Да не это у нас главное. Там у нас особая жизнь. Она и земная и не земная. Там отношение к жизни совсем противоположное. Конечно, и там живут не одни святые, а такие же грешные и слабые люди, и там их одолевают страсти и житейские заботы, но все это идет по-другому. Там у нас завсегда чувствуют себя живущими перед лицом Божиим, в ожидании перехода от этой грешной земной жизни, которая есть временная, к вечной жизни и будущего Суда Божиего, и конечно, воздаяния за добро или зло, что ты здесь натворил на земле. Вот этим чувством и пропитана вся наша монастырская жизнь, и оно-то и придает этой жизни чистый и святой смысл всегдашнего предстояния перед лицом Божиим.
Ну что, ты понял меня али нет? Вы это чувство в миру совсем утратили и поэтому часто в жизни сей грешите, тоскуете и беситесь.
Я простой монах, неученый, да еще к тому же туповатый, и наш архимандрит отец Арефа всегда мне говорил, что по грехам моим Господь не дал мне настоящего понятия: «Ты, отец Антипа, тупой, – говорит, – как сибирский валенок». Конечно, я грешник великий, за время войны своей пушкой щелкал немецкие танки и не один десяток их сжег, много душ погубил. И хотя они и враги были, но все же Божию заповедь «не убий» – нарушил. Поэтому завсегда молю Господа, чтобы он простил меня, окаянного, и чтобы не повесил эту пушку мне на шею и не бросил в огненное озеро, где плач и вой, и скрежет зубовный.
И старый монах залился слезами, крестясь и всхлипывая.
Игорь теперь с интересом наблюдал за старцем Анти-пой. Прежде всего, его удивляла в нем кротость, незлобие и постоянный, дотоле неведомый ему, покаянный настрой. Он запоминал и перенимал его монастырские повадки. Он сумел почувствовать и понять незаметное для постороннего взгляда постоянное общение старца с Богом, как бы отверзение такого особого прохода для отца Антипы с земли на небеса. Все в нем было необычно, даже как он вкушал пищу, закрывшись от всех по-монашески полотенцем, как одевался, крестя рубашку, халат, каждый ботинок в отдельности.
Хорошо было около него: тепло, утешно и спокойно. И страх совершенно оставил Игоря, душа его успокоилась, и думалось, что теперь все будет хорошо.
Наконец, наступил блаженный день, когда Игоря выписали из психбольницы с диагнозом «вялотекущая шизофрения», а отцы-командиры и медицинские пулковники сделали в его военном билете такую запись, которая начисто перечеркнула все его планы на будущую жизнь и опустила его на самую низшую ступеньку социальной лестницы, превратив его в парию и изгоя. Теперь шлагбаум опускался перед ним в университете, во всех институтах, при приеме на работу. Сокрыв военный билет, он окончил курсы кочегаров и устроился в котельную при бане. Пришлось заниматься самообразованием. И это пошло довольно успешно. Голова была хорошая, несмотря на заросшее гуменцо. Ему легко давались языки: и новые, и древние. Очень полюбил он ходить в церковь и скоро назубок усвоил все службы недельного и годового круга.
Однажды ему позвонили из психбольницы и сказали, что выписывается отец Антипа. Он поехал его встречать. Привез на такси к себе домой. Старик плакал от радости. В квартире он окрестил все стены и даже жирного холощеного кота Котофея. Затем в охотку покушал гороховый суп и выпил чарочку водки. Залег спать и проспал целые сутки. Когда проснулся, просил Игоря взять ему билет на автобус до Печор, где в Успенском монастыре правил его фронтовой друг, архимандрит Алипий. Перед отъездом, покопавшись в своей холщовой торбе, отец Антипа достал серебряный крест-мощевик и медный литой складень деисусного чина. Поцеловав Игоря, он благословил его этими дарами, сказав, чтобы никогда больше не унывал и всегда уповал на Спасителя нашего и на Пресвятую Богородицу. Игорь проводил его на автостанцию, и старец уехал на Псковщину. И больше с ним Игорь никогда не встречался.
В этом году пробовал он поступить в Духовную Семинарию, но его не пропустил уполномоченный от КГБ по церковным делам Григорий Жаринов. Большей частью Игорь ходил в храм Духовной Академии, так как там был великолепный студенческий хор. И среди студентов у него появилось обширное знакомство. Узнав, что он владеет древними языками, они просили его делать для курсовых и дипломных работ различные переводы из отцов и учителей Церкви. И он за небольшую плату переводил им тексты с древнегреческого, латинского и древнееврейского языков. Его клиенты были в основном украинцы с Галиции и Подолии, которые получали от своих рачительных родителей тяжеловесные посылки, и Игорю за труды шла и крупица, и мучица, и сальце, и винцо, а также небольшая денежка.
И вот, сидя в банной кочегарке, под монотонный шум ровно горящего газа он со слезами восторга переводил с латинского древние мученические акты первых христиан периода гонений римского императора Диоклетиана. Мученические акты – это протоколы допросов во время жутких пыток перед неминуемой казнью. Его знакомые, студенты Духовной Академии, в один голос убеждали Игоря рукополагаться, принять сан и идти служить на приход, так как по его знаниям и образу жизни он вполне для этого созрел. И вот им овладела неотступная идея рукоположиться и служить на приходе. В Ленинградской епархии ему категорически отказали из-за того, что прослеживались его связи с диссидентами. Но Игорь зная, что в Православной Церкви остро не хватает священников, стал мучительно по всей стране искать места, где бы его рукоположили. Ужасно одолевала бедность, а разъезды по стране требовали средств. Он продал из своих вещей все, что только можно было продать, влез в долги. Объездив множество епархий и беседуя со многими архиереями, он везде получал один и тот же ответ. Все архиереи, велев ему ждать, посылали запрос о нем в управление КГБ Ленинграда, и оттуда вскоре приходил ответ: что был связан с диссидентами и состоит на учете в психдиспансере. И архиереи, разводя руками, под тем или иным предлогом отказывали ему. Он объездил всю европейскую часть России, Белоруссию, Среднюю Азию и Сибирь. В Сибири ему как-то пришлось провести ночь под Пасху в доме старообрядцев.
Потерпев такую моральную катастрофу, когда все его мечты и планы здесь, в России, были разбиты, он с тяжелым сердцем уехал в Германию и стал там ауслендером, т. е. чужеземцем, оплакивая себя, Россию и все, что он оставил в ней.
Через несколько лет на Петербургскую кафедру взошел митрополит Иоанн (Снычев). Разбирая всякие оставшиеся без ответа прошения, прозорливый и чуткий сердцем Владыка Иоанн наткнулся на прошение и автобиографию Игоря, и как-то сразу понял, что для Церкви потерян бесценный служитель. Владыка, узнав его адрес в Германии, послал ему вызов телеграммой, чтобы он срочно приезжал по интересующему его вопросу.
Игорь, поцеловав телеграмму, прижал ее к сердцу и с горечью сказал:
– Das ist schon vorbei. Слишком поздно, дорогой Владыко, слишком поздно.
Кузьма-крестоноситель
После общей проверки и скудного завтрака тюремный «вертухай», заспанный и злой, зевая в руку, открыл железную дверь камеры и выкрикнул на выход Кузьму с вещами. Этот непутевый русский мужик Кузьма отбыл свой восьмилетний срок в лагере за убийство в пьяной драке своего же соседа по деревне. Почему-то перед окончанием срока его из лагеря перевезли в тюрьму и вот теперь выпускают на волю.
В деревню Кузьма ехать боялся, так как братаны убитого Коляна поклялись проломить Кузьме башку, если он опять появится. Получив какие-никакие документы, Кузьма поплелся по городским улицам, озираясь по сторонам. Подобрав с асфальта жирный окурок, он закурил, жадно втягивая до самых потрохов крепкий табачный дым. В маленьком, загаженном собаками сквере он сел на скамейку и, морща лоб, раздумывал о своем житье-бытье: куда ему теперь податься. В скверик пришли старухи-собачницы и, отпустив своих питомцев, собрались в кружок толковать о вязке, собачьих болезнях и о достоинствах разных псовых кормов. Кузьма смотрел на собак и думал: «Ишь, гладкие, черти, откормленные. Ни забот, ни хлопот. Хоть бы меня кто взял на поводок». К нему подошел тучный, тяжелый ротвейлер и, понюхав его колено, учуял кислый тюремный запах и злобно зарычал.
– Ну ладно тебе, сволочь. Ступай своей дорогой, – сказал ему Кузьма.
«Эх, кабы где устроиться на работу, – думал он, – Хорошо бы при столовке или при магазине грузчиком». Он встал и начал большой обход столовок и магазинов, и везде ему кричали: «Проваливай отсюда!»
Дворником его тоже не взяли, сказав, что из тюрьмы не берут. В милиции дежурный, прочитав его бумажки, лениво потягиваясь, сказал: «Есть место в общественной уборной, при ней и каморка, где можешь жить».
Уборная, которую Кузьма с трудом отыскал, была в заводском районе. Это общественное сооружение, стоящее еще, вероятно, с царских времен, было страшно запущено. Каморка оказалась крохотной с ползущей по стенам сыростью, но Кузьма и этому был рад. Три дня он старательно чистил это грязное отхожее место, а на четвертый день, отдыхая на полу в своей каморке, услышал под дверью разговор:
– Мы этот сортир приватизировали, отремонтируем его и сделаем культурный платный туалет, а тут какой-то бомж поселился.
– Ты, хозяин, не беспокойся, мы его живо выкинем.
Дверь открылась, и в каморку втиснулись двое накачанных, с наглыми рожами и бритыми затылками. Один из них пнул ногой лежащего Кузьму и заорал:
– Ну-ка, выметайся отсюда, козел, да по-быстрому!
– Да что вы, ребята, меня милиция сюда определила, – запротестовал Кузьма.
– Ах, милиция!
Его били долго и со знанием дела. Затем вытащили из каморки и положили под стенку. Через час Кузьма очнулся, сел и ощупал голову и разбитый нос. Встав, он, пошатываясь, опять пошел по улицам. Его мучили голод и жажда. Он подобрал пустую консервную банку и вычистил пальцем масло и рыбные крохи. Почерпнул этой банкой из реки и вдоволь напился, хотя вода отдавала керосином. В каком-то дворе, покопавшись в помойке, он вытащил полбуханки заплесневевшего хлеба и кусок скользкой от слизи колбасы. Хлеб он поскреб о камень, а колбасу помыл в реке. Пообедав чем Бог послал, Кузьма вышел за пределы города и пошел по Киевскому шоссе.