Когда оно снова вынырнуло на американском берегу у Пьер-Микелона, авторитеты должны были признать, что его первый оборот вокруг земного шара был завершен и что вслед за первым оборотом надо ждать такого же второго и третьего. И пока колесо совершало свой губительный путь, сотни ученых были мобилизованы, чтобы разгадать это странное явление. Предполагалось, что им удастся это сделать хотя бы до конца второго оборота, так что третьего уже не будет, — однако кончились и второй, и третий, и пятый, и одиннадцатый обороты, а вопрос все еще не был решен.
Армия исследователей сопровождала колесо на его пути, делая наблюдения над направлением и темпом движения; отбросы колеса исследовались в лабораториях всего мира.
Линия движения представляла собой прямую линию с уклоном в четверть градуса на длину тропика. Весь путь, нанесенный на глобус, представлял винтовую нарезку на шаровидном теле, причем линия нарезки непрерывно утолщалась. Человек, который хотел бы чернилами обозначить на глобусе этот путь, должен был бы начать с едва заметной линии, с тем, чтобы уже к концу восьмого оборота работать пером на весь нажим.
Так продолжалось до начала двенадцатого оборота, когда на южном течении Миссисипи колесо сделало неожиданный зигзаг, и после этого под винт попало южное полушарие, до тех пор незатронутое колесом.
Всеми мероприятиями против колеса руководил всемирный комитет колеса. Его работа тормозилась из-за войны, разделявшей мир. Европа представляла несколько враждебных лагерей, в Азии война была в разгаре, Америка защищалась с обеих сторон кордонами. Колесо путало расчеты воюющих, выводило из строя одних, усиливая этим других, и потребовалось много горьких уроков, прежде чем противники поняли, что рано или поздно колесо растопчет их всех.
Работой химиков руководил Роден. Он высказался в том смысле, что в химическом составе колеса есть неизвестное науке вещество, которое при взрывах не только не разрушается, но с каждым разом крепнет. Этим он объяснял все увеличивающуюся скорость движения колеса и все расширяющуюся зону его разрушения. Земля, вода, огонь — все, что в природе представляет сопротивление, — не страшны для этого вещества и только усиливают его. Наоборот, если б было возможно создать для колеса среду, совершенно лишенную сопротивления, оно, может быть, потеряло бы в силе и скорости и даже остановилось бы совсем. В этом направлении он работал.
Ученые, занятые борьбой с колесом, выдвигали и другие теории. Теорий было много, но ни одна из них не охватывала явлений колеса со всех сторон. Достаточно сказать, что даже основной вопрос: является ли колесо делом человеческих рук или же осколком какого-либо из надземных миров, испытавших разложение — даже этот вопрос решался ими и в ту и в другую сторону.
7. ТЕМНАЯ КАЙМА
— Не хотел бы я сейчас быть учителем географии, — сказал Цербет, лирический поэт, Эккерту, предсказателю погоды. — Колесо портит им музыку. Едва ученик успеет выучить, что какой-нибудь Клейндоппельбаух лежит на среднем Одере, славится производством карандашей, красотой окрестностей и собором, построенным в пятнадцатом веке, — и вдруг: ни собора, ни карандашей, ни окрестностей. Вместо всего этого канал в два километра шириной, с сомнительного цвета водой и дохлой рыбой на поверхности. А где Кельн? Где параллель Кольвиц — Крефельд? Вся линия: Мансфельд — Гайн — Оберньеза — Брилон — Мюльгейм — Дуйсбург?..
Названия погибших городов, легко приходившие ему на память, звучали торжественно. Они укладывались в стихи, и Цербет, подверженный соблазну ритма, был не прочь удлинить список, но Эккерт, который обращался лишь к сути слов, слушал его горестно и при каждом названии шевелил губами.
— Занятия жителей? — продолжал Цербет с одушевлением. — За ними невозможно уследить. Какой-нибудь Шульц всю жизнь жил вдали от рек и морей, садил картошку и рассчитывал умереть на сухом месте. И вдруг его извещают, что в такой-то день и час его картошка провалится сквозь землю и сам он также последует за ней, если не отбежит за столько-то километров в сторону. Он отбегает, возвращается и видит себя на берегу канала с двухцветной красно-зеленой водой. Эту воду нельзя пить, но по ней можно плавать в лодках и на судах. Железные дороги прорваны колесом, и пока строятся мосты, грузы идут по каналам. При этих условиях приходится забыть о картошке и стать плотником, матросом, капитаном. Еще позже канал встречается с какой-нибудь большой рекой, часть его воды начинает утекать в море. Он мелеет. Шульц возвращается домой, и тут убеждается, каким дураком он был всю жизнь. Колесо разворотило землю и показало ему, какие богатства лежали под его картошкой: золото, уголь, медь… Он делается золотоискателем и сначала очень этому радуется, но потом начинает жалеть о картошке. О чем говорят последние цифры: население убыло на одну десятую, а площадь под хлебом сократилась на целую треть. Если дело и дальше пойдет в этой пропорции, каждый предпочтет картошку…
— Нас ждет голод, — сказал Эккерт тягуче. — Это ясно: мы вымрем от голода…
— Если только, — перебил его Цербст, — до этого не будем попросту раздавлены колесом. Сейчас оно не тронуло нас, оно оставило нас прозябать на полосе между двумя зонами разрушения. Но через год оно кончит обрабатывать землю поперек оси и начнет винтить через полюса. К тому времени от земной поверхности не останется ничего кроме каналов с океанской водой и узенькими полосками суши между ними. Мимо Берлина поплывут льдины из Северного океана. Их увидят те несчастные существа, которые останутся в здешних местах.
— О, да: каналы! — вздохнул Эккерт. — Слишком много каналов. Они нас погубят. Не странно ли, что я уже предчувствовал нечто подобное. Меня всегда печалило, что на нашей карте слишком много зеленой краски. Я сам не мог понять, откуда у меня эта нелюбовь к зелени, которая другим как раз нравилась. Теперь я понимаю: это было здоровое чутье, тоска по хорошим водоразделам — как бы они пригодились нам теперь.
— Вы думаете, нам могут помочь водоразделы? — переспросил Цербст с неудовольствием, ибо водоразделы нарушали созданную им картину неминуемой гибели. — Что такое водоразделы? Временная отсрочка, какие-нибудь лишние два-три года отвратительного существования, без перспектив, с мышиной борьбой за кусочек места. Вы забываете, что, кроме каналов, колесо может уничтожить нас на тысячу ладов.
Он подумал и без труда выложил перед Эккертом парочку добавочных способов гибели: массовое отравление водой, взятой из рек, связанных с системой каналов, чудовищная эпидемия, которая будет вызвана обилием падали в местах прохода колеса.
— Мир провоняет тухлой рыбой! — кричал Цербст.
Он оживился, придумывая новые способы гибели, но чей-то резкий голос за его спиной прервал его.
— Вы начитались плохих газет, молодой человек, — увесисто сказал старик в сером мундире, стоявший позади него. — Вы даром пугаете людей. Ничего из того, что вы говорили, не случится. Потому что колесо будет остановлено.
— Каким образом?
Цербст усмехнулся свысока, но Эккерт взглянул на старика с надеждой.
— Об этом позаботятся те, кто сменит у власти теперешних правителей. Потому что на нынешних нечего рассчитывать. Надо даже благодарить колесо: оно доставляет им столько неприятностей, что они не выдержат и устранятся сами, не дожидаясь, пока другие устранят их силой…
Старик говорил вполголоса, но все же слишком громко для осторожного Эккерта, который почувствовал себя неловко и стал смотреть в сторону. Эккерт уверенно обращался с погодой и лунными затмениями, но робел, когда дело касалось предержащих властей.
— Ваш девиз: чем хуже, тем лучше? — спросил менее осторожный Цербст.
Разговор происходил на улице в очереди перед хлебным распределителем. Очередь отражала двусмысленное настроение в городе, в котором на восемь миллионов жителей не было и сотни вагонов продовольствия. Старик в сером мундире был лишь откровеннее других. Цербст пригляделся к его мундиру и улыбнулся: по краю воротника у него шла темная кайма — след от споротого галуна.
— Как вы думаете, — сказал старик, — чего хотят эти люди? Хлеба и уверенности в завтрашнем дне. Они напуганы и молчат, но их чувства понятны. Весь город молчит, и только громкоговорители кричат за всех. Они убеждают нас ждать, рассказывают нам истории: хлеб был на дороге к нам, но колесо прорвало железнодорожные пути, к прорыву посланы аэропланы, завтра все будет в порядке. Возможно, что это и так. Люди получат хлеб. Но не всем удастся проглотить его. Потому что явятся другие люди и скажут: «Отдай. Ты не работал. У тебя есть лишнее». Тебя ограбят во имя справедливости, и ты не найдешь защиты. Они могут грабить. Но они не могут остановить колеса. Потому что наука не с ними. И я понимаю того человека, который знает секрет колеса, но молчит, ибо не хочет помогать грабителям…
— Вы полагаете, что секрет колеса известен белым? — спросил Цербст.
— Я повторяю то, что слышал от других, — ответил старик, двусмысленно улыбаясь. — Я говорю лишь, что понимаю человека, который ждет другого времени, чтобы открыть карты. Это жестоко, но необходимо.
Снова заговорил рупор: вызывались желающие работать в прорыве. От желающих не требовалось специальных знаний — только сильные руки и смелость. Обещался добавочный паек. Сообщалось, что главная работа уже выполнена войсками, также вызванными к прорыву.
— Возможно, — сказал старик, оглядывая очередь, — найдутся дураки, которые за кусок хлеба полезут в пропасть.
— Здесь центр города, — заметил Цербст, щурясь на темную кайму от споротых галунов. — Здесь особая публика. В рабочих кварталах другое настроение. И там люди полезут в пропасть не только за кусок хлеба.
Цербст не имел отношения к рабочим кварталам, но говорил строптиво, с желанием противоречить. Он был поэт, и с ним случались превращения. Он стоял в очереди с мыслями, которые немногим отличались от того, что говорил старик. Он тоже пострадал от революции, которая ликвидировала лирику, единственное, к чему он был способен. Он стал человеком сомнительной профессии; тяготился этим и втайне изобретал едкие четверостишия, которые получали устное распространение. Но, очутившись против человека в сером мундире, он понял, что не может быть с ним заодно.