Придите сейчас на старые кладбища Петербурга и посмотрите, в каком они жалком, разграбленном состоянии. Кстати, к этому приложили руку еще в советские времена и правители города, стерев с лица земли большое Митрофаньевское кладбище, Стародеревенское кладбище, урезав Никольское и Смоленское кладбища и уничтожив еще целый ряд других. Это варварство бесспорно было порождено политикой безбожия в стране.
Когда Ашот приезжал в свое родное село, то из дальней древней церкви Нино-Цминдо приходил старичок-священник Мераби и укорял, и обличал Ашота, говоря, что большой грех он творит и Бог ему этого не простит ни в этой жизни, ни в будущей. И пусть Ашот всегда помнит, что смерть грешника люта. Но Ашот на эти замечания и в ус не дул, а посмеивался и продолжал грабить старые ленинградские кладбища, оставляя только аляповатые бетонные кресты. Но зато около его родного села вырастал роскошный пантеон из гранитных и мраморных надгробий.
Несмотря на его заигрывания, царственная докторша явно не благоволила Ашоту и всегда холодно отвечала на все его льстивые домогательства.
Когда он выписывался из клиники, его пришли встречать несколько молодцев, нагруженных коробками шоколадных конфет, бутылками шампанского и букетами роз. В отделении был устроен небольшой сабантуйчик. Медсестры и врачихи были одарены коробками конфет и букетами роз. Перед отъездом он просил меня зайти к нему и осмотреть какую-то редкую икону, так как сам он в этом не разбирался и хотел по этой иконе иметь точную информацию.
Недели через две я пришел к нему. Двери открыл его сын с мутными глазами наркомана. Из недр квартиры неслись веселые граммофонные звуки вальса. Когда я вошел в просторную, полную антиквариата комнату, то увидел Ашота в широких штанах, вальсирующего на паркете с царственной докторшей. Он повел меня смотреть икону, которая оказалась малоценной, академического письма, единственно был хорош резной кипарисовый киот. По-прежнему неслись гнусавые звуки из антикварного, с громадной трубой граммофона. Около него в кресле сидела царственная докторша, источая нежный запах парижских духов и деликатно поглощая шоколадные конфеты с ромом из большой открытой коробки.
В последний раз, примерно через год, я встретил Ашота на Кировском проспекте под ручку с пышной яркой блондинкой. Он торопился на какую-то деловую встречу, но остановился поговорить со мной, сетуя, что жизнь не удалась, здоровья нет, сын – наркоман, а дочь – шлюха. Говорил, что у него срочный и богатый заказ на отличное надгробье-люкс на могилу хозяина района, богатого деньгами и родственниками. Что из райкома по междугороднему все звонят, торопят с прибытием товара. Такой шедевр придется везти самому, чтобы было все в сохранности.
Больше Ашота я не видел.
Через год я поехал в Грузию к мощам святой равноапостольной Нины. На дороге во Внешней Кахетии автобус сделал остановку. Все пассажиры пошли в тень к источнику. Это было родное село Ашота. Кладбище было при дороге, и я осмотрел его. Тяжелые гранитные глыбы, мраморные памятники и черные плиты лабрадора придавили могилы спесивых кахетинцев. Некоторые могилы вообще вызывали удивление своим явным язычеством. На этих могилах был поставлен дом из ажурной кованой решетки, с оцинкованной крышей и затейливыми трубами водостока. Внутри домика все было убрано и обставлено в восточном вкусе. Здесь был и диван с круглыми мутаками,[3] на полу большой ковер. Под ковром – могила покойника. Посредине стоял стол, покрытый бархатной скатертью, с кувшинами вина, бокалами и фруктами в вазах. Трубки дневного света круглые сутки испускали ртутный мертвящий свет. Электросчетчик исправно отсчитывал киловатты, и беспрестанно гремела радиотрансляция. Кладбищенский сторож рассказал мне, что год назад на этом кладбище погиб уважаемый батоно Ашот из Ленинграда при разгрузке больших плит лабрадора для могилы секретаря райкома. С машины свалилась черная тяжелая плита и придавила его, как жабу. Пока был жив, кричал все, бедный. С большим трудом отвалили плиту от страдальца. Ноги и нижняя часть живота – в лепешку. Вон там, в стороне, и его могила под скромным грузинским камнем. Царствие ему Небесное!
«Вряд ли Царствие Небесное, – как любил поговаривать игумен Прокл», – подумал я и пошел к своему автобусу.
С тех пор прошло порядочно времени, распался Советский Союз, Грузия стала самостоятельным государством, но многие скорби пришлось перенести грузинскому народу. Здесь были и междоусобные войны, и потеря Абхазии с изгнанием грузин, землетрясения, наводнения, снежные лавины и грязевые сели, а главное – нищета и холод. В общем, почти полный набор казней египетских. Когда-то веселая и богатая столица Тбилиси погружалась во мрак и холод. Не шумел больше богатый и знаменитый Тбилисский рынок, где раньше, с трудом пробиваясь сквозь тысячные толпы, развозчики овощей со своими тележками, кричали во все горло: «Хабарда! Хабар да!» Толстые румяные мясники в белоснежных халатах и колпаках, похожие на преуспевающих профессоров-хирургов, превратились в ветхих голодных старцев, сухими ручками приготовляющих себе скудную трапезу из хлеба, зелени и воды на давно пустующей мясной колоде.
Опять я поехал в Кахетию, в Бодби, и опять автобус сделал длительную остановку около села покойного Ашота. Я вышел из автобуса и не узнал кладбища. Где эти кичливые краденые мраморные и гранитные памятники? Ничего этого не было, а было простое традиционное грузинское кладбище с простыми каменными низкими надгробиями.
Постаревший кладбищенский сторож узнал меня и на мои недоуменные вопросы рассказал мне удивительную историю. После смерти и похорон Ашота на селение и прилегающую округу навалились разные беды, как, впрочем, и на всю Грузию. То на овец напала вертячка и половина сельского стада околела, то весной их коровы в ущельях нажрались какой-то ядовитой травы, их раздуло и от стада мало чего осталось, то в домашних хранилищах завелось такое обилие мышей, пожравших всю кукурузу, какого не помнят древние старики. Но самое плохое – это град. Каждый год летом на поля, виноградники и селения с небес выпадал густой и яростный град, побивавший все посевы, и ничего с этим нельзя было поделать. Во избавление от греха служили молебны, приносили в жертву баранов, прикатили зенитную пушку и стреляли в небо по тучам, но все было бесполезно. Народ приуныл и совсем обнищал. Не было на продажу вина, не было ни кукурузы, ни пшеницы. Наконец, решили привезти древнего столетнего священника отца Мираба из храма Нино-Цминдо. Старик с дороги устал. Поел чахохбили, выпил вина и уклался спать. На следующий день из церкви вынесли иконы, хоругви и крестным ходом пошли в сторону кладбища слушать отца Мираба. Собралось все селение. Отец Мираб влез на арбу, помолился, поклонился народу на все четыре стороны и сказал: «Гнев Божий на наших головах за то, что забыли мы Бога и предались мамоне! Для чего вы работали, для чего трудились? Вы работали не для Царства Божия, а для плоти, вот и пожинаете скорби в плоть. Посмотрите на ваше кладбище! Оно украшено памятниками и камнями, украденными с далеких северных могил. Это великий грех – разорять чужие могилы и украшать свои. Ашот привозил вам эти камни, и вы, как бараны, бросились покупать их и ставить на своих могилах. Вот теперь за грехи ваши и Атттота эти северные камни и притягивают на землю убийственный град. Дети мои, послушайте меня, старого священника, что надо сделать, и, может быть, тогда Господь Бог помилует вас: прах Ашота надо перенести в дальнее пустынное ущелье и там похоронить его. Туда же надо перенести все эти памятники и камни. Пусть град вечно побивает это бесплодное дальнее ущелье. Снимите и языческие дома над могилами и устройте обычное грузинское кладбище. Кроме того, для покаяния накладываю на вас сорокадневный пост. Пригласите епископа и пусть он вновь освятит ваше кладбище. Я все сказал. Благословение Божие на вас! Аминь».
Народ послушал старца и сделал все, что он сказал им. И с тех пор градобитие прекратилось. Нельзя сказать, что совсем. Бывает иногда небольшой град, но такого бедственного градобития больше не было.
Эта маленькая, но назидательная история всплыла в моей памяти, когда недавно по поводу юбилея одной знаменитости я посетил старинное петербургское кладбище и с горечью обозревал его жалкое состояние мерзости и запустения. Весь этот грабеж и мародерство делался при попущении безбожных властей, и пусть это будет на их совести.