Странная смена настроений выздоравливающего.
Кажется вначале, будто все обновилось. Мир, в котором просыпаешься после мрака болезни, — иной мир, нежели тот, который исчез в миновавшем мраке: краски богаче, контуры выпуклее, размеры значительнее, — это новое целое, созданное из новых отдельных частей. И выздоравливающий наслаждается новым чувством, как ребенок. Он изменился, стал другим человеком с того времени, когда покинул мир, потерявший для него тогда весь рельеф, словно затертая монета. Все изменилось, мир стал прекраснее и он сам — лучше. И эта возвращающаяся жизнь подобна восходу солнца в день ранней весны, когда на ветках распускаются почки, раскрываются лепестки цветов и обнаженная почва выгладывает еще черным пятном из-под нежной зелени первой травы.
Но для него, сидящего изо дня в день у открытого окна, эти настроения принимали более глубокий оттенок. К нему возвращалась не только жизнь, но и страсть без волнения и муки, чистое счастье, ясная радость, открытое чувство найденного источника здоровья. Оно пришло, словно любовь, любовь к жизни, возникшая не из глубин его собственной души, — любовь, расцветшая вне его, как бы в другом существе, любовь к своей собственной жизнерадостности, расцветшая к той русой девушке в красном платье.
И постепенно он замечает, сначала смутно, затем яснее все вокруг: белые вершины гор в голубой теплой лазури, зеленое озеро с парусными лодками, распускающийся сад.
В своей дреме, полной покоя, без дум, он замечает, что все, что живет там вне его, смыкается теснее и теснее, срастается над ним в бесконечность, в которой он сам растворяется. И вдруг он чувствует, что он все это носит в себе. Все принадлежит ему — все окружающее сливается с ним, растет и вздымается в нем, вздымается теперь внутри него, словно поток, полный красок и соков; согревает его, стоит в центре его существа, словно картина, олицетворяющая его собственную, вернувшуюся жизненную силу. Центральной фигурой этой картины является девушка в красном платье с пышными русыми волосами.
И однажды утром, когда он проснулся, он почувствовал в себе такое ощущение, которое является после долгого пребывания в закрытом помещении, когда становится тяжело дышать и спешишь на воздух, удивляясь, что столько времени проведено взаперти. Какое-то неведомое ему чувство так сильно охватило его, что он вдруг ощутил четыре стены, замыкающие его одиночество, словно физический гнет. Что-то толкало его отсюда, тянуло его вниз, будто там находилась существенная часть его самого с которой он должен соединиться, чтобы почувствовать себя цельным, — нечто такое, что принадлежит ему, и что должно стать его собственностью.
Он быстро спустился по лестнице и очутился в темном прохладном коридоре. Кружилась голова и на мгновение стало темно перед глазами. Остановился и прислонился к стене и в то же время увидел вдалеке что-то красное, шедшее навстречу ему. С большим усилием попытался побороть головокружение и подойти к ней, но ему удалось пройти лишь несколько шагов. Снял шляпу.
— Mademoiselle Claire! — прошептал он мягким и тихим голосом и сам не знал, зачем произнес эти слова. А она быстро подошла к нему, к беспомощному.
— Вы еще слабы, — сказала она, взяла его руку и повела его к дверям.
Он не сказал ни слова, но почувствовал, как в нем разливается радость и теплая сила. Кажется, что он ее давно, давно знает. Хозяева сидели на тех же местах, занятые тем же делом, как тогда, когда он в первый раз зашел к ним. Старый господин с белой бородой крепко пожал его руку, а старая дама с локонами сказала ему несколько теплых слов, которые так обрадовали его, словно их произнесла его мать. Затем mademoiselle Claire повела его через салон в сад и усадила в кресло в беседке, окутанной зеленой листвой. Здесь он сидел, любуясь ею и роскошным видом гор и озера, а она молча суетилась вокруг него.
К обеду он вошел в столовую и ему показалось совершенно естественным, что он здесь за столом, вместе с этой чужой, во родной семьей и постепенно стал словно членом ее. Теперь вставая поутру, он спускался вниз и возвращался к себе только тогда, когда все расходились ко сну.
Маленькая семья представляла замкнутый круг и жила только своими интересами.
Они были эмигранты, не имеющие никаких знакомых, и их жизнь стала его жизнью. Стремления этих людей стали также его стремлениями, а там, где кончался их горизонт, смыкался также его, — и за ним уже ничего не было.
Дни плавно скользили, словно лебеди внизу по озеру или облака в выси по небу. Изредка они отправлялись вчетвером в город, смотрели на суету в отелях и пансионах, подходили к пристани, гуляли по платановым аллеям; иногда предпринимали далекую прогулку по виноградникам.
Но такие экскурсии представляли исключение в их обычном образ жизни. Проходили недели и калитка ворот не открывалась.
Солнце всходило и заходило, день сливался для него со всеми маленькими событиями его жизни в неопределенное ощущение солнечного тепла и зеленой тени, ощущение, которое он особенно сильно чувствовал, когда оставался вечером сам с собою и когда весь дом затихал. С ним засыпал он, с ним же просыпался, и каждое утро ему казалось, что оно за ночь разрослось в нем, как за ночь запечатлевается сильнее прочитанное с вечера, как женщина, явившаяся нам ночью во сне, овладевает на другой день нашими чувствами, нашей душой и нашей фантазией, даже если она за день до того не занимала в них ровно никакого места. День за днем спускался он по лестнице и проходил через комнаты в сад, где mademoiselle Claire уже работала, спускался к новому дню, такому же, как и предыдущий, в продолжение которого он снова впитывал в себя, как пчела аромат цветов, соки жизни, все сильнее и сильнее проникавшие во все его существо.
Старики держались в стороне, не нарушая своего образа жизни, а он по большей, части оставался вдвоем с молодой девушкой. Она наполняла весь его день, она неразрывно сливалась с его днем. Весь этот долгий день, в котором нельзя было отличить одного часа от другого, представляла она, mademoiselle Claire. Она суетилась вокруг него, уходила в дом, снова возвращалась, расхаживала по аллеям, садилась против него в кресло. Она была его утром, когда она стояла в прохладном воздухе, залитая лучами раннего солнца и срезала цветы к столу или поправляла ветку у дерева. Она была его вечером, когда в быстрых сумерках юга, в которых так неожиданно вспыхивают звезды, она отчетливо вырисовывалась в полусвете веранды. И все, что было между днем и вечером, представляла также она, и то ощущение, с каким он засыпал, ощущение, созданное его грезами и разраставшееся с каждым днем — было также она. Она была для него все — вся жизнь, заключенная в нем и вне его. Она не была для него просто человеком, она была как будто немного больше и немного меньше этого. Он не мог жить без нее, не мог себе представить себя таким, как он был теперь без нее. Он и эта девушка слились в одно. Он не задавал себе вопроса о характере этого слияния, так как жил растительной жизнью выздоравливающего. Только изредка в сознании возникало туманное представление о том, что когда-нибудь настанет час разлуки, в который он снова станет отдельной личностью и отойдет от нее. Что тогда? Он не задавил себе этого вопроса и не отвечал на него, но и вопрос и ответ выступали из мрака смутного предчувствия, словно слабо мерцающие блуждающие огни, которые мы видим весенней ночью на болотистом лугу, возвращаясь поздно домой после бала.
И когда он сидел возле нее, в нагретой солнцем и исполненной прохладой листвы беседке сада, в ясные майские дни, глядя на белоснежную гору и лазуревое весеннее небо, — когда он сидел возле нее в том состоянии растительной жизни, в каком совершалось его возрождение, когда он, как пчела сладкий сок цветов, впитывал жизненные соки и глядел на ее нежное лицо, не поддающееся солнечному загару, в ее глаза, не то серые, не то подобные одушевленным живым алмазам, — тогда он чувствовал в душе острую боль, которую он не понимал, но от которой ему казалось, что он совершает нечто дурное, оставаясь здесь.
IV
Они сидели вдвоем в беседке.
Вокруг все трепетало в солнечном зное, а у них в зеленом полусвете беседки все казалось вдвойне тихим и прохладным. Тяжелый внутренний гнет испытывали оба они.
В три часа уходил пароход. Еще два часа — и они будут разлучены. Они не будут более представлять одно целое нераздельное, как до сих пор, как в продолжение трех месяцев. Явятся два отдельных существа, из которых каждое уходит в свою жизнь. Он не мог понять этого, ему казалось, что он отрывает часть от себя самого. За маленькой экскурсией, которую он решил предпринять, за этой экскурсией ясно вырисовывающейся перед ним — подымалось для них обоих нечто другое, мрачное, гигантское и ложилось глубокой тенью на их души. Они оба чувствовали тяжелый гнет; который сжимал им душу и грудь.
Из столовой доносился стук тарелок. По озеру вдруг пронесся пароход по направлению к Монтрэ. Он был переполнен и быстро подвигался вперед до зеленой, сверкающей, словно шелк, зеркальной поверхности воды, со своей живой ношей.
И когда судно пронеслось мимо него, его вдруг охватило радостное чувство, словно освобождение от гнета. Но уже в следующее мгновение оно перешло в боль, часто возникавшую уже и раньше в его душе, боль, которую он не понимал. Ему снова показалось, что он совершает что-то дурное. Ему хотелось помчаться вслед за уходящим пароходом, но он как будто не мог поднять отяжелевших крыльев. Он чувствовал себя тяжелым и прикованным к земле, как ручная домашняя птица. Горечь поднялась в нем. Но тут же последовал широкий поток нежности, который все унес, оставляя лишь на дне души осадок дикой мучительной боли.
И mademoiselle Claire также следила за исчезающим пароходом.
— Желаю вам приятных впечатлений от вашего путешествия! — сказала она.
Она сказала вполне спокойно эти слова, и к тому же это были банальные слова. Но в таких случаях дело не в словах. Звук голоса, с которым она произнесла их, вихрем поднял в нем хаос чувств и обессилил его. Он боролся одно мгновение со всем тем, что теснилось в нем; но затем все в нем улеглось, и он весь растворился в глубокой, теплой, спокойной сердечности.