нескольких японских броненосцах башни были уже заклинены и орудия у них не стреляли более; многие имели сильные повреждения, тогда как в нашей эскадре пострадал только один "Цесаревич", потерявший способность управляться из-за снаряда, попавшего в прозор боевой рубки. Ужасно досадно слушать такие рассказы. Что было бы теперь, если бы первая эскадра была во Владивостоке! Можно быть уверенным, что с нашим адмиралом ничего подобного не случится"…
Из Камрана от 8 апр. 05: "Французы сделали нам неприятный сюрприз, попросив нас выйти из бухты. Это очень расстраивает планы адмирала, тем не менее принуждены завтра выйти в море. He знаю, куда мы направимся, но теперь мы очень рискуем не соединиться с третьей эскадрой… Хотелось бы поскорее во Владивосток, где будешь чувствовать себя гораздо ближе к вам, если только мы не будем отрезаны от суши"…
Это письмо Григория Григорьевича было последним. В нем не проглядывает никакого беспокойства о себе лично, и как будто нет даже и тени предчувствия близкой опасности. A за месяц перед этим, когда эскадра уходила от Мадагаскара, когда ее пугали предстоящими в пути минными атаками Японцев, Г. Г. своей горячо любимой матери написал следующее краткое письмо:
"Милая мама! Завтра утром уходим на Д. Восток. He знаю, придется ли мне еще писать тебе. Поэтому прощаюсь с тобой и с папа и благодарю вас обоих за все хорошее, что вы для меня сделали, и за вашу любовь к моей жене"…
В бою при Цусиме 14 мая 1905 года, честно исполняя свой долг перед родиной, со всеми своими товарищами, со всем экипажем броненосца "Александр ІІІ-й" погиб кн. Григорий Григорьевич, 28-ми лет от роду. После него остались вдова и маленькая дочь-сирота, которая ни одной минуты не видела своего отца.
Только 18 мая пришла в Карачарово с газетами первая весть о Цусимском бое, как громом поразившая всех родных и близких Г. Г., заставившая болезненно сжаться сердца в тяжелом предчувствии…
Сведения о судьбе "Александра ІІІ-го" и его экипажа долгое время были крайне скудны, неопределенны, сбивчивы, противоречивы. Родные и все любившие Григория Григорьевича хватались за всякую возможность получить о нем какую-либо весть. Были разосланы телеграммы ко всем, кто мог иметь хоть какое-нибудь отношение к эскадре Рожественского и мог что-нибудь звать о судьбе "Александра ІІІ-го". Справлялись в СПб. в телеграфных агентствах, во французском посольстве, в морском штабе, и переживали ужасное беспокойство. Всюду был один и тот же ответ, — "о судьбе "Александра ІІІ-го" нет решительно никаких вестей". Казалось совершенно невероятным, чтобы все до единого погибли из всего экипажа броненосца. Убитые горем родители все еще некоторое время не теряли надежды, что Г. Г. подобран японскими рыбаками и находится в плену.
Морскому министру в Токио была отправлена телеграмма с запросом — "спасен ли князь Гагарин с броненосца Александр". Ha 4-й день пришел ответ: "Князь Гагарин до сих пор еще не спасен".
Во французском посольстве 26 мая на запрос дали такой ответ:
"Сегодня нам сообщено из Токио, что в Японии нет ни одного человека с броненосцев "Александр ІІІ-й", "Бородино" и "Наварин". Мне прискорбно говорить вам это, но это — правда. Японцы все еще подбирают плавающих на море, и потому пока не нужао терять надежды".
A. С. Суворин в Новом Времени написал 3 июня 1904 г. "Речи Бухвостова оказались пророческими. Эскадра погибла; "Алексадр ІІІ-й" сражался, как герой, и погиб со всем экипажем. Погибла вся эта симпатичная, мужественная молодежь, напоминавшая скорее взрослых детей, чем закаленных моряков, какими их хотелось бы видеть… Столько погибло, столько проливается слез, столько раздирающих душу драм! Спросите в главном морском штабе, какие трагические сцены он видел, какое молчаливое горе отцов и стонущее отчаяние матерей и жен"…
A 4 июня (через 3 недели после Цусимы) в Новом Времени появилось объявление, от имени офицеров гвардейского экипажа, об общей панихиде по погибшим с броненосцем "Александр ІІІ-й" в бою в Корейском проливе товарищам и сослуживцам.
В списке погибших офицеров был назван и младший инженер-механик, поручик Григорий Григорьевич Гагарин.
В первую годовщину Цусимского боя, 14 мая 1906 г. на фамильном кладбище[330], близ Карачарова, при церкви села Сучков, в память Григория Григорьевича поставлен крест из белого мрамора. На его нижней расширенной части высечено:
Князь Григорий Григорьевич Гагарин,
Поручик Инженер-Механик флота.
3 дек. 1876 — 14 мая 1905.
Погиб в бою за родину.
Могила его — Цусимский пролив,
Гроб его — броненосец "Император Александр III".
Многочисленные письма с выражением соболезнования и сочувствия, в течение целого года неслись к родителям.
Родной дядя Григория Григорьевича, бывш. директор Петербургского Политехнического Института, князь А. Г. Гагарин в своем письме сказал о любимом племяннике: "Он, чистый, умер за грехи нечистых!.. Боже, как мне больно, что погиб для России этот развитой и способный человек, этот милый, добрый мальчик!"
Из многочисленной серии других писем приведу здесь следующие наиболее яркие:
"С какими высокими чувствами он стремился на войну! Чтобы постоять за честь родной земли, он оставил свою беззаботную юность и только что открывшееся ему счастье семьянина; и все это, вместе с накопленными долгим трудом знаниями, он принес в жертву отечеству. Теперь он отдал ему свою молодую жизнь в числе других героев, сражавшихся до последнего вздоха"…
"Одним из многих достоинств, которыми обладал Г. Г. было мужество, соединенное со скромностью. Кажется, что и в судьбе его решающую роль сыграли эти качества, как в выборе специальной науки, так и в службе, бывшей прямым следствием этого выбора. He из-за мундира он служил, но серьезно, как всегда, отнесся к начатому делу. Бескорыстно и мужественно подошел он к кончине, без фраз и без ропота. Дай нам Бог побольше людей с его достоинствами!"…
"Благородное происхождение налагает свои обязанности. Григорий Григорьевич был живым воплощением этого прекрасного правила. Еще 15-летним мальчиком, на уроке теории словесности, на вопрос учителя: какими чертами можно охарактеризовать древнерусского князя? — он, не задумываясь, с твердым убеждением в голосе, ответил: — "Хороший князь водит свое войско на врагов и первый складывает свою голову на поле битвы. Вот это настоящий князь. А в мирное время он должен быть образцом для всех, чтобы никто на него пальцем не мог указать". Таким "хорошим, настоящим князем" был он сам. Этот древнерусский идеал он незапятнанным пронес через всю свою короткую жизнь, и осуществил его в своей смерти"…
В Карачарове долго не могли примириться с происшедшим. Все казалось, что это — ужасный кошмар, который должен кончиться, что это слишком несправедливо и неестественно.
Настроение обитателей Карачарова прекрасно и верно отразилось в следующем стихотворении, которое посвятил памяти Григория Григорьевича один из его бывших учителей Н. А. Флёров:
Как много пало их в далеком, чуждом море, —
Любимых, любящих, веселых, молодых!
Их окружил злой враг, и смял в неравном споре,
И торжествующий в пучину бросил их.
И между ними ты, — наш Гриша милый!
Нечаянная весть о том, примчавшись к нам,
Нас в сердце самое жестоко поразила,
И раны той не исцелить годам.
He знаем мы, когда и как погиб ты, бедный:
Шимозой ли сражен, мгновенно ты угас?
Слабел ли медленно в борьбе с волной победной?
Что передумал ты в свой страшный смертный час?
И бездыханного тебя мы не видали…
У храма сельского, на кладбище родном,
В могилу свежую земли мы не бросали…
Вдали, на дне морском, ты спишь последним сном!
С раскрытою душой, с тревогою сердечной,
Мы не придем туда, где милый прах лежит:
В безвестной глубине, храня покой твой вечный,
Угрюмый мрак тебя ревниво сторожит.
А в Карачарове, где дом ты кинул отчий, —
При блеске солнечном, в погожий летний день,
В вечерних сумерках, в прохладе тихой ночи,
Витает предо мной тоскующая тень.
Сижу ль над Волгою в раздумье, — рядом
Co мною на скамью садишься ты подчас,
Простор полей родных окидываешь взглядом
И говоришь, вздохнув: "Как славно здесь у вас!"
По парку ли иду, один с моей мечтою,
Под сводами дерев, где мягче солнца свет, —
Мне чудится, что там, заросшею тропою
Навстречу близится знакомый силуэт.
И вот уж ты со мной: весь, как бывало, в белом;
Открытый умный лоб, взор честный и прямой,
И столько доброты в лице бесстрашно-смелом,
И столько бодрости и силы молодой.
И долгий разговор тогда с тобой веду я,
To философствуя о пользе жертв святых,
To на изменников отчизны негодуя,
Что предали на смерть тебя и всех других…
Когда мы в комнатах семьей сойдемся дружной,
В молчанье ль тягостном вокруг стола сидим,
Беседу ли ведем с беспечностью наружной, —
Мы помним о тебе, мы без тебя грустим.
И если иногда, души скрывая муку,
Смеемся громко мы иль спорим горячо,
Незримый входишь ты и дружескую руку
Кому-нибудь из нас положишь на плечо.
И это тайное твое прикосновенье
Подавит звонкий смех, речь тихо оборвет,
В лице немой тоски проглянет выраженье,
И сдержанной слезой туманный взор блеснет.
Природа ли пленит нас дивной красотою,
Поет ли нежную мелодию рояль,
Семейный праздник ли придет своей чредою, —
Co всякой радостью свита у нас печаль…
Печаль, что нет тебя, тоска, что ты не с нами,
Что жизнь прекрасная оборвана так вдруг,
И ты на веки взят холодными волнами,
Наш милый сын, наш брат, супруг, отец и друг…
Счастливый, радостный, и юный, и здоровый,
С такою ласковой и чуткою душой,
К труду полезному для родины готовый, —
Исчез!.. Зачем?.. За что?.. Где ж разум мировой?
"Нет! мы обмануты" порой хочу сказать я:
"Неправды на земле не может быть такой!
"Ты не погиб! ты жив! и скоро к нам в объятья
"Вернешься снова ты, любимый, дорогой!"
ИНЖЕНЕР-МЕХАНИКАлександр Михайлович ПЛЕШКОВ
"Он был любим матросами за его всегдашнее огромное присутствие духа, не покидавшее его даже и в самые тяжелые минуты и весьма ободрившее в бою оробевшую было команду кочегарни"…[331]
ПЛЕШКОВ, A. М., родился в Москве 16 августа 1880 г. Его родителей давно нет уже более в живых. В семье, среди многочисленного состава ее, A. М. пользовался общей любовью. Во время войны многие из сестер и братьев состояли с ним в непрерывной и живой переписке. Все они скорбели душою даже и о том временном, как тогда казалось, удалении Александра Михайловича из семья. Нечего и говорить, во что обратилась эта скорбь, когда пришли известия о катастрофе под Цусимой…
Подготовка A. М. к школьной жизни происходила в семье и шла не особенно удачно. С одной стороны A. М. развивался довольно медленно, а с другой и у самих руководителей не было в этом трудном для них деле большого опыта.
В 1889 г. A. М. по экзамену поступил в 1-й приготовительный класс Александровского Коммерческого Училища. В этом классе он застрял на два года. Но затем способности A. М. начали быстро развиваться; а при окончании курса он уже получил большую золотую медаль. Это было в 1898 году. В том же году он держал конкурсные экзамены сразу и в Московском Инженерном Училище, и в Московск. Императ. Технич. Училище. Готовился к этим экзаменам A. М. вполне самостоятельно без посторонней помощи. Конкурсные экзамены были сданы им удачно в обоих учреждениях, но A. М. предпочел И. Т. У-ще, где в это время учился его старший брат.
A. М. был отличным товарищем и сохранил по окончании школы дружеские отношения со своими однокурсниками как по Алекс. Коммерч. Уч., так и по Техническому Училишу.
Вспоминая студенческие годы жизни A. М. Плешкова, один из его товарищей сообщил мне следующее:
"А. М. был одним из лучших моих друзей. Молчаливый, как бы ушедший в самого себя, он почти никогда не принимал участия в наших товарищеских разговорах о литературе, искусстве, театре, и производил сначала впечатление большого нелюдима. Но когда мы ближе узнавали его, то приходили к заключению, что первое впечатление ошибочно. Для всех нас, обращавшихся к нему за какой-либо помощью, — касалось ли дело разъяснений по проектам или денежных затруднений, A. М. был настоящим и бескорыстным помощником и всегда проявлял к нам деятельное и сердечное отношение. Его работоспособности мы удивлялись немало: неизменно с 8 час. утра, а иногда и раньше, он первым приходил в чертежную, а уходил из нее последним. Всего себя он отдавал только науке; развлечений для него как бы не существовало: его бывало, не заманишь ни в театр, ни в ресторан, хотя иногда нам и хотелось бы это сделать, чтобы развлечь заучившегося товарища, который и вечером не давал себе отдыха. Если вопрос касался науки, A. М. был неутомимым и мог объяснять, производить расчеты и спорить сколько угодно. Когда началась война и начали приходить известия о неудачах русского оружия, его это сильно волновало. Всегда молчаливый, тогда он с негодованием отвечал нам на все наши суждения, неблагоприятные для русских. Поступить во флот его заставило искреннее желание принести ему и общему делу посильную пользу".
Другой наш товарищ дополняет эту характеристику в следующих словах:
"А. М. представлял собою образец кроткого, умного, благородного и занимавшегося науками студента. Последний год пребывания. в Т. У., когда надо было налечь на проекты, A. М. к 9 ч. утра всегда был уже в У-ще за чертежной доской и усердно работал до 8 ч. веч. Завтрак, прогулка на свежем воздухе и обед отнимали у него очень короткое время. Своей необыкновенной старательностью он невольно заставлял подтягиваться и соседей. Все работы A. М. в у-ще во проектированию отличались серьезностью, выдержкой и обдуманностью. В мастерских и лабораториях A. М работал также со свойственными ему аккуратностью и добросовестностью. Там, где велись занятия в группах, он был всегда одним из самых надежных участников в общей работе; за чужие спины он никогда не прятался и таких недолюбливал… И. Т. Училище Александр Михайлович очень любил и нередко выражал нам, что года, проведенные в У-ще, он считает и всегда будет считать лучшими годами своей жизни…
До войны A. М., как и многие другие молодые люди, не обладающие воинственным настроением, не особенно расположен был к отбыванию воинской повинности в строю. Но когда началась война A. М. и его товарищи-однокурсники пришли к убеждению, что при таком положении дел всякое уклонение от военной службы было бы не честно. Затем мало-помалу стало для всех очевидно, что исход войны в ту или другую сторону может выясниться только на море. Тогда и A. М., и многие товарищи его по выпуску решили поступить во флот, где полученная ими техническая подготовка лучше всего могла быть использована.
С первых же шагов на месте своего служения во флоте A. М. был неприятно поражен: там он совсем не встретил той живой, сознательной работы, которую он надеялся видеть, которая могла бы увлечь его и заставить его отдать ей всего себя. Мало культурная и мало серьезная среда, в которую он попал, с ее мелкими, узенькими и подчас низменными интересами, с ее интригами и происками, с ее во многих случаях только внешней, показной порядочностью, — такая среда сразу ошеломила его, еще не утратившего свои нравственные идеалы, невольно заставила его брезгливо отойти от нее в сторону и ограничиться только минимальным, неизбежным числом пунктов соприкосновения с нею. Это обстоятельство доставляло Александру Михайловичу, с его чуткой, неиспорченной душой, неисчислимые нравственные страдания и обрекало его по временам на полное одиночество. Горько и тяжело читать письма A. М. в его семью, где он касается этой неприглядной стороны его новой жизни…
Служба A. М. во флоте началась с 22 июня 1904 г., когда он был определен сначала "вольным механиком" на крейсер "Аврора". Ровно через 2 месяца после этого состоялось зачисление его в офицерский корпус инженер-механиков. В водах внутреннего плавания ему пришлось пробыть более 3 месяцев. Оторванный от семьи и лишенный всякого культурного общения с людьми, A. М. сильно заскучал; в это время его единственным удовольствием было поддерживать общение со своими братьями и сестрами. В еженедельных письмах A. М. к родным содержится между прочим весьма много интересного фактического материала, обрисовывающего физическое и моральное состояние нашей эскадры как в последние месяцы ее сборов перед отплытием на войну, так и во время самого плавания. Все эти письма любезно были предоставлены в мое распоряжение родными A. М., чтобы сделать из них выборки, представляющие более общий интерес.
(Портрет изображает его в студенческой тужурке. Портрета в морской форме, хорошо исполненного, у родных не оказалось. П. X.)
В письме от 27 июня 1904 г., с крейсера "Аврора" содержатся между прочим такие данные:
"Когда я сюда приехал, на внешнем рейде находились пока еще только крейсеры "Дмитрий Донской" да "Аврора". Остальные же корабли все еще чинились и достраивались, кто в гавани, кто-в доках. Только 20 июня появились рядом с нами сначала "Бородино", потом "Александр ІІІ-й"; затем "Адм. Нахимов" и "Наварин"…
От 28 июня 1904 г., с "Авроры":
"Для офицеров — здесь харч хороший, обильный, нередко с деликатесами. Солдат же кормят неважно, но не потому, чтобы давали на них мало… Одеты матросы в рабочее время бывают так скверно, что весьма напоминают собой арестантов. Нижние чины все время проводят в работе, поднимая шлюпки, баркасы, занимаясь эквилибристикой по мачтам, трапам и т. п. Зуботычины в это время идут своим чередом"…
В письме от 3 июля 1904 г., с "Авроры" читаем следующее:
"Устроился довольно сносно. Попал на крейсер постройки Франко-русского завода. Он должен был бы ходить со скоростью до 23 узлов, но больше 19 узлов не получалось. Наш корабль пойдет на Д. Восток, как разведочное судно; но оно не бронировано, а цели для вражеских снарядов на нем много… Машины пускают в ход через 4 суток на пятые, когда выходим в море для ночного дозора… Попал в общество, довольно легкомысленное; никто ничего не читает, даже газет; за исключением немногих женатых, все, не исключая "батьки", говорят и думают все об одном и том же… Да оно и понятно: дела почти никакого, а кормят прямо, как на убой… Теперь появились на рейде еще "Ослябя" и "Светлана". "Везде все что-нибудь да переделывают"…
В письме от 8 июля 1904 г.:
"Любопытно распределяется мое морское довольствие — 48 р.: из них 40 р. приходится платить в кают-компанию за стол; прямо досадно платить такую большую сумму денег за одну еду; затем идут 1 р. 86 к. — вестовым, 5 p. - на содержание оркестра, 20 к. — за пользование ватер-клозетом (гальюнщику); потом делают вычет на усиление флота и 20 к. — на церковь. Несколько копеек, впрочем, выдается и на руки… Но это бы ничего. А вот скверно, что очутился в среде людей, нравственный облик и пошиб коих мне так мало симпатичен. Живу только вашими письмами… Раньше много слыхал о молодцеватости матросов; но здесь был поражен арестантским видом команды; одеты почти всегда страшно грязно; лица бледные, одутловатые, нередко прямо с идиотским выражением; работают минимум с 5 ч. утра до 8 ч. вечера; праздники мало отличаются от будней; не всегда бывают и церковные службы; наоборот, иногда тут работают еще больше. На пищу слышны жалобы… На "бережишко" их спускают редко. От лейтенантов и особенно мичманов слышна только ругань, кончая тяжеловесной извозчичьей бранью. Некоторых вахтенных офицеров я не могу себе иначе представить, как только сплошь изрыгающими мерзкую ругань. Выражение идиотизма в лицах у матросов я склонен объяснить забитостью команды… Нашей "подводной", т. е. машинной, команде живется лучше; там отношения к ним не хуже, чем где-нибудь на фабрике или заводе, если не лучше; но верхнее начальство часто самоуправствует, вызывает их еще и для своих работ наверх, ставит на вахту к орудиям и т. п. По роду своей службы мне приходятся все время контролировать работу. В силу своего характера я, конечно, ругаться не в состоянии, и с этой стороны чувствую себя совершенно неподготовленным. Один механик мне прямо давал совет — зевающих и неисправных "брать за шиворот и тыкать носом", как это у них принято… При попытке ближе ознакомиться с трубопроводами, механизмами, мне дали еще совет, что напрасно я это делаю, не убедившись, оставят меня или нет на "Авроре", где — уже полный комплект механиков"…
В письме A. М. от 7 июля 1904 г. читаем следующее:
"Личное мое желание — не ехать на "Авроре". Это значило бы идти под верный расстрел: брони на ней нет никакой; машины и котлы "защищаются" только углем по бортам; артиллерия слабая, — пулеметы и пушки в 1 1/2 и 3 дюйма; а 6-дюймовые наши пушки (их восемь) стреляли в последний раз, кажется, в прошлом столетии; а теперь из них не было даже и холостых выстрелов. Все только чистят, моют, красят, прикрывают чехлами"…
В письме от 8 июля 1904 г.:
"По своим наклонностям публика для меня здесь совершенно неподходящая. Ближе других сошелся с "батькой"; да и то — больше потому, что не мог сразу перейти к состоянию душевного одиночества… На днях видел, как провели на буксире подводную лодку "Protector", купленную в Америке. Ее выводят в море, почти каждый день для упражнений с ней"…
В письме от 16 июля 1904 г.:
"Вчера на "Светлане", стоящей рядом с нами, упал с борта один матрос и пошел ко дну; спускали водолазов, но упавшего не нашли; произошло это во время мытья борта. Работа матросов, как поломоек, процветает лучше всего. При развитии таких работ офицерам и спокойно, и собачиться можно вволю"…
В письме от 21 июля 1904 г. с "Авроры".
"Гигиеническая обстановка неважная. Крейсер новый, а тараканов-прусаков масса; ползают они в невероятном количестве по всему кораблю, — и в каютах, и даже в машинном отделении. В некоторых каютах развелись еще муравьи"…
В письме от 25 июля 1904 г.:
"Вчера в 1-й раз увидал на корабле офицера с книгой в руке, но и та оказалось… Боккачио. Все интересы офицерства сосредоточились в узеньком-узеньком круге: дамы, выпивка, сплетни, разносы ("фитили") от начальства, приказы первой очереди и повторные… Котлы у нас хорошие, системы Бельвиля, а машины неважные, стучат, греются, приходится постоянно охлаждать водой даже и на коротких переходах… На "Орле" еще только заканчивают ставить машины; a у нас уже готов и беспроволочный телеграф, и стрелы Темперлея для погрузки угольных мешков; осталось устроить вентиляцию… А вот зачем зовут нас броненосным крейсером, не знаю; брони у нас никакой нет. Машины и котлы под защитой слоя каменного угля, и только средняя часть корабля отделена от кормы перегородкой из тонкого котельного железа"…
В письме от 31 июня 1904 г. из Кронштадта:
"Собирались уходить 2 августа чуть не к Либаве, а теперь опять отложили… Будут ходить в Биорки, маленький финляндский городок, для минной и артиллерийской стрельбы… Co всех сторон слышу: — "Что вы за человек, раз не пьете, не курите, не…?…" Благодарю Бога, что у меня все-таки есть хоть одна слабая точка соприкосновения со здешними обитателями; это — музыка"…
В письме от 1 августа 1904 г. из Кронштадта:
"Наконец, сегодня Рожественский поднял свой флаг на "Князе Суворове", но выход эскадры для учения опять отложен дней на пять… Из каюты в каюту меня переселяют уже в 3-й раз. Делается это из-за прибывающих на корабль новых мичманов. Какая все это зеленая молодежь, и какая у них гордость, какое самомнение! И вот в этих-то руках будет до некоторой степени судьба нашего отечества!.."
В письме от 5 августа 1904 г. читаем следующее:
…"Грозит отход эскадры, отход "куда-то"; все наши офицеры ударились в отчаянный пессимизм. Если пошлют теперь нашу эскадру, то пошлют ее на верный убой… Относительно отхода эскадры — ничего определенного, — только слухи, масса слухов, разноречивых и подчас нелепых… Вчера вечером ваш судовой состав обуяла паника. Дело вот в чем. Рангоутное судно "Генерал-Адмирал", плавая у Балтийского порта, на днях ночью заметило 3 миноносца с угольщиком-транспортом. Пробираясь по морю во тьме ночной, вели они себя очень подозрительно и на опознавательные сигналы не отвечали, что и было занесено в вахтенный журнал "Г-А". Подозревают, что это японские суда. Поэтому сделано распоряжение — бдительнее держать караулы, заряжать орудия на ночь боевыми снарядами, а не холостыми, как ранее. Все это показывает, какое у нас царит здесь настроение… Сплю на крейсере "Аврора" над 80-ю пудами пироксилина"…
От 6 и 7 августа 1904 г. с крейсера "Аврора":
"Все еще стоим в Кронштадте. По слухам скоро пойдем в Ревель для артиллерийской и минной стрельбы. Это было бы очень полезно, a то здесь вздумали пострелять для практики в прицел, и вышло прямо неудачно. Стреляли из пушек ружейными патронами и вкатили несколько раз в один из фортов, оттуда прислали жалобу, и пришлось это "учение" прекратить… Еще вздумали пострелять минами с парового катера; выпустили одну, а она взяла да и зарылась в дно морское, — да так глубоко, что ее насилу вытащили водолазы… И все в этом роде. To упустят что-нибудь в море, а потом хороводятся целый день с водолазами, канатами и проч.; то шлюпки столкнутся одна с другой, и обе их посылают чинить в порт и т. д… Читаем в газетах, как наших бьют на Д. Востоке, — особенно эскадру, и становится грустно. Настроение у всех офицеров теперь прескверное, так что мое да батькино, пожалуй, будут еще самые бодрые. Наш батька меня просто поражает своей воинственностью…[332] Всех смущает состав нашей эскадры. Лучшую часть ее составят 4 новых броненосца и крейсер "Олег". Но они, ведь, только что построены, в настоящем плавании не испытаны, не говоря уже о том, что все орудия у них еще "целомудренны". Остальная компания… Но лучше о ней и не говорить".
"Относительно команды мнения своего я не изменил еще; она и до сих пор производит на меня угнетающее впечатление своим видом. Ты[333] пишешь, что видел нечто другое. Это другое бывает и у нас. Приезжай в праздник часов в 5 веч., когда все убрано, вычищено, и команда отдыхает. Ты увидишь тогда поразительную идиллию: на средней части палубы играет оркестр, две-три пары матросиков "шерка с машеркой" выплясывают польку, венгерку, па-де-катр при общем хохоте собравшейся кругом толпы матросов. И я впервые также подумал, что весело тут живется. За два месяца эту идиллию можно было однако наблюдать ровно два раза, не более полтора часа каждый раз. Но за это же время я успел уже видеть одно наказание розгами; а поставить на 4 часа (под ружье или так), — это считается почти за ничто… На еду была заявлена командой уже несколько раз коллективная претензия командиру во время его обычного праздничного осведомления у матросов: — "Нет ли претензий?" Одним словом, не благоденствует наша низшая команда. Батька утверждает, что тут случилась просто описка, и что надо было бы читать "нищая команда"…
"Хотелось бы перебраться с нашего "пассажирского парохода" на другой корабль, более надежный; ходил в штаб, но там… нужна протекция, протекция и еще раз протекция".
В письме от 14 и 15 августа 1904 г.:
"Вышли из Кронштадта 12 августа в 5 час. утра "шаечкой": 5 крейсеров, 5 броненосцев и 9 миноносцев; шли очень медленно, по дороге делали всякие перестроения. Все бы сошло благополучно, только вот сконфузилась наша "Аврора": в машине загорелся один из двух главных подшипников; из двух машин пришлось идти на одной и очутиться уж не во главе всей компании, как вышли, а в ее хвосте. Ночевали в Биорке. Ночью миноносцы и катеры открыли отчаянную пальбу по несчастным чухонским парусным судам, шедшим с контрабандой; одни стреляли холостыми зарядами, а другие и настоящими; длилась эта пальба почти всю ночь… На другой день было ученье с минными катерами. Опять все мины утопили и возжались с водолазами. Пошли дальше 14 августа; 15 пришли к Ревелю. На этом переходе мне назначали в заведование кормовую, рулевую и шпилевую машины"…
От 30 августа 1904 г. с "Камчатки".
"Я переведен на транспорт-мастерскую "Камчатка". Состою здесь помощником старшего судового механика. Кроме меня, здесь еще есть два младших механика: один (лет 50–55) заведует беспроволочно-телеграфным делом на всей эскадре, а другой — мастерскими. Дали мне в заведование машинное и котельное отделение, и опять я очутился в Кронштадте. При испытании одна машина сильно поломалась[334]. Когда ее починят, будет 2-я проба, a там — и в Ревель… На пробе "Камчатка" дала 13,5 узлов вместо обещанных 12; но и с этим от Японца все равно не удерешь"…
Транспорт-мастерская "Камчатка".
"На этом транспорте-мастерской я назначен в заграничное плавание. Под началом у меня будет 2 прапорщика запаса. Дали мне уже отдельную каюту. Наш заводик пойдет в поход вместе с эскадрой; на нем есть столярная мастерская, слесарная, литейная, кузнечная, паяльная и проч".
"Камчатка" строилась, как транспорт для армейских войск, который должен был свершать рейсы между Россией и портами Д. Востока. С таким именно расчетом корабль и был выстроен; но после начала войны его решили переделать в транспорт-мастерскую для эскадры. Но и после переделки "Камчатка" продолжала оставаться больше транспортом, чем мастерской: здесь на лицо громадные помещения для команды, масса кают и в то же время скученные, низкие помещения для мастерской. Расположение станков пришлось сделать совсем не так, как это следовало бы, a соображаясь только с размерами готового помещения: большие станки оказались поставленными довольно далеко от люков, и поэтому все громоздкие вещи надо было туда и назад волочить по тесной и низкой мастерской".
"В кузнице — небольшой паровой молот, вальцевый станок для выгиба котельного железа, паровые ножницы для обрезки котельного и др. железа. Лучше других все-таки слесарная мастерская; а литейная и кузнечная слишком тесны, работать в них можно с очень большой осторожностью только в тихую погоду; a в качку здесь будут одни только несчастья, — ожоги, обливание металлом и т. п. На корабле 150 вольнонаемных рабочих, кроме 280 чел. матросов. Корабль "вооружен" восемью 2-дюймовыми пушками; и в бой, нужно думать, он не пойдет"…
В письме от 3 сентября 1904 г.:
"Снял свою студенческую тужурку и надел морскую форму, но чувствую, что "морским волком" никогда не буду".
Из письма от 13 сентября 1904 г.:
"До чего отвратительно все сделано. Прочности у всего хватает ровно настолько, чтобы продержаться до осмотра комиссией. Одна за другой начали лопаться паровые трубы, а на днях отлетел кран у главного паропровода, и оттуда начал хлестать пар под полным давлением. Машины и котлы были сданы спешно, и теперь с ними масса возни. К тому же и команда машинная и кочегарная очень неопытны. Недоразумений не оберешься. Вчера во время 8-часового перехода упускали уровень воды в котле два раза".
Из писем от 16 и 20 сентября 1904 г.:
"Сейчас идут проводы "Камчатки". Масса гостей, и все здорово "набодались". Пьяное офицерство ведет отвратительные сцены с матросами. Как эти господа могут строго требовать с людей работы, когда у них же на виду они сами ровно ничего не делают; ночи кутят, а днем поправляются для новых кутежей… Выяснилось, что буду получать во внутреннем плавании 141 p., а в заграничном — 240 р… Чем ближе знакомлюсь с котлами и машинами, тем яснее вижу, что заводы, которые их ставили, стремились только поскорее от них отделаться. Устроено все "на живую руку", и… в конце концов все было принято. В кают-компании между тем появились вещи (идет перечень их), купленные на деньги, которые были получены в виде "премии" с заводов-поставщиков. Я уже поднимал вопрос, чтобы эти деньги обращены были лучше на исправления недостатков в машине и в котлах; но все как-то пропустили это мимо ушей… Начиная с командира судна и кончая последним гальянщиком, все работают на Царя-батюшку "спустя рукава"… Уходим в Ревель 22-го".
Из писем от 2 и 4 октября 1904 г.
"На переходе из Ревеля в Либаву три котла из шести потекли настолько, что пришлось их выключить; вода совсем в них не держалась и уходила… При малейшем волнении нас так и треплет. В 10 1/2 ч. утра вышли из Либавы на Д. Восток. Нас сопровождает немец-лоцман. Придется проходить через узкие проливы. Нанято много коммерческих пароходов, крейсирующих вдоль берегов этих проливов. Они ведут дозорную службу вместе с датскими миноносцами".
В письме от 15 октября 1904 г. из Танжера читаем следующее:
"До Скагеррака шли благополучно. Здесь же под вечер 7 октября броненосец "Бородино" вынужден был открыть огонь по трем лайбам[335], которые лезли на эскадру, невзирая на предупреждение. Снаряды перелетали как раз через нашу корму и не особенно далеко от вас падали в воду. Ночью ждали нападений и… вдруг раздался страшный треск и грохот. Оказалось, что мы на всем ходу столкнулись с лайбой и переехали ее, а она своими мачтами кое-что порвала и перепортила нам. На следующую ночь мы были атакованы со всех сторон миноносцами. Ночь была тихая, лунная; и все, кто из нас видел эти суда, говорят что это, несомненно, были миноносцы. Мы шли в компании с "Авророй" и "Донским", но от них как-то отстали. Часов с 8 веч. начали к нам приближаться какие-то огни. Им дали сигнал: "не приближаться"; они ответили опознавательным сигналом прошлой ночи и настойчиво продолжали к нам приближаться. "Камчатка" дала полный ход и начала маневрировать. Подозрительные суда все теснее окружали нас. Пробили "минную атаку" и открыли огонь по миноносцам. Пришлось безвыходно пробыть в кочегарке часов 16. При первых же выстрелах, когда я переходил из одной кочегарки в другую, часть кочегаров перетрусила и разбежалась. Тогда я поймал несколько человек небоевой смены и заставил их стоять, пока не найдутся сбежавшие. Большая часть моей боевой кочегарной смены до того обалдела, что у них опустились руки, и они перестали подбрасывать уголь в топки. Первые две атаки миноносцев были между 8 и 12 час. ночи[336], а третья — около 2 час. утра. Невзирая ни на что, пар мы подавали исправно. При первых же наших выстрелах я сначала почувствовал себя скверно, но быстро оправился, считая предстоящую смерть неизбежной… С верхней палубы несколько человек видели, как один миноносец, увивавшийся за нами под кормой весьма близко, выпустил один раз мину из верхнего надводного аппарата нам под корму, но удачное маневрирование спасло "Камчатку" от гибели. С нашего корабля было сделано 296 выстрелов, и под утро миноносцы оставили нас в покое… Как мало ценят "Камчатку", это обнаружилось в 1-й же наш переход. По беспроволочному телеграфу мы дали знать адмиралу, что мы окружены миноносцами, что мы вступили с ними в бой и находимся там-то; но никто не потрудился придти к нам на помощь, а сопровождавшие нас раньше крейсера разыскали нас только через сутки"…
В письме от 15 ноября 1904 г. из Либрвилля (на зап. берегу Африки, 30° сев. широты от экватора) читаем следующее:
"От Немецкого моря до Танжера нам приходилось пробавляться одной солониной, да и то не совсем доброкачественной… В Танжере простояли целую неделю, шел усиленный ремонт машин и котлов, погрузка угля".
От 27 и 29 декабря 1904 г. из Helle-Ville на Мадагаскаре:
"Перед мысом "Добрый Надежды" трепало нас отчаянно и долго. Боялись опрокидывания "Камчатки". Накренялась она много раз до 35°, а ее предельным креном считают 42°. При таком крене столы и вся мебель срывались с места из ячеек, в которых находятся их ножки; пришлось укрепить их канатами. Почти вся посуда у нас перебилась, поломалась… С котлами опять возня. Хорошо еще, что с командой поставил себя хорошо; взаимно довольны друг другом".
Из письма A. М. от 1 января 1905 г. из Нози-бея заимствую следующие строки:
"Перед самым Мадагаскаром у нас вышла неприятность с углем. Из угольных ям пошел отвратительный уголь немецкой доставки. Пар сразу сел. Мы отстали от эскадры, а раньше все шли от самого Танжера впереди даже адмирала. Пошла в ход сигнализация корабля с адмиралом. Наш командир попросил позволения выбросить 150 tn. этого угля за борт, чтобы добраться до лучшего. В ответ на это адмирал дал сигнал: "Не выбрасывать ни одной тонны угля, а выбросить за борт злоумышленника". Кого он здесь разумел, неизвестно. Подобные казусы и сигналы случаются нередко. Мое личное убеждение, что мы идем под начальством… больного человека… Английских газет читать невозможно; там идет непристойное глумление над нашим адмиралом. За расстрел рыбаков под Гуллем его называют прямо… (не хорошо). Рождество думали простоять на якоре, но не удалось; пришли тревожные вести; ждут нападения адм. Камимуры… "Светлана" с 2 миноносцами гонялась за подозрительными судами и осматривали их. Большинство из них оказалось впрочем нашими же угольщиками, которые шли на нашу прежнюю стоянку… В праздник ели скудно, т. к. припасы у нас вышли все"…
От 5 января 1905 г. из Helle-Ville:
"Место очень лихорадочное. После дождя воздух становится так влажен, что прямо душит, как пар. Расслабляющая жара. К стыду нашему, должен констатировать факт бегства с нашей эскадры на Мадагаскаре массы офицеров и команды, списывающихся якобы по болезни. Большинство из них симулянты. У нас, напр., списан один лейтенант… из-за морской болезни!.. А плавал еще этот человек когда-то на миноносце".
Из писем от 22 и 24 января 1905 г. из Helle-Ville:
"На днях эскадра уходила в море для эволюций и стрельбы. Вдруг у нас улавливают такую беспроволочную телеграмму с адмиральского корабля: "Донской", сообщите число раненых и убитых"… Нас это очень удивило тогда; а дня через два узнали, что во время стрельбы это "Суворов" вкатил в "Донского" шестидюймовым снарядом, поранившим около 10 человек… Наш заводик приносит свою долю пользы. С самого утра к нам начинают подходит одна шлюпка за другой с разными поврежденными частями машин, котлов, трубопровода. Жаль только, что это иногда обращает наш корабль в какой-то постоялый двор. На днях так перепились, что N (высокого ранга офицер) пустился плясать "русскую", a затем заплетающимся голосом преподнес всем тост за адм. Ypiy!..[337] Но все были уже невменяемы, и это обошлось без последствий".
Письмо от 31 января 1905 г., - открытка с видом бухты Нози-бея и величавого силуэта гор Мадагаскара. Приписка гласит: "Вид хорош, но не глядели-бы мои глаза на него; мною начинает, кажется, овладевать тоска по родине"…
Из письма A. М. к его брату от 5 февраля 1905 г.:
"Не беспокойся, к алкоголю меня совершенно не тянет, и подражать окружающим я не собираюсь… На днях был здесь наш техник N. Меня обижает, что он не верит в нападение неприятельских миноносцев на нашу "Камчатку" в Немецком море. Рыбачьи суда я видел и ранее, и на следующую ночь; но совсем не то, что все мы видели в ночь с 8 на 9 октября".
Для лучшего разъяснения этого последнего вопроса во 2-м издании книги, мне была доставлена засвидетельствованная копия с письма, которое 2 ноября 1904 года г. из Дакара своим родным было отправлено мичманом A. В. Аристовым, погибшим в бою на транспорте "Камчатка". Своим серьезным служебным отношением к делу этот мичман настолько выделялся среди остального офицерского персонала транспорта, что командир даже и ночью вполне спокойно оставлял его одного на вахте, поручая только в случае серьезной надобности его разбудить. Таким доверием командира, кстати сказать, не пользовался на этом транспорте ни один из гг. лейтенантов!.. В письме этого мичмана содержатся между прочим следующие строки:
"В тумане ночью в Немецком море мы потеряли из вида эскадру и шли одни. В эту ночь около нас все время вертелись подозрительные суда. Ход у них был очень большой, так как они нас обгоняли свободно. Ясно были нам видны очертания миноносца. Один из них забежал вперед и затем пошел нам навстречу, желая по видимому, пройти как можно ближе к нам. По нему мы открыли огонь, а сами свернули в сторону, чтобы иметь его за кормой. Тогда он оказался от нас в очень близком расстоянии и был хорошо освещен прожекторами. Ясно было видно, как несколько наших снарядов разорвались на этом миноносце. По нему все время стреляли. Он круто повернул и ушел назад. Это было уже ночью; а перед этим сейчас же после захода солнца какой-то пароход несколько раз прошел мимо нас, видимо осматривая. После этого, скрываясь за горизонтом, он делал какие-то вспышки своими фонарями. Потом вот появились эти миноносцы; их подходило к нам два. Очертания второго были менее ясны; но никто из нас не сомневался, что и второй был миноносец. Он летел на нас полным ходом, когда мы в него стреляли; но потом однако не выдержал я повернул обратно".
Из письма A. М. от 18 февраля 1905 г.:
"Началась очистка подводных частей судов от ракушек и водорослей. На эту работу посылают водолазов с нашего транспорта с одним из механиков. Через 3 дня на 4-й нам приходится по очереди заниматься этой скучной работой; водолазы же охотно идут на нее, т. к. за каждый спуск, хотя бы меньше часа, они получают рубль золотом; а за спуск меньше 2 часов, хотя бы 1 ч. 5 м., им платят по 2 рубля золотом… На днях был на "Орле"; посмотрел, как живут на броненосцах и не позавидовал. Всюду грязь, теснота, жарища. Одно только утешение — это броня да башня. Везде, где только можно, понапихан уголь в мешках. В сравнении с броненосцем у нас палуба все равно, что Невский проспект; у нас есть где и погулять, и поездить на велосипеде. Только полубак у нас завален всякими трубами, балками, валами, шестернями, которые привозят к нам для исправления. Здесь же стоят у нас и горны, т. к. на стоянке большинство мастеровых выселились на палубу; тут они куют, паяют и т. д. Наши мастерские буквально завалены работой".
По поводу этого последнего выражения ко 2-му изданию книги наши товарищи доставили мне еще следующие дополнительные данные:
"Исправить какую-нибудь деталь самим или послать ее на "Камчатку", — ответ на этот вопрос зависел вовсе не от сложности работы, а просто от желания или нежелания данного старшего инженер-механика возиться с этом делом. Общего руководящего начала не было, т. к. флагманский инженер-механик следил за этим только официально, бумажно; я потому с одних кораблей присылали ему совершенно простые, легкие работы, а другие суда, наоборот, старались все сделать у себя, своими средствами, даже и сложные работы, а к помощи "Камчатки" не обращались. Да там и запасов было мало. На Мадагаскаре не хватило, напр., чугуна; и адмирал приказал судам доставить весь лом и даже колосники; а на отдельных судах были в это время небольшие запасы юзовского чугуна. Ощущался недостаток и в меди прутовой, и в сортовом железе, и во многих других материалах. Все это закупили в Нози-бее. Цена олова там была в это время около пяти франков за килограмм, но совет ревизоров установил цену в двенадцать франков… И в этом же роде соответственно на все другое. Инженер-технолог, который заведовал мастерскими на "Камчатке" собрал богатый материал по вопросу о ремонте судовых механизмов на пути к Цусиме; но и весь этот материал, и сам автор, к сожалению, погибли в бою".
В письме A. М. от 22 февраля 1905 г. из Нози-бея содержатся между прочим следующие строки:
"…Наш рефрижератор, поставленный перед самым уходом из России, совершенно никуда не годится. На переходе из Либавы до экватора выбросили из-за этого, должно быть, на целую тысячу всякой провизии, солонины, консервов… На днях был на "Авроре". Кормили хорошо, было даже мороженое… Но теснота у них невообразимая. Приняли около 700 tn лишнего угля; завалили им и кают-кампанию, и всю жилую палубу, и даже верхнюю палубу… Лезут туда через мешки с углем. Осматривал пробоины от снарядов, которые с нашей эскадры влепили в нее под Гуллем. Снаряд, убивший Аврорского батьку, описал необыкновенно сложный путь; пробив борт в батькиной каюте, пролетев над его койкой и оторвав самому батьке руку, снаряд пробил перегородку каюты; затем он прошел наискось через две стенки машинного люка, "непроницаемую" перегородку и ударился о стену в командном помещении, где и упал, "не разорвавшись".
В том же письме читаем следующее:
"Вчера (т. е. 11 февраля 1905 г.) у нас на "Камчатке" и на некоторых других судах был "сам барин". Объезжать суда Рожественский вздумал в 1-й раз… Против обыкновения адмирал "были милостивы, изволили шутить с командой и мастеровыми". "Приставанье" шло на "вы"… В это время мы стояли во фронте под таким дождем, что через несколько минут промокли, как утопленники. По этому случаю нас распустили сейчас, а "сам" отправился в мастерские на "Камчатке". Их предупредили, и там водворился адский шум: о что ни попало колотили ручниками, кувалдами. Впечатление получалось такое, что здесь работают, работают и работают… Оглушенный адмирал мог задавать только летучие вопросы, вроде того, напр.: — Какая здесь сейчас температура?" — Ему ответили: "45 градусов" и т. д.
"Какие же разнообразные и противоречивые слухи распускались на эскадре после визита адмирала на корабли! Одни говорили, что адмирал своим посещением хочет ободрить весь состав эскадры перед ее уходом на Д. Восток[338]. Другие утверждали, что он покидает эскадру и хочет хоть в последнее время оставить по себе хорошее впечатление; третьи упорно рассказывали, что адмирал поссорился с "угольщиками" и делает ревизию остатков угля… Нам, по крайней мере, несомненно, предстоит еще погрузка угля, т. к. во время посещения адмирал решил, что у нас еще мало места завалено углем. И, действительно, лишних против нормы у нас принято только 150 tn; собираются добавить еще 200 tn. Начнется такая качка, какую один раз уже испытали мы перед мысом Доброй Надежды, рискуя каждую минуту перекувырнуться… Гребные винты все время тогда оголялись; машина, облегченная от нагрузки, "бросалась" и грозила "разносом"; приходилось неотлучно стоять над машинистами, что бы они не зазевались".
"Корпуса броненосцев кончили уже очищать от наростов извне. Сегодня водолазы начнут скоблить подводную часть "Олега" и др. крейсеров. Никак не могу убедить — почистить также и нашу "Камчатку"…
Из письма от 2 апреля 1905 г. из Камрана:
"Перед уходом из Нози-бея чуть было мы сами не затопили "Камчатку". Ни наш старший механик, ни трюмный механик не знали устройства трубопроводов при холодильнике и расположения на них клапанов; они вскрыли одну из клапанных коробок; чтобы узнать, отчего холодильник отказался работать[339], и в машинное отделение под сильным давлением вдруг хлынула забортная вода. Шум поднялся адский; смятение произошло невообразимое.
Пробовали крышку клапанной коробки поставить обратно на ее место, но не удалось, так как через несколько минут вода уже покрыла машинную площадку по колено и угрожала залить топки соседней кочегарки; ее сперва задраили водонепроницаемой дверью, а затем понадобилось почему-то отдать противоположное приказание. Пустили в ход центробежные турбины, откачивающие до 500 tn воды в час, подвели пластырь в месте нахождения отливного клапана, и весь инцидент был исчерпан. Съемки с якоря мы не задержали; адмиралу же "втерли очки" и вышли благополучно сухими из воды…
"Переход эскадры от Мадагаскара до Камрана свершился довольно благополучно. Чтобы отвлечь внимание японских шпионов, в пути меняли курс несколько раз и в конце-концов, обогнув материк, прошли не узкими проливами, а самой торной дорогой, Малаккским проливом. Из Сингапура выходил нам навстречу паровой катер с французским консулом; он передал адмиралу пакет с депешами и сообщил ему, что за 3 недели перед этим там была японская эскадра; она ушла оттуда, разделившись на отряды; отряд крейсеров и миноносцев в последнее время видели в 150 милях от Сингапура близ каких-то островов, а броненосцы и другие крейсеры ушли по направлению к Яве. Выйдя из Малаккского пролива в 8 час. веч., эскадра приготовилась к отражению минной атаки, после которой ожидался и сам бой. У себя, в кочегарках, я приготовил брезенты, мешки и проч., чтобы можно было подступиться к паропроводам на тот случай, если бы какой-нибудь шальной снаряд повредил трубопровод… Однако ночь миновала благополучно, и на следующее утро в Южно-Китайском море мы сделали остановку для погрузки угля… На вторые сутки после Сингапура мы были разбужены пушечными выстрелами. Оказалось, что это "Суворов" отвечал салютом на приветствие какого-то английского крейсера, шедшего нам навстречу".
"Через полчаса встретили еще другой английский крейсер, который вел себя уже иначе. Крейсеру "Светлана" шедшему впереди, он поднял сигнал: — "Не могу разобрать флага вашего адмирала; нужно ли салютовать?"… На это ему ответили с "Суворова": — "В другой раз". И крейсер, поблагодарив за ответ, пошел своей дорогой".
В письме от 12 апреля 1905 г. из Камрана A. М. сообщал, как попросили удалиться нашу эскадру из этой бухты принадлежащей нашим союзникам, как эскадра была вынуждена долго слоняться вдоль берегов трех-узловым ходом, и как ее заставили передвинуться в соседнюю бухту Ван-Фонг, почти совершенно безлюдную.
"По ночам здесь начались холода, а днем адская, невыносимая жара и в каютах, и всюду ниже верхней палубы".
"Нашей мастерской подвалили столько работы, что не переделать ее и в месяца три. Работают и по ночам. "Камчатка", невзирая на несовершенство ее мастерских, оказала эскадре громадную пользу. Трудно и представить себе, что сделала бы наша эскадра, не имея при себе такого транспорта-мастерской. Запасами материала мы снабжены в достаточном количестве и более или менее надлежащего качества, хотя басню "Тришкин кафтан" приходится вспоминать нередко. Под конец длинного плавания мало осталось некоторых запасов, но и самое плавание подходит к концу".
"Начали ремонт котлов. Облазили их в Страстную пятницу я увидали выпучины на одной из трубок. Одну из них разорвало у нас в 1-й день Рождества, но благополучно; а на "Ослябя" при подобных же обстоятельствах сварило замертво кочегара. Во время ремонта из-за одной трубки приходится извлекать целую батарею их, весом пудов 60, и держать всю эту массу на весу. Ночью по ошибке отняли совсем не ту трубку и удвоили себе работу".
Опухшие трубки оказались из плохого материала. Сильно нагруженной запасами и углем "Камчатке", чтобы не отставать, приходилось всегда иметь под парами все шесть котлов. Неисправность в одном из них давала себя знать сейчас же. Осмотр котлов становился при таких условиях тоже весьма затруднительным. Поэтому обращено особое внимание на фильтровку воды; ее делали в два фильтра, машинный и кочегарный. Такая "роскошь" не везде встречалась у нас даже и на самых новых броненосцах. Извести и соды также не жалели. При осмотре внутренней поверхности кипятильных трубок она всегда оказывалась чистой.
"Для церковной службы в 1-й день Пасхи соорудили шатер, задрапировали все флажной материей разных цветов и по бокам поставили две срубленные на берегу роскошные пальмы. Утром к 8 час. ждали священника с "Дмитрия Донского". Ho вдруг в 7 1/2, час. утра к борту подошел угольщик, и был объявлен приказ адмирала начать грузить уголь. До сих пор не соблюдались у нас ни воскресенья, ни другие праздники, но мысль о пренебрежении праздником Пасхи даже и "в силу военного времени" всем вам показалась чудовищной. Командир лично отправился в адмиралу и упросил его отложить погрузку угля до 6 час. веч. Была отслужена заутреня и обедня; священник перехристосовался со всеми 400 человеками, и началось разговение; были приготовлены: из консервированного молока сносная пасха, кулич, облитый чем то красным, очень соленая ветчина, крашеные яйца и какие то паштеты. Большинство в кают-компании при этом удобном случае "набодалось"… После отдыха, в 2 часа дня, началась раздача подарков команде и мастеровым по билетам, которые они вынимали на счастье. Для подарков был взят оставшийся в судовой лавочке не проданный товар: белье, обувь, ножи, трубки, нитки и т. п. Раздача заняла около 3 час. времени и породила массу курьезов среди мастеровых и команды, которые ухитрились к этому времени тоже где то и как то нализаться… Эти подарки, оказывается, стоили в общей сложности около 1000 руб.; и расход был покрыт из так называемых "экономических" средств. В 5 час. подошел к нам опять угольщик и начались приготовления к погрузке; а с 6 час. началась и сама угольная оргия. На этот раз грузили довольно быстро, — по 28 tn в час, и приняли всего 500 tn. После погрузки нам было разрешено войти в глубь бухты, так как адмиралу было доложено, что в мастерских "Камчатки" невозможно работать во ночам при задраенных иллюминаторах и запрещении иметь какие-либо огни. Хотя мы и стоим теперь на новом месте, но приходится удивляться, зачем нас сюда перевели, т. к. каждую ночь все-таки приказывают закрывать огни… Переходя на новое место, мы чуть не прободали госпитальное судно "Орел", благодаря командиру, бывшему навеселе и желавшему хвастнуть своей ловкостью перед сестрами милосердия".
Самое последнее письмо от Александра Михайловича было от 29 апреля. В нем он сообщал о поимке в бухте Ван-Фонг японского шпиона, которой с китайской лайбы заносил себе в записную книжку расположение судов эскадры на рейде и названия их.
Чтобы узнать, при каких обстоятельствах A. М. погиб на "Камчатке" в бою, его родные просили морской штаб сообщить им адреса команды, работавшей на этом транспорте и оставшейся в живых. Из штаба был получен ответ с указанием 31 адреса кочегаров, машинистов и др. матросов; по этим адресам были разосланы письма с конвертом и маркой на ответ и с просьбой написать то, что каждый из них знает о гибели A. М. Обратно получено 22 ответа, из них 8 — от машинной команды. Определенного ответа из этих писем на интересовавший семью вопрос извлечь оказалось невозможным: очевидно, не все эти лица видели A. М. перед самой его кончиной; но никому не хотелось сознаться в том, что он этого не видал, или не знает; оттого и показания вышли довольно противоречивыми. Но эти письма подробно обрисовывают печальную картину напрасной гибели транспорта и его беспомощность в бою. В них обрисовывается также и характер отношений A. М. к своим подчиненным".
Один из машинистов с "Камчаткии сообщил", что Александр Михайлович был "весьма любим матросами за его веселый нрав, мягкий характер и за его всегдашнее огромное присутствие духа, не покидавшее его даже в самые тяжелые минуты и весьма ободрившее в бою оробевшую было команду кочегарни".
В самое последнее время одному из товарищей удалось получить следующие сведения об A. М. Плешкове и судьбе транспорта от машиниста, работавшего на "Камчатке" и вернувшегося на завод, с которого его взяли на корабль:
"А. М. был вторым младшим механиком из четверых. В бою его место — в кочегарном отделении. До 5 час. пополудни транспорт был под защитой наших судов. Но потом мы очутились окруженными шестью японскими крейсерами. Начался расстрел "Камчатки". Первый снаряд попал в мачту, второй — в каюту офицера, третий снаряд, навесный, попал между машинами, никого не ранив, четвертый снаряд пробил борт, попал в мастерскую и в цилиндр высокого давления. Обе машины встали. Минут через пять после этого на транспорте, лишенном всякой дальнейшей возможности передвижения, снаряд попал в кочегарное отделение, перешиб паровую магистраль и др. паровые трубы. Из людей, бывших в носовой кочегарке целыми вышли на палубу только двое, а из кормовой кочегарки никто не вышел, и выхода из нее уже не было". Смерть застигла Александра Михайловича, очевидно, на месте работы.
Получив затем 3 подводных пробоины, транспорт начал тонуть. Из 13 шлюпок уцелела к этому времени только одна; покидая разбитый корабль, ею могли воспользоваться только около 40 чел., остальные бросались прямо в воду; шлюпка также была осыпана градом японских снарядов. Из всего персонала в 400 человек остались в живых и попали в плен 64 человека; из них некоторые были выловлены из воды в бессознательном состоянии уже на третий день после боя. Офицеры все погибли.
Гибель несчастной "Камчатки" очень многие ставят в вину исключительно одному адмиралу. Да, несомненно, он виноват в том, что и ее без надобности он взял с собою в бой; но вина за преждевременную гибель ее отчасти падает также и на ее командира, обладавшего большой инициативой, большой храбростью, которых морской штаб однако совершенно не использовал, вручив в его заведование совсем не боевое судно. Для освещения этой стороны вопроса ко 2-му изданию книги от одного из наших уцелевших товарищей мною были получены следующие строки:
"В армии у нас дело поставлено гораздо правильнее. Там офицер, раз избравший себе род оружия, не меняет его затем и все время совершенствуется в избранной им части. Офицера, все время служившего в крепостной артиллерии, там не назначат командиром конно-артиллерийской батареи, так как он не будет подходить к этой роли; точно так же, как и смелого, решительного в своих действиях кавалериста там не назначат в обоз, где он только томился бы понапрасну. Во флоте же у нас не всегда обращают на это внимание. И вот, на грех, так и случилось, что командиром транспорта "Камчатка", существовавшей при эскадре совсем для мирных целей, неумело назначили человека в высшей степени смелого, храброго, решительного, всегда готового ринуться вперед, в самое опасное место. А результат от этого вышел вот какой: утомившись своим бездействием в тылу, исстрадавшись при виде весьма печальной картины, как некоторые наши крейсера в середине боя начали прятаться за транспорты, которые они сами должны были бы охранять, командир "Камчатки" не выдержал и пожелал дать им пример: "Камчатка" вышла вперед по направлению к беспомощно пылавшему "Суворову", где и была очень быстро расстреляна Японцами"…
Один из бывших сослуживцев A. М. по кораблю заканчивает свое письмо такими словами: — "Вечная память Александру Михайловичу, пролившему свою кровь и положившему живот свой за Отечество, которое, может быть, даже и не требовало таких напрасных жертв, как гибель "Камчатки", с ее вольнонаемными рабочими; а ведь и ее тоже повели с собой в бой неизвестно зачем… Но кому было о них подумать? Никто, ведь, не оказал "Камчатке" помощи даже и в Немецком море; некому было подумать об ее участи и здесь. Да что "Камчатка?" Об участи всей эскадры, и об этом перед боем ничего не поговорили, ничего не обсудили…
ИНЖЕНЕР-МЕХАНИКНиколай Егорович ТРУБИЦЫН
На нем лежала вся надежда для семьи, воспитавшей его на свои последние средства. Но под впечатлением П.-Артурских печальных событий он нашел в себе благородное мужество — поставить интересы Отечества выше интересов семьи.
ТРУБИЦЫН, Н. Е., родился 7 января 1878 года. По своему происхождению он — сын крестьянина Егора Федоровича Трубицына из деревни Трубицыно, Елецкого уезда, Орловской губернии.
Отец нашего товарища с 15 лет и по настоящее время (в течение 39 лет) работал на паровых мельницах. Благодаря трудолюбию и внимательному отношению к работе, ему удалось достичь звания мастера по крупчатно-мучному делу. Мечтой его жизни было скопить небольшие средства, чтобы дать образование своему старшему сыну Николаю Егоровичу и получить от него поддержку для образования всех других членов семьи. "Он был — старший из восьми наших детей", пишет мне убитый горем отец, "мы его учили на последние средства, дабы от него для остальных детей была нам поддержка; и он всегда утешал вас надеждой — повести к образованию и других своих братьев, так как нам хотелось, чтобы все наши дети были просвещены"… И теперь эта надежда отнята у семьи.
По словам отца, Николай Егорович в детстве был "молчаливый и тихий мальчик; с восьми лет его начали обучать в приходском училище, где он и кончил три класса с похвальным листом". Среднее образование Н. Е. получил в Воронежском Реальном Училище, показав в общем удовлетворительные успехи. В 1897 г. он окончил там курс, после чего в 1898 г. поступил по конкурсу в Императорское Техническое Училище, "обожаемое нами" добавляет отец Н. Е.
Собирая материалы для биографии своего сына, Егор Федорович обратился с просьбой дать характеристику, между прочим, и к директору Воронежского реального училища. Ответ от него был получен уже после выхода в свет 1-го издания этой работы. Закончив перечисление официальных дат, касающихся поступления в училище и окончания курса, директор прибавляет, что Николай Егорович "все время был безукоризненного поведения, оставался в V-м классе на второй год, с виду хмурый, способностей средних, прилежен в высшей степени, на переменах всегда был с книгой, в играх никогда не участвовал"…
Полный курс И. Т. У-ща Н. Б. окончил в шесть лет и получил звание инженер-механика. Это был скромный, тихий, отзывчивый, деликатный, но несколько болезненный, молодой человек, весь поглощенный своей учебной работой, выполнение которой давалось ему не легко. Учился он на средства отца и никогда не хлопотал ни о стипендиях, ни об освобождении от платы, не желая отнимать этих средств от других своих товарищей, которых он считал более нуждающимися в пособии, чем он сам.
В каникулярное время два лета Н. Е. работал на Моск. — Нижегор. ж. д., ездил на паровозе.
По окончании курса в И. Т. У-ще Н. Е. поехал домой, чтобы постепенно подготовить своих родителей к мысли о поступлении его во флот. Они жалели отпускать его на морскую службу, но ему удалось уговорить их и урезонить словами, что "вот окончится война, и в России все опять будет хорошо"…
В середине сентября 1904 г. он отправился в СПб. хлопотать о поступлении во флот. В это время все комплекты были уже составлены; эскадра Рожественского готовилась не сегодня-завтра отплыть; и его зачислили вольным механиком на престарелый крейсер III ранга "Азия", район служебной работы которого ограничивается короткими рейсами в Финском заливе.
Тридцать лет тому назад это был недурной корабль американской постройки; но для первого знакомства и это было неплохо; а работу всегда можно было найти и здесь. Оказалось, что на крейсере не было еще и чертежей с расположением всех его запутанных трубопроводов; Н. Е. занялся этим в составил такие чертежи. "Командир остался очень доволен этой работой", сообщает он об этом своим братьям, которым пишет очень часто и вникает во все их текущие дела и нужды. Как работника, его быстро оценили, и через два месяца (22.XI.04) он был уже определен на службу младшим инженер-механиком на броненосец береговой обороны "Адмирал Ушаков".
Узнав об этом назначении, родители Н. Е. в письмах к нему выражали боязнь, как бы его не отправили на войну. В ответ на это он писал им: — "Я приехал сюда работать, а не бояться. Есть много отцов и матерей, у которых ушли на войну единственные сыновья; а Вас детьми Бог благословил. Надейтесь на Бога"…
Между тем "Ушаков", действительно, был назначен в отряд Небогатова, стоял в доке, и на корабле шел усиленный ремонт; работали и по воскресеньям, и все дни рождественских праздников, кроме первого дня. Николаю Егоровичу был поручен присмотр за ремонтом машин. Это давало ему возможность ближе ознакомиться с ними, это его сильно радовало. К Новому году он был произведен в поручики. Успехи Н. Е. в работах и скорое получение им чина доставили всей семье большое удовольствие.
"Ушаков" вместе с отрядом Небогатова ушел в поход 2.II.05. Великий князь Алексей Александрович перед этим делал отряду смотр. Утром 8.II отряд пришел в Скаген и простоял около суток; 20.II такая же остановка была в Средиземном море у острова Зафарин; оба раза спешно грузились углем с иностранных транспортов; а "в пути не видали почти ничего, кроме неба да воды". Короткая остановка для отряда была также близ острова Крит. Греческая Королева Ольга Константиновна посетила отряд и сердечно напутствовала его. Если бы Рожественский подождал на Мадагаскаре еще две недели, Небогатов догнал бы его там, a не в водах Аннама. Но случилось как-то нескладно: Рожественский не знал, где находится Небогатов, и наоборот. Каждый шел самостоятельно, и в бухте Ван-Фонг они наконец соединились 26.IV.05.
В Цусимском бою "Ушаков" был поставлен сначала на самое последнее, 12-е место, в боевом отряде; но через полтора часа от начала боя его место в отряде было уже 9-е, а перед гибелью "Бородино" он занимал 7-е место. Во время дневного боя 14 мая "Ушаков" имел неоднократно пожары, но ходил исправно, из строя не выступал. В ночь с 14 на 15 мая, как и другие наши корабли, "Ушаков" вынес на себе многочисленные минные атаки миноносцев и получил две подводные пробоины. С ними он справился, мог держаться на воде; но ход броненосца сильно ослаб, и он поэтому отстал. В числе кораблей отряда Небогатова, которые готовились к сдаче Японцам, его не было; он подходил к этому отряду, когда вопрос о сдаче был уже решен. Тогда он отошел в сторону и сделал попытку уйти во Владивосток. Но при его слабом ходе это была напрасная мечта. В 4 ч. пополудни 15 мая его догнали два японских крейсера и предложили ему сдаться. В ответ на это предложение "Ушаков" открыл огонь; тогда Японцы начали его расстреливать 8-дюймовыми снарядами с такого большого расстояния, на которое снаряды броненосца вовсе не долетали. Через полчаса доблестный броненосец "Адмирал Ушаков" не существовал более; были открыты кингстоны, и он начал тонуть… Около 30 человек команды выбросились за борт, ухватившись за плавательные круги, но Японцы их расстреливали[340], и большинство выбросившихся погибло. Часть экипажа была спасена подошедшими к кораблю Японцами. В этом неравном и жестоком бою некоторые от ужаса обезумели; с большим трудом удалось их привести потом в сознание и успокоить: переодетые Японцами в сухое платье и обогретые, они безумно бегали по палубе, рвались к трапам наверх, судорожно обхватывали руками какие-нибудь предметы и не могли от них оторваться[341]… Японцы успели спасти с "Ушакова" 342 человека, а погибло около 80 человек. В числе погибших оказался и Николай Егорович Трубицин.
Броненосец береговой обороны "Адмирал Ушаков", Кронштадт, 1897 г.
Случайно спасся его товарищ по работе, инженер-технолог Джелепов, поручик корпуса инженер-механиков флота, который о последних минутах "Ушакова" рассказал одному из наших товарищей-техников следующее:
Когда были открыты на "Ушакове" кингстоны, люди начали бросаться с корабля в воду; одни, обвязавшись койками, другие, держась за спасательные круги. В числе бросившихся в воду был и Н. Е. Трубицын. Японцы продолжали стрелять до тех пор, пока "Ушаков" окончательно не скрылся под водой; от их огня поэтому пострадали очень многие из бросившихся в воду. По исчезновении "Ушакова" японские крейсеры подошли к месту его гибели, но шлюпок не спускали, желая наказать русских, не сдавшихся сразу а стрелявших в японские крейсеры. Благодаря этому, нашим довольно далеко и долго приходилось плыть до крейсеров; вода была холодная, руки и ноги коченели, и многие этого не выдерживали. Из 17 офицеров, бросившихся в воду и продержавшихся на ней от полутора до двух часов, спаслось только 11 человек; Н. Е. Трубнцына среди спасенных уже не оказалось.
Поручик Джелепов хвалил Николая Егоровича, как хорошего товарища и работника.
После выхода в свет 1-го издания моей книги, где был напечатан адрес Трубицына-отца, Джелепов, произведенный в штабс-капитаны, весною 1907 г. сообщил ему, что за две недели до Цусимского боя Николай Егорович, в присутствии Джелепова, сделал свой денежный взнос в 300 р. на имя своих двух маленьких братьев и сестры. Но в копию кассовой книги, сохранившуюся на госпитальном судне "Кострома", этот взнос, сделанный при свидетелях, почему-то не оказался перенесенным. Трубицын-отец сносился во этому поводу с отделом бухгалтерии Главного Управления Кораблестроения и Снабжений; через два с лишком года после Цусимского боя, казалось бы, можно было уже разобрать все такого рода дела; но там не спешат с ответами на запросы из провинции…
Много горьких слез выпало на долю всей семьи Николая Егоровича, в лице его отца, его матери, его семерых младших братьев и сестер. Ко всем ним покойный относился с лаской и вниманием, писал им из похода отдельные письма, все время входил в их интересы, давал им свои советы в указания. Много безотрадных дней и часов тяжелой неизвестности пережила эта трудовая в многострадальная семья, пока для всех не сделалось ясным, что любящий сын и брат погиб, что все надежды семьи на него, как будущего помощника, разбиты…
Исполненное скорби и печали письмо ко мне от родителя безвременно погибшего товарища нашего заканчивается следующим сообщением:
"Второй сын у меня живет своим трудом, имеет маленькую мельницу, третий сын учится в юнкерском училище в Казани. А остальные все — на моих руках; надо им дать образование. Пока есть силы, буду добиваться. А только года мои уходят, и что Бог даст для остальных, не знаю. Подал 2-го сентября 1906 г. прошение на Высочайшее имя о благоволении ко мне и о помощи для обучения остальных детей на казенный счет. Но ответа еще не получал"…
Ответ на это прошение был получен Е. Ф. Трубицыным в апреле 1907 г. Ходатайство просителя оставлено без удовлетворения. Как оказалось, дело обстояло так: из СПб. оно перешло к Тамбовскому губернатору, от которого желали получить сведения, "оказывал ли ему, Трубицыну, означенный его сын какую-либо материальную поддержку"; собирание сведений бумажным путем по нисходящим ступеням доходило до урядника, который и дал свое мудрое заключение, что Е. Ф. Трубнцын "существует на доход, приносимый ему мукомольной мельницей и материальной поддержкой от умершего сына (!) не пользовался, т. к. этот последний, окончив курс Московского Технического Училища только в мае 1904 г., в сентябре ушел с эскадрою на Д. Восток"… Эта отписка, нимало не отражающая в себе всей жизненной правды, в С.-Пб. показалась удовлетворительной, желанной; и прошением Трубицына-отца не стали утруждать внимания Верховного Вождя флота. Оно до Него не дошло…
Но это ничуть не умаляет подвига Трубицына-сына. На нем лежала в будущем вся надежда его бедной и многочисленной семьи, с трудом на свои последние средства воспитавшей его; но он был верным сыном своей Родины, и под впечатлением П.-Артурских печальных событий он, честный, восторженный юноша, нашел в себе благородное мужество — поставить интересы Отечества выше интересов своей семьи. Пусть его подвиг не нашел еще себе должной и справедливой оценки; мы переживаем теперь время, когда скорбное эхо Цусимского боя заглушается уже "донесением" урядника. Но русский народ искони верит, что за Царем служба не пропадает; и не напрасно верит: рано или поздно жизненная правда, обильно орошенная и кровью Цусимских героев, и слезами, которыми их оплакивают, дойдет и до Него.
В последнем своем письме ко мне Трубицын-отец сообщает, что он лишился места на мельнице и не знает, как ему дальше быть… А из бухгалтерии морского ведомства ответа все нет и нет… Для желающих оказать ему помощь и содействие в сношениях его с морским ведомством сообщаю его новый адрес: ст. Лутошкино, Ряз. — Уральск. ж. д., Егору Федоровичу Трубицыну.
ИНЖЕНЕР-МЕХАНИКПавел Степанович ФЕДЮШИН
В сношениях с людьми Павел Степанович был врагом всяких насилий. Он верил, что люди и должны и могут относиться друг к другу сердечно.[342]
ФЕДЮШИН, П. С., родился 28 июня 1880 года. Он сын статского советника Степана Павловича Федюшина, который в течение 28 лет состоял преподавателем русского языка в Елецкой гимназии. Отец П. С. умер еще в 1889 г.; и кончину нашего товарища-героя оплакивают его мать Мария Николаевна, его брат и две его сестры.
В первые годы своей жизни П. С. был слабым ребенком, и его здоровье окрепло, только благодаря правильному, заботливому лечению.
Ему было 9 лет, когда умер его отец. Положение семьи, получавшей 75 р. пенсии, сделалось не легким; четверым детям надо было дать образование; старшим в семье был 13-летний сын, брат нашего товарища. Все заботы о семье выпали на долю матери. Трудом и энергией ей удалось побороть трудности, связанные с воспитанием и образованием ее старших детей. Тяжелый цикл забот для нее в этой области в 1904 г. близился уже к концу; еще немного времени, и труды матери увенчались бы полным успехом; приобретение этой семьею самостоятельного работника и помощника было уже не за горами, но начавшаяся война разрушила все расчеты[343]…
Десяти лет П. С. поступил в 1-й класс Елецкой классической гимназии. Ученье давалось ему легко. С первого же года пребывания в гимназии он обнаружил математические способности и любовь к занятиям математикой. Изучение древних языков его не увлекало. С самого детства любимыми книгами его были описания путешествий, рассказы по естественной истории, в частности — по зоологии. Начиная с 4-го класса гимназии, он начал давать уроки, — но никогда не заваливал себя ими, несмотря на множество предложений.
В 1898 г. П. С. окончил курс гимназии первым учеником, с золотой медалью. Радостное настроение его омрачается в это время смертью дяди, который очень любил П. С. и был любим в этой семье, как родной отец.
В том же 1898 г. П. С. по конкурсу поступил в И Т. У-ще.
Во внимание к его успехам и к необеспеченному материальному положению его семьи, П. С. при переходе со 2-го курса на 3-й был удостоен казенной стипендии, которой и пользовался до самого окончания курса в 1904 году, продолжая заниматься весьма успешно. В семью он писал, что учебные занятия поглощают все его время, и сожалел, что, кроме учебников, приходится читать очень немного.
Его друзья, с которыми ему приходилось жить и работать в это время, отмечают преданность его науке, честное благородное отношение к своему долгу и к людям, твердость и устойчивость суждений и почти непрерывный труд.
Один из товарищей-однокурсников П. С., знающий его ближе других, в дополнение к этому дал мне следующую характеристику П. С.
"Мы близко познакомились друг с другом в Т. У. довольно рано, еще на II курсе; П. С. привлекал нас к себе своей отзывчивостью на все хорошее, своей деликатностью, серьезным вдумчивым отношением к жизни. В Т. У. он пошел по личному желанию и занимался всеми предметами очень серьезно и с большим интересом. В сношениях с людьми П. С. был врагом всяких насилий. Он верил, что люди и должны и могут относиться друг к другу сердечно. Поэтому при первых встречах с людьми он замечал только их хорошие стороны. По отношению к своим родственникам он был очень заботлив и внимателен. Когда П. С. был в Т. У. на II курсе, весной во время экзаменов серьезно заболел его старший брат, студент университета; П. С. бросил держать свои экзамены, сосредоточил все свое внимание на оказании помощи брату и остался поэтому на II курсе на 2-й год. Такая самоотверженность имеет свою ценность, если взять во внимание, что П. С. учился тогда еще на свои средства".
Каникулярное время своей студенческой жизни П. С. проводил на практике: одно лето он работал в качестве рабочего-литейщика по чугуну на механическом заводе Московского Т-ва (в Климовке); второе лето он ездил на Брестской жел. дор. помощником машиниста; а третье лето П. С. работал на Брянском заводе. В письмах к семье относительно этой командировки он писал тогда, что материальный заработок она дала ему плохой, и что директор этого завода (из технологов) очень недружелюбно относился к студентам-практикантам из Технического Училища. Товарищи-техники, с которыми П. С. в одно время работал на Брянском заводе, отмечают его необыкновенное трудолюбие, способность быстро осваиваться в незнакомой обстановке завода, улавливать интересные для техника подробности производства, составлять эскизы деталей различных машин и т. п. "Из него вышел бы отличный, даровитый работник-инженер", добавляют товарищи, "но на возможность проявления какой-либо воинственности у него не было даже и намека"…
Перед окончанием курса в И. Т. У-ще П. С. задумал поступить во флот, чтобы там отбывать воинскую повинность. Его влекло во флот желание послужить родине своими техническими знаниями, а также привлекала и возможность осуществить мечту "о кругосветном путешествии". Во что оно обратится еще на пути до Камрана, он, конечно, тогда не предвидел.
В марте 1904 г. П. С. писал своей матери следующие строки:
"Положение дел на войне весьма серьезно. В настоящее время нельзя и думать о собственном спокойствии. Надо идти на войну… Мне жаль тебя и сестер, но берут на службу моих товарищей, у которых уже есть дети… Я отправил прошение в морской штаб о принятии меня во флот".
По окончании курса в И. Т. У. со званием инженер-механика П. С. приехал домой к родным только на три дня; и 1 июня 1904 г. его уже провожали в СПб., на службу во флот.
Пока разрешались различные формальности о зачислении во флот, П. С., приехав в СПб., осмотрел Эрмитаж, музеи, учебные учреждения и т. п.
Начальником морского штаба П. С. был назначен на броненосец "Князь Суворов", где и началась его служба с 9.VI.04.
Из Кронштадта от 21 и 27. VI. 04 П. С. писал между прочим следующее:
"Потребовалось две недели, чтобы вполне ознакомиться и усвоить себе расположение всех частей на броненосце. Первые дни я был, как в лесу; хочу пройти в одно помещение, попадаю в другое. В настоящее время мы стоим все еще в гавани; после 15 июля уйдем на большой рейд. Из новых судов готов пока только броненосец "Александр ІІІ-й", который стоит уже на внешнем рейде… Через месяц я буду произведен в инженер-механики флота и определен на действительную службу; мое звание будет соответствовать чину мичмана или поручика; жалованье буду получать 118 р. (вместо 48 p., как теперь), а в заграничном плавании 187 р. Там увижу много интересного; побываю в тех местах, о которых до сих пор приходилось так много читать… Жизнь на корабле здесь довольно приятна, если не обращать внимания на постоянный стук, который не прекращается и днем и ночью; с достройкой спешат, поэтому работа идет непрерывно. У меня своя каюта; к моим услугам — вестовой; стол великолепный: завтрак из 2-х блюд, обед из 4-х. Окружающие меня офицеры народ симпатичный. На "Суворове" сейчас семь инженер-механиков".
Из письма от 4.VII.04: "Командир пристроил меня к приемке угля. После погрузки 5000 пуд. из блондина я превратился в брюнета. На днях предстоит погрузить 40.000 пуд., и тогда я превращусь, по всей вероятности, в негра. На моей обязанности лежит только наблюдение, изыскание способов скорейшей погрузки. Потом мне поручено составить схему парового отопления, и оно впоследствии должно перейти в мое заведование. Кроме того, я буду заведовать паровыми катерами; их у нас четыре, два — минных и два пассажирских. Все они, как игрушки, будут расставлены на верхней палубе… Я очень доволен, что поступил во флот. Другие инженеры здешние много плавали и рассказывают массу всего интересного о Японии, Артуре, китайских портах. И все это я увижу!"…
Из письма от 20.VII.04: "Работать приходится очень много. Поручили мне погрузки угля еще и на транспорте "Корея"; присутствую лично на погрузке, т. к. боюсь за людей, много опасности для них. Пока все обходилось благополучно… Познакомился с вахтами на "Суворове", выходили в море для пробы машины и орудий; во время хода в машинном отделении вверху температура доходила до 55°Р.; пробыть на вахте 4 часа подряд — не легкое дело… На пробе узнали, что такое залп из 12-дюймового орудия. Одного мичмана уже оглушило. Заряд для такого выстрела стоит около 500 р. Интересная вещица тоже пулемет, делающий 400 выстрелов в минуту. У нас много всякого вооружения и между прочим 4 минных аппарата. Каждая мина стоит 3.500 р. Весь наш броненосец обошелся 13 1/2 миллионов рублей. Кроме того мы повезем с собой разных боевых припасов на миллионы; и все это еще малая доля тех расходов, которые связаны с войной"…
Из письма от 7.VIII.04: "С 1 августа Рожественский живет на нашем броненосце. Это очень суровый и свирепый господин. Что ни день, то новый арест для кого-нибудь из офицеров и за самые ничтожные пустяки. Его зовут здесь… (не хорошо). Человек он очень нервный; когда говорит, сильно волнуется; 1-го августа он говорил речь матросам так нервно, и вместе с тем так увлекательно, что у всех на лице была полная готовность умереть, если понадобится, за Царя и родину"…
Из Ревеля в письме от 21 сентября 1904 г. своей матери П. С. написал следующие строки: "Мне очень грустно, что ты так волнуешься за меня; я доволен своей участью; и я чувствовал бы себя гораздо бодрее, если бы знал, что твое огорчение по поводу моего отъезда не так сильно"…
Броненосец "Князь Суворов", Кронштадт, 1904 г.
Из похода П. С. родным писал немного и всегда очень осторожно. В письмах же к товарищам он был откровеннее, и с горечью писал им об окружающих его лицах на "Суворове". Его, как человека с благородной душой и честными взглядами, очень многое коробило и возмущало в окружавшей его среде…
В первом письме из похода П. С. описывает последние дни пребывания эскадры в Ревеле, посещение ее Государем и Государыней и эффектное зрелище, которое было им показано, — взрыв сразу десяти мин заграждения вдали от броненосца. Государыня посетила только два корабля — "Суворов" и "А. ІІІ-й".
В письме от 27 октября 1904 г. читаем следующее:
"Вот уже пятые сутки, как мы вышли из Танжера. Пятые сутки кругом вода, берега не видно. Один только раз ласкали наш взор показавшиеся вдали на горизонте силуэты гор на Канарских островах. Погода нам благоприятствует; океан спокоен. Сидя в каюте нашего гиганта-броненосца, можно позабыть, пожалуй, что находишься на море. Я до сих пор еще не знаю, что такое морская качка. Настроение хорошее. Приятно сознавать, что приносишь пользу, хотя и незначительную, может быть. Приходится, однако, сожалеть, что не пускают на берег. Хотелось бы побродить по чужим городам, ближе посмотреть жизнь, нравы. Но… пока довольствуемся осмотром городов в бинокль. Прошли тропик Рака; идем в Дакар. Сейчас здесь зима, но все-таки температура воды в океане 20°; все — в кителях".
Из Габуна от 13 ноября 1904 г.: "На берегу — роскошнейшая фауна, с корабля виден чудный девственный тропический лес… Но пускать нас на берег боятся: за месяц перед нашим приходом туземцы съели здесь четверых европейцев… Последний переход из Дакара в Габун был очень тяжел для машинной команды и для нас; в машинных помещениях наверху доходило до 61° Р. Выйдешь на палубу, и там нет ни малейшей прохлады и облегчения… Перед Габуном сплоховали наши штурманы; прежде чем попасть сюда, эскадра блуждала, и экватор нам пришлось переходить три раза, т. е. с севера на юг, затем обратно, и еще раз с севера на юг"…
Из Нози-бей от 7 и 31 января 1905 г.: "Растительность здесь роскошная. Хотелось бы вечно иметь ее перед глазами. Громадные, роскошные кокосовые пальмы, мангу… По воскресеньям гуляем на берегу. Местечко — рай земной… С туземцами разговаривают на "французском" языке; и я и туземцы изрядно его коверкаем, но друг друга понимаем… Европейцев здесь всего полтораста человек, а нас на эскадре около 15.000 ч. Здесь теперь собралась почти уже вся эскадра, кроме запоздавших крейсеров "Олега", "Изумруда", "Риона", "Днепра", двух миноносцев и транспорта "Иртыш". На миноносцах мне часто приходится быть в охранной цепи; и оттуда издали вся эскадра, кажется целым городом… В Нози-бей есть несколько европейских магазинов, торгующих удивительно разнообразными товарами: в одном и том же магазине желающий может себе приобрести и бутылку шампанского и… китель; тут же продаются инструменты для слесарей, плотников. Наши матросы говорят с неграми по-русски, и те хорошо начали привыкать к нашему языку; многие из них вполне правильно выговаривают русские числительные имена и скоро заговорят по-русски… На якоре служба механикам легче, хотя дел у них не меньше, чем в походе. После каждого перехода нужно бывает осмотреть машины, сделать, где надо, исправления… Я все-таки очень доволен, что пошел во флот. Моя служба здесь будет продолжением моего технического образования. В Техническом У-ще нас долго учат, как надо проектировать машины; меньше времени тратится на обучение, как надо строить машины, и совсем почти не учили нас, как надо ухаживать за машиной построенной. Это — пробел, который здесь и приходится все время пополнять… В заграничном плавании я получаю 182 рубля. Если бы содержание на судне стоило не так дорого, я был бы богат. Около ста рублей вычитается в кают-кампанию. Но немногое, что остается, я кладу в сберегательную кассу. На случай, если со мной что-нибудь приключится, составил завещание; все мои взносы должны быть выданы тогда моей сестре, А… В кают-кампании здесь только и разговору, что о плаваниях, о цензе, о выслуге кампаний, об орденах. Да, и не мудрено. Вся их жизнь сводится к тому. Выплавал ценз и жди терпеливо, когда получат производство старшие, когда можно будет занять их место. Есть тут у нас один мичман-кретин, так тот все вычисляет, насколько он продвинулся вперед, благодаря войне. Многие очень напоминают Скалозуба… Прибытие корреспонденции — событие на эскадре. Больше всего приходит писем на имя молодоженов. Получаются у нас здесь сведения и о беспорядках в России. Мичманы с глубокомысленном видом говорят: — "Это — студенты! Тут война, а они бунтуют!.." Никак не могут сообразить, что война у нас оттого и затянулась, что не внимали раньше студентам; а теперь вынуждены прислушиваться к более настойчивым требованиям не студентов, а всего народа. Уже существует в России и свобода печати. Наконец-то начнут раскрывать все злоупотребления, Дай-то Бог! Пора, пора!.."
В походе жилось Павлу Степановичу совсем плохо, но он ни слова не писал об этом никому из родных, чтобы не тревожить их. Один только раз вдруг прорвалась и у него такая загадочная для них фраза: — "Ну, и упек же я себя!.."
Один из наших товарищей в письме ко мне передает такую сцену: "В феврале 1905 г., в Нози-бей очищали броненосцам их подводные части при помощи водолазов. Дошла очередь и до нашего корабля. К нему со всей броненосной эскадры пришли шлюпки с водолазами; с "Суворовскими" пришел Федюшин. В Училище у нас было с ним только шапочное знакомство, а здесь мы с первого же слова перешли на "ты". Я позвал его в мою каюту, которую занимал вдвоем с инж. — мех. N. — "Вот счастливец! Какая у тебя каюта!" сказал мне Федюшин. — "Ну, какая же у меня обстановка", говорю ему. — "Зато спать можно. A у нас ведь штаб; флагманские заняли не только всю верхнюю палубу, а и часть кают в батарейной. Живу я во внутренней каюте вместе с мичманом М. Вентилятора нет; как раз над машинами; и днем, и ночью там такая жара, что спать решительно невозможно… И я там не сплю. Приходится дожидаться, как разойдутся в кают-кампании; ну, с 12 часов и спишь до 5–6 утра. От хронического недосыпания чувствую себя совсем плохо". — "Ну, a если у тебя ночная вахта?" — Федюшин только молча развел руками"…
Писать неправду ему было очень тяжело, а потому, начиная с половины пребывания эскадры у Мадагаскара П. С. вдруг как-то смолк…
Последнее письмо Павла Степановича из бухты Камран от 8 марта было получено уже в конце мая 1905 г., после катастрофы. В этом письме он опровергает только сообщения о вымышленном газетами бое нашей эскадры с японской близ Аннамских островов; a о себе пишет подозрительно кратко и в таких общих выражениях, как "вполне здоров, чувствую себя превосходно, настроение прекрасное"…
В бою "Суворов", на котором работал П. С., очутился в самом жалком и беспомощном положении… Через три четверти часа от начала боя он вышел уже из строя и навсегда… Без руля, без всяких средств для сигнализации и с единственной уцелевшей у него к этому времени 12-дюймовой носовой башней, флагманский броненосец очень быстро после этого начал представлять собою в дальнейшем только мишень для японских снарядов; вся его боевая мощь была уже исчерпана… Он держался на воде, делал вид, что кому-то угрожает, кому-то помогает, но сам больше всех нуждался в помощи…
Когда был ранен адмирал и выведены были из строя на корабле его главные орудия, сила и значение броненосца сразу выдохлись; штабу нечего было и пытаться демонстрировать на нем "беззаветную храбрость и отвагу", выезжая на чужой спине. Дальнейшее стремление этого корабля быть ближе к месту боя решительно ничем не вызывалось, ничем не оправдывалось; боем он не руководил; нашим боевым силам он существенно не помогал, разве тем только, что был по временам той мишенью, которая привлекала на себя всю силу неприятельского огня… Достойную внимания ценность на корабле представлял в это время только личный состав его. Боевую инициативу и энергию этого состава можно было использовать и ввести в бой, пересадив его на один из самых быстроходных и сильных крейсеров; а всех раненых с "Суворова" надо было передать на другой более надежный крейсер, готовый отойти с ними в один из нейтральных портов. Но помощь к "Суворову" однако не приходила ни откуда… Он не шел к крейсерам; крейсеры же, поглощенные охраной транспортов, не шли к нему; а миноносцы "Бедовый" и "Быстрый" куда-то окончательно исчезли; по расписанию они должны были все время держаться на траверсе "Суворова" и немедленно подойти к нему, как только он выйдет из строя, чтобы снять адмирала со штабом и перевезти их на другой исправный корабль… Лишенный возможности управлять своим ходом, пылающий флагманский корабль, с которого все еще не был снят раненый адмирал, каким-то течением понесло потом к целому ряду новых испытаний, к совместному расстрелу его японским отрядом и… русским: головная часть нашего боевого отряда не узнала "Суворова", несомого со стороны Японцев… Прикомандированные к флагману миноносцы так и не появились выручать его… С доживавшего свои последние часы "Суворова", были сняты только адмирал и его штаб на случайно подошедший миноносец "Буйный", и без того обремененный большим грузом всей команды с "Ослябя", которую удалось ему подобрать в самом начале боя. Пока адмирал и его штаб оставались на давно уже потерявшем свою боевую мощь и значение броненосце, между чинами штаба там не происходило никаких деловых совещаний, вызываемых ходом событий, и не последовало никаких указаний и распоряжений для штаба со стороны адмирала. Пересесть ли адмиралу на другой боевой корабль, этот вопрос в первый раз возник только после перегрузки адмирала на миноносец "Буйный"… Но ответ на этот вопрос получить сразу было нельзя: адмирал был в это время без памяти… А время шло… "Буйный" догнал уходившие на север остатки нашей эскадры. Было отдано распоряжение о том, что командование эскадрой передается Небогатову. Был найден наконец один из беглых миноносцев — "Бедовый"… После этого его будто бы вернули назад от уходившей на север эскадры, чтобы он разыскал "Суворова" и снял оставшихся на нем людей[344]… Мудрое в мудреное поручение… "Бедовый" не узнавал "Суворова" и за несколько часов раньше, когда он все-таки еще походил сам на себя, а тут и этого не было; и надо было идти к "Суворову", вокруг которого в это время носились стаи японских миноносцев. Понятно, что "Бедовый" его… "не нашел" и вернулся обратно к главным нашим силам, уходившим на север… "Суворову" могли бы во время боя оказать помощь лишь крейсеры, но… это не входило в их задачу; он, страдающий, их не интересовал и в начале боя; ничем не помогли ему, еще сильнее страдавшему, и в середине боя; совсем не интересовал он их и в конце боя, когда вся оставшаяся у вас боевая сила эскадры двинулась на север… "Суворов" был в это время уже один среди чужих… Спасать людей с добиваемого Японцами корабля было некому… Через два часа от начала боя русские броненосцы начали принимать "Суворова" за чужой корабль, а Японцы до конца боя узнавали его; все они сознательно, непрерывно и ожесточенно нападали на него. Сначала на нем было сосредоточено внимание всей боевой мощи японской эскадры, потом стало довольно обстреливать его легкими крейсерами, и наконец к нему можно было подступить и с одними миноносцами… Но потопить его оказалось не так-то легко. Руль у него давно уже не действовал, но машины были, очевидно, в исправности. Корабль все еще делал какие-то предсмертные эволюции, все еще ускользал от вражеских мин… Машины на корабле продолжали работать, но минуты их действия были сочтены… И наконец "Суворова" не стало…
В числе других, работавших до последнего своего вздоха на этом корабле, мученическая кончина выпала также на долю и Павла Степановича…
"Он верил, что люди и должны и могут относиться друг к другу сердечно"… При столкновении с жизнью его вера в благородство человеческой души, как мы видим, не оправдалась, разбилась о некультурность окружавших его людей. Оставленный еще в начале боя без всякой помощи флагманский броненосец с погибающими на нем людьми, не снятыми с него в то время, когда это можно было сделать и надо было сделать, во что бы то ни стало, несомненно свидетельствует о некультурности нашей морской среды. Этот и подобные ему инциденты под Цусимой показали, насколько мало усвоены нами вековые традиции культуры, и сколько остается еще России поработать над собой в этом направлении.
Горе матери Павла Степановича безгранично. Потревожив ее, чтобы получить от нее сведения о ее сыне, я был невольным виновником и свидетелем таких слез ее, при воспоминании о которых мне каждый раз приходят в голову меткие слова нашего поэта-народолюбца:
"Средь лицемерных наших дел
И всякой пошлости и прозы,
Одни я в мире подсмотрел
Святые, искренние слезы, —
То слезы бедных матерей!
Им не забыть своих детей,
Погибших на кровавой ниве"…[345]
ИНЖЕНЕР-МЕХАНИКАлександр Николаевич МИХАЙЛОВ
На все соблазны и уверения, что он имеет право пользоваться жизнью и своей молодостью, не принося жертв, Александр Николаевич, сознавая долг гражданина, скромно отвечал всем, что тому, кто обязан служить, "неудобно сидеть дома во время войны"…
МИХАЙЛОВ, A. Н., родился в гор. Казани 1 марта 1880 года. Он сын потомственного почетного гражданина Николая Ивановича Михайлова. Своей матери A. Н. лишился, когда ему не было еще и двух лет.
Среднее образование A. Н. получил в реальном училище, до III класса — в Перми, куда с 1888 г. переселился его отец для управления делами одного крупного торгово-промышленного предприятия, а с III класса — в Казани. Живой, впечатлительный мальчик обладал хорошими способностями и большой любовью к математике. Курс реального училища он окончил одним из первых учеников.
В И. Т. У-ще A. Н. по конкурсу поступил в 1899 г., а окончил полный курс со званием инженер-механика в 1904 г. Благодаря хорошим способностям, при прохождении курса в Техническом У-ще все обошлось "без запинки"; даже переход со II на III курс, камень преткновения для многих, был сделан им без переэкзаменовок.
A. Н. в И. Т. У-ще был любим товарищами за прямой характер и никогда не покидавшие его юмор и веселость. Учение давалось ему легко; хорошая память и быстрая сообразительность позволяли ему овладевать предметом без больших усилий; A. Н. мог похвалиться энциклопедичностью своих знаний: ни один предмет не овладевал его вниманием в ущерб прочим. Ближе всего ему было железнодорожное дело; он изучал его практически в течение нескольких школьных вакаций на Пермь-Котласской жел. дор. Последнюю из вакаций он работал уже машинистом.
Благодаря своему общительному живому характеру, A. Н. с удовольствием посещал бывавшие у его знакомых вечеринки, принимая живое участие так же и в танцах; но самое большое удовольствие всем доставляли его юмор, его необыкновенное уменье рассказывать "в лицах". На этот случай у него всегда был наготове неистощимый запас новых рассказов "страшных", "смешных" и проч. Ha этих маленьких собраниях A. Н. являлся душою общества, всегда желанным гостем.
Здоровье его было не из крепких. В 1904 г. ему пришлось много выстрадать от длительной тяжелой болезни. Исцеление от нее, благодаря счастливой операции, он получил незадолго лишь до выступления своего в поход.
Воинскую повинность A. Н. пожелал отбывать по жребию. Душою он рвался во флот, на корабли, отбывающие на театр военных действий. Большого труда стоило удержать его в И. Т. У-ще до полного окончания курса и сдачи всех работ. Он готов был оставить Училище перед самым выпускным экзаменом: так велик был его страх, что "эскадра Рожественского уйдет без него"… Крепка еще была в то время вера наша в силу и могущество русского флота!..
И в Москве, и в СПб. очень многие советовали Александру Николаевичу не идти на войну, ставили ему на вид, что "Русско-Японская война — не идейна, не пользуется популярностью в обществе, и что после тяжелых учебных лет он имеет право на отдых"… Никакие заманчивые перспективы в этом направлении не поколебали решимости A. Н. На все соблазны и уверения, что он имеет право пользоваться жизнью и своей молодостью, не принося жертв, A. Н., сознавая долг гражданина, скромно отвечал всем, что тому, кто обязан служить, "неудобно сидеть дома во время войны"…
Кроме того, интересуясь механическим делом, A. Н. желал использовать представлявшийся ему случай пополнить свои знания путем ознакомления себя с судовыми машинами и механизмами. Опасности он не боялся, говоря, что будет всегда около машин, — так сказать, в сердце корабля, защищенном более других частей его.
Зачисленный младшим механиком на броненосец "Наварин", A. Н. почувствовал сильный приступ своей хронической болезни, которой он страдал с детского возраста и которая неоднократно посещала его и во времена студенчества.
По воинскому уставу, как страдавший аппендицитом, A. Н. мог быть всегда освобожден от обязанностей по отбыванию воинской повинности; но он не пожелал воспользоваться этим правом, взял только отпуск, необходимый для выполнения операции; a по выздоровлении тотчас же вернулся на место своего служения во флоте.
На броненосце "Наварин", очевидно, не ожидали, что A. Н. скоро вернется туда после своей тяжкой болезни, и весь штат механиков был уже снова заполнен ко времени его возвращения. Поэтому кому-нибудь надо было уходить, перевестись на другие корабли, остающиеся в водах внутреннего плавания. Уход с броненосца по жребию выпал на долю Александра Николаевича, который однако стремился к этому менее всего и был очень сильно огорчен выпавшим ему на долю жребием. Только благодаря содействию командира броненосца, оценившего порыв и стремления нашего товарища, ему удалось остаться на своем месте и пойти в поход… Судьба указывала ему его роковой путь.
В письме его к одному из наших товарищей от 20 июня 1904 г. читаем следующее:
"Зачислен я на один из самых старых броненосцев "Наварин"… На днях налетел на нас броненосный корабль "Не тронь меня" и таранил нам корму; появилась течь, придется чиниться… Затонула в Кронштадте подводная лодка "Дельфин". Шли с открытым люком; захотели немного опуститься в воду, открыли кингстоны для впуска воды, а люк закрыть забыли… Под коммерческим флагом вместе с эскадрой пойдет один корабль (следует название). На нем будут поселены наши соплавательницы; они будут значиться по спискам сестрами милосердия… Комплект в 400 человек уже весь сформирован".
В письме его от 28 июня 1904 г., читаем: "Недавно был такой случай: один из крейсеров арестовал в море судно подозрительного вида, шедшее под норвежским флагом; оказалось, что это подводная лодка "Protector", проданная американцами русскому правительству… Теперь и нас посылают в море осматривать подозрительные суда ввиду "маловероятной, но возможной минной атаки противника", как было сказано в приказе".
Из письма от 13 августа 1904 г.: "Броненосец "Орел" все еще не готов; приходится нам его ждать. Судя но всему, на нем завелись какие-то изменники. Весной вытащили пробки я он затонул. Теперь он был готов и хотел уже идти на пробу машин, но вовремя заметили, что во все подшипники гребного вала были насыпаны наждак и медные опилки, чтобы заставить расплавиться вкладыши и ободрать вал. Теперь перебирают у него подшипники"…
Далее в том же письме следует подробное описание "поведения" священника, который был прикомандирован к броненосцу и оказался совершенно не на высоте своего сана и своего призвания[346].
Из письма от 3 сентября 1904 г.: "Ходили в Биорк. Стояли 2 дня. Ночью была тревога. На ночь были высланы 8 катеров охранять вход в гавань; на каждом было по пушке. На случай нападения Японцев расположились цепью, ограждающей вход в гавань. Был отдан приказ — в гавань никого не пускать. Часа в 2 ночи на 4-м катере заметили лайбу под парусами; катер выстрелом потребовал ее остановки. Лайба пустилась на утек. Катер погнался за ней и начал по ней палить разрывными снарядами. Темнота и ветер помогли лайбе удрать в море. После этого она рассчитывала пробраться в гавань по берегу, но нарвалась на катер № 8; и тот начал по ней налить. Лайба хотела опять удрать, но "Д. Донской" осветил ее прожектором; и тогда все катеры бросились на нее, окружили и открыли огонь со всех сторон, рискуя попасть в своих. Оказалось, что это — лайба контрабандистов. Когда все катера бросились на лайбу, то Японцы, если бы они были здесь на своих миноносцах, могли смело войти в гавань и наделать бед. За такой промах молодые и неопытные офицеры на катерах получили от адмирала по фитилю"…
Из письма от 7 сентября 1904 г.: "Старший офицер сообщил нам сегодня в кают-кампании, что крейсер "Дон" пришел в Либаву пораженный миной Уайтхеда в Балтийском море. Должно быть, и в самом деле Японцы поджидают здесь нашу эскадру"…
Из письма от 16 сентября 1904 г.: "Дело оказалось проще, крейсер "Дон" сам напоролся на камни… Ход у него 20 узлов: он слабее других из его кампании, приобретенной у Немцев. По общему мнению, эти вспомогательные крейсеры все-таки лучше, чем наши "Изумруд", "Светлана" и др. одно только нехорошо, много на них дерева, в бою надо ждать на них пожаров"…
Из письма от 21 сентября 1904 г" из Ревеля:
"В моем ведении находятся между прочим ледоделательные машины. Разобрался в них не сразу; спасибо, помог старший механик… Состав команды у нас весьма плох; так и норовят как бы кого обмануть, как бы что стащить, соврать и проч. Не так давно двое из команды нашего броненосца обругали офицера. Их присудили к четырем годам каторги. На суде они с наглостью грубо заявили, что приговором суда они очень довольны, "тем лучше, по крайней мере на войну не идти"… Тогда состоялось новое постановление суда, и приговор был изменен на бессрочную каторгу. Нашивки и ленточку с фуражки у них срывали перед всем фронтом"…
В письме от 28 сентября 1904 г. из Ревеля читаем следующее: "С 17-го началось посещение эскадры Высочайшими особами. Сначала приезжала Государыня-мать Мария Федоровна, с нею вместе Ксения Александровна и королева греческая Ольга Константиновна; a 26 был смотр эскадры Государем. У нас на броненосце Он милостиво разговаривал с каждым из офицеров, в том числе и со мной; а затем Государь обратился к команде с речью, в которой выразил уверенность, что наша эскадра сумеет постоять за Отечество и за Него, что наша эскадра будет столь же доблестна, как и Артурская, и добавил, что непременно нужно сломить дерзкого врага, который первый начал войну"…
Из Па-де-Кале от 10 октября 1904 г.: "Плывем нельзя сказать, чтобы благополучно… Накануне выхода из Либавы купеческий пароход таранил Наваринский катер, разбил ему борт, и катер затонул. При переходе к Лангеланду миноносец наскочил на "Сисоя Великого", помял себе борт, но продолжает идти с нами. Во время стоянки у Лангеланда катер у "Жемчуга" оборвался со шлюп-балки и затонул. В Скагене адмирал стрелял по ледоколу "Ермак" за то, что он не сразу отвечал на сигнал адмирала… Из Скагена вышли спешно: вдали были замечены 2 воздушных шара, и узнали, что из Норвежских бухт вышли якобы японские миноносцы. Наш отряд вышел первым, а на довольно значительном расстоянии шли другие 2 отряда. Чрез сутки, когда мы были уже уже в Немецком море, около полуночи "Наварин" поймал беспроволочным телеграфом такую депешу: "Камчатку преследуют 8 миноносцев". Все приготовились к отражению минной атаки. Вдруг слышим вдали канонаду во 2-м отряде; где-то на горизонте мелькают огни. Чрез несколько времени аппарат поймал такую депешу: "Аврора" получила 4 пробоины; две от 47-миллиметровых снарядов, одну от 75-миллиметрового снаряда, и найдены осколки 6-дюймового снаряда; ранен легко комендор, и у священника оторвало руку". Выходит, что своя своих не познаша, и "Суворов" залепил четырежды в "Аврору". Отчего так вышло, не знаю, ибо мы все плывем и ни с кем не сообщаемся".
Броненосец "Наварин" на рейде Владивостока, 1901 г.
Из Канеи от 6 ноября 1904 года: "В Средиземном море плыли благополучно и без скандалов. Когда же пришли в Суду, то команду с "Наварина" гоняли грузить уголь на другие суда. Матросам это казалось весьма обидным; и однажды, когда один прапорщик запаса обругал их за нерасторопность при погрузке, они ответили ему тем же. Обиженный таким образом прапорщик донес нашему командиру, что его команда отказывается грузить уголь. Команду всю вызвали во фронт, и командир начал переписывать тех, которые якобы отказались грузить уголь. Поднялся всеобщий ропот. Командир держал речь и заметил одного разговаривающего матроса. Этим обстоятельством командир особенно возмутился, вытащил матроса вперед и ударил его по уху. Поднялся форменный бунт, и в командира было брошено два камня довольно солидных размеров; но оба пролетели мимо. Пробили боевую тревогу, и караулу были выданы боевые патроны и винтовки. Команде же было приказано встать всем по своим местам. Она медленно расходилась, хотя и кричала, чтобы не расходиться. Когда все встали по местам, командир обошел весь броненосец, опрашивая претензии и разыскивая недовольных. Понятно, таких не нашлось"…
Из писем 20 и 27 ноября 1904 г. из Джибути:
"Большие броненосцы с Рожественским пошли вокруг Африки, a наш "Наварин" присоединили к отряду легких крейсеров, идущих через Суэц. — Стоим здесь уже более недели. "Наварин" вчера устроил бал, на который из Джибути были приглашены все французы с женами и дочерьми (человек полтораста, среди них около 20 дам). Истратили на этот бал около 5000 франков… Простоим неизвестно сколько!"…
"От Крита плывем благополучно, и никаких недоразумений не было, если не считать того, что на о. Крите пускали команду на берег; упившись вином, она вступила в драку друг с другом. Как раз в это время от туберкулеза мозга умер матрос "Наварина", и его хоронили. В иностранных газетах писали по этому поводу, что пьяная команда русских кораблей безобразничала и передралась, и что один матрос был даже убит… Суэцким каналом шли все время с музыкой"…
Из Нози-бей от 22 декабря 1905 г.: "Рождество придется встретить в море во время похода; после завтра снимается с якоря и уходим на соединение с Рожественским. Пока он огибал Африку, мы плыли не торопясь, делая продолжительные остановки и направляясь к Диего-Суарецу, как того хотел Рожественский. Но в Джибути командующий нашим отрядом адмирал Фелькерзам получил приказ от Штаба из С.-Петербурга, чтобы мы шли на Нози-бэй, где мы и очутились. Между тем Рожественский, обогнув Африку, пришел в Антонгиль. Думая, что мы в Диего-Суареце, он послал туда за нами крейсер "Кубань"; но нас там не было. Наконец мы получили от Рожественского телеграмму: "Идти немедленно в Антонгиль". Но это "немедленно" исполнить было нельзя; уход пришлось отложить на 4 дня, ибо у многих кораблей ремонтировались машины, и нужно было их собрать. Но с другой стороны, как слышно, Японцы приближаются к нам во главе с адмиралом Того, и терять времени нельзя. Местное население ожидает боя у берегов Мадагаскара. Адмирал Того может напасть на наш слабый отряд именно в то время, когда мы пойдем, чтобы соединиться с Рожественеким. Что-то будет?.. Затем мы не знаем, где находятся наши крейсеры "Олег" и "Изумруд" с 8-ю миноносцами. Предполагаем, что они идут от Джибути к Мадагаскару. Они тоже могут нарваться на эскадру Того. И все это в Питере мудрят и подводят нас"…
"На Мадагаскаре страшная жара. Страдаем от тропической сыпи на теле. Днем печет, ночью — гроза и дождь проливной. Многие европейцы заражаются здесь лихорадкой, которая уносит человека в могилу в несколько дней. В предупреждение заражения принимаем ежедневно хину. Из нас пока никто еще не болел. Капитан же французского крейсера "Каприкорн" умер от нее в 4 дня. Растительность здесь роскошная. Но при такой богатой фауне остров буквально кишит крокодилами, змеями, и вообще пресмыкающимися. Ходили гулять в лес, и многие из ружей и палками убивали змей солидных размеров. При погрузке пива с берега в соломе навезли на корабль скорпионов, но их скоро переловили и перебили"…
Из письма от 28 и 29 декабря 1904 г. из Нози-бэй к нашим товарищам: "Офицеры с "Авроры", "Донского" и "Нахимова" рассказывали про их плавание вокруг Африки. Рожественский был строг и требователен невообразимо… но зато и привел свою эскадру в надлежащий примерный вид. Недавно был такой случай: с "Наварина" был послан катер с поручениями; был свежий ветер и прилив; катер занесло на рифы; наш командир, наблюдавший за ним с корабля в бинокль, думал, что он попал на камни, и поэтому поднял сигнал — "прислать паровые катеры на помощь". Корабли отряда Фелькерзама долго еще разбирали сигнал, а с кораблей отряда Рожественского в это время уже успели их прислать"…
"Соединение отрядов на Мадагаскаре произошло не без инцидентов. Фелькерзам прошел прямо в Нози-бей, как и следовало по маршруту из СПб.; а Рожественский остановился сначала у острова St.-Mary, и все ждал, что Ф. придет к нему на соединение: но тот не шел. Озлобление Рожественского было неописуемо. Когда это с ним бывает, он "выскакивает на палубу, и сперва из груди его, как у зверя, вырываются дикие звуки: У-у-у у-у!!.. или О-о-о-о!!.. Присутствующим кажется, что этот рев должен быть слышен на всей эскадре. А затем начинается отборная ругань". Так было и в данном случае. Послали крейсеры отыскивать Фелькерзама; те долго его искали и наконец нашли спокойно стоящим в Нози-бее, куда и нам следовало идти. Когда сообщили об этом P., что тут только было… Вцепился себе руками в волосы и орал грому подобно… (фразы, неудобные в печати)… А все-таки ему надо было идти в Нози-бей"… Официальная встреча адмиралов была самая умилительная, даже лобызались"…
"Рожественский за все время плавания до Мадагаскара не разрешал сообщения с берегом. He пускал на берег даже ревизора, чтобы разменять деньги, так что они с выхода из России не получали жалованья. Не пускал на берег, чтобы купить свежей провизии; и его эскадра два месяца шла на солонине… Сообщение с кораблями разрешалось на стоянках только с двенадцати до часу дня. И вся публика валила тогда на "корабль Икс" (следует название) к сестрам милосердия… A то был и такой случай. Одна из сестер милосердия утром приехала на "Донской" завтракать; но пробыла на этом корабле не до часу дня, а до часу ночи. Думали незаметно перевезти ее потом на "корабль Икс" ночью, пока не взошла еще луна, чтобы не увидал Рожественский. После спуска флага ни одна шлюпка не смеет показать носа без разрешения адмирала и без особо уважительной причины. У Рожественского выбраны сигнальщики с таким удивительно острым зрением, что в какую-угодно темную ночь они видят все, что делается на эскадре… Ну, и попались молодцы! He успели они пристать к трапу "корабля Икс", как уже там был получен с "Суворова" сигнал: "арестовать паровой катер с "Донского" и прислать его ко мне со всеми, кто там находится"… А было там три офицера: один из них сын известного адмирала… Рожественский разжаловал их в матросы, отдал под суд; и для отбывания наказания они будут отосланы в Россию. На другой день командир с "Донского" приехал просить прощения за своих офицеров; но адмирал его не принял. Потом поехал адмирал Энквист, который плавает на "Донском", и добился аудиенции: по его ходатайству Рожественский смягчил участь провинившихся, удалил их со службы без мундира и пенсии; дали им денег на дорогу на билет II класса, но без продовольствия"…
"Кто не скоро разбирает сигналы в его отряде, вахтенного офицера Рожественский сажает под арест на четверо суток. Для броненосцев у него свои названия: одного он называет "идиотом", другого — "горничной", третьего — "женщиной легкого поведения" и т. д. Так и приказы отдает: "поднять сигнал — прибавить ходу такой-то особе"…
"К главному морскому штабу у адмирала тоже очень своеобразные отношения. Оттуда приходят иногда несуразные приказы. Прочитав один из них, адмирал изрек "словечко", а ответа никакого не дал. Флаг-офицер приходит 2-й раз за ответом. Адмирал вторично говорит, чтобы ответили тем же "словечком", что и ранее. Разумеется, такого ответа не посылали. Штаб шесть раз спрашивал об одном и том же, но ответа так и не получил"…
Из Нози-бея в письме к родителям от 21 января 1905 г. Александр Николаевич сообщил им, что он только что теперь наконец получил первое письмо от них.
"В свободное время занимаюсь изучением французского языка и электротехники. На днях свободно сделал перевод интересной статьи из газеты "Matin"; в ней описана обстановка заседания Совета Министров, состоявшегося в Царском Селе 15 декабря 1904 г. под председательством Государя, и подробно передано содержание всех речей, которые были произнесены за и против манифеста, якобы заготовленного ко дню рождения Государя и поставленного в тесную связь с охватившим Россию движением"…
"Рожественский продолжает подтягивать всех на эскадре. В минуты его наивысшей свирепости на рейде все притихает, и слышен лишь один властный голос адмирала"…
"На днях ходили в море на стрельбу. В машинном помещении было больше 40°Р; воздух пропитан был парами горелого масла и пылью угля до такой степени, что я, стоя на вахте в машине, чуть было не потерял сознание. Мне казалось, что нечем было дышать"…
Из Нози-бея от 28 января 1905 г.; "Адмирал начал производить маневры. Шли кильватерной колонной; дан был сигнал — повернуть на 8 румбов вправо, и получилось такое безобразие, что теперь Рожественский начал ходить на ученье чуть не ежедневно и добился более или менее хороших результатов. Рожественский, все-таки человек решительный и умный; а вот если он погибнет в бою с Японцами, тогда мы останемся без руководителя, ибо два других адмирала посланы не из-за боевых способностей… He повторилось бы того же самого, что было после смерти Витгефта… Капитану Кладо на эскадре все сочувствуют и посылают ему приветственные телеграммы… На "Нахимове" повторилась история вроде той, какая у нас была в Суде. Только результат другой: у нас все дело предали забвению, и здесь двоих арестовали и приговорили к расстрелу… Сегодня адмирал арестовал весь броненосец "Бородино" за то, что на маневрах тот отказался дать ход более 11-ти узлов. А откуда он их возьмет?.. Этого не хочет понять наш "большой барин"…
Из Гельвиля от 2 марта 1905 года: "Завтра мы уходим в поход, и в море пробудем 36 дней, как об этом сегодня объявил нам командир. Куда идем — неизвестно. Знаем только, что к Японии… Лихорадками на эскадре переболели почти все офицеры, за небольшим исключением; я не болел, и вообще после операции аппендицита все болезни как рукой сняло".
Из бухты Ван-Фонг от 10 апреля 1905 г.: "Христос Воскресе! Вот уже 3 недели как мы пришли в Китайское море и мечемся по нему подобно летучему Голландцу; заходим по временам во французские гавани; где простоим несколько дней, туда является французский крейсер или миноносец и предъявляет нам требование, чтобы в силу нейтралитета мы уходили оттуда; мы идем в соседнюю бухту и т. д. Против такого образа действий Французы ничего не имеют"…
"По выходе с Мадагаскара совершили поход большой трудности, так как грузиться углем приходилось в открытом море при волне. Кроме того, мы шесть месяцев имели солнце в зените; по телу у всех пошла тропическая сыпь; теперь начали страдать ею почти все поголовно… Рожественский у нас без особых затруднений и быстро устраняет все недоразумения на эскадре. На днях команда одного броненосца попробовала было выразить неудовольствие; но Рожественский сумел всех их так осадить, начиная с матросов и кончая командиром, что более таких случаев не повторялось; и порядок теперь на эскадре примерный. Все исполняется быстро и хорошо. Кроме того, он внушил всем нам, что мы разобьем Японцев… У нас занемог один инженер-механик, его отвезли на госпитальное судно. Почти вся его часть перешла в ведение ко мне; работы намного прибавилось, чему я весьма рад. Одно лишь не особенно приятно — это из кочегарки, где я буду во время боя, все выходы задраиваются железными дверями и запираются снаружи".
Последнее письмо Александра Николаевича к родителям — без даты; оно все покрыто налетом каменноугольной пыли:
"Ваши письма от 20 и 30 января получил 29 апреля. Их привезла эскадра Небогатова. Но отослать ответ представляется случай только теперь. Мы находимся сейчас близ острова Формоза и грузимся в море с транспортов углем; после этого транспорты отправят в Шанхай, и вот это письмо я отдам на один из них… Существует предположение, что пройдем во Владивосток без боя, так как Японцы будто бы не хотят его… Но адмирал утверждает, что бой будет! До сего дня никаких столкновений не было… От Мадагаскара переход был очень трудный. Изводили нас главным образом погрузка угля в открытом море и тропическая жара… Пасхальную ночь провели на якоре во французской бухте Ван-Фонг; оттуда нас вышиб французский адмирал, пришедший на крейсере, ибо Японцы чуть ли не ультиматум поставили Французам — или нас вышибить или за них заступится по договору Англия. Мы тогда ушли в другую бухту по-севернее, но через три дня и оттуда нас вышибли. Мы ушли в море, поболтались дня два около берега; а потом, когда французский крейсер ушел, мы опять вошли в бухту и встали на якорь. Теперь, соединившись с Небогатовым, пошли во Владивосток. Письмо грязное от того, что идет погрузка угля и на корабле нет места, на которое не сыпала бы угольная пыль"…
Это было последнее письмо Александра Николаевича, написанное всего за несколько дней перед Цусимским боем, но полученное отцом его уже спустя два месяца после этого злосчастного сражения.
Справка, которая была выдана из главного морского штаба только 4-го июля 1905 г., гласила следующее:
"Корпуса Инженер-Механиков поручик Александр Михайлов считается погибшим вместе со всем личным составом броненосца "Наварин".
Краткие известия о последнем дне жизни Александра Николаевича удалось получить его родителям от матроса Седова, работавшего на "Наварине" и выловленного Японцами из воды 15 мая в единственном числе… В этом письме Седов выражает, что "отношения Александра Николаевича к нижним чинам были самые безукоризненные; он вел себя просто, не заносился, старался сблизиться со своими подчиненными и за это пользовался от всех матросов общим уважением и любовью"…
Отправленный на войну с плохими котлами, престарелый броненосец "Наварин", на котором работал A. Н., в бою 14 мая шел все-таки не хуже других тихоходов. В начале боя ему было дано 7-е место, через 2 часа ему пришлось идти уже на 4-м месте, а в начале седьмого часа вечера перед гибелью "Бородино" он занимал 3-е место, т. е. шел сейчас же за "Орлом"; из строя не выходил, броня пробита у него не была.
К великому несчастью, перед наступлением ночи у "Наварина" лопнула паровая труба и Японцы разбили ему дымовую трубу; пришлось вывести из строя три котла; ход убавился. "Наварин" быстро начал отставать, остался один и был атакован целым отрядом миноносцев; 1-я мина попала ему в корму, но он все продолжал еще идти. До 2 час. ночи он успел получить еще три мины, положение его сделалось совершенно безнадежным; и весь личный состав корабля переживал тяжелые минуты сознания, что корабль сейчас должен погибнуть. Командир и старший артиллерийский офицер были серьезно ранены. Перед расставаньем вся семья собралась, чтобы проститься и приготовиться к мученической кончине за Царя и родину, так как спасательных средств никаких уже не было; все или сгорело, или было испорчено… Офицеры братски перецеловались с выстроившейся командой… Корабль между тем неудержимо погружался в воду. Спасался, кто мог и как мог. Команда начала бросаться в воду. Во мраке ночи раздавались голоса погибавших… За одну деревянную крышку ящика из-под талей ухватилось восемь человек; но скоро их стало уже шестеро потом четверо; а к утру осталось только двое, остальные ослабли и отпали… Этих двоих подобрал английский корабль и доставил в Шанхай. Ночью же Японцы расстреливали всех, кто с "Наварина" бросался в воду и, держась на ней, голосом обнаруживал свое местонахождение[347].
С броненосца "Наварин" чудом спаслось всего трое матросов; весь же остальной персонал погиб. Среди этих погибших был и Александр Николаевич…
Убитый горем отец нашего товарища заканчивает свое последнее письмо ко мне следующими словами:
"Вечная память погибшим… Итак, свершилось… Свершилось беспримерное, неслыханное, ужаснейшее событие. Прокатилось оно по всей России широкой волной слез и горя. Пали невинные жертвы чужой вины. Где же бессердечные виновники гибели этих невинных жертв? Они до сих пор остаются безнаказанными. Они, может быть, благодушествуют и не чувствуют угрызений давно потерянной ими совести. Но их знает русский народ. Он заклеймит их своим презрением на вечные времена. А героев, сложивших свои головы за родную страну, он увековечит в своих песнях; и долго-долго на Руси баяны будут воспевать их доблестные подвиги"…
Приведем здесь одну из весьма многочисленных этих песен[348].
Вкруг Африки мрачной, по бурной равнине
Безбрежных тропических вод,
К далекой стране Восходящего Солнца
Семья броненосцев плывет.
Прекрасны и грозны стальные гиганты,
Окрашены в цвет боевой,
И жерлами сотен орудий зияют,
Готовые ринуться в бой.
Но странно безмолвны они, как гробницы:
Ни кликов, ни песен живых;
Недвижнее статуй угрюмые люди
Стоят у лафетов стальных.
Так узник стоит перед плахой кровавой…
— "Погибель верна впереди,
И те, кто послал нас на подвиг ужасный, —
Без сердца в железной груди!"…
"Мы — жертвы… Мы гневным отмечены роком"…
Но бьет искупления час —
И рушатся своды отжившего мира,
Опорой избравшего нас.
— О, день лучезарный свободы родимой,
He мы твой увидим восход,
Но если так нужно, возьми наши жизни…
Вперед, на погибель, вперед!"…
И вот зашумели восточные воды.
Седой буревестник кричит…..
Привет тебе, грозное Желтое море!
Чу! выстрел далекий гремит…..
"Не флот ли Артура?.. Взгляни: Петропавловск,
Полтава, Победа, Баян…
To старый Макаров к нам едет навстречу,
Салют отдает "Ретвизан"…
* * *
Безумная грёза!.. Уж гордо не грянет
Огонь из его амбразур;
В развалинах дымных, кровавою раной
Зияет погибший Артур!
И путь туда русскому флагу заказан…
— Смелее ж направо! Вперед
К безвестным утесам враждебной Цусимы,
В зловещий Корейский проход!
— "Ты сжалишься, сжалишься, праведный Боже,
И волю изменишь Свою:
Пусть чудо, великое чудо свершится —
Врага поразим мы в бою! —
* * *
Свершилось!.. На дне ледяном океана
Стальные красавцы лежат,
И чуда морские, акулы и спруты,
На них в изумленьи глядят.
Разбиты, истерзаны, кровью залиты
Грот-мачты, лафеты, рули…..
Ни стона, ни звука… В могильном покое,
Недвижимы, спят корабли…
Но бурею весть по отчизне далекой
Промчится, темна и грозна —
И кличем могучим: "Довольно!" ответит
Одетая в траур страна.
Довольно! Довольно! Герои Цусимы,
Вы жертвой последней легли:
Рассвет уже близок…. Она у порога —
Свобода родимой земли!