— Я уже получил все, что мог получить, — ответил он тихо, — я получил больше, чем самую жизнь.
Они оба встали. Он искал ее глаз, но она отвернула лицо в сторону. Прошло одно лишь мгновение. Оно обоим показалось вечностью. Это было одно из тех мгновений, в которые решаются человеческие судьбы, в которых жизнь ждет, притаив дыхание. Ему оставалось только протянуть руку... но в этот момент на веранде показалась девушка и позвала их обедать — и мгновение исчезло.
Когда наступила пора отъезда, они все вчетвером отправились в город, как это бывало раньше, когда они ходили гулять. Старики смотрели на эту поездку, как на разлуку в течение нескольких дней, в продолжение которых их гость ознакомится со Швейцарией, — а он и она вели себя так, как будто и они также относятся к этой разлуке.
Подплыл пароход и прижался к маленькому искусственному островку. Перебросили мостки — и пассажиры повалили гурьбой.
Он сказал всем троим „Au revoir“, пожал каждому из них руку. Они ответили тем же — и он исчез. Затем сняли мостки, пароход двинулся, а он стоял у перил со шляпой в руках, отвечая на последние приветствия, стоял неподвижно, не отрывая глаз от фигуры в белом платье и широкополой желтой шляпе. Он знал, что это она, хотя черты лица и контуры тела нельзя было уже более различить. Но вот пароход обогнул близ лежащий мыс — и все исчезло.
Он почувствовал словно заглушенный крик в своей душе: ему вдруг показалось, что вся жизнерадостность, которую он носил в себе, уносится обратно к ней, к источнику и родине этой жизнерадостности.
Он почувствовал внезапное влечение броситься вплавь за борт парохода, который так бессмысленно уносился в неправильном направлении. Все, что было в нем живого, жизненного, уже плыло обратно, он чувствовал себя пустым, будто тело его стало вдруг безжизненной скорлупой. Но он поборол то, что рвалось к ней, прежние силы снова наполнили его, словно водоворот, так что у него закружилась голова.
Дни проходили, а жизнь уносила его через поля и озера, через разные местности в незнакомые города. В маленьких отелях и посреди суеты больших интернациональных пансионов его пугало одиночество, но оно всегда было возле него, следило за ним. Оно искало его, и он как будто сам не мог не стремиться к тому, что внушало ему страх. Потому что это было мучительное сознание одиночества повсюду и всегда, которое рыдало в нем словно бессонное дитя.
Дни проходили, проходили недели. Однажды поздно вечером он прибыл в Гешенень. На утро взял извозчика и поехал по новой местности. Когда они обогнули последнюю скалу и перед ними развернулось маленькое зеленое плато между снежных вершин гор, он велел кучеру отъехать и присел на камень у дороги. Он хотел обнять одиночество во всей ширине его, хотел свести счеты с этим чувством, которое не было пустотой души его, но нечто другое, принявшее живой образ и голос.
Воздух холоден, хотя середина июня. Из тяжелых туч, проносящихся по бледно-голубому небу, спадают маленькие крупинки снега, твердые и острые, как ледяные кристаллы. Холодно, но этот холод не заставляет мерзнуть, а только дает возможность свободно дышать.
И теперь, когда он сидит и ждет, к нему навстречу выходит то, что он поджидает. Он знает, кто это хотя он не может различить черты лица и линии тела, — это, в сущности, образ, не принадлежащий определенной личности. И этот образ подходит к нему, безмолвный, как воспоминание, и берет его за руку. Он встает и идет за ним. И они идут через горы и долины много дней и много ночей.
...И в один прекрасный солнечный день они очутились перед решеткой маленькой виллы в Вевэ. Они вошли. Кругом ни души. Они вдвоем в саду, словно в раю Адам и Ева. Они снова садятся друг против друга — его обдает горячая волна, когда он снова видит ее перед собою с пышными русыми волосами. Он чувствует, как в него вливается тепло и жизненность. Но черт ее лица он не может различить, хотя тщательно всматривается в нее.
Он чувствует, что он пил из источника вечной жизни, пока не стал новым человеком. Но образ, благодаря которому вошла в него новая жизнь, бледнеет и испаряется.
Снова проходят дни. И с каждым днем расстояние между ним и оставшимися в Вевэ увеличивается. Они составляют один круг жизни, он — другой.
Теперь он ясно видит, как эти два отдельных круга приблизились, сплелись на мгновение, слились в одно, снова расстались, отдаляясь друг от друга с головокружительной быстротой и, направляясь каждый по своему жизненному пути, словно два небесных тела, пути которых на мгновение скрестились.
И когда теперь перед ним встает воспоминание о жизни его в Вевэ — старый господин с белой бородой, старая дама с локонами, он у старинного бюро, она в кресле — все кажется ему таким далеким, будто перед ним старый, выцветший портрет и ему становится все непонятнее, отчего ему казалось, будто он должен вернуться туда. Кто ждет его там? Никто на ждет. Только легкую боль чувствовал он в душе своей, когда перед ним вставало тускнеющее воспоминание о прохладном зеленом садике с желтыми дорожками и о mademoiselle Claire с пышными русыми волосами в красном платье, посреди садика в дивных цветах небесного рая.
V
Прошло много лет. Во время свадебного путешествия он остановился со своей молодой женой в Монтрэ, чтобы провести несколько осенних дней у Женевского озера. И теперь, когда он бродил в этой местности, вдруг перед ним выступили воспоминания, которые он уже давно считал мертвыми.
То, что никогда не исчезало совершенно из его души, эта старая боль незажившей раны, боль утихшая, но не покидавшая его многие годы, при нахлынувших воспоминаниях ощущалась все яснее и яснее.
Инстинктом животного он чувствует, что где-то близко здесь страдает другое существо, здесь, около него... Да, близко, совсем близко, и он должен пойти к вилле в Вевэ, чтобы, наконец, избавиться от своего мятежного чувства!
И однажды, когда его жена вместе со всем пансионом отправилась на экскурсию в горы, какая-то сила удержала его дома.
Когда все ушли, он пошел к пристани.
Пароход был почти пуст. Сезон кончен. Стоит ясный прохладный, покойный день. Озеро, как и тогда, совершенно зеленое. Вон знакомый горный силуэт и далее ледяной зубец, там на фоне голубого неба.
Вилла выплывает — и снова исчезает перед его взорами.
Все здесь, как прежде, только садик разросся, дом почти совсем утопает в богатой листве.
Он сошел с парохода на берег, на маленький искусственный остров и направился к виллам.
Перед закрытой решеткой стоит он, как прежде... и вдруг вздрогнул... Вся кровь отхлынула от сердца!.. Там, за решеткой, совсем близко стоит женщина. Она нагнулась и занята пересадкой цветов. На ней темное платье, а верхнюю часть тела покрывает грубый шарф.
Это она! Он узнает ее по пышным русым косам, которые спускаются над шерстяным шарфом. Но фигуру узнать он не может — она стала другой, и что-то больно кричит в нем, когда он всматривается в нее. Его охватывает трепет, словно он видит под неряшливым платьем линии скелета.
Несколько мгновений стоит он, не будучи в состоянии двинуться с места. Затем тихонько раскрывает решетку и нерешительно входит в сад.
В этот же момент она оборачивается к нему странным резким движением, будто не слышала шагов входящего, но почувствовала всем своим существом его близость. Он видит бледное, изнуренное лицо. В следующее мгновение — глубоко впавшие глаза, мертво и тупо выглядывающие из черных глазных впадин, вдруг оживают с выражением безграничного ужаса, словно она увидала привидение.
Тогда он понял все, что было... По крайней мере ему кажется, что теперь он знает все, и сердце его больно сжимается.
— Mademoiselle Claire! — говорит он, как раньше, но с другим выражением в голосе, и берет ее руку.
Проходит мгновение. Она отнимает свою руку. Жизнь угасает в ее глазах, лицо ее каменеет.
— Вы? Вы здесь? — говорит она равнодушно, голосом, лишенным всякой мелодичности.
Но так как он ничего не отвечает и стоит, не отрывая глаз от нее, — она направляется усталой, странно тяжелой походкой к беседке, пододвигает ему стул и сама устало опускается в другой.
Он садится против нее.
Проходить несколько мгновений, в продолжение которых все так безмолвно в них и вокруг них, будто колесо жизни приостановилось.
Затем она говорит равнодушно, беззвучным голосом:
— Да, здесь многое изменилось. Остальные все умерли. И я сама, как видите, почти что не принадлежу более этому миру.
Он чувствует, что душа его коченеет, словно от холода, язык его не повинуется ему. Это неестественное спокойствие кажется ему страшнее, чем уродливое проявление страдания, более жутким, чем само безумие. Ему страшно, — он сам не знает, отчего. Он чувствует страх перед ней, перед самим собой, перед жизнью!..
— Я виноват? — спросил он хриплым голосом.
Она сидит молча и глаза ее устремлены на зеленое Женевское озеро, на Dent du Midi, белый и холодный на фоне голубого неба.
— Виноваты? — повторяет она после недолгого молчания, и в глазах ее появляется такое выражение, словно в них отражается вся картина природы.
— Что такое вина? Кто ж виноват?.. Жизнь ушла из меня — вот и все, все, что я знаю. Вы взяли то, что я дала вам и все это было глубже, чем простая вина. Можно ли говорить здесь о любви? Любили ли вы меня? Любила ли я? Можете ли вы ответить на эти вопросы? Я не могу ответить на них... Я знаю только, что с того момента, как я встретилась с вами в коридоре и пожала вашу руку, какой то тайный родник открылся в глубине моего существа, и я почувствовала, как все жизненное тепло мое и сила моя переливаются в вас. И когда вы уезжали, я чувствовала, что здоровье, с которым вы уходите, — моя собственная жизнь, которую я утратила... И когда вы писали, что должны вернуться на родину, не заезжая к нам — я почувствовала себя такой слабой, будто потеряла половину своей крови. И я знала, что то, что раскрылось во мне, уже не сомкнется более, и что все, что еще осталось во мне, осуждено погибнуть без пользы, капля за каплей и теперь я — как пустой сосуд...