араясь угадать и собрать крупицы правды из этого потока лжи. Так, например, в новостях говорилось, что постройка новой плотины предотвратила наводнение в Скандинавии, а в следующей передаче сообщалось, что Мессия пожертвовал из своих личных средств миллион планет на палатки для пострадавших от наводнения в Скандинавии.
Этой весной, приход которой мы смогли заметить только по новостям, случилось нечто совершенно непредвиденное. В вечерних новостях существовала короткая передача под названием «Поможем найти и разоблачить врагов Мессии». В ней показывали портреты скрывающихся политических преступников и всем, кто о них что-либо знает, предлагалось немедленно сообщить об этом Надзору за крупное денежное вознаграждение. К этой передаче, когда она транслировалась из местной студии, специально для «пчел» делалось дополнение: «В этой акции могут участвовать заключенные. В случае помощи в поимке крупного преступника заключенный может быть освобожден от наказания немедленно». И вот однажды я увидела на экране персоника свой портрет. Это была фотографии, которую когда-то сделал ди Корти-младший: я сижу на диване на его террасе в бабушкиной черной комбинации с широкими кружевами и улыбаюсь в объектив. Мира не обратила внимания ни на передачу, ни на мой портрет. Я сначала ничего ей не сказала, но потом устыдилась своего недоверия и предупредила ее, чтобы во время повторения передачи новостей она обратила внимание на передачу «Поможем найти врагов», а в ней – на мою фотографию. Мира вначале меня не узнала: мало того, что я теперь была лысая, как коленка, я еще и выглядела, видимо, намного старше, чем тогда… Но вглядевшись, она написала: «Да, это ты. А ты была красотка! Что тюрьма с людьми делает!» Я ей ответила: «На себя посмотри!» Мира чуть улыбнулась и ответила: «И не дай Бог увидеть даже во сне! Ты была хороша собой, но зато теперь выглядишь значительно умнее, – а потом продолжила: – И как, по-твоему, мы можем это использовать?» Я очень удивилась: «Как МЫ можем это использовать, я не знаю и не представляю. Как ТЫ – знаю, но тоже не представляю. Ты же не донесешь на меня!» И тут моя дорогая подруга Мира начинает задумчиво вычерчивать своим тонким пальчиком: «А почему нет? Почему бы и нет?» Я ей телеграфирую: «Ты с ума не сошла?!» Она отвечает: «Нет! И пока это не случилось с нами обеими, надо из этой ситуации получить максимальную пользу. Может быть, даже вырваться отсюда. Думай, Сандра, думай!» У Миры на лице появилось сосредоточенное выражение и не сходило несколько дней. Признаюсь, что несколько раз сомнения на ее счет подкрадывались ко мне, хотя я тут же их отгоняла: Мира не предаст. Но о чем же, в таком случае, можно так сосредоточенно размышлять? Она почти не вступала со мной в беседы и не отреагировала даже на заявление Мессии о том, что на планете уже давно не используется труд заключенных. Впрочем, это сообщение промелькнуло только раз в вечерних новостях, а потом, при повторении, в местной студии его вырезали, так что и обсуждать стало нечего.
Через неделю Мира потребовала, чтобы я подробнейшим образом рассказала ей, откуда Надзор мог получить мою фотографию и при каких обстоятельствах она была сделана, после чего задумалась уже на две недели.
И вот в один прекрасный день Мира мне заявляет: «Я знаю, что нам надо делать. Вопрос стоит так: доверяешь ли ты мне и сможешь ли ты одна выдержать здесь столько, сколько понадобится, пока я найду деньги на твой выкуп?». Я испугалась: «Меня нельзя выкупить, ведь я не хочу, чтобы власти узнали мое имя!» «Нашла о чем беспокоиться! Имя у тебя будет еврейское: экологисты привыкли, что я выкупаю только евреев». Мне ничего не оставалось, как ответить утвердительно. И тогда Мира протелеграфировала мне свой план. Состоял он в том, что она делает на меня донос, но говорит, что встречалась со мной задолго до ареста. Во время допросов она отвечает таким образом, чтобы вызвать новые вопросы, а из них постарается понять, что именно известно обо мне экологистам. Затем она «вспомнит» ровно столько, сколько нужно, чтобы доносу поверили и ее освободили, а меня бросились бы искать где-нибудь подальше отсюда и еще дальше от моей бабушки и сестер с матушкой Руфиной. Затем она найдет деньги на мой выкуп, и с Белого будет освобождена за деньги «трудовая пчела» еврейка Лия Лехтман, то есть я. Но у меня еще оставались сомнения: «Мира, сколько это может стоить?» «Обычная цена – миллион планет». Я усмехнулась про себя и ответила: «Все отменяется. У меня никогда не будет денег, чтобы вернуть такой долг». Мира чуть-чуть приподняла одну бровь, что в наших обстоятельствах выражало крайнюю степень удивления: «А кто сказал, что тебе придется отдавать какие-то долги? Это я буду искать деньги на выкуп моей лучшей подруги, а все остальное тебя не касается!» В общем, мне пришлось согласиться полностью и на все. После этого Мира сказала: «Давай эту неделю просто посидим, поговорим о жизни. А потом ты что-нибудь натворишь и отлетишь как можно дальше назад». «Зачем?» – удивилась я. «Затем, конечно, чтобы мне не стыдно было смотреть тебе в глаза во время доноса! – ответила Мира, едва сдерживал улыбку. – Дурочка! Чтобы никто случайно не заметил сходства моей обычной соседки с разыскиваемой преступницей». Я уже говорила, что Мира была намного умней меня.
Неделю мы говорили просто о жизни. Я рассказала Мире, как найти мою бабушку, и попросила ее сказать ей, что я жива и здорова, но без особой необходимости не говорить, где именно я живу и здравствую… А через неделю однажды утром Мира сказала мне одними глазами: «Пора!». Выждав, когда по новостям показывали сцены счастливой народной жизни и в том числе ломящиеся от продуктов склады еды в жилых домах, я грохнула кулаком но новенькому персонику и завопила на весь цех: «Хочу нормальной еды! Хочу хлеба, хочу мяса, хочу макарон! С томатным соусом! Хочу нормальной еды!» Меня шарахнуло током. Ко мне сразу бросилось несколько «ос», которые схватили под руки, даже не цепляя цепочки к моему носу, и поволокли налево. По дороге я «пришла в себя» и стала растерянно оглядываться. Номер сработал, моя выходка была принята за обычную истерику, и меня, слава Богу, бросили за конвейер, и даже не у самого входа, а в начале сборки электроники. Но это было уже за сотни метров от Миры, и я не видела, как она написала донос и что из этого вышло. Я ее вообще больше не видела.
И потекли недели каторжной жизни в одиночестве. Я медленно продвигалась к центру конвейера и старалась не думать о Мире и ни на что не надеяться, чтобы потом не было стресса. Зато я вспоминала все наши с ней беседы, старалась припомнить все, что она рассказывала о себе, чтобы сохранить хотя бы память о ней.
Теперь уже я жила только молитвой. Вскоре и воспоминания о Мире отодвинулись в такую даль, что стали в один ряд с мыслями о бабушке, о монахинях, о Леонардо. По конвейеру мимо меня ползли и уползали в вечность минуты, часы, дни и недели. Дни казались такими долгими, долгими, а жизнь – такой короткой…
И вот однажды во время обеденного перерыва на табло появилась надпись: «Трудовая пчела Лия Лехтман, встать!» Я поглядела направо и налево – эта надпись была на всех табло. И тогда я встала.
Не было никаких допросов, никакого оформления документов – со мной вообще никто ни о чем не разговаривал. «Осы» вывели меня из цеха и передали клонам. Зима давно кончилась, нигде не было ни пятнышка снега, но мне все равно было очень холодно в пластиковом костюме «пчелы», а глаза ломило от дневного света. Два клона затащили меня в вертолет, который только что доставил на остров очередной этап, и запихнули в железную клетку. Повторился весь этапный путь, только в другую сторону. Да еще я была одна и на мне не было теплого платка. Чей же на мне был платок во время первого этапа?… Бабушкин?… Мирин?… Он был такой теплый-теплый…
Я не знала, куда меня привезли, но когда меня спустили на землю из кабины вертолета, я сразу взмокла от жары. Разница в температуре показалась мне огромной по сравнению с той, к которой я привыкла на Белом. Удивительно, но от тепла и солнца мне стало плохо: закружилась голова, затошнило. А ведь еще совсем недавно казалось, что нет на свете ничего дороже солнечного тепла и света! Вместо клонов ко мне подошли два экологиста и о чем-то спросили. От их громких голосов у меня зазвенело в ушах, а слов я так и не разобрала. Я только молча смотрела на них и щурила глаза от невыносимо яркого света. Тогда экологисты взяли меня под руки и повели мимо каких-то зданий, похожих на склады. Потом был высокий забор и железные ворота, закрытые. Возле ворот стояла каменная будка. Мы вошли в нее через узкую железную дверь. Потом передо мной открылась вторая дверь, и я увидела дорогу, а на другой ее стороне – дерево и зеленую траву под ним. Я постояла и пошла к дереву. Никто меня не задерживал. Я только услышала, как за моей спиной с лязгом захлопнулась железная дверь.
Я медленно, покачиваясь, перешла дорогу, села под деревом на траву и погладила ее рукой. Трава была настоящая и пахла травой. Под деревом было не так жарко. Оно было большое и доброе. Я легла на зеленую траву и уснула.
Когда спустя какое-то время я проснулась, уже стало смеркаться. Я села, прислонясь спиной к еще теплому стволу, и стала оглядываться. Передо мной в обе стороны уходила широкая пустая дорога. На другой стороне ее стоял длинный высокий забор с воротами и будкой. Возле будки был железный навес, под ним стояла скамейка, а на скамейке какой-то человек сидел, положив руки на спинку и опустив на них голову. Чуть подальше на краю дороги стояла большая зеленая машина. Она показалась мне смутно знакомой. Я встала и медленно, пошатываясь, побрела через дорогу.
Я долго стояла над спящим человеком и все не решалась заговорить: я думала, что у меня это не получится. Наконец я кашлянула и сказала:
– Леонардо… Что ты тут делаешь, мио Леонардо?
– Тебя жду, кара Сандра, – ответил он, не поднимая головы. Я подошла еще ближе и тронула его за плечо.
– Проснись, Леонардо. Я уже пришла.