Через многие годы мытарств на чужбине в холодных немецких землях, где порой он слышал: «Ауслендер раус!» – в глубоком покаянии он говорил, что кабы знать, кабы ведать, что будет, то он согласен был даже отслужить в легендарно жутком Иностранном легионе Франции. Эх, кабы знать!
Тогда же, по совету сведущих друзей, перед тем как идти в военкомат, он наглотался всяких «колес», т. е. психотропных таблеток, так как крепко решил «косить под крутого психа-шизофреника».
В военкомат он пришел уже «бал-блы-блы» – ничего не соображая. В гардеробе, к удивлению инвалида-гардеробщика, разделся догола, взяв одежду под мышку, что-то блеял, пускал слюни на бороду и вот таким-то огурчиком явился под двери медицинской комиссии.
Заседатели комиссии – отцы-командиры и тучные медицинские пулковники – в заседательную залу запускали сразу человек по десять голяков и там их гоняли по кругу, как коней на корде, обозревая стати, гениталии и грыжи. А перед дверью выстроилась бледная гусеница других голяков, ухмыляющихся и прикрывающих срам ладонями.
То ли от прохлады, то ли от «колес» на Игоря напала докучливая и звонкая икота. Он бегал по кругу, как-то взлягивая правой ногой, страшно при этом икая.
– Ну-ка, длинный имярек, подойди к столу, – сказал один из заседателей.
Игорь подошел и сразу с азартом стал на столе ловить блох и тараканов под носом у медицинских чинов, крича:
– Вот блошка! Вот таракашка!
Они о чем-то спрашивали его, но он, не слушая их, рассказывал, икая, как путешествовал на Марс, где жить можно, если бы не пыльные ураганы и множество зеленых лягушек да еще один настырный козел, который стоит на полюсе и все время кричит дурным голосом: «Кэ-Гэ-Бэ-э-ээ!» Отцы-командиры и медицинские пулковники, посоветовавшись, приняли оперативное решение: откуда ни возьмись, как по щучьему велению, появились молодцы-санитары, накинули на строптивого призывника смирительную рубашку и, скрутив его, поволокли в санитарную машину. В машине первым делом надавали пинков и оплеух и, закурив, успокоились, равнодушно посматривая на свою жертву.
В приемном покое его приняли другие матерые санитары, всадили в ягодицу жгучий успокоительный укол. Засим влили в рот кружку горького слабительного, и тут же подоспела медсестра с громадной клизмой. На этом его мытарства не кончились. Пинками его погнали в холодную ванну, откуда он вылез посиневший, клацая зубами. Переодев в присвоенную психам форму, молодцы под конвоем повели его в беспокойное буйное отделение. По пути, как в тюрьме, открывались и закрывались на ключ множество дверей, на окнах огрузли толстые железные решетки. Его втолкнули в палату, показали койку. Дверь захлопнулась, и в замке заскрежетал ключ. Игорь повалился на койку и забылся мертвым сном.
Когда он проснулся, сосед, который лежал, накрывшись с головой простыней (ну впрямь чистый покойник), открыл простыню и начал канючить:
– Дай, дай веревочку, – и утерев слезы, пожаловался, – никто веревочку не дает.
Игорь вскочил с кровати, огляделся и спросил:
– Где я, братцы?!
Псих, пребывающий в белой горячке, ответил:
– В буфете, – и пояснил, – у сатаны. Водочки бы мне, водочки выпить бы, выпить бы!
Оглядев решетки на окнах, Игорь похолодел от ужаса и, бросившись к двери, стал колотить в нее кулаками и пятками, почему-то крича тонким голосом, как Катюша Маслова:
– Не виноватая я! Не виноватая!
Дверь приоткрылась, и санитар здоровенным кулачищем дал ему по шее. Игорю показалось, что голова его, соскочив с плеч, покатилась футбольным мячом по полу.
– Держи ее! – закричал он, бросившись за этим предметом.
Санитар, завернув ему руку назад, уложил в постель. Затем дверь открылась, и вошел профессор и два санитара. Один нес на руке полотенце и складной стул, другой кипу историй болезни. Профессор, плотный коренастый человек армянского типа с мясистым лицом, уселся в подставленное кресло посреди палаты. Сзади встали санитары и группа студентов. Больной под простыней заныл, заканючил веревочку. Профессор, поправив большие квадратные очки, авторитетно объяснял студентам, что данный субъект мечтает совершить суицид, то есть вздернуться, и поэтому у всех просит веревку. Игорь посмотрел на профессора и вновь закричал:
– Не виноватая я! Не виноватая!
Вскочив с постели, он порывался добраться до профессорской физиономии, которая казалась ему коровьей головой. Санитары опять водворили его на койку. Профессор же спокойно объяснял студентам, что у этого молодого человека, наглотавшегося психотропных таблеток в целях симуляции и уклонения от воинской службы, произошел резкий сдвиг психики, и он очень агрессивен. «Поэтому мы назначим ему пиротерапию. От нее он полихорадит, изойдет потом, астенизируется, то есть ослабнет, и станет безобиднее и смиреннее кролика. А потом последует электрошоковая терапия. Ну, это как в американской тюрьме Синг-Синг, где преступников сажают на электрический стул. Ну, там они, конечно, гибнут от воздействия высокого напряжения, согласно приговору суда, а мы здесь даем не такое гибельное напряжение и вызываем потерю сознания и судорожный припадок. Что при этом происходит в мозгу – ведает один только Аллах, но практика показывает, что помогает».
И бедный мученик Игорь прошел через все эти жестокие пытки. Вначале, после инъекции серы, его колотил страшный озноб, температура зашкалила до сорока градусов, потом пошли проливные поты. Он уже не бился в дверь и не кричал: «Не виноватая я!» – а лежал пластом от бессилия. Еще он как следует не оправился от первой медицинской, или скорее бесовской, атаки, как его повели в электрокамеру, где санитар тупой бритвой выбрил ему на темени гуменцо, куда, как в тюрьме Синг-Синг, приложили электроды.
После удара током его выгнуло дугой, дико напряглись мышцы, затрещали кости и суставы, перехватило дыхание. В глазах замелькали радужные сполохи. Куда-то отбывая со станции Жизнь, он смутно чувствовал, как уничтожают его тело и душу. Когда он приходил в себя, в голове стоял гул и была пустота, а тело все болело и ломило, как будто его избили палками. И это повторялось не один раз. Душа его обросла страхом, и сам он был сплошное обнаженное чувствилище. Не за кого было держаться и не на кого было надеяться, и он вспомнил Бога и стал молиться Христу и Божией Матери, чтобы они спасли его и вывели из этого вертепа. Постепенно к нему вернулась способность к логическому мышлению, и он по ночам еще жарче стал молиться и обращаться к Иисусу Сладчайшему. Его перевели в спокойное отделение, где Божиим промышлением соседом по палате оказался монах отец Антипа.
Игорь сидел на койке, стиснув зубы, и стонал от тоски и душевной боли.
– Не горюй, чадо, – участливо сказал Антипа. – За скорбью всегда бывает утешение.
Игорь поднял на него мутные заплаканные глаза:
– А жить-то, как жить?!
– Жить – Богу служить, вот и вся премудрость. А здесь мы в этом сатанинском узилище по грехам нашим. Я тоже не удержался, согрешил, когда монастырь наш разгоняли власти. Мне бы взять суму, посох и смиренно покинуть святую обитель, а я, грешник, вывернул из телеги оглоблю и ну благословлять ей слуг антихристовых. Кому ребра, кому ручку, кому ножку повредил. Набросилась на меня милиция, а я не давался, стоял, крутил оглоблю. Натравили на меня овчарку, она в задницу вцепилась, повисла. Ну тут они меня и скрутили.
Уж били меня, пока душу не отвели. Полбороды вырвали, все тело синее было. Поначалу в тюрьму меня хотели везти, но тюрьма была полна-полнехонька мазуриками, да и начальник ментовский сказал: «В тюрьме ему будет, как на курорте, сиди на нарах да поплевывай, а везите его в психушку. Там ему покажут кузькину мать, узнает, паскуда, как милицию оглоблей благословлять».
Вот сижу здесь, кукую. Здешние-то живодеры и мне гуменцо на маковке выбрили. И меня током тиранили, но святые угодники и Сам Батюшка Христос охраняли меня, и ток этот на меня не действовал. Но чтобы их, иродов, не огорчать, я глазки зажмурю, как будто без сознания, ножками подрыгаю малость и будя, хорошего понемножку. Встану, поблагодарю их за науку и поплетусь себе с Богом в палату. Они удивляются, мол, де этот монах заговоренный, наверно, какое-то петушиное слово знает. Других до палаты на каталке везут, а он сам идет и в ус не дует.
– Отец Антипа, зачем они так мучают меня, бьют?
– А, милый мой, все потому, что ты начал со лжи. А отец лжи – сатана. Вот ты и попал к нему в область, где его слуги тебя и мытарят. Может быть, так Богу угодно, для твоего спасения. После этой психушки мирская дурь-то из тебя выйдет, да и найдешь ты через свое мучение и покаяние путь ко Христу. Да здесь всех мучают. Тебя хоть за дело, потому как ты смошенничать хотел. Пускай-де Ваньки служат, а я на дискотеке буду бесовские коленца с девками выделывать. А ты вот послужи, послужи. Поешь солдатской каши. Я вот четыре года солдатскую лямку тянул, да не в мирное время, а на войне. Истребителем танков был при сорокапятимиллиметровой пушке. От Москвы до Берлина прошел с боями, и Господь меня сохранил.
Ты хоть виноват, а здесь есть совсем невиновные, здоровые люди, которых упрятали сюда за то, что они критикуют наших вождей-коммунистов. Диссидентами этих бедняг называют. Вот им здесь из мозгов стараются кисель сделать, чтобы дважды два сосчитать не могли.
– Отец Антипа, я не могу так больше жить. Я удавлюсь.
– Что ты, что ты, милый, перекрестись и больше не думай об этом. Великий грех это. Эти мучения здесь временные. Рано или поздно отпустят нас на волю. Ну а как руки на себя наложишь, так мучения тебе будут вечные, и не такие, а страшные, адские. Здесь несладко, но, слава Богу, пока еще не в аду. Вот принесли перловую кашу. Сейчас, благословись, и покушаем.
– А я, отец Антипа, в армию не хотел и за перловую кашу, а она меня здесь настигла. А что у вас в монастыре, наверное, тоска зеленая, скучища, поди и выпить не дают?
– Оно, конечно, Игорек, насчет веселия у нас туго. У нас другое веселие – духовное. Ну а винцо иногда, когда по уставу положено, дают. Специально чарка мерная есть, в нее три пальца должны входить. Вот когда в месяцеслове кой день написано: разрешение вина и елея. Тогда отец эконом и наливал нам мерной чаркой во славу Божию.