Ола ГансонПуть к жизни
I
Рано утром он вышел на станции Лозанна. Под проливным дождем бросился он через рельсы в буфет, чтобы подкрепить свои силы горячим кофе в это сырое и холодное февральское утро.
Он сидел измученный и полусонный, словно оглушенный хаосом звуков, царившим вокруг него. Все слилось для него в одно целое, в какое-то бесформенное движение. И он вздрогнул, когда вдруг увидел перед собой кельнершу в белом переднике с кофейником в руках.
Дождь злобно и отрывисто барабанил по крыше. Перед ним стоял дымящийся ароматный кофе, проходила гибкая фигура в черном платье и белом переднике. И все вместе: шум падающего дождя, душистый кофе, девушка и окружающие смутно сливались в одном общем впечатлении. Его охватил приятный трепет, словно от теплых лучей солнца, и ему на мгновенье показалось, что он дома у себя в тепле. Но уже спустя секунду очнулся — в дверях стоял портье и выкрикивал целый ряд городов и между ними и город Вевэ.
Помчался далее. Сидя у окна, равнодушно следил за проходящими извилистыми берегами озер. Женевское лежало такое серое и мрачное под полосами дождя. Лишь изредка у другого берега из громады туч выплывали вершины Альп. И когда становилось жутко от этой картины величия природы, он выглядывал в противоположное окно. Взор его встречал лишь однообразные, обнаженные виноградники. И тяжесть долгого одинокого путешествия угнетала его глубокой и беспричинной тоской.
Должно быть, он был еще болен, так как чувствовал, как в нем внезапно возникает безотчетный страх. Воспоминание снова пронизывало его, словно боль от свежей раскрывшейся раны. От него бежал он и от своей болезни — и вот и то и другое сказывалось здесь. И в то время, как внешняя оболочка его души мчалась с быстротой молнии в одном направлении — мысли его уносились с еще большей скоростью в противоположную сторону воспоминаний, и он снова с болезненно напряженным взглядом бродил в тех местах, которые он покинул двое суток тому назад.
...Вот он сидит в сумерках тихого мягкого январского вечера в кресле возле окна и смотрит сквозь затуманенные стекла на дорогу. Следы колес, оставшиеся на ней, наполнены желтоватой водой, и красные ветки ивы виднеются из за густого тумана; закутался в свой теплый серый халат; слушает, как дрова потрескивают в камине... Перед ним стоит его старый друг, доктор.
— А теперь возьми себя в руки, мой дружок, — говорит тот весело и решительно, — не считай себя таким обездоленным. Бессмысленно так терзаться из-за того, что девушка не полюбила. Надо иметь самолюбие. Ты был уже на краю смерти из-за этого. Я помог тебе выбраться из самого тяжелого, а теперь сделай сам последнее усилие. Делать тебе здесь нечего, а деньги твои гниют в банке. Поезжай-ка ты путешествовать, да подальше отсюда, туда, где много солнца.
Но выздоравливающий не отвечает ни слова и упрямо смотрит сквозь затуманенное стекло в сумерки тихого, мягкого январского дня, смотрит на большую дорогу, где следы колес полны желтоватой воды, где красные ивы виднеются из за густого тумана. Под ветками этих ив расхаживал он каждый вечер, когда наступали сумерки, чувствуя на своем лице мелкий, как пыль, дождик. Он расхаживал взад и вперед все с одной и той же мыслью в голове, пока, наконец, все перед ним не закружилось и не уплыло из глаз. И много ночей и много дней бродил он с думами о скуке жизни...
И вот, в один прекрасный день он очутился в поезде. Все дальше и дальше уносил его он от оставшегося позади прошлого. Ему кажется теперь, будто он ушел от каких-то чар, что прошлое уже не может более настичь его. Он чувствует, что когда-нибудь оно совершенно исчезнет из его памяти, как уже исчезло от его взоров. Да! Когда-нибудь! Но вдруг поезд останавливается — он прибыл в Вевэ...
II
Казалось, что в этом году никогда не настанет весна: непрерывно лил дождь и бушевала вьюга.
Приезжий стоял в своей комнате в отеле у окна, выходящего на рынок, и смотрел на вьюгу. Изредка солнце пробивалось сквозь темные громады туч, но сейчас же тучи смыкались — и все тонуло в сером хаосе. Эти неудачные попытки природы сбросить гнет стихии находили в нем обостренные отзвуки. Он отошел от окна к дверям и снова вернулся обратно, оглядел свою комнату, посмотрел на рынок. Но комната была неуютна, рынок пустынен, и он не нашел в этом внешнем и внутреннем одиночестве точки опоры, где его блуждающая и лишенная покоя душа могла бы отдохнуть, и вышел на улицу.
Двинулся по дороге, ведущей в Кларанс и Монтрэ, не зная, куда направляется; прошел улицы с маленькими бедными домами и, только шагая по дороге среди вилл, очнулся. Вот закрытая калитка, дощечка с надписью: „здесь сдаются комнаты“. Вот выхоленный садик около небольшого домика в один этаж с массою окон и веранд. На той стороне, где вздымалась небольшая башенка, виднелась мансарда. Он поднялся по ступеням главной веранды и вошел в просторный коридор, в котором по мозаичному полу тянулся узкий половик. Здесь снял с себя мокрое пальто и постучал в двери.
— Войдите, — раздался мужской голос.
У старинного бюро сидел старый господин и писал. Он повернулся к вошедшему — и последний увидел красное обветренное характерное лицо моряка, обрамленное коротко остриженной белой бородой. Возле него у окна в старомодном кресле сидела жена капитана с локонами, спадающими за уши, в свободной широкой кофточке старинного покроя. Старый господин встал и приезжий объяснил ему причину своего прихода. Старая дама повела его снова в коридор, а оттуда по лестнице вверх, где сдавалась маленькая квартирка. Хозяйка раскрыла зеленые ставни, и он увидел две комнаты, обставленные с старинной солидностью — гостиную, выходящую окнами на озеро, и спальню с видом на виноградники.
В этот же самый день он велел перенести сюда свои вещи и устроился в новой квартире, где мечтал дождаться солнца и здоровья.
Но ни солнышко, ни здоровье не хотели прийти к нему. Погода стояла все та же, серая, холодная, душевная боль была все сильнее и заметнее, словно в душе его образовался нарыв. Силы оставляли его, и он уже переставал сопротивляться болезни. В то же время им овладевала такая странная и глубокая усталость; казалось, словно перерезан жизненный нерв. В новых условиях жизни в теплом, покойном уюте, который окружал его в этом доме, представляющемся ему очагом, посреди людей, жизнь которых он чувствовал тем интенсивнее, чем менее соприкасался с ними — прежняя нервная взвинченность покинула его. В постели он погрузился в какое-то странное забытье, слышал тысячи отзвуков повседневной жизни, шаги, голоса, которые что-то спрашивали и отвечали, слышал последнее замирание жизни ночью, когда все затихло. Но все это проплывало мимо, словно что-то совершенно отдаленное и не имеющее никакого отношения к нему.
Как то утром, когда он лежал в своем полусне, его вдруг охватило ощущение того, что там внизу происходит что-то необычное. Он, как и прежде, не может различить голосов. Но двери раскрываются иначе, чем раньше, шаги другие. У горничной, которая, как всегда, подает ему обед, — сегодня другие движения, другое выражение лица, проникает неосязаемый, но ясно ощутимый новый ритм жизни. И этот ритм проникает в жизненные центры его, которые раньше лежали неподвижные и словно мертвые.
И снова утром он вдруг услышал смех. Короткий смех, похожий на возглас, и вдруг перед ним встал смутный образ еще невиданной им женщины, которая смеется с веселой шаловливостью, откинувшись назад и охватив руками колена. Этот смех наполняет всю комнату внизу, несется поспешно вверх по лестнице, словно ликуя, поет вокруг него и становится солнечным светом, освещающим комнату, где лежит он. И теперь, прислушиваясь к этому смеху, не только слухом, но и душой и всеми чувствами своими, он внезапно ощущает его внутри себя, и он не кажется ему чуждым и внешним звуком, а теплым, радостным пульсированием его собственного сердца. Когда он проснулся на другое утро, широкая полоса света проникала к нему из соседней комнаты. Он велел горничной распахнуть ставни, пододвинул к раскрытому окну кресло и опустился на него.
От зеленого Женевского озера подымались теплые испарения, виднелись горные силуэты, белые, призрачные на фоне голубого неба, а под окном в саду стояла молодая девушка с пышными русыми волосами, в свободном красном платье, стянутом в талии желтым кожаным кушаком. Она наклонила ветку у дерева, а он смотрит, смотрит на нее — пока, наконец, этот образ не становится торжествующей мелодией. Он сидит, прислушивается, как эта мелодия постепенно приближается к нему, и жажда жизни охватывает все существо.
III
— Что это за чужая девушка приехала к нам в дом? — спросил он как-то горничную, которая принесла ему утренний кофе и мед и накрывала на стол.
— К нам никто чужой не приезжал, мосье, — ответила та.
— Но молодая барышня?
— Это своя, mademoiselle Claire?
— Mademoiselle Claire?
— Да, она провела зиму у дяди в Женеве, но при появлении первых весенних дней она всегда возвращается домой.
Теперь он каждый день сидел у окна в кресле, брал с собою книгу, которая скоро соскальзывала на колени, сладостно прислушивался и ждал чего-то.
Проходили ряды теплых дней, похожих друг на друга. Их трудно различить, определить, сколько таких дней прошло: они сливаются для него в бесконечность, сверкающую солнцем и голубой лазурью неба, и центром этой бесконечности является она, в красном платье, с пышными русыми волосами.
Приближается выздоровление. Он сам не знает этого: это лишь инстинкт, ощущение, которое становится все сильнее и сильнее, ни на мгновение не переступая порога сознания. Он живет совершенно растительной жизнью. Его изломанный и увядший организм снова созидается, подобно росту растения. То, что происходит в нем, ни на минуту не переносится в душевный мир его. Единственным душевным явлением, сопровождавшим его состояние, является тихая, словно в дреме, игра настроений.