– А как же они входят и выходят из человека, батюшка Мефодий? – спросил я.
– А все начинается через грехи наши, которые открывают ворота телес наших для вредительства демонов. А вредительство демонов проявляется в основном через людей, которых они наделяют особыми способностями, направленными ко злу. Порча входит в человека через различные органы чувств. И вот поселится такой жилец в человеке и мучает его, пока не приведет к телесной и душевной погибели. А при бесоизгнании они с большим криком и проклятиями выходят через рот, но больше с великим смрадом через эфедрой.[2]
– Батюшка, а вы видели их воочию?
– Видел. Вот на прошлой неделе, когда закончилось богослужение и прихожане разошлись, я уже совсем было собрался запереть двери, как откуда ни возьмись в храм вбежала поджарая черная свинья. Я ее гонять. Не выходит. Носится по храму молча, только скалится, да красными глазами на меня косится, да наводит на меня какое-то слово колдовское. Прямо кипит у меня в голове это слово и разум мутится. Я взял кропило и ну ее кропить святой водой. Завизжала, захрюкала ужасно, как будто ее кипятком ошпарили, но не уходит. Я взял тогда с престола крест со святыми мощами и с этим крестом пошел на нее. Тут она заревела сиреной, как-то скукожилась – кожа да кости, из пасти пошла кровавая пена. И выскочила из храма, оставив после себя зловонный смрад. Я вышел смотреть, куда она побежала, но ее нигде уже не было, да и следов на снегу я не увидел. А когда вернулся в храм, то увидел на полу черные прожженные пятна. Это были следы от пены, капавшей с ее рыла. Потом спрашивал селян: есть у кого черная свинья? Но таковой ни у кого не было. Вот вам и бес. А кто же еще, как не он. Пришлось потом потрудиться, вновь освящать весь храм.
– Батюшка, а где бес сидит в человеке? Может быть, в душе?
– Бес может сидеть в человеке где угодно, но больше в голове. А вот к душе подобраться он не может, потому что в душу может войти только тот, кто ее создал.
«И сказал Господь сатане: вот он, в руке твоей, только душу его сбереги» (Иов. 2, 6).
И по слову Божиему всегда есть надежда на исцеление бесноватого.
– А вот, батюшка, если исцеление все же не получается, что тогда делать?
– Сам Господь дал ответ на твой вопрос: «Тогда ученики спросили Иисуса: почему мы не могли изгнать его? Иисус же сказал им: по неверию вашему». И действительно, вера экзорциста, или по-русски – бесогона, имеет решающее значение. Или еще может быть, что Бог попускает бесноватого больного еще пострадать для его последующего духовного просветления или совершенствования.
– Батюшка, а все же какие есть главные средства врачевания бесноватых?
– Можете записать. Их семь. Перечислю по порядку: пост и молитва, паломничество ко святым местам, генеральная исповедь прегрешений, начиная с семи лет, молитвенное делание с многократным осенением себя крестным знамением и набожными размышлениями, праведные обеты, бесоизгнание. И все это венчает принятие Святого Тела и Крови Христовой. И потом чаще причащайтесь. Бес не может пребывать в человеке совместно с принятым Святым Пречистым Телом и Кровью Христовыми.
Наконец мы, получив благословение, распрощались с батюшкой и вышли вон. Недалеко от батюшкиной кельи я увидел прекрасной постройки обширный дом с большими светлыми окнами и верандой. Я спросил Магду:
– Чей это такой красивый дом?
– Это батюшкин дом.
– Как батюшкин?!
– Да, это благодарные прихожане уже лет десять назад построили и обставили этот дом для своего любимого пастыря. Там есть полный комфорт, но батюшка предпочитает жить в своей ветхой келье и спать в гробу, а в дом пускает приезжих к нему издалека богомольцев.
Вот, пожалуй, и все о бесогоне из Ольховки. Это было в 1984 году. Не знаю, жив ли он еще. Дай-то Бог.
25 марта 2000 г.
Любовь к отеческим гробам
Когда-то, в семидесятых годах, я лежал в одной кардиологической клинике Ленинграда и, находясь в палате, с унынием смотрел в окно, по стеклам которого, как слезы, ползли капли осеннего дождя. Сырой западный ветер с Финского залива трепал ветви деревьев, осыпая золотой листвой уже пожухлую траву больничного парка. Палата была небольшая, на трех человек, и одну койку занимало «лицо кавказской национальности». Несмотря на то, что он был болен, и очень даже болен, жизнь и энергия так и кипела в нем. Сам он был уроженец Грузии, из одного большого села Внешней Кахетии, однако по национальности считал себя армянином. Хотя он уже был не молод, и даже можно сказать, просто стар, от него исходил какой-то удивительный шарм, неумолимо привлекавший к нему женщин всех возрастов и сословий, летевших к нему легко и бездумно, как бабочки летят на огонь. Женщины были всякие: начиная от поломоек и шикарных буфетчиц до авантажных докториц. Он мне напоминал завзятых ловеласов довоенных времен, фланирующих по курортной набережной в широченных белых штанах, в истоме закатив кавказские глаза и крепко прижав партнершу, выделывающую ногами модное в те времена танго. В Ленинграде он жил давно, но не сидел на месте, а постоянно курсировал между Ленинградом и Тбилиси, где вел разные маклерские дела с дельцами и начальниками крупных и богатых грузинских и армянских кладбищ. Его знали и в Тбилиси, и в Кахетии как денежного воротилу и как щедрого и веселого кутилу, что на Кавказе ценится особенно высоко. Звали его Ашот. Сейчас он лежал на больничной койке с капельницей, с подвешенной к носу кислородной трубкой, синий и отекший. Но несмотря на свое, можно сказать, предсмертное состояние, был веселый и пускал в ход руки, когда к нему подходили молоденькие докторши или медсестры. Нашим палатным врачом была молодая, статная и очень ухоженная докторша. Ашот за глаза называл ее карабахской кобылицей, а мы с другим соседом – царственной докторшей. Ашот, делая ей комплименты, говорил, что с ее фигурой, лицом и статью в Голливуде она могла бы играть русских императриц. Еще он просил пореже подходить к нему, а то он очень волнуется и у него повышается кровяное давление.
Во время обхода мастистый профессор-кардиолог, демонстрируя Ашота студентам, всегда говорил открытым текстом: «Вот перед вами больной, умышленно погубивший свое сердце непомерной выпивкой и разгульной жизнью». Ашот же в это время подмигивал хорошеньким медичкам и в кровати изображал, что он танцует лезгинку. По всем расчетам врачей Ашот должен был умереть в ближайшие дни и выйти из больницы ногами вперед, но он не умер, пошел на поправку и вышел из больницы своими веселыми ногами – вероятно, Божиим промыслом ему была уготована другая смерть.
Мы с ним часто вели разговор о вере, о Боге, и он мне сказал:
– Что ты говоришь, генацвале, что у нас в Грузии вера ослабла? Нет. У нас в Грузии все верующие. Если бы ты мог понимать разговор наших людей, то у них Бог не сходит с языка. «Клянусь Богом!» – говорят они. Когда подходит праздник или болеет кто, так сразу покупают барана и тащат к церкви. Там его режут во дворе и кушают шашлык, пьют вино и говорят: «Бог! Ты видишь, как мы Тебя любим, даже не пожалели такого прекрасного барана, поэтому сделай так, чтобы наш маленький бичо Зурико поправился и больше не болел». Поп, как свидетель, тоже с нами кушает шашлык и пьет вино. Шкуру с собой не берем, а вешаем на дереве, чтобы Бог не забывал, что раз баран съеден, значит маленькому Зурико надо помочь. Да наш народ – самый верующий на земле! Если бы ты видел, что творится на Георгобу – праздник в честь святого Георгия. Всю неделю подряд в Кахетию ко храму «Алла Верды» съезжается народ. Кто на машине, кто на арбе. Все везут баранов и бурдюки с вином. Десятки тысяч окружают этот большой храм. Темная ночь, горят костры, на них кипят громадные котлы. Всю ночь трудятся мясники, режут баранов, кровь льется рекой, громоздятся горы бараньих голов, горы потрохов. Кипят котлы, варится мясо, жарятся шашлыки. В храме «Алла Верды», таком большом, что туда может въехать грузовая машина и, сделав круг, выехать обратно – так там идет богослужение при участии целых полков попов, архиереев и двадцати трех митрополитов. Они одеты, как цари. Золото на них так и сверкает. Клубами к куполу поднимается кадильный дым иерусалимского ладана. Громадный хор ревет так, что стены дрожат и его слышно за километр. Несколько дней мы так пребываем, едим мясо, выпиваем целый океан вина, грузинским многоголосьем поем наши песни. Так мы прославляем святого Георгия. Вот такая наша вера. Это не то, что у вас, когда, поставив в церкви копеечную свечку, вы думаете, что Бог вам все устроит. К примеру, возьми целого барана, возьми тысячу баранов, и что Бог скорее увидит: тысячу баранов или копеечную свечку?
Я рассердился и ответил ему:
– Бог увидит барана Ашота, который говорит такие глупости.
– Вот то-то же! Тебя заело, что я правду сказал. Наша вера старше вашей веры на 600 лет.
Так говорил умирающий Ашот, посрамляя меня древностью веры и баранами. А меж тем он жил и кормился от неправедных дел. В те еще советские времена он уже тайно занимался частным предпринимательством, за которое мог получить срок, и вероятно, немалый, но срока он не получал, потому что все у него было схвачено, везде смазано и везде сидели чиновники, у которых глаза и рты были залеплены денежными купюрами. Под началом Ашота была целая команда, которая демонтировала на старых петербургских кладбищах ценные памятники на могилах богатых и именитых людей. В укромном месте, в мастерской шлифовки снимали старые надписи и по желанию заказчика наносили новые, золотили их и отлично делали штриховые портреты состоятельных духанщиков, рыночных королей и вообще всех, у кого водились деньжонки. Некоторые денежные воротилы еще при жизни заказывали себе памятники, впрок. Большинство памятников уходило в Закавказье, и кто посещал кладбища больших тамошних городов, уходил, пораженный роскошью и помпезностью различных надгробий из мрамора, гранита и лабрадора. Так памятники обретали вторую жизнь и уже не стояли на респектабельных петербургских кладбищах на могилах сенаторов, аристократов и купцов, а были воздвигнуты над прахом богатых духанщиков, коммерсантов, хозяйственных воротил и партийных бонз.