УмирающиеКАЛАДИН · ШАЛЛАН
29Ошибкоспесивость
«Те, что из пепла и пламени, убивали, словно рой, и не склонялись перед Вестниками».
«Похоже, Ясна начинает к тебе благоволить, — вывело дальперо. — Сколько еще ждать, пока ты сможешь совершить подмену?»
Шаллан, скривившись, повернула самосвет и написала в ответ:
«Не знаю. Как я и предполагала, Ясна не спускает глаз с духозаклинателя. Она носит его весь день. На ночь запирает в сейф, а ключ вешает себе на шею».
Снова повернув самосвет на пере, девушка принялась ждать ответа. Она находилась в своей комнате — небольшом, высеченном в камне помещении, входившем в предоставленные Ясне покои. Обстановка была простая: маленькая кровать, прикроватный столик да письменный стол, и больше никакой мебели. Одежда Шаллан оставалась в сундуке, который она привезла с собой. Голый пол без ковра, стены без окон — комнаты расположены в Конклаве Харбранта, глубоко под землей.
«Это весьма осложняет дело», — написало перо. Его держала в руке Эйлита, невеста Нана Балата, но все три оставшихся в живых брата Шаллан наверняка сидят там, в комнате в Йа-Кеведе, и принимают участие в разговоре.
«Думаю, она снимает его, пока купается, — написала девушка. — Когда она станет мне больше доверять, вероятно, я начну помогать ей принимать ванны. Не исключено, тогда и появится подходящая возможность».
«Это хороший план. Нан Балат хочет, чтобы я обратила твое особое внимание на то, что нам очень жаль, что заниматься этим приходится именно тебе. Наверное, тяжело так долго быть вдали от дома».
Тяжело? Шаллан взяла дальперо в руку и замерла.
Да, и впрямь тяжело. Только вот тяжелее всего было не влюбиться в свободу, не слишком увлечься изысканиями. Прошло лишь два месяца с того дня, как Шаллан убедила Ясну взять себя в ученицы, а робости в ней уже было в два раза меньше, в то время как уверенности — в два раза больше.
Сложнее всего было понимать, что скоро все закончится. Прибытие в Харбрант на учебу оказалось, без сомнения, самым чудесным событием из всех, что случались с нею за всю жизнь.
«Я справлюсь, — написала она. — Это вам приходится нелегко, вы защищаете интересы нашей семьи дома. Как идут дела?»
Им понадобилось время, чтобы ответить.
«Неважно, — наконец написала Эйлита. — Скоро надо будет платить долги твоего отца, и Викиму едва удается отвлекать кредиторов. Великому князю нездоровится, и все хотят знать, на чьей стороне наш Дом будет в вопросе престолонаследия. Последняя каменоломня иссякает. Если станет известно, что ресурсов у нас больше нет, все обернется плохо».
Шаллан поморщилась.
«Сколько времени у меня осталось?»
«В лучшем случае несколько месяцев, — ответил Нан Балат при помощи своей невесты. — Зависит от того, как долго протянет великий князь и не поймет ли кто-нибудь, что Аша Йушу распродает наше имущество».
Йушу — младший из братьев, не намного старше самой Шаллан. Его опыт закоренелого игрока внезапно пришелся ко двору. Он годами воровал вещи у отца и продавал, чтобы покрыть долги. Теперь Йушу поставил свой талант на службу семье и возвращал деньги. Брат — хороший человек, невзирая на пагубные пристрастия. Ни у кого бы сейчас язык не повернулся обвинять его в чем-либо.
«Виким думает, что сумеет еще некоторое время удерживать всех на почтительном расстоянии. Но мы вот-вот впадем в отчаяние. Чем скорее ты вернешься с духозаклинателем, тем лучше».
Шаллан, помедлив, написала:
«Все уверены, что это единственный способ? Может, стоит попросить Ясну о помощи?»
«Думаешь, она на такое согласится? Поможет неизвестному веденскому Дому, который не пользуется особой любовью? Сохранит наши тайны?»
Скорее всего, нет. Хотя Шаллан постепенно убеждалась в том, что слухи о Ясне все преувеличивают, но все же эта женщина и впрямь временами вела себя безжалостно. Она не забросит свои важные изыскания, чтобы помочь семье Шаллан.
Девушка потянулась к перу, чтобы ответить, но оно вдруг снова начало писать.
«Шаллан, это Нан Балат; я всех отослал. Теперь здесь только мы с Эйлитой. Ты должна кое-что узнать. Луеш мертв».
Девушка удивленно моргнула. Луеш, дворецкий ее отца, умел обращаться с духозаклинателем. Он был одним из немногих, кому она и братья могли, по общему согласию, доверять.
Она взяла чистый лист и написала:
«Что произошло?»
«Он умер во сне, и нет причин подозревать, что его убили. Но, Шаллан, после его смерти к нам явились какие-то люди и сказали, что они друзья нашего отца. В разговоре наедине со мной они намекнули, что знают об отцовском духозаклинателе и настоятельно рекомендуют его вернуть».
Шаллан нахмурилась. Она по-прежнему носила сломанный отцовский духозаклинатель в потайном кошеле в своем рукаве.
«Вернуть?»
«Мы ведь так и не выяснили, откуда отец его взял, — сообщил Нан Балат. — Шаллан, он был в чем-то замешан. Карты, рассказы Луеша и теперь это. Мы продолжаем притворяться, что отец жив, и время от времени приходят письма от других светлоглазых, и в этих письмах говорится о каких-то загадочных „планах“. Я думаю, он затеял интригу, чтобы стать великим князем. И его поддерживали какие-то очень могущественные силы.
Шаллан, наши нежданные гости — люди явно опасные. С такими лучше не встречаться. И они хотят вернуть свой духозаклинатель. Кто бы это ни был, я подозреваю, они дали его отцу, чтобы он смог сотворить богатство и заявить о своем праве на престол. Эти люди знают, что он умер.
Я уверен, что если мы не вернем им работающий духозаклинатель, то окажемся в крайне тяжелой ситуации. Ты должна привезти фабриаль Ясны. Мы быстро используем его, чтобы создать новые жилы с ценным камнем, а потом отдадим им. Шаллан, ты обязана преуспеть. Я был в сомнениях по поводу этого плана, когда ты его предложила, но прочие возможности стремительно тают».
Шаллан почувствовала озноб. Она несколько раз перечитала написанное, а потом ответила:
«Если Луеш мертв, то мы не знаем, как использовать духозаклинатель. Это проблема».
«Я понимаю, — пришло от Нана Балата. — Подумай, как ее можно решить. Это опасно. Я все понимаю. Мне жаль».
Она тяжело вздохнула и написала:
«Чему быть, того не миновать».
«Еще кое-что. Я хотел тебе это показать. Тебе знаком этот символ?»
Последовал грубый набросок. Эйлита не очень-то умела рисовать. К счастью, картинка вышла простая — три переплетенных ромба.
«Впервые вижу, — написала Шаллан. — Что это?»
«У Луеша была подвеска с этим символом. Мы нашли ее на его теле. А один из тех, кто приходил за духозаклинателем, имел такой же узор в виде татуировки на руке, прямо под большим пальцем».
«Любопытно. Значит, Луеш…»
«Да. Хоть он и утверждал обратное, думаю, именно из его рук отец и получил духозаклинатель. Луеш был в этом замешан, — вероятно, через него отец и те люди связывались друг с другом. Я попытался предложить себя вместо отца, но они только расхохотались. Ни на час не задержались и не назначили день, к которому следует вернуть духозаклинатель. Сомневаюсь, что сломанный их удовлетворит».
Шаллан поджала губы.
«Балат, а ты подумал о том, что мы можем спровоцировать войну? Если станет известно, что мы украли алетийский духозаклинатель…»
«Нет, войны не будет. Король Ханаванар просто выдаст нас алети. И тогда всех казнят за кражу».
«Это очень утешает. Большущее тебе спасибо».
«Не за что. Придется рассчитывать на то, что Ясна не поймет, кто забрал духозаклинатель. Она ведь вполне может предположить, что ее собственный просто сломался по какой-то причине».
Шаллан вздохнула.
«Может».
«Береги себя».
«И ты тоже».
И разговор завершился. Она отложила дальперо, потом перечитала все с самого начала, запоминая. Смяла листы и прошла в гостиную, предоставленную Ясне. Хозяйки там не было — принцесса редко прерывала свои занятия, — так что Шаллан сожгла переписку в камине.
Она немного постояла, наблюдая за огнем. Ее обуревала тревога. Нан Балат сильный, но жизнь их всех наградила шрамами. Из письмоводительниц доверять можно только Эйлите, а та… увы, при весьма симпатичном личике невеста Нан Балата не отличалась умом.
Вздохнув, Шаллан покинула гостиную, намереваясь вернуться к занятиям. Хороший способ отвлечься, и вообще — Ясну раздражало, когда ее ученица бездельничала.
Пять часов спустя Шаллан спрашивала себя, куда подевалось ее воодушевление.
Ей действительно нравилось учиться. Но в последнее время Ясна поручила ей заняться историей алетийской монархии. А это не самая интересная тема. Скука Шаллан лишь усиливалась оттого, что ее заставляли читать кучу книг, в которых высказывались нелепые, по ее мнению, суждения.
Она в одиночестве сидела в читательском алькове Ясны в Вуали. Громадная стена огней, альков и загадочные исследования больше не вызывали у нее благоговения. Это место стало уютным и знакомым.
Шаллан потерла глаза свободной рукой и закрыла книгу.
— Я, — пробормотала она, — начинаю ненавидеть алетийскую монархию.
— В самом деле? — раздалось позади. В альков вошла Ясна, в облегающем фиолетовом платье, за которой следовал прислужник-паршун со стопкой книг. — Постараюсь не принимать это близко к сердцу.
Шаллан вздрогнула и покраснела до ушей:
— Светлость Ясна, я не имела в виду конкретных монархов. Я подразумевала монархию в общем.
Принцесса изящно села на свое место в алькове. Взглянула на девушку, приподняв бровь, потом жестом приказала паршуну положить книги на стол.
Ясна по-прежнему оставалась загадкой для Шаллан. Временами она казалась равнодушной ученой дамой, которую раздражало, что приходится отвлекаться на ученицу. Иногда за суровым фасадом как будто мелькал намек на язвительную шутку. Как бы то ни было, Шаллан ощущала необычайное спокойствие, когда находилась рядом с этой женщиной. Принцесса побуждала ее высказывать свои мысли, и девушка с радостью откликалась на это.
— Судя по всплеску эмоций, тема тебя утомляет, — сказала Ясна, перебирая книги. Паршун тем временем удалился. — Ты решила стать ученой. Что ж, тебе придется понять — в этом и заключается настоящая наука.
— В том, чтобы читать писания тех, кто отказывается признавать чужое мнение?
— Они уверены в своей правоте.
— Светлость, я не эксперт в уверенности. — Шаллан взяла одну из книг и окинула ее критическим взглядом. — Но думаю, что не перепутала бы ее с чем-то другим. По-моему, само слово не подходит, чтобы описать книгу вроде этой, за авторством Медерии. Подобные ученые кажутся мне скорее спесивыми, чем уверенными. — Вздохнув, она отложила том. — По правде говоря, «спесивость» — тоже неправильное слово. Оно недостаточно отражает суть.
— И каким же, по-твоему, должно быть правильное слово?
— Даже не знаю. Ошибкоспесивость, видимо.
Ясна скептически вскинула бровь.
— Это в два раза сильнее простой самонадеянности, — объяснила Шаллан, — хотя фактологическая основа их заключений в десять раз меньше положенного.
В ответ на ее слова на губах Ясны появилась тень улыбки.
— То, что вызвало у тебя столь живой отклик, известно под названием Движение зазнаек. Тогда «ошибкоспесивость» можно считать литературным приемом. Ученые намеренно преувеличивают важность того, о чем пишут.
— Движение зазнаек? — переспросила Шаллан, снова берясь за книги. — Кажется, я знаю, как следует двигаться мне.
— Как?
— Всадить этому движению нож в спину.
На этот раз все ограничилось приподнятой бровью. Девушка, посерьезнев, продолжила:
— Думаю, я сумею понять смысл этого приема, светлость, но авторы книг, которые вы мне дали по теме смерти короля Гавилара, прибегают ко все более и более неразумным доводам для доказательства своей правоты. Поначалу они соперничали друг с другом в красноречии, а теперь обзываются и придираются к пустякам.
— Ученые пытаются спровоцировать дискуссию. Ты бы предпочла, чтобы ученые прятались от правды, как это делает большинство? Тебя бы устроило, если бы люди погрязли в невежестве?
— Читая эти книги, я перестаю понимать разницу между ученостью и невежеством. Человек, который избегает учиться, может быть невежественным, но ведь и ученый способен прятать свое невежество под маской ума.
— А как быть с ученостью, к которой не примешивается невежество? Что основана на поиске правды, но не отрицает при этом вероятность ошибки?
— Это мифическое сокровище, светлость, почти как Осколки Зари или Клинки Чести. Безусловно, его стоит искать, но надо проявлять великую осторожность.
— Осторожность? — переспросила Ясна, нахмурившись.
— Есть шанс прославиться, но такая находка сама по себе способна всех нас уничтожить. Доказательство того, что можно быть ученым, одновременно считая учеными тех, кто с тобой не согласен? Ох, по-моему, оно взорвет весь научный мир без остатка.
Ясна фыркнула:
— Дитя, ты увлеклась. Если хоть половину тех сил, что ты усердно тратишь на остроумие, пустить в дело, то, осмелюсь предположить, в твоем лице наука получит одного из величайших ученых нашего времени.
— Прошу прощения, светлость. Я… ну, я просто сбита с толку. Учитывая пробелы в моих знаниях, я предполагала, что вы поручите мне изучать события, случившиеся гораздо раньше, чем несколько лет назад.
Ясна открыла одну из своих книг:
— Мой опыт свидетельствует, что молодые люди вроде тебя склонны не очень-то высоко ценить события далекого прошлого. Поэтому я выбрала то, что случилось недавно и вызвало большой резонанс, чтобы тебе легче было свыкнуться с тем, как работают настоящие ученые. Неужели убийство короля — недостаточно интересная тема?
— Отнюдь, светлость. Мы, малыши, любим штучки, которые блестят и бабахают.
— Иногда ты и впрямь не можешь держать язык за зубами.
— Только иногда? То есть я почти все время хожу с высунутым языком? Придется мне… — Шаллан осеклась, сообразив, что и впрямь перегнула палку. — Прошу прощения.
— Никогда не извиняйся за свой ум. Иначе только этим и будешь заниматься. Однако острить следует со знанием дела. Ты часто говоришь первую более-менее умную вещь, которая приходит в голову.
— Знаю, — согласилась Шаллан. — У меня уже давно обнаружилась эта прискорбная слабость. Нянюшки и наставницы изо всех сил пытались с нею бороться.
— Вероятно, путем строгих наказаний.
— Да. Их излюбленным методом было посадить меня в угол и заставить держать на голове книги.
— А это, в свою очередь, — сказала Ясна со вздохом, — всего лишь приучило тебя побыстрее отпускать колкости, ибо ты знала, что надо успеть, пока не передумаешь и не подавишь в себе желание высказаться.
Шаллан склонила голову набок.
— Наказывать — неправильная стратегия, — продолжила Ясна. — По отношению к кому-то вроде тебя наказание превращается в поощрение. В игру. Как долго надо болтать, чтобы заслужить наказание? Можно ли придумать что-то настолько умное, что наставницы не заметят издевки? Отправляя тебя в угол, они всего лишь давали время на сочинение новых остроумных реплик.
— Но молодая женщина не должна говорить то, что я частенько говорю.
— Единственная «недолжная» вещь, которую я вижу, заключается в том, что ты не туда направляешь свой ум. Смотри, что получается: ты приучила себя именно к тому, что так раздражает тебя в ученых. К умничанью, за которым нет мыслей — а это, я бы сказала, то же самое, что теория, не основывающаяся на правильных умозаключениях. — Ясна перевернула страницу. — Как ты это называешь — ошибкоспесивость, да?
Шаллан залилась краской.
— Предпочитаю, чтобы мои подопечные были умными, — продолжила принцесса. — Тогда мне есть с чем работать. Надо бы тебя взять с собой, когда я отправлюсь к королевскому двору. Подозреваю, что по меньшей мере Шуту ты точно понравишься — хотя бы по той причине, что твоя внешняя природная робость и хорошо подвешенный язычок сочетаются столь парадоксальным образом.
— Да, светлость.
— Прошу тебя, запомни одно: ум — самое ценное оружие женщины. Использовать его неуклюже или преждевременно не следует. Как и упомянутый тобой нож в спину, умная насмешка наиболее действенна, когда ее не ждут.
— Простите, светлость.
— Я не читаю тебе нотации. — Ясна перевернула страницу. — Просто излагаю свои соображения. Привычка, которая время от времени дает о себе знать. Книги пахнут плесенью. Небо нынче синее. Моя подопечная — остроумная разгильдяйка.
Шаллан улыбнулась.
— Теперь расскажи, что тебе удалось обнаружить.
— Немного, светлость. — Девушка скривилась. — Или же слишком много? Каждый автор выдвигает собственную теорию о том, почему паршенди убили вашего отца. Некоторые считают, будто он той ночью на пиру их оскорбил. Другие твердят, что весь договор был уловкой, предназначенной для того, чтобы паршенди смогли подобраться поближе к королю. Но в этом практически нет смысла, потому что до того у них были куда лучшие возможности для покушения.
— А Убийца в Белом? — спросила Ясна.
— Истинная аномалия, — заявила Шаллан. — В сносках полным-полно комментариев о нем. Почему паршенди наняли убийцу-чужеземца? Неужели боялись, что сами не справятся? Или они его не нанимали, их кто-то подставил? Многие считают это маловероятным, учитывая, что паршенди признались в убийстве.
— А что ты думаешь?
— Светлость, я не нахожу в себе сил делать выводы.
— Разве суть изыскания не в том, чтобы делать выводы?
— Мои наставницы говорили, что это относится только к очень опытным исследователям, — призналась Шаллан.
Ясна фыркнула:
— Дуры твои наставницы. Юношеская незрелость — один из величайших катализаторов перемен во всем космере. Ты понимаешь, что Солнцетворцу было всего семнадцать, когда он начал свои завоевания? Гаваре не исполнилось и двадцать Плачей, когда она выдвинула теорию трех сфер.
— Но разве на каждого Солнцетворца или Гавару не приходится сотня Грегоров?
Юный король Грегор прославился тем, что начал бессмысленную войну с государствами, чьи короли были союзниками его отца.
— Был только один Грегор. — Ясна поморщилась. — К счастью. Но твой довод верен. Отсюда и проистекает цель обучения. Быть молодым — значит быть активным. Быть ученым — значит действовать осознанно.
— Или сидеть в алькове и читать об убийстве, которое случилось больше пяти лет назад.
— Я бы не заставила тебя это изучать, если бы в том не было пользы. — Ясна открыла одну из своих книг. — Слишком многие ученые считают, что природа изысканий сугубо интеллектуальная. Никак не применяя приобретенное знание, мы зря тратим время. Книги могут хранить сведения лучше людей, но мы способны делать то, на что книги не рассчитаны. Например, истолковывать прочитанное. Так что тот, кто не собирается анализировать, может оставить научные фолианты в покое.
Шаллан задумчиво откинулась на спинку стула. Ясна все развернула таким образом, что ей захотелось снова зарыться в книги. Но что, по мнению принцессы, ей надлежало делать с полученными сведениями? На миг проснулись угрызения совести. Ясна прилагала немалые усилия, наставляя свою ученицу, а та собиралась отблагодарить, украв самое ценное ее имущество и оставив взамен сломанный аналог. Шаллан от этого делалось плохо.
Она ожидала, что обучение под покровительством Ясны будет включать бессмысленное зазубривание и бесполезную работу, что ее будут постоянно отчитывать за недостаточную сообразительность. Так ее обучали наставницы. Принцесса совсем другая. Она дала Шаллан тему и свободу изучать ее как захочется. Подталкивала к размышлениям, но почти все их беседы рано или поздно сворачивали к вопросам вроде истинной природы научных изысканий, цели учебы как таковой, красоты знаний и их применения.
Ясна Холин действительно любила учиться и добивалась того же от окружающих. За суровым и пристальным взглядом, за неулыбчивыми губами принцесса прятала истинную веру в свое дело. Каким бы оно ни было в действительности.
Девушка взяла одну из своих книг, но тайком изучила корешки томов в стопках, что лежали перед Ясной. Снова хроники Эпохи Вестников. Сборники мифов, комментарии, труды ученых, известных до безумия смелыми предположениями. Томик, который наставница держала в руках, назывался «Незабытые тени». Шаллан запомнила название, решив позже разыскать другой экземпляр и ознакомиться с содержанием.
Что же искала Ясна? Какие тайны пыталась выудить из этих томов, большинство из которых — древние копии копий? Хотя Шаллан и разобралась в некоторых секретах духозаклятия, суть поисков Ясны и причина, по которой принцесса прибыла в Харбрант, ускользали от нее. Это сводило с ума и не давало покоя. Ясна любила говорить о великих женщинах прошлого, которые не просто записывали историю, но творили ее. Что бы она ни изучала, это было важно. Это могло изменить мир.
«Нельзя увлекаться, — приказала себе Шаллан, возвращаясь к книгам и заметкам. — Ты не ставишь своей целью изменить мир. Ты хочешь защитить семью».
И все-таки она должна произвести хорошее впечатление. По этой причине девушка самозабвенно работала еще два часа, пока в коридоре не раздались шаги. Видимо, слуги несли обед. Ясна и Шаллан часто трапезничали у себя на балконе.
Желудок Шаллан заурчал, когда донеслись ароматы еды, и девушка радостно отложила книгу. Во время обеда она часто рисовала, и Ясна, невзирая на нелюбовь к изобразительному искусству, поощряла это занятие. Принцесса говорила, что высокородные мужчины часто считают рисование и живопись «привлекательными» в женщине, так что ее ученице следовало развивать свои способности хотя бы ради того, чтобы обратить на себя внимание поклонников.
Шаллан не знала, стоит ли обижаться на такое. И кстати, что сама Ясна думала о замужестве, раз уж не утруждала себя более подобающими женщине искусствами, вроде музыки или живописи?
— Ваше величество, — произнесла Ясна, плавно вставая. Шаллан вздрогнула и поспешно оглянулась. В дверном проеме стоял престарелый король Харбранта, в великолепных оранжево-белых одеждах, украшенных богатой вышивкой. Девушка вскочила.
— Светлость Ясна, — проговорил король, — я не помешал?
— Ваше величество, вы никогда не мешаете. — Принцесса удивилась не меньше своей ученицы, но ничем не выказала неловкости или беспокойства. — К тому же мы собирались пообедать.
— Знаю, светлость. Надеюсь, вы не будете возражать, если я к вам присоединюсь.
Несколько слуг принялись заносить еду и стол.
— Вовсе нет, — ответила Ясна.
Слуги поспешили все приготовить, расстелили на круглом столе две скатерти, чтобы разделить его на мужскую и женскую половину на время приема пищи. Полумесяцы из ткани — красный для короля, синий для дам — они закрепили, разместив в центре гирьки. Затем последовали блюда под крышками: прозрачная холодная похлебка из сладких овощей для женщин, бульон с пряным запахом для короля. Харбрантийцы предпочитали на обед супы.
Шаллан удивилась, когда ей также отвели место. Ее отец никогда не ел с детьми — даже ее, любимицу, ссылал за другой стол. Когда Ясна села, девушка последовала ее примеру. У нее опять заурчало в желудке, и король взмахом руки предложил начинать. Его жесты казались неуклюжими по сравнению с грацией Ясны.
Вскоре Шаллан с удовольствием поглощала еду. Изящно, как и полагается женщине, она держала защищенную руку на коленях, а в свободной сжимала шпажку, на которую накалывала кусочки овощей или фруктов. Король прихлебывал бульон из чашки, но делал это не так шумно, как большинство мужчин. Почему он удостоил их визитом? Разве правила приличия не требовали формального приглашения на обед? Разумеется, она уже знала, что Таравангиан не особо заботился соблюдением протокола. Он пользовался народной любовью, темноглазые превозносили его за больницы, а вот светлоглазые считали не очень-то блестящим властителем.
Дураком он тоже не был. К несчастью, светлоглазые вели столь изощренные политические игры, что человек со средними способностями участвовать в них не мог. Пока они ели, тишина нарастала и постепенно начала давить. Несколько раз король как будто хотел что-то сказать, но потом возвращался к своему бульону. Ясна, похоже, сбивала его с толку.
— Ваше величество, как поживает ваша внучка? — наконец спросила принцесса. — Приходит в себя?
— Да, все идет хорошо, спасибо, — ответил Таравангиан, явно обрадованный тем, что завязался разговор. — Хотя теперь она избегает узких коридоров в Конклаве. Не устану благодарить вас за помощь.
— Всегда рада быть полезной, ваше величество.
— Прошу простить меня за то, что я скажу, но ревнители не считают вас полезной. Я понимаю, это довольно деликатный вопрос. Наверное, не стоило и говорить, но…
— Нет, не смущайтесь. — Ясна отправила в рот маленький зеленый лурнип, наколов его на шпажку. — Я не стыжусь своего выбора.
— Вы простите старика за излишнее любопытство?
— Ваше величество, я всегда прощаю любопытство. Считаю его одним из наиболее искренних чувств.
— Тогда скажите, где вы его нашли? — спросил Таравангиан, кивком указывая на духозаклинатель, который Ясна прятала под черной перчаткой. — Как же вы уберегли его от орденов?
— Ваше величество, такой вопрос можно счесть опасным.
— Я уже обрел нескольких новых врагов, пригласив вас.
— Вы будете прощены, — сказала Ясна. — В зависимости от избранного вами ордена.
— Прощен? Я? — Престарелому королю это показалось забавным, и Шаллан заметила, как на его лице промелькнуло что-то похожее на глубокое сожаление. — Это вряд ли. Но не будем отклоняться от темы. Прошу вас. Я настаиваю на ответе.
— А я настойчиво от него уклоняюсь, ваше величество. Простите. Я не виню вас за любопытство, но не в моих силах его удовлетворить. У меня есть тайны.
— Конечно, конечно. — Король откинулся на спинку стула, вид у него сделался раздосадованный. — Теперь вы решите, что я устроил этот обед всего лишь ради того, чтобы выведать у вас все про фабриаль.
— Так у вас была иная цель?
— Видите ли, я слышал необычайные разговоры о художественных способностях вашей ученицы. Я подумал, может быть… — Он улыбнулся Шаллан.
— Конечно, ваше величество, — сказала девушка. — С радостью вас изображу.
Король просиял, когда она встала, не доев, и принялась перебирать свои вещи. Шаллан посмотрела на Ясну, но лицо наставницы оставалось непроницаемым.
— Вы предпочитаете обычный портрет на белом фоне? — спросила девушка. — Или более широкую перспективу, включая окружение?
— Шаллан, возможно, — многозначительно заметила Ясна, — тебе бы стоило подождать, пока обед не закончится?
Художница покраснела, выругав себя за чрезмерное рвение.
— Нет-нет, — сказал король. — Я почти закончил. Дитя мое, портрет с фоном — отличная вещь. Как мне следует сесть? — Он отодвинул стул, позируя с улыбкой, точно добрый дедушка.
Она моргнула, закрепляя увиденное в памяти:
— Великолепно, ваше величество. Можете продолжить трапезу.
— Тебе не нужно, чтобы я сидел неподвижно? Я уже позировал для портретов раньше.
— Нет, все в порядке, — заверила его Шаллан, садясь.
— Очень хорошо. — Он вновь придвинулся к столу. — Но я все же должен извиниться, что из всех моделей тебе достался именно я. Уверен, мое лицо не относится к числу самых впечатляющих, какие тебе приходилось рисовать.
— Вздор! — возразила девушка. — Ваше лицо — как раз то, что требуется художнику.
— Неужели?
— Да, ведь… — Она осеклась, проглотив очередную остроту: «Да, ведь у вас кожа в точности как пергамент, лучше всякого холста». — Ведь у вас красивый нос и мудрые морщины. Набросок углем будет выглядеть потрясающе.
— Что ж, хорошо. Приступай. Хотя я по-прежнему не понимаю, как ты собираешься работать, не видя перед собой неподвижную модель.
— Светлость Шаллан обладает рядом уникальных талантов, — объяснила Ясна.
Шаллан приступила к наброску.
— Я и не сомневался! Я видел, как она нарисовала Вараса.
— Вараса? — переспросила принцесса.
— Младшего управителя коллекций в Паланеуме. Он мой дальний родственник. Говорит, все прислужники под впечатлением от вашей юной ученицы. Вы нашли ее такой?
— Когда мы повстречались, — сказала Ясна, — я нашла ее невоспитанной.
Король склонил голову набок.
— Но что касается художественных способностей, тут я ни при чем, — добавила принцесса. — Они прилагались к ней изначально.
— А-а, так это благословение Всемогущего.
— Как скажете.
— Но вы так не считаете, верно? — Таравангиан рассмеялся невпопад.
Шаллан быстро рисовала, штрихами очерчивая форму его головы. Он поерзал на стуле, чувствуя себя неловко:
— Это ведь трудно для вас? Возможно, даже болезненно?
— Ваше величество, отсутствие веры в бога — не болезнь, — сухо проговорила Ясна. — Не то же самое, что сыпь на ногах.
— Ну конечно, конечно. Но… э-э-э… разве не трудно жить, ни во что не веря?
Шаллан, не переставая рисовать, подалась вперед и сосредоточилась на разговоре. Девушка предполагала, что обучение у еретички будет чуть более увлекательным. Они с Кабзалом — остроумным ревнителем, с которым ей довелось повстречаться в первый день в Харбранте, — несколько раз успели поболтать по поводу того, во что верит Ясна. Однако с самой принцессой поговорить на эту тему не удалось. Стоило Шаллан заикнуться об этом, Ясна направляла беседу в иное русло.
Сегодня, однако, она этого не сделала. Возможно, почувствовала, что король искренне заинтересован.
— Вообще-то, выбор для веры довольно широк, ваше величество. Мой брат и мой дядя, мои собственные способности. То, чему меня научили родители.
— Но ведь есть еще истина и ложь, а вы… вы их отвергли.
— То, что я не принимаю то, чему учат в орденских обителях, не означает, что я отвергаю саму веру в существование истины и лжи.
— Но ведь Всемогущий определяет, что есть истина!
— Неужели кто-то, некое невидимое существо, должен объявить правду правдой, чтобы она сделалась таковой? Я верю, что представления о морали, которые кроются в моей собственной душе, более основательны и истинны, нежели представления тех, кто ведет себя правильно только потому, что боится возмездия.
— В этом же и есть сама суть закона, — возразил сбитый с толку король. — Когда нет наказания, возможен лишь хаос.
— Без закона некоторые люди поступали бы, как им заблагорассудится, верно. Но многие способны отказаться от личной выгоды, основанной на чужом страдании, тем самым сделав правильный выбор, — разве это не замечательно?
— Они боятся Всемогущего.
— Нет, думаю, в каждом из нас таится понимание того, что общественное благо обычно подразумевает и индивидуальное благо. Человечество способно быть благородным, надо лишь дать ему шанс. Это благородство существует независимо от волеизъявления какого бы то ни было божества.
— Ума не приложу, как что-то может существовать независимо от Господней воли. — Король потрясенно покачал головой. — Светлость Ясна, у меня и в мыслях не было спорить, но разве само определение Всемогущего не подразумевает, что Он есть мера всех вещей?
— Один плюс один равняется двум, не так ли?
— Э-э-э, да.
— Чтобы это было правдой, не требуется решение божества. Мы можем сделать вывод, что математика существует отдельно от Всемогущего, независимо от Него?
— Возможно.
— Ну так вот, — продолжила Ясна, — я просто заявляю, что мораль и человеческая воля тоже от Него не зависят.
— Если вы правы, — сказал король со смехом, — то существование Всемогущего бессмысленно!
— Именно.
На балконе стало тихо. Сферные лампы Ясны излучали прохладный, ровный белый свет, заливавший все вокруг. Неловкую тишину нарушало только поскрипывание угольного карандаша Шаллан. Она рисовала быстрыми, размашистыми штрихами, взволнованная тем, что сказала принцесса. От этих слов внутри ее появилась пустота. Отчасти потому, что король, при всей своей любезности, не очень-то умел спорить. Он был милым человеком, но не мог тягаться с Ясной в искусстве полемики.
— Что ж… — сказал Таравангиан. — Должен заметить, что ваши доводы звучат очень весомо. Но я все равно их не принимаю.
— Ваше величество, я и не собиралась вас в чем-то убеждать. Я никому не навязываю своих взглядов, а вот у большинства моих оппонентов с этим как раз имеются проблемы. Шаллан, ты закончила?
— Еще немного, светлость.
— Но прошло всего несколько минут! — воскликнул король.
— У нее талант, ваше величество, — сказала принцесса. — Я ведь уже об этом говорила.
Шаллан откинулась на спинку стула, изучая свою работу. Она так сосредоточилась на разговоре, что позволила руке действовать самостоятельно, доверяясь чутью. Набросок изображал короля, который с умным видом сидел на стуле, спиной к балкону, напоминавшему часть крепостной стены. Дверь, ведущая на балкон, была справа от Таравангиана. Да, вышло очень похоже. Не лучшая ее работа, но…
Девушка замерла, у нее перехватило дыхание, а сердце кувыркнулось в груди. В дверном проеме позади короля она нарисовала… что-то. Двух высоких и очень худых существ, в плащах с разрезами, лежавших прямыми складками, будто сделанных из стекла. Над жесткими высокими воротниками у каждого из существ вместо головы парил большой символ — замысловатое переплетение множества линий и плоскостей, изгибавшихся под немыслимыми углами.
Шаллан не могла прийти в себя от потрясения. Почему она нарисовала этих существ? Что ее заставило?..
Юная художница вскинула голову. В коридоре было пусто. Твари вовсе не часть Образа, который она запомнила. Ее рука просто их нарисовала, повинуясь собственным желаниям.
— Шаллан? — спросила Ясна.
Девушка инстинктивно отбросила уголек и смяла лист свободной рукой:
— Прошу прощения, светлость. Я увлеклась разговором. Рисунок получился неряшливым.
— Дитя, позволь нам хотя бы взглянуть на него, — сказал король, вставая.
Шаллан крепче сжала кулак:
— Прошу, не надо!
— Временами она темпераментна, как все художницы, — со вздохом пояснила Ясна. — И ничего с ней не поделаешь.
— Ваше величество, я нарисую другой, — пообещала девушка. — Мне так жаль!
Он пригладил редкую бороду.
— Ну что ж, ладно. Я собирался подарить его внучке…
— Вечером будет готово, — заверила Шаллан.
— Это было бы замечательно. Тебе точно не нужно, чтобы я позировал?
— Нет, ваше величество, не нужно. — Сердце художницы все еще колотилось, она не могла выбросить из головы те две перекошенные фигуры и потому сняла еще один образ монарха. Пригодится для более подходящего портрета.
— Что ж, — сказал король. — Кажется, мне пора. Я хочу навестить один из госпиталей. Можешь прислать рисунок в мои покои, но не спеши. Честное слово, я не расстроен.
Шаллан почтительно присела, все еще прижимая к груди комок бумаги. Король и его свита удалились; вошли паршуны, чтобы унести обеденный стол.
— По-моему, ты еще не допускала ошибок в рисунке, — заметила Ясна, снова усаживаясь за письменный стол. — Особенно таких ужасных, чтобы из-за них уничтожать всю работу.
Девушка покраснела.
— Что ж, думаю, даже мастер может ошибаться. Разрешаю тебе посвятить следующий час труду над правильным портретом его величества.
Шаллан посмотрела на испорченный набросок. Существа были просто ее фантазией, порождениями рассеянного внимания. Только и всего. Плод воображения. Наверное, в ее подсознании кроется что-то, что ей хотелось бы выразить. Но как же истолковать эти фигуры?
— Я заметила, что ты, разговаривая с королем, вдруг приостановилась, — промолвила принцесса. — Что ты хотела ему сказать?
— Кое-что неприличное.
— Но умное?
— Когда момент упущен, умное замечание уже не кажется таким потрясающим, светлость. Это была просто глупая мысль.
— И ты заменила ее пустым комплиментом. Думаю, ты неправильно поняла то, что я пыталась объяснить, дитя. Мне бы не хотелось, чтобы ты молчала. Быть умной хорошо.
— Но если бы я это сказала, — возразила Шаллан, — я бы оскорбила короля и, наверное, смутила его, он бы пришел в замешательство. Уверена, он знает, что люди считают его тугодумом.
Принцесса фыркнула:
— Пустые слова. И сказанные глупцами. Но вероятно, было мудро с твоей стороны сдержаться, хотя запомни вот что: направлять свои способности и подавлять их — две разные вещи. Я бы очень хотела, чтобы ты придумала нечто и умное, и приличное.
— Да, светлость.
— Кроме того, — продолжила Ясна, — я верю, ты могла бы рассмешить Таравангиана. В последнее время его, похоже, обуревают тревожные мысли.
— Так он не кажется вам скучным? — спросила Шаллан с интересом. Ей самой король не казался ни скучным, ни глупым, но она думала, что кто-то умный и образованный, вроде Ясны, с трудом будет его терпеть.
— Таравангиан — прекрасный человек, — сказала наставница, — и он лучше сотни самопровозглашенных знатоков придворной жизни. Он напоминает моего дядю Далинара. Такой же серьезный, искренний и вечно занятой.
— Светлоглазые говорят, что он слабый. Потому что угождает столь многим монархам, потому что боится войны, потому что у него нет осколочного клинка.
Ясна не ответила, хотя ее что-то беспокоило.
— Светлость? — подтолкнула ее Шаллан, заняв свое место и разложив угольные карандаши.
— В древние времена, — заговорила принцесса, — человека, который принес в свое королевство мир, считали необычайно ценным. Теперь такого же человека высмеивают за трусость. — Она покачала головой. — Для перемены понадобились века. Нам бы стоило ужаснуться. Нам нужны такие люди, как Таравангиан, и я запрещаю тебе называть его скучным, пусть даже мимоходом.
— Да, светлость. — Шаллан склонила голову. — Вы действительно верите в то, что говорили? Про Всемогущего?
Ясна ответила не сразу.
— Возможно, я преувеличила свою убежденность.
— Движение зазнаек и в риторике отметилось?
— Думаю, так и было. Сегодня за чтением мне не стоит поворачиваться к тебе спиной.
Шаллан улыбнулась.
— Истинный ученый не должен утыкаться в одну идею, — сказала Ясна, — и не важно, насколько он уверен в своей правоте. То, что я не нашла убедительной причины присоединиться к какому-нибудь ордену, не значит, что я никогда ее не найду. Хотя всякий раз после таких разговоров, как сегодня, мои убеждения становятся тверже.
Девушка прикусила губу. Ясна это заметила.
— Шаллан, научись контролировать эту привычку. Она выдает твои чувства.
— Да, светлость.
— А теперь говори.
— По-моему, беседа с королем получилась не совсем честной.
— Как это?
— Все дело в его… э-э-э… ну, вы понимаете. Ограниченных возможностях. Он неплохо справлялся, но не привел тех аргументов, на какие способен кто-нибудь более сведущий в воринской теологии.
— И какие же это аргументы?
— Ну, я ведь тоже не очень-то разбираюсь в этом. Но все же считаю, что вы проигнорировали или, по крайней мере, преуменьшили значение одной жизненно важной вещи.
— Какой?
Шаллан постучала себя по груди:
— Наши души, светлость. Я верую, ибо чувствую что-то, некую близость к Всемогущему, умиротворение, которое приходит, когда я живу в соответствии со своей верой.
— Время от времени мы сами внушаем себе, будто испытываем то или иное чувство.
— Но разве вы не утверждали, что то, как мы поступаем, — то, как мы отличаем правду от лжи, — определяет сущность всего человечества? Вы упомянули врожденный моральный инстинкт, чтобы обосновать свою точку зрения. Почему же вы отвергаете мои чувства?
— Отвергаю? Нет. Отношусь скептически? Возможно. Твои чувства, какими бы сильными они ни были, только твои. Не мои. А я чувствую, что тратить жизнь на попытки угодить невидимому, неведомому и непознаваемому существу, которое следит за мной с небес, — неимоверно бесполезное занятие. — Она ткнула в сторону Шаллан своим пером. — Но ты учишься риторике. Мы все-таки сделаем из тебя ученую даму.
Девушка улыбнулась, ощутив прилив довольства. Похвала Ясны ценнее изумрудного броума.
«Но… я ведь не стану ученой. Я украду духозаклинатель и сбегу».
Ей не нравилось об этом думать. Вот еще одна проблема, с которой надо справиться: она часто избегала неприятных размышлений.
— А теперь побыстрее разберись с портретом короля. — Принцесса взялась за книгу. — У тебя еще полным-полно работы, которую надо будет сделать, когда ты закончишь рисовать.
— Да, светлость, — согласилась Шаллан.
На этот раз, однако, рисовать было трудно — ее обуревали тревоги, не давая сосредоточиться.
30Незримая тьма
«Они сделались опасными внезапно, точно в ясный день вдруг нагрянул ураган».
Каладин вышел из похожей на пещеру казармы навстречу чистому свету раннего утра. Частички кварца в земле перед ним блестели, отражая этот свет, и сама земля искрилась и горела, словно вот-вот должна взорваться.
За ним последовала группа из двадцати девяти человек. Рабы. Дезертиры. Чужаки. Даже несколько бедолаг, чьим единственным грехом была нищета. Они присоединились к мостовой команде от отчаяния. Лучше такое жалованье, чем ничего, а им пообещали, что после сотой вылазки с мостом повысят. Переведут на сторожевую вышку — а это, с точки зрения бедняка, выглядело обещанием роскошной жизни. Получать деньги за то, что целый день стоишь и глядишь по сторонам? Это что за безумие такое? Считай, разбогател…
Они не понимали. Никто не сможет пережить сто вылазок с мостом. Каладин побывал в двух десятках и уже считался одним из самых опытных среди выживших мостовиков.
Четвертый мост отправился за ним. Последний бастион — тощий мостовик по имени Бисиг — сдался накануне. Каладину нравилось думать, что его наконец-то переубедили смех, еда и человечность. Но, скорее всего, все дело в нескольких многозначительных взглядах или едва слышных угрозах от Камня и Тефта.
Каладин предпочел этого не замечать. В конце концов ему понадобится верность этих людей, но пока что хватит и покорности.
Он обучил их тем же утренним упражнениям, которые узнал в первый день в армии. Растяжка, потом прыжки. Плотники, в коричневых рабочих робах и желтовато-коричневых или зеленых шапках, проходили мимо них по пути на лесной склад и удивленно качали головой. Солдаты глядели с невысокого холма, за которым начинался собственно лагерь, и смеялись. Газ наблюдал от ближайшей казармы, сложив руки и недовольно прищурив единственный глаз.
Каладин вытер лоб. Их с Газом взгляды встретились, потом он снова повернулся к своим людям. До завтрака еще есть время попрактиковаться в таскании моста.
Газ так и не привык быть одноглазым. Да как вообще к такому можно привыкнуть? Лучше бы потерял руку или ногу, чем глаз. Он никак не мог отделаться от ощущения, что во тьме пряталось то, чего он не видит, зато видят другие. Что же там притаилось? Спрен, который высосет его душу из тела? Опустошит его, как крыса опустошает мех с вином, прогрызя дырку в уголке?
Товарищи считали его везунчиком. «Тот удар мог лишить тебя жизни». Что ж, тогда ему бы не пришлось жить с этой тьмой. Один его глаз закрылся навеки. Если закроется второй, тьма поглотит его целиком.
Газ посмотрел налево, и тьма поспешно отбежала в сторону. Ламарил, высокий и худощавый, ждал у столба. Он не был особо крупным, но слабым тоже не выглядел — весь состоял из прямых линий. Прямоугольная борода. Прямоугольное тело. Острый в точности как нож.
Ламарил взмахом руки подозвал Газа, и тот с неохотой приблизился, достал из кошелька сферу и отдал. Топазовая марка. Ярость из-за ее утраты захлестывала его. Он всегда был в ярости, теряя деньги.
— Ты задолжал мне в два раза больше, — заметил Ламарил, поднимая сферу, чтобы поглядеть сквозь нее, сверкающую в лучах солнца.
— Это все, что ты получишь сейчас. Радуйся и этому.
— Радуйся, что я держу рот на замке, — лениво парировал Ламарил, снова прислоняясь к столбу, одному из тех, что отмечали границы лесного склада.
Газ стиснул зубы. Он ненавидел платить, но что ему оставалось делать?
«Забери тебя буря. Забери тебя яростная буря!»
— Похоже, у тебя проблема. — Ламарил усмехнулся.
Сначала Газ решил, что тот подразумевает оплату. Светлоглазый кивнул на казарму Четвертого моста.
Газ с беспокойством взглянул на мостовиков. Молодой старшина прокричал приказ, и мостовики пустились трусцой вдоль дальней стороны лесного склада. Он уже приучил их бежать с одинаковой скоростью. И это изменение значило многое. Оно помогало им двигаться быстрее и ощущать себя командой.
Неужели мальчишка не врал, когда заявлял, будто знаком с армейской наукой? Отчего же его отправили в мостовики? А, ну да — ведь у него на лбу выжжен глиф «шаш»…
— Не вижу проблемы, — проворчал Газ. — Они шустрые. Это хорошо.
— И непокорные.
— Они следуют приказам.
— Его приказам — да, возможно. — Ламарил покачал головой. — Мостовики существуют ради единственной цели. Чтобы защищать жизни более ценных людей.
— В самом деле? А я считал, будто их цель — таскать мосты.
Ламарил бросил на него сердитый взгляд:
— Не дразни меня. И не забывай свое место. Хочешь к ним присоединиться?
Газ ощутил укол ужаса. Ламарил — светлоглазый очень низкого ранга, из безземельных. Но он все-таки старший по званию, звено между мостовыми расчетами и светлоглазыми более высоких рангов, что надзирали за лесным складом.
Сержант опустил взгляд:
— Прошу прощения, светлорд.
— У великого князя Садеаса есть преимущество. Он поддерживает его, вынуждая всех нас выкладываться по полной. Без поблажек. И у каждого есть своя роль. — Ламарил кивком указал на четвертый мостовой расчет. — Скорость — это неплохо. Инициатива — тоже неплохо. Но инициативные люди вроде этого мальчишки часто недовольны своим положением. Мостовые расчеты работают, какие они есть, и менять ничего не надо. Перемены могут все испортить.
Газ сомневался, что хоть один из мостовиков по-настоящему понимал, какое место Садеас отвел им в своих планах. Знай они, почему с ними обращаются так безжалостно и почему не дают щитов или доспехов, просто кинулись бы в ущелье, и дело с концом. Они — приманка. Отвлекали на себя внимание паршенди. Те считали, будто в уничтожении нескольких мостовых расчетов во время атаки есть смысл. В каждой вылазке участвовало множество мостовиков, так что это ничего не значило. Разве что для тех, кого убивали.
«Буреотец, — подумал Газ. — Ненавижу себя за то, что я в этом участвую».
Но он уже давно себя ненавидел.
— Я что-нибудь придумаю, — пообещал он Ламарилу. — Нож в ночи. Яд в еде.
Внутри у него все скрутилось. Взятки, которые платил ему мальчишка, были небольшими, но только они позволяли кое-как выплачивать долг.
— Нет! — прошипел светлоглазый. — Хочешь, чтобы все поняли, что он на самом деле представляет собой угрозу? Солдаты уже про него говорят. — Ламарил скривился. — Последнее, что нам надо, — мученик, который спровоцирует восстание среди мостовиков. Нельзя допустить, чтобы появился хоть намек на подобное, иначе враги нашего великого князя этим воспользуются. — Ламарил посмотрел на Каладина, который как раз пробегал мимо вместе со своими людьми. — Он должен погибнуть на поле боя, как заслужил. Позаботься об этом. И достань мне оставшуюся сумму, иначе скоро сам будешь таскать один из этих мостов.
Светлоглазый удалился, и темно-зеленый плащ развевался за его спиной. Когда Газ был солдатом, он научился тому, что младших светлоглазых следует опасаться сильнее всех прочих. По своему положению они были близки к темноглазым и злились из-за этого, но повелевать могли лишь все теми же темноглазыми. Это делало их опасными. Быть рядом с человеком вроде Ламарила — это как хватать горячий уголь голыми руками. Что ни делай, все равно обожжешься. Надо просто действовать достаточно быстро, чтобы свести ожоги к минимуму.
Четвертый мост пробежал мимо. Месяц назад Газ бы не поверил, что это возможно. Чтобы мостовики — и тренировались?! И Каладин, похоже, добился этого, всего лишь накормив их несколько раз и заморочив пустыми обещаниями защиты.
Жизнь мостовика лишена надежды. Газ не мог стать одним из них. Просто не мог. Лорденыш Каладин должен погибнуть. Но без сфер этой занозы Газ сделается мостовиком, потому что не сможет платить Ламарилу. «Буря в Преисподней!» — подумал он. Все равно что выбирать, от какой клешни ущельного демона хочешь погибнуть.
Газ продолжал наблюдать за командой Каладина. И тьма по-прежнему поджидала его. Словно зуд, который не унять. Словно крик, который все не умолкает. Покалывание и онемение, от которых никак не избавиться.
И так будет, видимо, до самой его смерти.
— Поднять! — заорал Каладин, бежавший вместе с Четвертым мостом.
Они подняли мост над головами, не останавливаясь. Бежать так, с мостом на вытянутых руках, а не на плечах, гораздо сложнее. Он чувствовал, как огромная тяжесть давит на руки.
— Вниз!
Те, что были спереди, отпустили мост и отбежали в стороны.
Остальные быстрым движением опустили мост. Он грохнулся на землю, царапая камень. Они заняли свои места, изображая, что сейчас будут толкать его через провал. Каладин помогал сбоку.
«Надо бы попрактиковаться с настоящей расщелиной, — думал он, пока команда завершала упражнение. — Интересно, какая взятка понадобится, чтобы Газ мне это позволил».
Мостовики, закончив тренировочный забег с мостом, смотрели на Каладина, измотанные, но довольные. Он улыбнулся им. Три месяца пробыв командиром отряда в армии Амарама, он научился тому, что похвала должна быть искренней и ее не следует сдерживать.
— Надо еще поработать над тем, как мы его опускаем. Но в целом я впечатлен. Две недели — и вы уже работаете вместе лучше многих команд, которые я тренировал по несколько месяцев. Я доволен. И горжусь вами. Ступайте, выпейте что-нибудь и отдохните. Мы еще один-два раза пробежимся перед дежурством.
Их опять послали собирать камни, но никто не жаловался. Он убедил людей, что таскание камней сделает их сильнее, а тем немногим, кому больше всех доверял, поручил собирать шишкотравник, благодаря которому — хоть и с огромным трудом — продолжал покупать для мостовиков дополнительную еду и пополнять свои запасы медицинских принадлежностей.
Две недели. Две легкие недели, с точки зрения мостовиков. Всего две вылазки с мостом, и одна закончилась тем, что они опоздали на плато. Паршенди удрали вместе со светсердцем еще до их прибытия. Тем лучше для мостовиков.
Вторая же вылазка показалась всем не особо страшной. Двое убитых: Амарк и Кулф. Двое раненых: Нарм и Пит. Малая доля от того, скольких потеряли другие мостовые расчеты, но все равно слишком много. Каладин старался сохранять бодрый вид, пока шел к бочке с водой, брал ковш у одного из мостовиков и пил.
Четвертый мост утонет в собственных раненых. У них осталось тридцать здоровых человек и пятеро раненых, не получавших жалованья, — кормить их приходилось с доходов от шишкотравника. Считая тех, что погибли, они понесли потери почти в тридцать процентов за то время, пока он их защищал. В армии Амарама такие потери считались бы катастрофическими.
В те времена жизнь Каладина состояла из тренировок и переходов, которые иногда перемежались яростными схватками. Здесь битвы происходили постоянно. Каждые несколько дней. В таких условиях могла ослабеть — и ослабела бы — любая армия.
«Должен быть какой-то выход», — думал Каладин, болтая во рту теплую воду, выливая второй ковш себе на голову. Нельзя терять двоих каждую неделю из-за смертей и ранений. Но как им выживать, если их собственным офицерам наплевать на них?
Он едва сдержался, чтобы с досады не швырнуть ковш в бочку. Вместо этого передал его Шраму и ободряюще улыбнулся. Ложь. Но важная ложь.
Газ наблюдал, прячась в тени одной из казарм. Прозрачная фигурка Сил в виде парящего пуха шишкотравника порхала вокруг мостового сержанта. В конце концов подлетела к Каладину, приземлилась на его плече и приняла облик женщины.
— Он что-то планирует, — сообщила спрен.
— Газ не вмешивается, — сказал Каладин. — Даже не пытается мешать с вечерней похлебкой.
— Он говорил с тем светлоглазым.
— Ламарилом?
Спрен кивнула.
— Ламарил — вышестоящий офицер, — пробормотал Каладин, пока шел к тени, которую отбрасывала казарма Четвертого моста.
Он прислонился к стене, поглядывая на своих людей возле бочки с водой. Теперь они хотя бы общались. Шутили. Смеялись. По вечерам вместе выпивали. Буреотец, он и не думал, что будет радоваться, когда те, кем он командует, отправятся пьянствовать.
— Мне не понравились их лица, — сказала Сил, сидевшая у Каладина на плече. — Мрачные. Как грозовые тучи. Я не слышала, о чем они говорили, — слишком поздно их заметила. Но мне они не нравятся, особенно этот Ламарил.
Каладин медленно кивнул.
— Ты ему тоже не доверяешь? — спросила Сил.
— Он светлоглазый.
Этого хватало.
— Значит, мы…
— Значит, мы ничего не будем делать, — отрезал Каладин. — Я смогу лишь предпринять ответный ход. А если потрачу все силы на тревогу о том, что они могут устроить, то не сумею решить проблемы, которые сейчас гораздо важнее.
Он не стал говорить вслух о том, что тревожило его по-настоящему. Если Газ или Ламарил решит, что Каладин должен умереть, он вряд ли сможет как-то им помешать. Да, мостовиков редко казнили за иные преступления, нежели отказ бежать с мостом. Но даже в «честном» войске Амарама ходили слухи о фальшивых обвинениях и подтасованных уликах. В недисциплинированном, едва управляемом лагере Садеаса никто и глазом не моргнет, если Каладина — раба с клеймом «шаш» на лбу — подвесят по какому-нибудь расплывчатому обвинению. Они бросят его умирать во время Великой бури, умыв руки, и заявят, что Буреотец сам решил его судьбу.
Каладин выпрямился и пошел к той части склада, где работали плотники. Ремесленники и их подмастерья старательно выстругивали длинные заготовки для копий, мостов, столбов или мебели.
Они приветственно закивали, когда подошел Каладин. Теперь его здесь хорошо знали, привыкли к странным просьбам, вроде бревна, достаточно длинного, чтобы его могли держать четверо, практикуясь в согласованности действий. Он нашел незаконченный мост. Его, очевидно, сделали на основе того бруса, который таскал сам Каладин.
Молодой мостовик присел, изучая древесину. Справа от него несколько человек работали с большой пилой, отделяя тонкие кругляши от бревна. Из них, наверное, собирались сделать сиденья для стульев.
Он пробежался пальцами по гладкому твердому дереву. Все передвижные мосты делали из дерева под названием макам. Темно-коричневое, с почти невидимыми волокнами, оно было одновременно крепким и легким. Ремесленники отполировали эти доски до полной гладкости, и они пахли опилками и мускусным соком.
— Каладин, — заговорила Сил, спустившись на доску, — ты выглядишь рассеянным.
— Эти мосты сделаны на удивление хорошо. Плотники здесь куда профессиональнее солдат.
— В этом есть смысл. Плотники стремятся делать прочные мосты. Солдаты же, которых я подслушивала, хотят лишь добраться до плато, захватить светсердце и вернуться назад. Для них это словно игра.
— Очень проницательно. Ты все лучше и лучше понимаешь нас.
Она скорчила рожицу:
— Больше похоже на то, что я вспоминаю давно забытые вещи.
— Скоро ты станешь совсем непохожей на спрена. Будешь маленькой полупрозрачной мыслительницей. Придется отослать тебя в какой-нибудь монастырь, чтобы ты там проводила время за глубокими и важными размышлениями.
— Вроде того, как заставить тамошних ревнителей случайно выпить раствор, от которого у них рот посинеет.
Она коварно улыбнулась.
Каладин улыбнулся в ответ, продолжая гладить пальцем древесину. Он по-прежнему не понимал, почему мостовикам не дают щиты. Никто не хотел прямо отвечать на его вопросы.
— Они используют макам, потому что он достаточно крепкий, чтобы выдержать переход тяжелой кавалерии. Нам это может как-то пригодиться. Мостовикам не положены щиты, но ведь один мы уже несем на своих плечах.
— Как они себя поведут, если ты такое устроишь?
Каладин встал:
— Не знаю, но у меня нет другого выбора.
Он замыслил рискованную вещь. Очень рискованную. В любом случае идеи, не связанные с риском, закончились у него много дней назад.
— Можем держать его вот так, — сказал Каладин, объясняя свой замысел Камню, Тефту, Шраму и Моашу.
Мост лежал на боку перед ними. Снизу он выглядел замысловатой конструкцией с восемью рядами по три места, всего на двадцать четыре человека, и шестнадцатью наборами рукоятей — по восемь с каждой стороны — для шестнадцати мостовиков в наружных рядах.
Сорок мостовиков, бегущих плечом к плечу, если бы у них был полный состав.
Каждое место под мостом имело углубление для головы, два изогнутых бруса, которые опускались на его плечи, и две рукоятки. Мостовики носили жилеты с накладками на плечах, а тем, кто был пониже, приходилось делать накладки большими. Газ обычно старался учитывать рост новых мостовиков, назначая их в тот или иной отряд.
К Четвертому мосту это не относилось, разумеется. Четвертый получал остатки.
Каладин указал на несколько рукояток и опор:
— Можно ухватить его здесь, потом побежать прямо вперед, держа мост боком, справа от нас, под уклоном. Тех, кто выше, поставим снаружи, а низкорослых — внутри.
— А это что нам дать? — Камень нахмурился.
Каладин посмотрел на Газа. Тот наблюдал, стоя неподалеку.
Слишком уж близко. Лучше не говорить о настоящей причине, по которой он хотел понести мост боком. Кроме того, он боялся их обнадеживать, не будучи уверенным, что это сработает.
— Я просто экспериментирую. Если мы сможем периодически меняться местами, легче станет. Разные мышцы будут работать.
Сил, стоявшая на верхней стороне моста, нахмурилась. Она всегда хмурилась, когда Каладин отклонялся от правды.
— Соберите людей. — Парень махнул Камню, Тефту, Шраму и Моашу.
Он назначил эту четверку командирами звеньев, чего у мостовиков обычно не бывало. Но солдаты лучше всего работали группами по шесть-восемь человек.
«Солдаты, — подумал Каладин. — Значит, я так теперь их называю?»
Они не сражались. Но да, были солдатами. Так легко недооценивать людей, считать их «просто» мостовиками. Чтобы бежать прямо на лучников врага без щитов, нужна смелость. Пусть и вынужденная.
Он огляделся и заметил, что Моаш — узколицый мостовик с темно-зелеными глазами и коричневыми волосами с черными прядями — не ушел с остальными.
— Что-то не так, солдат? — спросил Каладин.
Моаш удивленно моргнул, заслышав такое обращение, но он и другие мостовики уже привыкли к тому, что Каладин совершает неожиданные поступки.
— Почему ты назначил меня командиром звена?
— Потому что ты отвергал мое главенство дольше всех. И ты, несомненно, делал это громче прочих.
— Ты назначил меня командиром, потому что я не хотел тебе подчиняться?
— Я назначил тебя командиром, потому что ты произвел на меня впечатление способного и умного человека. Но, помимо этого, тебя не так просто одолеть. Это признак сильной воли. Мне такое пригодится.
Моаш почесал короткую бороду:
— Ну ладно. Но в отличие от Тефта и рогоеда я не считаю тебя подарком Всемогущего. Я тебе не верю.
— Почему же ты мне подчиняешься?
Моаш посмотрел ему прямо в глаза, потом пожал плечами:
— Видимо, из любопытства. — И ушел собрать свое звено.
«Да чтоб меня ветром унесло…» — потрясенно думал Газ, наблюдая за тем, как мимо пробегает Четвертый мост. Что за безумие заставило их тащить мост боком?!
Для этого им пришлось странным образом собраться гурьбой, в три ряда вместо пяти, неуклюже хватаясь за нижнюю часть моста, держа его справа от себя. Это было одно из самых ненормальных зрелищ, какие ему только доводилось видеть. Они едва помещались там, ведь рукоятки не были предназначены для того, чтобы нести мост таким образом.
Газ почесал голову, наблюдая, как они бегут, потом поднял руку, останавливая Каладина, который как раз трусил мимо. Лорденыш отпустил рукоять и поспешил к Газу, вытирая пот со лба, а остальные побежали дальше.
— Да?
— Это что? — спросил Газ, тыкая пальцем.
— Мостовой расчет. Несет такую штуку, которая называется… э-э-э… кажется, она называется «мост».
— Не ерничай! — зарычал Газ. — Объяснись.
— Носить мост над головой очень утомительно. — Каладин был достаточно высоким, чтобы нависать над Газом. «Забери тебя буря, я не позволю себя запугивать!» — Так мы используем другие мышцы. Это вроде как переместить мешок с одного плеча на другое.
Газ дернул головой. Кажется, что-то шевельнулось во тьме?
— Газ? — спросил Каладин.
— Послушай, лорденыш, — заговорил Газ, снова устремляя взгляд на парня. — Может, нести его над головой и утомительно, но нести его таким образом — попросту глупо. Вы выглядите так, словно вот-вот попа́даете друг на друга, и рукоятки для такого не предназначены. Вы ведь с трудом там помещаетесь.
— Да. — Каладин чуть понизил голос. — Но ведь бывает так, что после вылазки с мостом выживает только половина мостовой команды. Если нас останется мало, то так легче будет нести его назад. По крайней мере, мы сможем меняться местами.
Газ поколебался.
«Только половина мостовой команды…»
Если они понесут мост боком во время настоящей осады, то замедлятся и подставятся под удар. Для Четвертого моста это может оказаться катастрофой.
Газ улыбнулся:
— Ладно.
Каладин не смог скрыть изумления:
— Что?!
— Это что-то новенькое. Необычное. Да, продолжайте заниматься. Я бы хотел поглядеть, перевернете ли вы его вот так, когда мы будем штурмовать плато.
Каладин прищурился:
— В самом деле?
— Да, — заверил его Газ.
— Ну ладно. Наверное, мы это сделаем.
Газ улыбался, наблюдая за удалявшимся Каладином. Катастрофа — это ему и нужно. Теперь надо сообразить, как выплачивать долг шантажисту Ламарилу.
31Под кожей
Шесть лет назад
— Не повторяй моей ошибки, сын.
Кэл поднял глаза от фолианта. Отец сидел в другом углу операционной комнаты, одной рукой держась за голову, а другой сжимая кубок с вином. Фиолетовым вином — из тех, что сильнее всего пьянили.
Лирин поставил кубок на стол, и темно-пурпурная жидкость — цвета крови кремлеца — заволновалась и задрожала. В ней отражался буресвет от пары сфер, что лежали на конторке.
— Отец?
— Когда попадешь в Харбрант, обратно не возвращайся. — Голос Лирина звучал невнятно. — Не позволяй затащить себя в этот дурацкий захолустный городишко. Не вынуждай свою красивую жену жить вдали от всех, кого она знает и любит.
Это был один из тех редких случаев, когда отец Кэла позволил себе напиться. Наверное, все случилось потому, что матушка очень устала после работы и легла спать пораньше.
— Ты всегда говорил, что мне следует вернуться, — мягко возразил Кэл.
— Я идиот. — Лирин сидел спиной к Кэлу, уставившись на стену, озаренную белым светом сфер. — Я здесь не нужен. И никогда не был нужен.
Кэл посмотрел на фолиант. Он содержал изображения вскрытых тел с вытянутыми и распяленными мышцами. Рисунки были очень подробными. Каждая мышца сопровождалась соответствующей глифпарой, и он их все запоминал. Теперь он осваивал теорию хирургии, изучая тела давно умерших людей.
Однажды Лараль сказала ему, что людям не положено заглядывать под кожу. Эти фолианты с картинками были частью того, что порождало в соседях такое недоверие к Лирину. Заглядывать под кожу все равно что заглядывать под одежду, только хуже.
Лирин налил себе еще вина. Как сильно изменился мир за столь короткое время… Кэл плотнее стянул полы куртки, борясь с холодом. Пришел зимний сезон, но у них не было угля для жаровни, потому что пациенты больше ничего не приносили. Лирин не перестал их лечить и оперировать. Горожане просто не дарили ему подарков, следуя совету Рошона.
— Как же он мог так поступить… — прошептал Кэл.
— Мог и поступил, — сказал Лирин.
Он облачился в белую рубаху, черный жилет и желтовато-коричневые штаны. Жилет расстегнут, полы болтаются, точно кожа, содранная с человеческих тел на рисунках в фолианте Кэла.
— Мы можем потратить немного сфер, — нерешительно предложил Кэл.
— Они для твоей учебы, — резко возразил Лирин. — Я отослал бы тебя прямо сейчас, если бы мог.
Родители написали лекарям в Харбрант, прося допустить сына к вступительным испытаниям пораньше. Ответ пришел отрицательный.
— Он хочет, чтобы мы их потратили, — бормотал Лирин, с трудом ворочая языком. — Поэтому сказал то, что сказал. Пытается загнать нас в нужду, чтобы не осталось другого выхода.
Рошон на самом деле ничего не приказывал горожанам. Просто намекнул: если отец Кэла настолько глуп, что не берет платы за свои услуги, ему можно и не платить. Люди перестали приносить подарки на следующий же день.
Жители Пода взирали на Рошона со смесью обожания и страха. С точки зрения Кэла, тот не заслуживал ни того ни другого. Этого светлоглазого явно сослали в провинцию за злобу и порочность. Он определенно не имел права находиться среди настоящих светлоглазых, которые сражались на Расколотых равнинах во имя возмездия за убитого короля.
— Почему люди так стараются ему угодить? — Кэл обратился к отцовской спине. — Со светлордом Уистиоу никто так себя не вел.
— Они так делают, потому что Рошон неумолим.
Кэл нахмурился. Он что, совсем опьянел?
Лирин повернулся, в его глазах блеснул чистый буресвет. Взгляд у отца Кэла был на удивление ясный. Все-таки на самом деле он почти трезв.
— Светлорд Уистиоу позволял людям поступать, как им вздумается. И они не обращали на него внимания. Рошон дал понять, что он их презирает. И потому они из кожи вон лезут, чтобы ублажить его.
— Бессмыслица какая-то.
— Так все устроено. — Лирин начал играть с одной из сфер на столе, катая ее пальцем туда-сюда. — Тебе придется это усвоить. Когда людям кажется, что с миром все в порядке, они довольны. Но если мы видим дыру — какой-нибудь изъян, — то сразу же бросаемся все исправлять.
— Тебя послушать, так они поступают благородно.
— В каком-то смысле да. — Лирин вздохнул. — Не надо так сурово с нашими соседями. Они недалекие, верно, однако это все от невежества. Я не испытываю к ним ненависти. Мне отвратителен тот, кто ими манипулирует. Человек вроде Рошона может взять все честное и хорошее в людях и превратить в грязь под своими ногами.
Отец сделал еще глоток и опустошил чашу.
— Надо потратить сферы, — упрямо повторил Кэл. — Или отправить их куда-нибудь, отдать ростовщику — что-то в этом духе. Если их не будет, он оставит нас в покое.
— Нет, — негромко сказал Лирин. — Рошон не из тех, кто щадит поверженного противника. Он из тех, кто продолжает пинать. Я не знаю, какая политическая ошибка зашвырнула его сюда, но он явно не может отомстить своим врагам. Так что мы все, что у него есть. — Лирин помедлил. — Бедный дурень.
«Бедный дурень? — подумал Кэл. — Этот человек пытается нас уничтожить, и отцу больше нечего сказать?»
Как быть с песнями, которые пели у очага? С историями об умных пастухах, которые умудрялись обхитрить и свергнуть глупых светлоглазых? Десятки версий, и Кэл их все слышал. Разве Лирин не должен как-то нанести ответный удар? Что-то сделать, а не просто сидеть и ждать?
Но он ничего не сказал, поскольку знал, что услышит в ответ: «Я со всем разберусь. А ты иди учись».
Вздохнув, мальчик снова сел на стул и опять открыл фолиант. В хирургической комнате, освещенной лишь четырьмя сферами на столе и той, которую Кэл использовал для чтения, царил тусклый полумрак. Бо́льшую часть сфер Лирин спрятал, запер в чулане. Кэл поднял свою сферу, освещая страницу. На обороте имелись детальные описания операций, которые мать могла читать ему. Она — единственная женщина в городе, умевшая читать, хотя Лирин говорил, что среди обеспеченных темноглазых горожанок это не редкость.
Продолжая изучать рисунки, Кэл машинально вытащил что-то из кармана. Камень — тот самый, что дожидался его на стуле, когда он пришел в хирургическую, чтобы позаниматься. Это был любимый камень Тьена, который в последнее время всюду носил его с собой. Теперь Тьен оставил его Каладину; он часто так делал, надеясь, что старший брат тоже сумеет разглядеть в камнях красоту, хотя все они на самом деле выглядели заурядными. Придется спросить Тьена, что же в этом камне такого особенного. Всегда было что-то особенное.
Младший брат теперь проводил дни в плотницкой мастерской, обучаясь у Рала, городского ремесленника. Лирин с неохотой послал младшего сына к плотнику; он надеялся еще на одного помощника при операциях, но Тьен не выносил вида крови. Он всякий раз застывал, да так и не смог привыкнуть. Это тревожило Кэла. Он надеялся, что Тьен станет помогать отцу, когда сам он уйдет. А Кэл собирался уйти, так или иначе. Мальчик еще не сделал выбор между армией и Харбрантом, хотя в последние месяцы все больше склонялся к тому, чтобы податься в копейщики.
Избрав этот путь, он должен будет действовать тайно, как только окажется достаточно взрослым, чтобы вербовщики смогли забрать его без разрешения родителей. Пятнадцать лет, скорее всего, подойдет. Еще пять месяцев. Пока что он решил, что знание мышц и жизненно важных частей тела пригодится как лекарю, так и копейщику.
Кто-то заколотил в дверь. Кэл подпрыгнул. Не удары, а настоящий грохот. Вот, опять. В дверь колотили чем-то тяжелым, как будто хотели ее выбить.
— Кого там буря принесла? — Лирин встал со своего табурета и пересек маленькую комнату; его расстегнутый жилет скользнул вдоль операционного стола, и пуговица царапнула по дереву.
Опять раздался глухой удар. Кэл выбрался из кресла, закрыл фолиант. В свои четырнадцать с половиной он почти сравнялся с отцом в росте. В дверь поскреблись, словно ногтями или когтями. Кэл протянул руку к отцу, ощущая внезапный ужас. Поздняя ночь, в комнате темно, и весь город спит.
Снаружи таилось… что-то. Похоже, чудовище. Не человек. По слухам, белоспинники устроили логово где-то поблизости и причиняли немало проблем, нападая на путников, что шли по дороге. Кэл тотчас же вообразил одну из этих рептилий — размером с лошадь, но с панцирем на спине. Неужели эта тварь обнюхивает дверь? Пробует на прочность, пытается войти?
— Отец! — взвизгнул Кэл.
Лирин распахнул дверь. Тусклый свет озарил не монстра, но человека в черной одежде. У него в руках был длинный металлический прут, а на лице — черная шерстяная маска с прорезями для глаз. Сердце Кэла заколотилось от паники, а неудавшийся взломщик отпрыгнул.
— Не думал, что внутри кто-то есть, да? — поинтересовался отец. — В городе уже много лет не было краж. Мне за тебя стыдно.
— Отдавай сферы! — раздалось из темноты. Кто-то шевельнулся среди теней.
«Буреотец! — Кэл прижал фолиант к груди дрожащими руками. — Сколько же их там?» Разбойники с большой дороги пришли грабить город! Такое случалось. Как говорил отец Кэла, в последнее время это происходило все чаще и чаще.
Как же Лирин мог быть таким спокойным?
— Эти сферы не твои! — крикнул еще кто-то.
— В самом деле? — спросил отец Кэла. — И что же, они ваши? Думаете, он позволит вам их оставить?
Отец Кэла говорил так, словно видел перед собой не бандитов, которые пришли из-за города. Кэл подкрался поближе и встал у отца за спиной, испуганный, но в то же самое время стыдящийся своего страха. Люди во тьме казались тенями, ночными кошмарами, которые двигались туда-сюда, и лица их были черны.
— Мы их ему отдадим, — сказал один из них.
— Лирин, не надо доводить до насилия, — прибавил другой. — Ты же все равно их не потратишь.
Отец Кэла пренебрежительно фыркнул и нырнул в комнату. Кэл вскрикнул и отпрянул, а тот распахнул чулан, где хранил сферы. Он схватил большой стеклянный кубок, в котором держал их; кубок был накрыт лоскутом черной ткани.
— Они вам нужны? — прокричал Лирин, направляясь к двери мимо Кэла.
— Отец? — в панике позвал Кэл.
— Вы хотите забрать свет себе? — Голос Лирина сделался громче. — Ну так вот он!
Он сдернул черную ткань с кубка, и тот взорвался яростным, почти ослепительным сиянием. Кэл вскинул руку. Его отец превратился в тень, которая как будто держала в руках само солнце.
Большой кубок лучился спокойным светом. Почти холодным. Кэл сморгнул слезы, его глаза привыкли к сиянию. Теперь он хорошо видел тех, кто был снаружи. Там, где раньше возвышались опасные тени, корчились люди, закрывая глаза от света. Они не казались такими уж страшными; вообще-то, тряпки на их лицах выглядели нелепо.
Кэл забыл о страхе, и его охватила странная уверенность. На миг показалось, что его отец держит в руках не просто свет, а само знание. «Это Лютен», — подумал Кэл, заметив, что один из «грабителей» хромает. Узнать его было нетрудно, невзирая на маску. Отец Кэла оперировал эту ногу, и благодаря ему Лютен все еще мог ходить. Других он тоже узнал. Широкоплечего Хорла, Балсаса в красивой новой куртке…
Поначалу Лирин ничего им не сказал. Он стоял, и кубок в его руках сиял, озаряя весь вымощенный камнем двор. Люди как будто уменьшились в росте, понимая, что Лирин их всех знает.
— Ну так что? — спросил Лирин. — Вы угрожали мне насилием. Вперед. Ударьте меня. Ограбьте меня. Сделайте это, зная, что я прожил среди вас почти всю свою жизнь. Сделайте это, зная, что я лечил ваших детей. Давайте. Пустите кровь одному из своих!
Не сказав ни единого слова, горожане растворились в ночи.
32Нести боком
«Жили они высоко — там, куда другие могли лишь наведываться в гости. Этот город-башню сотворили вовсе не люди».
Носить мост боком у них теперь получалось лучше. Но ненамного. Каладин следил, как его бригада проходит мимо, двигаясь неуклюже, маневрируя с мостом, повернутым набок. К счастью, снизу у него было достаточно рукояток, и они научились держать их правильно. Нести приходилось не под таким крутым углом, как ему хотелось бы. А значит, ноги беззащитны, но, возможно, он сумеет их научить как-то менять позицию в момент выстрела из луков.
Пока что они носили его медленно, и мостовики так теснились друг за дружкой, что, если бы паршенди удалось подбить хоть одного, остальные бы его затоптали. При потере нескольких человек мост бы неизбежно перевернулся.
«Надо действовать очень осторожно», — подумал Каладин.
Сил порхала рядом с мостовым расчетом, словно прозрачные листья. Позади нее что-то привлекло внимание Каладина: солдат в мундире вел группу оборванцев, жмущихся друг к другу. «Наконец-то». Парень ждал, когда появятся очередные рекруты. Он махнул Камню. Рогоед кивнул, принимая на себя тренировку. В любом случае пора сделать перерыв.
Каладин взбежал по невысокому склону к складу как раз в тот момент, когда вновь прибывших встретил Газ.
— Что за жалкое зрелище, — сказал мостовой сержант. — Я в прошлый раз думал, что нам прислали отребье, но это…
Ламарил пожал плечами:
— Теперь они твои, Газ. Разбирайся сам.
Светлоглазый с солдатами удалился, бросив незадачливых новобранцев. Те, что были одеты поприличнее, скорее всего, недавно пойманные преступники. У остальных оказались рабские клейма на лбу. Увидев их, Каладин вновь ощутил те чувства, с которыми так долго боролся. Перед ним был все тот же крутой обрыв; один неверный шаг — и он кубарем покатится обратно в отчаяние.
— А ну, кремлецы, стройся! — зарычал Газ на новобранцев и, вытащив дубину, начал ею помахивать. Он бросил на Каладина внимательный взгляд, но промолчал.
Будущие мостовики спешно построились.
Газ прошелся вдоль шеренги, указал на самых высоких:
— Вы пятеро — в Шестой мост. Запомните это. Если кто забудет, я позабочусь, чтобы его как следует высекли. — Он отобрал еще нескольких. — Вы шестеро — в Четырнадцатый мост. Четверо с краю — в Третий мост. Ты, ты и ты — Первый мост. Второму люди не нужны… Вы четверо — в Седьмой мост.
Больше никого не осталось.
— Газ, — сказал Каладин, скрестив руки на груди.
Сил приземлилась на его плечо, из вихря листочков превратившись в девушку.
Сержант повернулся к нему.
— В Четвертом мосту осталось всего тридцать человек, способных идти в бой.
— В Шестом и Четырнадцатом еще меньше.
— У них по двадцать девять человек, и ты только что отправил им большое пополнение. А в Первом тридцать семь мостовиков — им ты прибавил еще троих новичков!
— В последней вылазке вы почти никого не потеряли, и…
Газ попытался уйти, и Каладин схватил его за руку. Газ дернулся и поднял дубину.
«Попробуй», — подумал парень, когда их с сержантом взгляды встретились. Он почти хотел, чтобы тот не сдержался.
Сержант стиснул зубы:
— Ладно. Один человек.
— Я сам выберу.
— Как пожелаешь. Все равно они все никчемные.
Каладин повернулся к новым мостовикам. Они сбились в группы согласно мостам, в которые их послал Газ. Юноша тотчас же обратил все внимание на тех, кто был повыше ростом. По меркам рабов они были упитанные. Двое выглядели так, словно…
— Эй, ганчо! — крикнул кто-то из другой группы. — Эй! Сдается, ты меня ищешь.
Каладин повернулся. Ему махал тощий однорукий коротышка. Кто додумался послать такого в мостовики?
«Стрелу он остановит. С точки зрения высших чинов, многие мостовики только на это и годятся».
У новобранца были коричневые волосы и очень смуглая кожа, слишком темная для алети. Ногти на пальцах единственной руки — сланцевого цвета, как будто хрустальные. Выходит, он гердазиец. Большинство новобранцев выглядели одинаково — подавленные и побежденные, но этот почему-то улыбался, хоть и щеголял рабским клеймом на лбу.
«Старое, — подумал Каладин. — Или у него раньше был добрый хозяин, или он каким-то образом сумел выжить». Новичок явно не понимал, что его ждало в мостовом расчете. Ни один человек не смог бы улыбаться, зная о таком.
— Я тебе пригожусь, — сказал он. — Гон, мы, гердазийцы, великие воители. — Первое слово, по всей видимости, как-то характеризовало Каладина. — Вот в последний раз, допустим, я был один против троих, да-да, троих, они все были пьяные и все такое, но я их все-таки одолел.
Он отчаянно тараторил, глотая паузы между словами из-за сильного акцента.
Мостовик из него получится ужасный. Возможно, он и сумеет бежать с мостом на плечах, но не маневрировать. Он даже выглядел слегка обрюзгшим в талии. Тот расчет, куда послали этого беднягу, засунет его в первый ряд, дождется, пока в него не попадет стрела, и забудет о нем.
«Каждый выживает как умеет, — прошептал в его голове голос из прошлого. — Преврати обузу в преимущество…»
Тьен.
— Очень хорошо, — сказал Каладин и ткнул пальцем в новичка. — Вон того беру, гердазийца.
— Что?! — изумился Газ. Коротышка неспешной походкой подошел к парню:
— Спасибо, ганчо! Ты не пожалеешь, что выбрал меня.
Каладин повернулся, чтобы уйти. Мостовой сержант почесал в затылке.
— Ты меня так пихнул, чтобы выбрать этого однорукого карлика?
Каладин ни слова не сказал Газу. Взамен он повернулся к однорукому гердазийцу:
— Почему ты захотел пойти со мной? Ты же не знаешь, чем мостовые расчеты отличаются друг от друга.
— Тебе пришлось выбирать одного, — сказал новичок. — Значит, твой рекрут обязан быть особенным. Есть в тебе что-то хорошее. Взгляд у тебя такой, ганчо. — Он помедлил. — А что такое мостовой расчет?
Он вел себя так беспечно, что Каладин невольно улыбнулся:
— Сам увидишь. Как тебя зовут?
— Лопен. Кузены прозвали меня Неповторимый Лопен, потому что больше никого так не зовут. Я спрашивал людей, сотню расспросил… или две… в общем, очень многих. И никто не слышал о таком имени.
Каладин моргнул, ошеломленный потоком слов. И когда только этот Лопен успевал дышать?
Четвертый расчет отдыхал. Мост лежал на боку, отбрасывая огромную тень. Пятерка раненых присоединилась к ним. Все о чем-то болтали. Даже Лейтен поднялся, что внушало надежду. Он едва мог ходить из-за сломанной ноги. Каладин сделал что смог, но несчастный навсегда останется хромым.
Не разговаривал только Даббид, который до сих пор не оправился от шока. Он следовал за остальными, но молчал. Каладин начинал опасаться, что тот уже никогда не придет в себя.
Хоббер — круглолицый мостовик без переднего зуба, получивший стрелу в ногу, — ходил без костыля. Вскоре он сможет опять бежать с мостом, и это хорошо. Для них важна каждая пара рук.
— Иди вон в ту казарму, — распорядился Каладин. — Возьми себе одеяло, сандалии и жилет из кучи, что у дальней стены.
— Понял, — сказал Лопен и неспешно ушел. Он помахал мостовикам, что попались на пути.
К Каладину подошел Камень, скрестил руки на груди:
— Новичок быть?
— Да, — сказал Каладин.
— Газ посылать нам только таких. — Рогоед вздохнул. — Этого стоило ждать. Он теперь нам всегда давать только самых бесполезных мостовиков.
Каладин хотел каким-то образом выразить согласие, но сдержался. Сил, скорее всего, посчитала бы это ложью и разозлилась.
— Этот новый способ носить мост, — продолжил Камень, — не очень полезным быть, по-моему. Я…
Он осекся, потому что в лагере взвыли сигнальные горны, разбудив среди каменных строений эхо, похожее на далекое блеяние большепанцирников. Каладин напрягся. Дежурили его люди. Он ждал, пока рога не зазвучали в третий раз.
— Построиться! — заорал парень. — Двигайтесь!
В отличие от девятнадцати других отрядов на дежурстве, мостовики его бригады не высыпали наружу в смятении, а собрались организованно. Выскочил Лопен в жилете и замешкался, не зная, к какому из четырех звеньев присоединиться. Если Каладин поставит гердазийца вперед, его порвут в клочья, но в любом другом месте он их просто замедлит.
— Лопен!
Однорукий отдал честь.
«Он что, думает — в армию попал?»
— Видишь бочку с дождевой водой? Ступай, возьми у помощников плотника несколько мехов для воды. Они разрешили мне их позаимствовать. Наполни сколько сможешь и догоняй нас.
— Так точно, ганчо!
— Мост поднять! — крикнул Каладин, занимая место впереди. — На плечо!
Четвертый мост двинулся. Некоторые расчеты все еще толпились возле своих бараков, а команда Каладина уже бежала через склад. Они раньше других спустились по склону и достигли первого постоянного моста еще до того, как войско построилось. Там Каладин велел опустить мост и ждать.
Через некоторое время по холму сбежал Лопен. А с ним, к общему удивлению, — Даббид и Хоббер. Они не могли двигаться быстро, потому что Хоббер хромал, но соорудили что-то вроде носилок из брезента и двух палок. На «носилках» лежала груда по меньшей мере из двадцати мехов с водой. Они подтащили свою ношу к мостовому расчету.
— Это что? — спросил Каладин.
— Ты велел мне взять сколько смогу, гон, — объяснил Лопен. — Вот мы и взяли эту штуку у плотников. Они сказали, что таскают с ее помощью доски и сейчас она им не нужна, так что мы ее схватили, и вот мы здесь. Верно, мули?
Последнее относилось к Даббиду, который кивнул.
— Мули? — переспросил Каладин.
— Значит «немой». — Лопен пожал плечами. — Он вроде не из болтливых.
— Ясно. Ну что ж, хорошая работа. Четвертый мост, по местам. Приближается войско.
Следующие несколько часов прошли так же, как обычно во время вылазок. Изнурительный переход с тяжелым мостом через множество плато. Вода оказалась весьма кстати. Войско время от времени поило мостовиков в ходе вылазок, но воды всегда не хватало. Оттого что они могли напиться после каждого плато, у них словно появилось еще с полдюжины помощников.
Но главное — все почувствовали пользу тренировок. Мостовики из отряда Каладина больше не падали от усталости каждый раз, когда опускали мост. Труд по-прежнему был нелегким, но их тела привыкли. Каладин не один раз ловил на себе удивленные или завистливые взгляды мостовиков из других отрядов, когда его люди смеялись и шутили, а не падали от изнеможения. Бегать с мостом где-то раз в неделю — как это делали все — недостаточно. Дополнительная еда каждый вечер и тренировки помогли его мостовикам укрепить мышцы и приготовили к тяжелой работе.
Переход вышел долгим, едва ли не самым длинным из всех, какие Каладину доводилось совершать. Они много часов продвигались на восток. Дурной знак. Когда целью было одно из ближайших плато, они часто добирались туда до паршенди. Но, забираясь так далеко, могли рассчитывать лишь на то, что не дадут паршенди сбежать со светсердцем; не было ни единого шанса опередить противника.
Значит, предстоит трудный штурм. «Мы еще не готовы нести боком», — беспокойно думал Каладин, когда перед ними наконец-то замаячило громадное высокое плато необычной формы. Парень о нем слышал — это была так называемая Башня. Ни одному войску алети до сих пор не удавалось выиграть здесь светсердце.
Они опустили мост перед предпоследним ущельем, навели его, и, пока переходили разведчики, Каладин чувствовал, как приближается беда. Башня имела форму неровного клина, ее юго-восточная оконечность представляла собой крутой склон. Садеас привел очень много солдат; плато было огромным и позволяло разместить значительные военные силы. Каладин ждал, взволнованный. Может, им повезло, и паршенди уже ушли вместе со светсердцем? Не исключено, ведь они так далеко.
Разведчики вернулись быстро.
— Вражеские ряды у противоположного края! Они еще не вскрыли куколку!
Каладин издал тихий стон. Армия начала переход по его мосту, и отряд мостовиков глядел на своего командира — лица у них были серьезные и мрачные. Они понимали, что случится дальше. Многие из них — возможно, большинство — не выживут.
Он знал, что будет очень плохо. До этого штурма у них был запас. Теряя четверых или пятерых, они все равно продолжали двигаться вперед. Теперь их только тридцать. Каждый павший мостовик будет серьезно их ослаблять, и потеря еще четверых или пятерых приведет к тому, что мост начнет вихлять или даже упадет. Если это случится, паршенди примутся стрелять прицельно. Он такое уже видел. Стоило мосту зашататься, паршенди тотчас же добивали тех, кто его нес.
Кроме того, расчеты, в которых было меньше мостовиков, всегда привлекали внимание лучников. Четвертый мост оказался в серьезной опасности. Этот забег мог закончиться пятнадцатью или двадцатью погибшими. Надо что-то делать.
Значит, время пришло.
— Подойдите ближе, — скомандовал Каладин.
Мостовики, хмурясь, собрались вокруг него.
— Мы понесем мост боком, — негромко объяснил он. — Я пойду первым и стану вас направлять; будьте готовы сворачивать туда же, куда и я.
— Каладин, — заговорил Тефт, — так мы будем двигаться медленно. Это была интересная идея, но…
— Тефт, ты мне веришь?
— Да, наверное.
Седой мостовик бросил взгляд на остальных. Каладин и сам видел, что многие не верят — по крайней мере, не полностью.
— Это сработает, — настойчиво сказал он. — Мы используем мост вместо щита, закроемся им от стрел. Нам надо будет поспешить, чтобы вырваться вперед, обогнав остальные расчеты. Держа мост боком, будет трудно их опередить, но это единственное, что я смог придумать. Если не сработает, первым буду я, так что меня первым и убьют. Если я погибну, берите мост на плечи. Мы это отработали. И тогда вы от меня избавитесь.
Мостовики молчали.
— А если мы не хотим от тебя избавляться? — спросил длиннолицый Натам.
Каладин улыбнулся:
— Тогда бегите шустрей и следуйте моим указаниям. Я буду совершать неожиданные повороты во время забега; будьте готовы к внезапным переменам направления.
Он вернулся к мосту. Обычные солдаты уже были на той стороне, и через пропасть ехали светлоглазые, включая Садеаса в изукрашенном осколочном доспехе. Каладин и его люди последовали за ними, потом вытянули за собой сам мост. Они на плечах отнесли его вперед и навели, дожидаясь, пока остальные мосты займут свои места. Лопен и двое других водоносов остались с Газом, — похоже, никто не собирался их наказывать за то, что они не бежали со всеми. Хоть что-то хорошее.
Каладин почувствовал, как на лбу выступают капли пота. Он едва мог разглядеть шеренги паршенди впереди, на другой стороне пропасти. Черно-алые воины; короткие луки взяты на изготовку, стрелы нацелены. Позади них вздымался огромный склон Башни.
Сердце Каладина заколотилось. Вокруг солдат выпрыгивали спрены ожидания, но не вокруг его людей. К их чести, не было и спренов страха — и дело не в том, что они его не чувствовали, просто их не одолела паника, как прочие мостовые расчеты, так что спрены страха направились туда.
«Беспокойся, — прошептал ему из прошлого Таккс. — Главное в сражении — не отсутствие сильных чувств, а контроль над ними. Беспокойся о победе. Беспокойся о тех, кого защищаешь. Ты должен о чем-то беспокоиться».
«Я беспокоюсь, — подумал Каладин. — Забери меня буря, как того дурня, но я беспокоюсь».
— Мосты поднять! — прокатился над передними рядами голос Газа, повторявшего команды Ламарила.
Расчет Каладина пришел в движение, поднимая мост на бок и впрягаясь в него. Мостовики, что были пониже ростом, выстроились в ряд, правым боком к мосту, а их высокие товарищи образовали плотный строй за ними, вытягивая руки прямо перед собой, чтобы держать мост, или над головой, удерживая его в равновесии. Ламарил бросил на мостовиков сердитый взгляд, и у Каладина перехватило дыхание.
Газ шагнул вперед и что-то прошептал Ламарилу. Аристократ медленно кивнул и ничего не ответил. Раздался сигнал к атаке.
Четвертый мост бросился вперед.
Позади них поднялась волна стрел и взмыла над головами мостовых расчетов, по дуге опускаясь к паршенди. Каладин бежал, стиснув зубы. Ему с трудом удавалось не спотыкаться о камнепочки или заросли сланцекорника. К счастью, хоть его отряд и был медленнее обычного, благодаря выучке и выносливости они все равно обогнали остальные расчеты. Четвертый мост вырвался вперед.
Это было важно, потому что Каладин направил свою команду чуть-чуть вправо, как будто она сбилась с курса, неся тяжелый мост боком. Паршенди присели и запели в унисон. Алетийские стрелы падали среди них, отвлекая некоторых, но остальные подняли луки.
«Готовься…» Каладин собрался и вдруг ощутил внезапный прилив сил. Мышцы его ног больше не болели от напряжения, дыхание сделалось ровным. Возможно, все дело в тревожности из-за боя или же им овладевало оцепенение, но неожиданная сила вызвала у него ощущение легкой эйфории. Бывший воин чувствовал себя так, словно внутри него что-то гудело, перемешиваясь с кровью.
В этот миг ему казалось, что он в одиночку тянет за собой мост, как парус тянет корабль. Парень взял сильнее вправо и развернул отряд так, что весь Четвертый мост и сам Каладин оказались на виду у лучников-паршенди.
Паршенди продолжали петь, каким-то образом зная — без приказов, — когда следует стрелять. Оттянув тетивы до мраморных щек, они взяли мостовиков на прицел. Как и следовало ожидать, многие нацелились на отряд Каладина.
«Уже совсем скоро!»
Всего лишь несколько ударов сердца…
«Сейчас!»
Каладин резко повернул налево как раз в тот момент, когда паршенди выстрелили. Отряд последовал за ним, и теперь к лучникам оказался обращен сам мост. Волна стрел обрушилась на преграду, наконечники глубоко вошли в дерево. Несколько стрел оцарапали камни у их ног. Мост загудел от ударов.
Парень услышал со стороны других мостовых расчетов отчаянные крики боли. Люди падали — многие, скорее всего, бежали впервые. В Четвертом мосту никто не закричал. И не упал.
Каладин снова развернул мост, направив его под углом в другую сторону, опять выставив мостовиков. Изумленные паршенди наложили стрелы на тетивы. Обычно они стреляли залпами. Это было на руку Каладину, потому что, как только паршенди натянули луки, он вновь повернул, превращая громоздкий мост в щит.
И опять стрелы вонзились в дерево. Опять закричали другие мостовые расчеты. Опять вихляющий бег Каладина защитил его отряд.
«Еще раз». Этот залп обещал быть самым сложным. Паршенди уже знали, что он делает. Они будут стрелять, как только Каладин повернет.
И он повернул.
Никто не выстрелил.
Изумленный, он сообразил, что лучники-паршенди перенесли все свое внимание на другие мостовые расчеты, выискивая мишени полегче. Пространство перед Четвертым мостом оказалось совершенно пустым.
Ущелье было уже близко, и, несмотря на все вихляния, Каладин привел расчет именно туда, где им полагалось навести мост. Все мосты должны были расположиться поблизости друг от друга, иначе атака кавалерии потеряет смысл. Каладин быстро приказал опускать мост. Некоторые из лучников-паршенди снова вспомнили о них, но большинство продолжали обстреливать другие мостовые расчеты.
Грохот позади возвестил о падении моста. Каладин и его люди толкали, лучники-алети позади них поливали паршенди стрелами, чтобы отвлечь и не позволить помешать наведению моста. Не переставая толкать, Каладин осмелился бросить взгляд назад.
Следующий на очереди мост был уже близко. Это Седьмой, но он двигался с трудом, потому что стрелы так и сыпались на мостовиков, и те падали один за другим. Не успел Каладин и глазом моргнуть, как мост рухнул. Следом дрогнул Двадцать седьмой мост. Еще два уже упали. Шестой едва сумел добраться до ущелья, потеряв больше половины людей. Где же остальные? Он не смог их разглядеть и вынужден был сосредоточиться на деле.
Отряд Каладина с грохотом завершил наведение моста, и он дал приказ отступать. Они метнулись прочь, пропуская кавалерию. Но та не появилась. Со лба Каладина градом тек пот. Он повернулся.
Еще пять отрядов навели свои мосты, но остальные еще не достигли расщелины. Они вдруг попытались развернуть свои мосты, чтобы защититься от стрел, подражая Каладину и его людям. Многие спотыкались, кто-то пытался опустить мост пониже, а кто-то продолжал бежать вперед.
Это вызвало хаос. Никто из них ни разу не пробовал нести мост боком. Один отстающий отряд, попытавшись удержать мост в новом положении, уронил его. Еще два мостовых расчета были полностью перебиты паршенди, которые продолжали стрелять.
В атаку наконец ринулась тяжелая кавалерия, пересекая шесть наведенных мостов. По ширине моста на нем помещались два всадника бок о бок, и обычно это означало, что в бой шел отряд примерно из сотни верховых, тремя рядами по тридцать — сорок всадников. Это зависело от того, сколько мостов удавалось расположить в ряд, и позволяло дать мощный отпор сотням лучников-паршенди.
Но мосты навели слишком хаотично. Часть кавалерии перешла на другую сторону, но строй нарушился, и всадники не могли идти в атаку на паршенди, опасаясь попасть в окружение.
Пехотинцы принялись толкать шестой расчет. «Мы должны помочь, — понял Каладин. — Нужно навести остальные мосты».
Но было уже поздно. Хотя Каладин и находился вблизи поля битвы, его люди, как обычно, спрятались за ближайшей скалой. Из-за нее вполне можно было наблюдать за сражением. Паршенди всегда забывали про мостовиков после первой атаки, однако алети были достаточно благоразумны, чтобы поручать арьергарду защиту ущелья, иначе противник мог бы попытаться отрезать им пути к отступлению.
Солдаты наконец-то навели Шестой мост, и еще двум мостовым расчетам удалось добиться успеха, но половина мостов до провала так и не добралась. Войску пришлось перестраиваться на бегу для поддержки кавалерии и разделиться, чтобы перейти расщелину по наведенным мостам.
Тефт выбежал из-за скалы и, схватив Каладина за руку, затащил в укрытие. Парень не сопротивлялся, но продолжал смотреть на поле боя, постепенно осознавая причины всего этого ужаса.
К Каладину подошел Камень, похлопал по плечу. Шевелюра громилы-рогоеда прилипла к голове от пота, но он широко улыбался.
— Чудо быть! Ни одного раненого!
Рядом появился Моаш:
— Буреотец! Я не верю, что мы это сделали. Каладин, ты перевернул все это дело с мостами!
— Нет, — негромко сказал Каладин. — Я развалил всю стратегию атаки.
— Я… Что?!
«Буреотец!» — билось в голове Каладина. Тяжелая кавалерия была отрезана. Атака верховых нуждалась в ровном строе; устрашение было не менее важной ее частью, чем собственно боевые навыки всадников.
Но сейчас паршенди могли уйти с дороги, а потом напасть с флангов. А пехота пришла на помощь недостаточно быстро. Несколько кавалерийских отрядов сражались в полном окружении. Солдаты толпились у наведенных мостов, пытаясь перейти на другую сторону, однако паршенди, чьи позиции были крепки, не давали им этого сделать. Копейщики падали с мостов, а потом паршенди сумели скинуть один мост в пропасть целиком. Вскоре войско алети перешло в оборону, и солдаты сосредоточились на удержании мостов, чтобы кавалерия смогла вернуться.
Каладин смотрел не отрываясь. Он никогда не изучал тактику подобных атак и думал только о спасении своего отряда. Это была глупая ошибка, этого не должно было произойти. Он обязан был ее предотвратить, если внутренне считал себя по-прежнему солдатом.
Каладин ненавидел Садеаса, ненавидел то, как великий князь использовал мостовые расчеты. Но все-таки не должен был менять основную тактику Четвертого моста без учета всей картины боя.
«Я переключил внимание паршенди на другие мостовые расчеты. Из-за этого мы оказались у провала слишком быстро, а остальные, большей частью, — слишком медленно».
И поскольку они бежали впереди, многие мостовики смогли как следует разглядеть то, как его отряд использовал мост вместо щита. Это заставило их подражать Четвертому мосту. В итоге каждый из расчетов бежал с разной скоростью, и лучники-алети не понимали, куда им следует целиться, чтобы ослабить натиск паршенди на мостовиков.
«Буреотец! Из-за меня Садеас проиграет эту битву».
Такое не останется без последствий. Пока что генералы и капитаны отчаянно пытались изменить стратегию боя, и про мостовиков все забыли. Но за ним придут, когда все кончится.
Или даже раньше. Газ, Ламарил и несколько мрачных копейщиков шли прямиком к Четвертому мосту.
Рогоед встал рядом с Каладином, взволнованный Тефт встал с другой стороны, сжимая в руках камень. Мостовики у него за спиной начали роптать.
— Отойдите, — негромко сказал Каладин Камню и Тефту.
— Но, Каладин! — воскликнул Тефт. — Они…
— Отойдите. Собери мостовиков. Постарайся вернуть их всех на лесной склад.
«Если кто-то вообще переживет эту катастрофу».
Когда Камень и Тефт не двинулись с места, Каладин сам пошел вперед. На Башне все еще шел яростный бой; отряд Садеаса под его личным командованием сумел отвоевать небольшой участок и стойко его удерживал. С обеих сторон росли горы трупов. И это был еще не конец.
Камень и Тефт опять приблизились к Каладину, но тот устремил на них пристальный взгляд и вынудил отойти. Потом повернулся к Газу и Ламарилу.
«Я скажу, что Газ мне это приказал. Он предложил, чтобы мы во время атаки понесли мост боком».
Но нет. Не было никаких свидетелей. Его слово против слова Газа. Это не сработает, кроме того, такой ход вынудит Газа и Ламарила как следует позаботиться о том, чтобы Каладин умер на поле боя, не успев поговорить с вышестоящими офицерами.
Нужно было сделать что-то другое.
— Ты соображаешь, что натворил? — заорал подошедший Газ, брызгая слюной.
— Я перевернул ход сражения, ввергнув все атакующее войско в хаос. Вы пришли наказать меня, и потом, когда вышестоящие офицеры начнут на вас орать, вы сможете хотя бы продемонстрировать, что быстро разобрались с виновником.
Газ замолчал. Подошли Ламарил и копейщики. Мостовой сержант выглядел удивленным.
— Если вас это утешит, — мрачно произнес Каладин, — последствий я не представлял. Я просто пытался выжить.
— Мостовики не должны выживать, — резко бросил Ламарил.
Взмахом руки он указал своим солдатам на Каладина.
— Если вы оставите меня в живых, обещаю, я скажу вашим офицерам, что вы об этом ничего не знали. Если вы меня убьете, это будет выглядеть так, словно вы хотели что-то спрятать.
— Что-то спрятать? — переспросил Газ и бросил взгляд на Башню, где шел бой. Случайная стрела стукнулась о камень недалеко от него и сломалась. — И что же мы можем прятать?
— Как посмотреть. Кое-кто может подумать, что изначально все спланировали именно вы. Светлорд Ламарил, вы мне не помешали. Вы могли это сделать, но не сделали, и солдаты видели, как вы с Газом переговаривались, наблюдая за моим поведением. Если я не поручусь, что действовал без вашего ведома, все будет выглядеть плохо, очень, очень плохо.
Солдаты Ламарила посмотрели на своего командира. Светлоглазый нахмурился.
— Избейте его, — приказал он, — но не убивайте.
Повернулся и ушел обратно к резервным отрядам алети.
Здоровенные копейщики направились к Каладину. Они были темноглазыми, но симпатии к нему в них было не больше, чем у паршенди. Каладин закрыл глаза и собрал всю решимость. Он не может с ними драться. Ему нужно остаться с Четвертым мостом.
Удар тупым концом копья сбил Каладина с ног, и он мог только ловить ртом воздух, пока солдаты били его ногами. Один удар ботинка разорвал кошелек. Сферы — слишком ценные, чтобы оставить их в казарме, — раскатились по камням. Они почему-то потеряли весь буресвет и были тусклыми, мертвыми.
Солдаты продолжали его пинать.
33Киматика
«Они становились другими прямо во время битвы. Они были словно тени, что меняются, пока пламя танцует. Нельзя недооценивать их, опираясь на первое впечатление».
Время от времени, попадая в сам Паланеум — великое хранилище книг, манускриптов и свитков за пределами Вуали, — Шаллан так проникалась красотой и предназначением этого места, что забывала обо всем на свете.
Паланеум имел форму перевернутой пирамиды, высеченной в скале. По периметру в нем были устроены подвесные галереи с перилами. Слегка наклоненные вперед, они бежали вдоль всех четырех стен, образуя грандиозную квадратную спираль, гигантскую лестницу, что указывала в центр Рошара. Имелись здесь и подъемники для ускорения передвижения.
Стоя у перил на верхнем уровне, Шаллан видела лишь половину пути до самого дна. Это место казалось слишком большим и величественным, чтобы его соорудили человеческие руки. Как удалось столь безукоризненно выровнять уровни? Использовались ли для создания открытых пространств духозаклинатели? Сколько самосветов могло уйти на этакое дело?
Свет был тусклым; общего освещения не было, только маленькие изумрудные лампы, озарявшие полы галерей. Ревнители из ордена проницательности время от времени обходили уровни, заменяя сферы. Здесь, вероятно, были сотни и сотни изумрудов. Очевидно, вот она — королевская сокровищница Харбранта. Разве могло для нее найтись лучшее место, чем совершенно безопасный Паланеум? Здесь самосветы находились под защитой и одновременно служили для освещения громадной библиотеки.
Шаллан продолжила путь. Слуга-паршун нес сферный фонарь, в котором были три сапфировые марки. Мягкий синий свет отражался от стен, местами преобразованных в кварц просто для красоты. Перила вырезали из дерева, потом обратили в мрамор. Касаясь их пальцами, она чувствовала неровности — окаменевшие древесные волокна. В то же самое время перила были гладкими и холодными. Так странно — словно кто-то нарочно хотел обмануть ее чувства.
Помимо фонаря, паршун нес маленькую корзину с книгами, в которых было множество рисунков, выполненных знаменитыми естествоиспытателями. Ясна постепенно разрешила Шаллан проводить время в том числе и за изучением тем, интересных самой ученице. Только час в день, но до чего же ценным сделался этот час! Недавно девушка принялась за «Путешествия на запад» Миальмиры.
Мир полон чудес. Шаллан изнывала от желания изучить как можно больше, хотела увидеть собственными глазами каждое из существ, обитавших в нем, и нарисовать их для своих книг. Упорядочить Рошар, запечатлев его на страницах. Те книги, что она читала, были красивыми, но неполными. Каждый автор хорошо владел словом или хорошо рисовал, но не то и другое разом. А если такое и случалось, то неизбежно обнаруживались проблемы с научным подходом.
В их знаниях было множество пробелов. Пробелов, которые Шаллан могла восполнить.
«Нет, — твердо сказала она самой себе, пока шла. — Я здесь не за этим».
Становилось все трудней постоянно помнить о краже, хотя Ясна — как и надеялась Шаллан — начала использовать ее в качестве помощницы во время принятия ванн. Вскоре могла представиться долгожданная возможность. И все-таки чем больше она училась, тем ненасытнее делалась ее жажда знаний.
Девушка повела своего паршуна к одному из подъемников. Там двое других прислужников повезли ее вниз. Шаллан смотрела на корзину с книгами. Она могла бы провести время на платформе подъемника за чтением и даже дочитать главу в «Путешествиях на запад»…
Она отвела взгляд от корзины. «Сосредоточься». На минус пятом уровне Шаллан оказалась на галерее меньшего размера, соединявшей подъемник с опорными балками, встроенными в скошенные каменные стены. Достигнув одной из них, она повернула направо и прошла еще немного, минуя череду дверных проемов. Отыскав нужный, вступила в большую комнату, заполненную высокими книжными шкафами.
— Жди здесь, — приказала она слуге и вытащила из корзины блокнот для эскизов. Зажав его под мышкой, взяла фонарь и поспешила в хранилище.
В Паланеуме можно было бродить часами и не встретить ни одной живой души. Шаллан не часто кого-то видела, пока разыскивала для Ясны очередную редкую книгу. Здесь были ревнители и слуги, которых присылали за фолиантами, но Ясна считала, что Шаллан следует научиться делать это самой. Видимо, харбрантский каталог теперь стал образцом для других библиотек и архивов Рошара.
В задней части комнаты она нашла столик из костедрева. Поставила на него фонарь, уселась на табурет и положила рядом папку с рисунками. В комнате было тихо и темно, свет фонаря озарял угол книжного шкафа справа и гладкую каменную стену слева. Пахло старой бумагой и пылью. Но не сыростью. В Паланеуме никогда не бывало сыро. Возможно, сухой воздух был как-то связан с заполненными загадочным белым порошком длинными канавами в дальней части каждой комнаты.
Она развязала кожаные ремешки на папке. Внутри лежали листы бумаги — сначала чистые, а потом с теми рисунками, которые девушка нарисовала в Паланеуме. Лица для ее коллекции. В середине стопки были самые важные наброски: Ясна, совершающая духозаклятие.
Принцесса редко пользовалась духозаклинателем, возможно, нарочно избегала применять его, когда ученица была рядом. Но время от времени Ясна так увлекалась, что забывала о посторонних, и в такие моменты ученице удавалось поглядеть на процесс.
Шаллан взяла один из рисунков. Ясна сидит в алькове, рука опущена и касается смятого листа бумаги, самосвет на духозаклинателе сияет. Следующий набросок: та же самая сцена через несколько секунд. Бумага превратилась в огненный шар. Она не горела. Нет, она стала огнем. Сгустком извивающихся языков пламени, яростной горячей вспышкой. Что же на бумаге было, почему Ясна решила от нее избавиться именно так?
Другой набросок изображал, как принцесса обращает вино в кубке в кусок хрусталя, чтобы придавить им бумагу, а сам кубок кладет на другую стопку листов, — это было в один из тех редких случаев, когда они обедали и работали во дворике, за пределами Конклава. В тот день Ясна также продемонстрировала умение выжигать слова, когда у нее закончились чернила. Увидев, как та выжигает буквы на листе бумаги, Шаллан поразилась тому, насколько точным был ее прибор.
Похоже, фабриаль был настроен на три Сущности: Пар, Искру и Свечение. Но с его помощью наверняка можно создать любую из десяти Сущностей, от Зефира до Тверди. Последняя была для Шаллан важнее всего, поскольку включала камень и землю. Она обязательно сможет создать новые залежи минералов, которые ее семья будет добывать. Это должно сработать; духозаклинатели — редкость в Йа-Кеведе, и они смогут продавать мрамор, нефриты и опалы с большой выгодой. С помощью фабриаля настоящие самосветы не создашь — говорят, это невозможно, — но вот другие камни вполне. И денег они принесут не меньше.
Когда и эти запасы иссякнут, им придется заняться чем-то менее затратным. Но ничего страшного. К тому моменту они уже выплатят свои долги и возместят упущенную выгоду тем, с кем придется разорвать сделки. Дом Давар опять станет малозначимым, но выстоит.
Шаллан снова изучила свои рисунки. Алетийская принцесса занималась духозаклятием с потрясающей небрежностью. Она обладала одним из самых мощных артефактов во всем Рошаре и создавала с его помощью… пресс-папье, чтобы придавить бумаги? Для чего еще она использовала духозаклинатель, когда рядом не было ученицы? Ясна теперь преобразовывала в ее присутствии гораздо реже, чем поначалу.
Девушка выудила из потайного кошеля внутри рукава сломанный отцовский духозаклинатель. Он был поврежден в двух местах: лопнула одна из цепей и треснула оправа одного из камней. Шаллан изучила его на свету, не впервые разглядывая следы поломок. Звено цепи заменили на такое же, оправу перековали. Даже в точности зная, где артефакт был рассечен, она не могла отыскать ни единого изъяна. К несчастью, исправление внешних дефектов не сделало его пригодным к использованию.
Она покачала на руке тяжелую металлическую штуковину из цепей. Потом надела, обернув эти цепи вокруг большого пальца, мизинца и среднего пальца. Пока что в устройстве нет самосветов. Девушка сравнила сломанный духозаклинатель с набросками, изучила его со всех сторон. Да, точь-в-точь такой же, как у Ясны. Об этом можно не беспокоиться.
Глядя на сломанный духозаклинатель, Шаллан почувствовала, как ее сердцебиение сделалось неровным. Когда Ясна была далекой и неизвестной фигурой, кража у принцессы воспринималась спокойно. Она же еретичка, предположительно обладающая дурным нравом и завышенными требованиями. А как быть с настоящей Ясной? Внимательной ученой дамой, строгой, но справедливой, потрясающе мудрой и прозорливой? Неужели Шаллан действительно сумеет ее обокрасть?
Девушка попыталась успокоить свое сердце. Она была такой с самого детства. Когда родители ссорились, Шаллан плакала. Столкновения между людьми лишали ее присутствия духа.
Но она это сделает. Ради Нана Балата, Тета Викима и Аши Йушу. Братья зависят от нее. Девушка прижала ладони к бедрам, чтобы унять дрожь, и несколько раз глубоко вздохнула. Через пару минут, взяв себя в руки, сняла сломанный духозаклинатель и поместила обратно в потайной кошель. Собрала рисунки. Они могут помочь, когда надо будет разобраться, как использовать фабриаль. Как ей поступить? Можно ли спросить Ясну о том, как происходит духозаклятие, чтобы принцесса ничего не заподозрила?
Увидев мелькнувший между ближайшими книжными шкафами огонек, она вздрогнула и спрятала папку с рисунками. Оказалось, это была просто старая ревнительница в бесформенном одеянии — шла, шаркая ногами, в сопровождении прислужника-паршуна. Дама и не взглянула на Шаллан, а повернула в другой ряд книжных шкафов, и теперь свет ее фонаря сочился сквозь щели между книгами. Озаренная этим светом фигура — большая, но едва видимая за полками — выглядела так, словно кто-то из Вестников собственной персоной прогуливался по библиотеке.
Сердце Шаллан снова заколотилось, и она вскинула к груди защищенную руку. «Из меня ужасная воровка». Девушка скривилась. Закончив собираться, она направилась к полкам, держа перед собой фонарь. В начале каждого книжного ряда были вырезаны символы, указывающие дату поступления книг в Паланеум. Так их здесь раскладывали. На верхних уровнях имелись огромные шкафы с выдвижными ящиками, заполненными каталожными карточками.
Ясна послала Шаллан отыскать, а потом прочитать «Диалоги», известный исторический труд по политической философии. Однако в этой же комнате находились и «Незабытые тени» — книга, которую Ясна читала, когда их навестил король. Шаллан позже проверила по каталогу. Книгу, возможно, уже вернули на полку.
Поддавшись внезапному любопытству, девушка принялась считать полки. Она шла вдоль стеллажа и ближе к середине, в нижнем ряду, нашла тонкий красный томик с обложкой из свиной кожи. «Незабытые тени». Шаллан опустила фонарь на пол и, вытащив книгу, принялась ее листать, чувствуя себя преступницей.
Содержание ее смутило. Она и не думала, что это сборник рассказов для детей. Никаких примечаний или комментариев, просто сказки. Шаллан села на пол и приступила к первой. Это была история о ребенке, который ночью оказался далеко от дома. Приносящие пустоту гнались за ним до тех пор, пока тот не спрятался в пещере возле озера. Он выточил из куска дерева фигуру, напоминавшую человека, и пустил ее по волнам, обманув чудовищ, — они бросились в атаку и сожрали деревяшку вместо того, за кем гнались.
У Шаллан было не так много времени — Ясна начала бы что-то подозревать, останься она здесь надолго, — но девушка все же просмотрела остальные сказки. Они все были в том же стиле: истории о привидениях или духах, а также о Приносящих пустоту. Единственный комментарий обнаружился в самом конце, и он пояснял, что автора книги очень привлекали легенды темноглазого простонародья. Составительница сборника потратила годы, чтобы записать все эти сказки и превратить в книгу.
«Лучше бы все забыли про эти тени», — подумала Шаллан.
И это читала Ясна? Девушка полагала, что «Незабытые тени» окажутся каким-нибудь глубокомысленным трактатом о тайном убийстве, повлиявшем на историю. Ясна ведь была вериститалианкой. Она восстанавливала правду о том, что случилось в прошлом. И какую же правду принцесса могла обнаружить в историях, чье предназначение — пугать непослушных темноглазых детишек?
Шаллан вернула томик на место и поспешно покинула хранилище.
По возвращении в альков Шаллан обнаружила, что торопилась напрасно. Ясны там не было, зато присутствовал Кабзал.
Молодой ревнитель, устроившись за длинным столом, листал одну из книг Шаллан по искусству. Девушка заметила его раньше, чем он ее, и улыбнулась вопреки всем своим тревогам. Она скрестила руки на груди и, напустив подозрительный вид, спросила:
— Опять?
Кабзал вскинулся и захлопнул книгу:
— Шаллан! — Синий свет фонаря, который держал паршун, отражался от бритой головы ревнителя. — Я пришел, чтобы встретиться с…
— С Ясной, — закончила девушка. — Как обычно. И ее, как всегда, здесь не бывает в то время, когда ты приходишь.
— Меня преследуют неудачи. — Он потер рукой лоб. — Или же я просто выбираю не то время?
— А это что у твоих ног, корзина с хлебом?
— Подарок светлости Ясне. От ордена проницательности.
— Сомневаюсь, что булочки убедят ее отвергнуть ересь, — сказала Шаллан. — Вот если бы ты принес еще и варенье…
Ревнитель улыбнулся, поднял корзину и вытащил из нее баночку красного варенья из симники.
— Разумеется, я уже сказала тебе, что Ясна не любит варенье. Но ты его все равно принес, поскольку знал, что варенье очень люблю я. И ты это сделал уже… э-э-э… в десятый раз за последние месяцы?
— Я становлюсь немного предсказуемым?
— Самую малость. — Она улыбнулась. — Все дело в моей душе? Ты переживаешь, поскольку я состою в ученицах у еретички.
— Э-э-э… да, боюсь, это так.
— Я бы оскорбилась, но ведь ты принес варенье.
Она улыбнулась, взмахом руки велела паршуну положить книги и выйти в коридор. Неужели на Расколотых равнинах и впрямь живут их родственники, которые умеют сражаться? В такое сложно поверить. Она с трудом могла припомнить, чтобы паршуны хотя бы повышали голос. Для непослушания им явно не хватало ума.
Конечно, некоторые свидетельства и донесения, что Ясна вынудила ее прочесть, пока они изучали убийство короля Гавилара, указывали на то, что паршенди не походили на обычных паршунов. Они массивнее, обладают странными доспехами, которые растут из тела. Да и разговаривают паршенди намного чаще. Возможно, на самом деле они вовсе и не паршуны, а их весьма дальние родственники, то есть совершенно иной народ.
Она села за стол, а Кабзал достал из корзины хлеб. Ее прислужник ждал в дверном проеме. Дуэнья из паршуна никудышная, но Кабзал-то ревнитель, потому формально девушка и не нуждалась в компаньонке.
Хлеб приобрели в тайленской пекарне, и это означало, что он был пышным и коричневым. А поскольку Кабзал был ревнителем, не имело значения, что варенье считалось женской едой, — они могли им насладиться вместе. Шаллан следила, как он режет хлеб. В услужении у ее отца были сплошь строгие престарелые ревнители, мужчины и женщины с суровыми взглядами, не терпевшие детских шалостей. Она и не думала, что религиозные ордена могут привлекать молодых людей вроде Кабзала.
На протяжении последних недель она не раз ловила себя на таких мыслях о нем, которых следовало бы избегать.
— Думала ли ты о том, — спросил он, — какое мнение могут составить люди о тебе, узнав про любовь к варенью из симники?
— Не думала, что предпочтения в вареньях столь важны.
— Кое-кто изучал этот вопрос, — пояснил Кабзал, намазывая на ломоть хлеба толстый слой красного варенья и вручая ей. — В Паланеуме нетрудно обнаружить какую-нибудь странную книгу. Представляется весьма вероятным, что все в нашем мире уже хотя бы один раз подверглось изучению.
— Хм… и что там сказано про варенье из симники?
— Согласно «Вкусовым предпочтениям и личностям» — да, это настоящая книга, и она на самом деле так называется, — любовь к симнике указывает на личность импульсивную, расположенную к спонтанным поступкам. А еще на склонность к…
Тут в лоб ревнителю врезался скомканный листок бумаги, и Кабзал умолк, моргая.
— Прошу прощения, — сказала Шаллан. — Это вышло само собой. Наверное, дело в моей импульсивности и спонтанности.
Он улыбнулся:
— Ты не согласна с выводами?
— Не знаю. — Она пожала плечами. — Мне говорили, что о моем характере можно судить, опираясь на день моего появления на свет, на расположение Шрама Тальна в мой седьмой день рождения, а также на нумерологические экстраполяции десятой глифовой парадигмы. Но я думаю, что люди намного сложнее, чем все это.
— Люди сложнее нумерологической экстраполяции десятой глифовой парадигмы? — переспросил Кабзал, намазывая вареньем кусок хлеба для себя. — Неудивительно, что мне так трудно понять женщин.
— Очень смешно. Но ведь мы и в самом деле представляем собой нечто большее, чем совокупность черт характера. Я спонтанна? Иногда. В частности, этим можно объяснить то, как я ринулась за Ясной, чтобы стать ее ученицей. Но перед этим я семнадцать лет была настолько далека от спонтанности, насколько это вообще возможно. Во многих ситуациях — если меня поощрить — мой язык весьма спонтанен, но к действиям это относится редко. Мы все иногда спонтанны, а иногда — сдержанны.
— Итак, ты утверждаешь, что книга правдива. Она говорит, что ты спонтанна; временами ты бываешь спонтанной. Следовательно, все верно.
— Если так рассуждать, то же самое можно сказать о любом человеке.
— Точность — сто процентов!
— Ну, не сто процентов, — возразила Шаллан, откусывая еще кусочек сладкого и пышного хлеба. — Как уже было отмечено, Ясна ненавидит все разновидности варенья, какие только есть.
— О да, в варенье она тоже еретичка. Ее душа в большей опасности, чем я полагал.
Кабзал широко улыбнулся и надкусил хлеб.
— В самом деле, — согласилась Шаллан. — И что еще твоя книга говорит про меня и про половину человечества в связи с тем, что мы так любим еду, в которой слишком много сахара?
— Ну, любовь к симнике также указывает на любовь к простору.
— Ах, простор… — проговорила Шаллан. — Я как-то посетила это мифическое место. Это было так давно, что я почти все забыла. Скажи, солнце все еще светит или это осталось лишь в моих воспоминаниях?
— Неужели все так плохо?
— Ясна просто одержима пылью. Похоже, она благоденствует среди пыли, питается ею, как чуллы питаются камнепочками.
— А ты, Шаллан? Чем же питаешься ты?
— Углем.
Он поначалу смутился, потом посмотрел на ее альбом:
— О да. Я был удивлен, как быстро твое имя и рисунки распространились по всему Конклаву.
Шаллан доела хлеб и вытерла руки влажным полотенцем, также принесенным Кабзалом.
— Тебя послушать, так я похожа на болезнь. — Она провела пальцем по волосам и скривилась. — У меня волосы цвета сыпи, верно?
— Чушь, — отрезал он. — Не следует такое говорить, светлость. Это неуважительно.
— Ко мне?
— Нет. К Всемогущему, который сотворил тебя.
— Он сотворил и кремлецов. Не говоря уже о сыпи и болезнях. Так что подобное сравнение на самом деле честь.
— Светлость, такая логика мне непонятна. Поскольку Он создал все живое и неживое, сравнения бессмысленны.
— Как и твои «Вкусовые предпочтения», не так ли?
— Резонно.
— Походить на болезнь — не самое страшное, — задумчиво заметила она. — Когда ты болен, это значит, что ты живой. Ты должен бороться за то, чем обладаешь. Когда ты заболеваешь, прежняя обычная жизнь кажется чудесной.
— А не лучше ли походить, допустим, на эйфорию? Приносить тем, кого настигаешь, приятные ощущения и радость?
— Эйфория проходит. Она обычно кратка, так что мы куда больше времени проводим в тоске о ней, чем испытывая ее. — Девушка вздохнула. — Ну вот, смотри, что мы натворили. Теперь я в депрессии. По крайней мере, в таком состоянии учеба покажется мне более увлекательной.
Он бросил хмурый взгляд на книги:
— Я считал, что тебе нравится учиться.
— Я тоже так считала. А потом в мою жизнь ворвалась Ясна Холин и доказала, что даже что-нибудь приятное может сделаться скучным.
— Понимаю. Значит, она суровая наставница?
— Вообще-то, нет. Просто я склонна гиперболизировать.
— А я нет. Не люблю извращения.
— Кабзал!
— Извини, — сказал он, а потом посмотрел вверх и повторил: — Извини.
— Уверена, потолок тебя простит. Но чтобы привлечь внимание Всемогущего, придется вознести молитву.
— Я в любом случае задолжал Ему парочку. Так о чем мы говорили?
— О том, что светлость Ясна никакая не суровая хозяйка! Она на самом деле такая, как о ней говорят. Блестящая, красивая, загадочная. Мне повезло, что я ее ученица.
Кабзал кивнул:
— Говорят, принцесса безукоризненна во всем, кроме одной вещи.
— Ты намекаешь на то, что она еретичка?
Жрец снова кивнул.
— Мне с ней не так трудно, как может показаться, — сказала Шаллан. — Ясна редко озвучивает свои убеждения, если ее об этом не просят.
— Значит, она их стыдится.
— Мне так не кажется. Она просто тактична.
Кабзал устремил на Шаллан пристальный взгляд.
— Не переживай. Ясна не пыталась убедить меня отказаться от религии.
Кабзал подался вперед, лицо его помрачнело. Он был старше Шаллан — лет двадцати пяти, уверенный в себе и убежденный. Под строгим надзором отца ей не удавалось общаться с мужчинами примерно того же возраста, так что он был первым.
Но Кабзал — ревнитель. Значит, ничего не получится. Или получится?
— Шаллан, — мягко произнес Кабзал, — разве ты не видишь, что у нас… у меня… есть повод для тревог? Светлость Ясна — могущественная и обаятельная женщина. Нельзя не предположить, что ее идеи окажутся заразными.
— Заразными? Ты вроде меня сравнил с болезнью, а не ее.
— Я такого никогда не говорил!
— Нет, но я притворяюсь, что говорил. А это практически одно и то же.
Он нахмурился:
— Светлость Шаллан, ревнители беспокоятся о тебе. Души детей Всемогущего находятся на нашем попечении. Ясне уже случалось портить тех, с кем она общалась более тесно.
— Правда? — заинтересовалась Шаллан. — Других учениц?
— Сейчас неподходящий момент для этого.
— Можем выбрать другой момент.
— Я тверд в своем решении ничего не рассказывать.
— Но написать-то можешь?
— Светлость… — начал он и умолк, страдальчески морщась.
— Ладно, — согласилась она со вздохом. — Заверяю тебя, моя душа чувствует себя прекрасно и не страдает никакими заразными болезнями.
Он расслабился и отрезал еще один ломоть хлеба. Девушка вдруг поняла, что снова его разглядывает, и рассердилась на себя за такие глупости. Скоро ей предстоит вернуться к семье, а он ее навещает только по причинам, связанным с Призванием. Но ей на самом деле нравилось его общество. Кабзал — единственный человек здесь, в Харбранте, с которым можно просто поболтать. И он был красивым; его простая одежда и бритая голова только подчеркивали волевые черты лица. По обычаю молодых ревнителей он носил аккуратно подстриженную бородку. Говорил красиво и был очень начитанным.
— Ну, раз ты уверена по поводу своей души, — произнес Кабзал, снова обращая на нее взгляд, — то, быть может, наш орден тебя заинтересует.
— Я уже выбрала один. Орден чистоты.
— Но он не подходит для ученого. Ревнители там отстаивают Славу, которая ничего общего не имеет с твоими занятиями или твоим искусством.
— Не обязательно выбирать обитель, связанную с Призванием.
— Однако если они совпадают, это очень хорошо.
Шаллан сдержала гримасу. Орден чистоты уделял все внимание, как нетрудно было догадаться, честности и благости, свойственным Всемогущему. Ревнители из этого ордена понятия не имели, как быть с ее увлеченностью искусством. Они вечно требовали, чтобы она рисовала только то, что им казалось «чистым». Статуи Вестников, изображения Двойного глаза…
Разумеется, орден для нее выбрал отец.
— Я просто сомневаюсь, что твой выбор был осознанным, — сказал Кабзал. — И ведь смену орденов не запрещают.
— Да, но разве вербовку не осуждают? Ревнители не борются за прихожан?
— Еще как осуждают. Это прискорбная практика.
— Но ты все равно этим занимаешься?
— Я еще временами сквернословлю.
— Не замечала. Кабзал, ты очень необычный ревнитель.
— Ты не поверишь, но мы вовсе не такие набитые дураки, как принято считать. Кроме, наверное, брата Хабсанта, который все сидит да смотрит на нас. — Кабзал помедлил. — Хм, а Хабсант, похоже, и впрямь набитый. Я ни разу не видел, чтобы он хоть пошелохнулся…
— Мы отвлеклись. Ты ведь пытаешься завербовать меня в свой орден?
— Да. И это вовсе не что-то из ряда вон выходящее. Все этим занимаются. Мы усиленно хмуримся друг на друга в связи с таким глубоко неэтичным поведением. — Он опять наклонился к ней и сделался серьезнее. — В моем ордене сравнительно немного членов, поскольку мы нечасто появляемся на публике. И потому, когда люди приходят в Паланеум в поисках знаний, мы считаем своим долгом их просветить.
— И завербовать.
— Показать, чего они лишают себя. — Он откусил кусок хлеба с вареньем. — В обителях ордена чистоты тебе рассказывали о природе Всемогущего? О Божественной призме, десять граней которой представляют Вестников?
— По верхам. Большей частью мы говорили о том, как мне достичь… э-э-э… чистоты. Должна признаться, было скучновато, поскольку у меня было мало шансов сделаться нечистой.
Кабзал покачал головой:
— Всемогущий наделяет нас талантами, и, выбирая Призвание, чтобы извлечь из них пользу, мы тем самым поклоняемся Ему тем способом, важнее которого просто не может быть. Орденские обители должны помогать людям взращивать в себе это, вдохновлять на великие цели. — Он махнул в сторону книг, стопкой лежавших на столе. — Шаллан, вот с чем тебе должны помогать ревнители. История, логика, науки, искусства. Быть честным и хорошим человеком важно, но нам нужно трудиться усерднее, развивая природные таланты людей, а не вынуждая их принимать Славу и Призвание, которые нам кажутся наиболее важными.
— Думаю, это разумный довод.
Кабзал кивнул, лицо у него было задумчивое.
— Разве не странно, что такая женщина, как Ясна Холин, отказалась от всего этого? Многие ордена подталкивают женщин к тому, чтобы предоставить сложные богословские изыскания ревнителям. Если бы только Ясна сумела разглядеть истинную красоту нашего учения… — Он улыбнулся и вытащил из корзины с хлебом толстую книгу. — Я ведь поначалу действительно надеялся, что сумею продемонстрировать свою правоту.
— Ей бы это, скорее всего, не понравилось.
— Наверно, — рассеянно проговорил он, взвешивая том на ладони. — Но вот бы стать тем, кто наконец-то ее переубедит!
— Брат Кабзал, это смахивает на желание выделиться.
Ревнитель покраснел, и Шаллан поняла, что сумела его по-настоящему смутить. Она поморщилась, проклиная свой длинный язык.
— Да, — признался он. — Я действительно желаю выделиться. Я не должен так рьяно стремиться стать тем, кто обратит ее. Но я стремлюсь. Если бы она только выслушала мои доказательства…
— Доказательства?
— Истинные свидетельства существования Всемогущего.
— Я бы хотела их увидеть. — Она вскинула палец, пресекая его возражения. — Не потому, что сомневаюсь в Его существовании. Мне просто интересно.
Кабзал улыбнулся.
— С удовольствием объясню. Но сначала не желаешь ли ты еще кусочек хлеба?
— Мне бы следовало сказать нет во избежание излишеств, как учили наставники. Но я скажу да.
— Из-за варенья?
— Разумеется. — Она взяла хлеб. — Что там говорится про меня в твоей книге тайных знаний? Что я импульсивна и спонтанна? Да, я такой бываю. Если речь идет о варенье.
Он намазал ей ломоть хлеба вареньем, вытер пальцы о салфетку и, открыв свою книгу, принялся листать, пока не достиг страницы с рисунком. Шаллан пересела ближе. Это был не портрет, а какой-то узор. Треугольной формы, с тремя распростертыми «крыльями», которые сужались к центру.
— Узнаешь? — спросил Кабзал.
Узор и впрямь казался знакомым.
— Такое чувство, что я это где-то уже видела.
— Это Холинар. Алетийская столица, нарисованная так, словно на нее взглянули сверху. Видишь эти пики, эти горные кряжи? Город строили вокруг скал, которые уже были на том месте. — Он перевернул страницу. — А вот Веденар, столица Йа-Кеведа. — Этот узор был шестиугольным. — Акина. — Круг. — Тайлен. — Четырехконечная звезда.
— И что все это значит?
— Это доказательство того, что Всемогущий присутствует повсюду. Его можно увидеть здесь, в этих городах. Ты видишь, насколько они симметричны?
— Кабзал, города возводили люди. Они желали симметрии, потому что она священна.
— Да, но в каждом отдельном случае строили вокруг уже существующих скал.
— Это ничего не значит. Я верую, но сомневаюсь, можно ли это считать доказательством. Ветер и вода могут создавать симметрию; в природе она встречается постоянно. Люди выбирали те места, в которых ощущалось подобие симметрии, а потом возводили города, восполняя любые изъяны.
Молодой ревнитель снова принялся рыться в своей корзине и достал совершенно неожиданную вещь — металлическую пластину. Шаллан уже открыла рот, чтобы спросить, но Кабзал вскинул палец, призывая ее к молчанию, и положил пластину на небольшую деревянную подставку, которая на несколько дюймов возвышалась над столом.
Кабзал высыпал на пластину белый, похожий на пыль песок, полностью покрыв ее поверхность. Потом достал из корзины смычок.
— Вижу, ты пришел во всеоружии, — заметила Шаллан. — И впрямь надеялся все объяснить Ясне.
Он улыбнулся и провел смычком по краю металлической пластины так, что она завибрировала. Песчинки начали подпрыгивать, точно насекомые, угодившие на горячую поверхность.
— Это, — пояснил он, — называется киматика[2]. Наука, изучающая узоры, которые создает звук, сталкиваясь с твердой преградой.
Кабзал снова провел смычком по краю пластины, и она издала на удивление чистый звук. Его хватило, чтобы привлечь единственного спрена музыки, который на миг завертелся в воздухе над пластиной, потом исчез. Кабзал взмахом руки указал на песок.
— И?.. — спросила Шаллан.
— Холинар, — ответил он и поднял книгу для сравнения.
Шаллан склонила голову набок. Узор на песке был в точности как Холинар.
Кабзал насыпал на пластину еще песка, провел смычком в другом месте, и песок расположился иначе.
— Веденар.
Девушка опять сравнила два узора. Они были совершенно одинаковы.
— Тайлен. — Кабзал повторил действие в другой точке. Потом аккуратно выбрал на краю пластины еще одну точку и провел по ней смычком в последний раз. — Акина. Шаллан, доказательство существования Всемогущего — те самые города, в которых мы живем. Только погляди на эту безупречную симметрию!
Она вынуждена была согласиться с тем, что в узорах таилось нечто захватывающее.
— Связь может оказаться ложной. И то и другое могло вызвать что-то одно.
— Да. Всемогущий, — сказал он, усаживаясь на место. — Сам наш язык симметричен. Посмотри на глифы — каждый можно сложить пополам. И с алфавитом то же самое. Сложи каждую строчку пополам, и ты найдешь симметрию. Тебе ведь известна история о том, что и глифы, и буквы пришли к нам от Певцов зари?
— Да.
— Даже наши имена. Твое практически безупречно. Шаллан. Замени одну букву, и получится идеальное имя для светлоглазой. Не слишком святое, но близкое к тому. С изначальными названиями десяти Серебряных королевств все обстоит так же. Алетела, Валав, Шин Как Ниш. Безупречно, симметрично.
Жрец подался вперед, схватил ее за руку:
— Он с нами, вокруг нас. Не забывай об этом, что бы она ни говорила.
— Не забуду. — Шаллан вдруг поняла, куда он завел беседу.
Кабзал сказал, что верит ей, но все же представил свои доказательства. Это было трогательно и одновременно раздражало. Она не любила снисходительности. Но кто бы обвинил ревнителя в любви к проповедям?
Молодой человек вдруг встрепенулся и отпустил ее руку:
— Я слышу шаги.
Он встал, и Шаллан повернулась как раз в тот момент, когда в альков вошла Ясна в сопровождении паршуна, который нес корзину с книгами. Принцесса не выказала удивления, увидев ревнителя.
— Прошу прощения, светлость Ясна. — Шаллан поднялась. — Он…
— Дитя, ты не пленница, — резко перебила ее Ясна. — Тебе позволено принимать посетителей. Только потом не забудь поискать на коже следы укусов. Типы вроде него обычно утаскивают добычу с собой в море.
Кабзал зарделся и начал собирать вещи.
Ясна взмахом руки велела паршуну положить книги на стол.
— Жрец, а эта пластина может воспроизвести киматический узор, соответствующий Уритиру? Или у тебя есть узоры только для четырех стандартных городов?
Кабзал уставился на принцессу, явно шокированный тем, что она в точности знала, для чего предназначена пластина. Он взял со стола свою книгу:
— Уритиру — всего лишь миф.
— Странно. Я-то думала, ваша братия склонна принимать мифы на веру.
Он еще сильнее покраснел. Закончил собирать вещи, отвесил Шаллан короткий поклон и поспешно удалился из алькова.
— Светлость, если позволите, — сказала девушка, — это было с вашей стороны неимоверно грубо.
— У меня случаются приступы невоспитанности. Уверена, он слышал, какая я. Мне просто нужно было убедиться, что он получит именно то, чего ждет.
— С другими ревнителями в Паланеуме вы так себя не ведете.
— Другие ревнители в Паланеуме не пытались обратить мою ученицу против меня.
— Он не пытался… — Шаллан осеклась. — Он просто переживает за мою душу.
— А он еще не просил тебя попытаться украсть мой духозаклинатель?
Шаллан ощутила внезапный укол ужаса. Ее рука потянулась к потайному кошелю. Неужели Ясна знает? «Нет, ты же слышала ее вопрос».
— Не просил.
— Ну так подожди. — Ясна открыла книгу. — В конце концов попросит. Я уже сталкивалась с такими, как он. — Она перевела взгляд на Шаллан, и ее лицо смягчилось. — Ты его не интересуешь. Не в том смысле, как тебе хотелось бы. В частности, твоя душа тут ни при чем. Все дело во мне.
— С вашей стороны это немного высокомерно. Разве нет?
— Дитя, только если бы я ошиблась, — сказала Ясна, возвращаясь к книге. — А я редко ошибаюсь.
34Буревая стена
«И прошел я от Абамабара до Уритиру».
«Мостовики не должны выживать…»
Каладин был словно пьяный. Он знал, что ему очень больно, но, помимо боли, было еще ощущение невесомости. Как будто его голова отделилась от тела и прыгала туда-сюда, отскакивая от стен и потолка.
— Каладин! — прошептал чей-то встревоженный голос. — Каладин, хватит, не надо боли…
«Мостовики не должны выживать». Почему эти слова так его волновали? Он вспомнил, что случилось: как мост превратился в щит, как паршенди отбросили силы Садеаса и атака оказалась обречена. «Буреотец, ну какой же я идиот!»
— Каладин?
Это был голос Сил. Парень рискнул приоткрыть глаза и увидел перевернутый мир: небо распростерлось внизу, а знакомый склад — вверху.
Нет. Это он сам висел вниз головой на стене казармы Четвертого моста. Духозаклятое здание достигало пятнадцати футов в самой высокой части и имело слегка наклоненную крышу. Вокруг лодыжек Каладина обмотали веревку, другой конец которой привязали к кольцу, вделанному в косую крышу. Он видел, как то же проделывали с другими мостовиками. Один убил кого-то в лагере, а другого в пятый раз поймали на воровстве.
Он висел спиной к стене, лицом на восток. Его руки были свободны и безвольно свешивались, почти касаясь земли. Каладин опять застонал от боли во всем теле.
Потом, как учил отец, начал ощупывать бока в поисках сломанных ребер. Несколько раз поморщился, обнаружив места, вызывавшие неприятные ощущения, — по меньшей мере трещины в костях. Может, и переломы. Он ощупал и плечо, опасаясь, не сломана ли ключица. Один глаз заплыл. Со временем станет понятно, есть ли какие-нибудь серьезные внутренние повреждения.
Каладин потер лицо, и на землю посыпались частички засохшей крови. Порез на голове, расквашенный нос, разбитая губа. Сил приземлилась к нему на грудь и скрестила руки:
— Каладин?
— Я живой, — пробормотал он, едва шевеля разбитыми губами. — Что случилось?
— Тебя избили солдаты, — напомнила она и как будто уменьшилась. — Я им отомстила. Сделала так, что один из них сегодня споткнулся три раза. — Вид у нее был расстроенный.
Он улыбнулся против собственной воли. Интересно, сколько человек может провисеть вот так, чтобы кровь приливала к голове?
— Было столько крика, — тихонько продолжила Сил. — Кажется, нескольких понизили в звании. А этот солдат, Ламарил, он…
— Что?
— Его казнили, — сказала Сил еще тише. — Князь Садеас сделал это собственноручно, когда войско вернулось с плато. Он что-то такое изрек про великую ответственность светлоглазых. Ламарил не переставал кричать, что ты обещал его оправдать и что казнить надо Газа.
Каладин уныло усмехнулся:
— Не надо было избивать меня до потери сознания. А что Газ?
— Его не тронули. Я не понимаю почему.
— Все дело в ответственности. В случае подобной катастрофы всю вину на себя берут светлоглазые. Когда им это выгодно, они любят устраивать театр, изображая, что чтят старые традиции вроде этой. Почему я все еще жив?
— Все из-за какого-то примера, — сказала Сил и обхватила себя полупрозрачными ручками. — Каладин, мне холодно.
— Ты можешь чувствовать температуру? — Парень закашлялся.
— Обычно нет. Но сейчас могу. Я не понимаю. Мне… мне это не нравится.
— Все будет хорошо.
— Не лги мне.
— Сил, иногда можно и соврать.
— Вот как сейчас?
Он моргнул, попытавшись отрешиться от ран, от тяжести в голове и очистить разум. Ничего не вышло, и он прошептал:
— Да.
— Кажется, теперь я все поняла.
— Итак, — заключил Каладин, откидывая голову назад так, что его темя уперлось в стену, — меня будет судить Великая буря. Они позволят ей меня убить.
Каладин окажется беззащитен перед ветрами и всем, что они будут швырять в его сторону. Предусмотрительный человек мог как следует подготовиться и пережить ураган снаружи, но это весьма неприятное приключение. Каладину пришлось такое совершить несколько раз — он прятался с подветренной стороны высоких скал. Но висеть на стене, обращенной в ту сторону, откуда приходит буря?! Да она разорвет его на куски и сотрет в порошок.
— Я скоро вернусь. — Сил спрыгнула с его груди, приняв форму падающего камня, а у самой земли обернувшись ворохом листьев, несомых ветром куда-то вправо.
Склад был пуст. Каладин вдохнул чистый прохладный воздух; все вокруг готовилось к Великой буре. Это было временное затишье перед приходом стихии — ветер утихал, холодало, давление падало, а влажность возрастала.
Через несколько секунд из-за угла высунул голову Камень, на плече которого сидела Сил. Он пробрался к Каладину; следом шел взволнованный Тефт. С ними был Моаш — невзирая на все заявления о том, что он не доверяет Каладину, лицо у него было почти такое же обеспокоенное, как и у первых двух.
— Лорденыш? — спросил Моаш. — Ты очухался?
— Я в сознании, — прохрипел Каладин. — Все вернулись после вылазки на плато?
— Из наших — все до единого, — сказал Тефт и поскреб бороду. — Но битву мы проиграли. Это был просто ужас. Больше двух сотен погибших мостовиков. Выживших едва хватило, чтобы понести одиннадцать мостов.
«Двести человек, — подумал Каладин. — Это моя вина. Я защитил своих ценой чужих жизней. Я слишком спешил. Мостовики не должны выживать. Это неспроста».
Он уже не спросит Ламарила. Но тот получил по заслугам. Если бы Каладин мог выбирать, такой конец ждал бы всех светлоглазых, включая короля.
— Мы хотеть кое-что сказать, — произнес Камень. — От всех нас. Большинство не выходить. Скоро Великая буря, и…
— Все в порядке, — прошептал Каладин.
Тефт жестом велел Камню продолжать.
— Ну так вот. Мы тебя запомнить. Четвертый мост не вернуться к тому, как было. Может быть, все мы умереть, но мы рассказать новичкам. Костры по вечерам. Смех. Жизнь. Мы сделать из этого традиция. Ради тебя.
Камень и Тефт знали про шишкотравник. Они могли и дальше зарабатывать деньги, чтобы платить за разные вещи.
— Ты сделал это ради нас, — встрял Моаш. — Мы бы погибли на том поле. В лучшем случае у нас было бы не меньше погибших, чем в других отрядах. А так мы теряем только одного.
— Как по мне, они поступают неправильно. — Тефт нахмурился. — Мы тут говорили, не перерезать ли веревку…
— Нет, — перебил Каладин. — Вас просто подвесят рядом со мной.
Друзья переглянулись. Похоже, они пришли к тому же выводу.
— Что сказал Садеас? — спросил Каладин. — Про меня?
— Что понимает, как мостовики хотят выжить, — ответил Тефт, — даже за счет других. Он назвал тебя трусом, который думает только о себе, но в целом вел себя так, будто не случилось ничего неожиданного.
— Он сказал, что предоставит Буреотцу возможность судить тебя, — прибавил Моаш. — Йезерезе, королю Вестников. Говорит, если ты заслуживаешь жизни, ты… — Тут мостовик замолчал: всем известно, что беззащитный человек ни за что не мог пережить Великую бурю.
— Я хочу, чтобы вы трое кое-что для меня сделали, — проговорил Каладин и закрыл глаза: едва он заговорил, как открылась рана на губе и по лицу потекла кровь.
— Каладин, что угодно, — сказал Камень.
— Я хочу, чтобы вы вернулись в казарму и попросили всех, чтобы они вышли на улицу после бури. Скажите им, чтобы они посмотрели на меня. Я открою глаза, посмотрю на них, и они поймут — я выжил.
Трое мостовиков молчали.
— Конечно, Каладин, — наконец произнес Тефт. — Мы так и сделаем.
— Скажите им, — продолжил Каладин, и его голос окреп, — что ничего не закончится. Скажите, что я не стал лишать себя жизни сам, и забери меня Преисподняя, если я позволю это сделать Садеасу.
На лице Камня появилась одна из его обычных широких улыбок.
— Каладин, ради ули’теканаки. Я почти верить, что ты так и сделать.
— Вот. — Тефт что-то сунул Каладину в руку. — На удачу.
Каладин взял подарок слабеющей рукой. Это была сфера, полная небомарка. Она была тусклой, весь буресвет из нее вытек. Во время бури носи с собой сферу, гласила старая поговорка, и у тебя хотя бы будет свет, озаряющий путь.
— Это все, что мы смогли спасти из твоего кошелька, — пояснил Тефт. — Газ и Ламарил забрали остальное. Мы ворчали, но что еще мы могли сделать?
— Спасибо, — поблагодарил Каладин.
Моаш и Камень ушли в безопасную казарму, Сил покинула плечо Камня, чтобы остаться с Каладином. Тефт тоже задержался, как будто размышляя, не провести ли бурю рядом с Каладином. В конце концов покачал головой, что-то пробормотал себе под нос и ушел следом за остальными. Каладину показалось, что он слышит, как мостовик называет себя трусом.
Дверь казармы захлопнулась. Каладин ощупал гладкую стеклянную сферу. Небо темнело, и не только потому, что солнце садилось. Собиралась тьма. Великая буря.
Сил поднялась по стене и села, устремив на него пристальный взгляд; ее личико было мрачным.
— Ты сказал им, что выживешь. А если не получится, что тогда?
В голове у Каладина пульсировала боль.
— Моя мать съежилась бы от досады, узнав, как быстро другие солдаты научили меня азартным играм. В первый же вечер в войске Амарама я уже играл с ними на сферы.
— Каладин?
— Извини. — Он покачал головой. — Твой вопрос напомнил мне о том вечере. В азартных играх, видишь ли, есть такое выражение — «на все». Это когда ты ставишь все деньги, какие у тебя есть.
— Не понимаю.
— Я сделал рискованную ставку. Если умру, они выйдут, покачают головой и скажут себе, что этого следовало ожидать. Но если выживу, они это запомнят. И я подарю им надежду. Они, возможно, увидят в этом чудо.
Сил немного помолчала.
— Ты хочешь сделаться чудом?
— Нет, — прошептал Каладин. — Но для них — сделаюсь.
Это была отчаянная, глупая надежда. Горизонт на востоке быстро темнел. С его перевернутой точки зрения буря казалась тенью громадного зверя, что приближался тяжело и неуклюже. Каладин чувствовал тревожную дурноту, какая настигает всякого человека после сильного удара по голове. Сотрясение. Вот как это называется. Он с трудом соображал, но не хотел терять сознание. Каладин хотел видеть Великую бурю, хоть она и вызывала ужас. Его охватила та же паника, что и над черной пропастью, когда чуть было не покончил с собой. Это был страх перед невидимым, перед неведомым.
Приближалась буревая стена — зримая смесь дождя и ветра, предвещающая Великую бурю. Громадная волна воды, грязи и камней, сотни футов в высоту, и впереди нее лихорадочно метались тысячи спренов ветра.
В битве он мог защищать свою жизнь, умело обращаясь с копьем. Когда же приблизился к краю пропасти, оставалась возможность сделать шаг назад. Теперь у него не было ничего. Невозможно ни сражаться, ни спрятаться от черного чудовища, тени, что распростерлась над горизонтом, погружая мир во тьму раньше наступления ночи. Восточная стена кратера, в котором был устроен военный лагерь, была разрушена ветрами, а казарма Четвертого моста стояла первой в ряду. Между ним и равнинами не было ничего. Между ним и бурей не было ничего.
Глядя на бушующую, неистовую, клубящуюся волну несомых ветром воды и мусора, Каладин чувствовал себя так, словно на него надвигался конец света.
Он глубоко вздохнул, забыв про боль в ребрах, и буревая стена, в мгновение ока преодолев лесной склад, обрушилась на приговоренного.
35Свет, озаряющий путь
«Хотя многие желали построить Уритиру в Алетеле, это представлялось совершенно невозможным. И потому мы попросили о том, чтобы его разместили на западе, в месте, ближайшем к Чести».
Удар бури едва не лишил Каладина сознания, но шок от внезапного холода привел его в чувство.
На мгновение холод полностью поглотил приговоренного. Потоком воды его прижало к стене казармы. Камни и кусочки веток впивались в лицо; тело успело в достаточной степени онеметь, чтобы он не чувствовал боли.
Он вынес это, балансируя на грани обморока, плотно зажмурившись и затаив дыхание. Потом буревая волна с грохотом понеслась дальше. Следующий шквал ударил сбоку — воздух словно вскипел, забурлил. Его потащило в сторону, сдирая кожу со спины, и подбросило вверх. Затем ветер переменился, опять задул с востока. Каладин повис во тьме, и веревка, привязанная к его ногам, то слегка ослабевала, то вновь натягивалась. Он вдруг понял, что полощется на ветру, будто воздушный змей, прицепленный к кольцу в наклонной крыше барака, и испугался.
Только эта веревка мешала буре протащить его вместе с остальным мусором через весь Рошар. На несколько ударов сердца он утратил способность мыслить. Несчастный ощущал лишь панику и холод — первая бурлила у него в груди, второй пытался забраться под кожу и заморозить его целиком. Каладин закричал, сжимая единственную сферу, будто спасательный трос. Крик был ошибкой, потому что холод забрался к нему в рот. Словно призрак сунул руку в глотку.
Этот безумный вихрь двигался во всех направлениях сразу. Шквал миновал, и Каладин с грохотом упал на крышу барака. Почти сразу же новый порыв ветра попытался опять его поднять, обдавая волнами ледяной воды. В вышине рокотал гром, точно сердцебиение чудовища, которое поглотило Каладина. Молнии, словно белые зубы, пронзали тьму. Воющий и стонущий ветер был таким громким, что почти заглушал раскаты грома.
— Хватайся за крышу, Каладин!
Голосок Сил. Такой тихий, такой тонкий. Как же он ее вообще услышал?
Превозмогая оцепенение, Каладин сообразил, что лежит лицом вниз на покатой крыше. Уклон был не такой крутой, чтобы он мог сразу же скатиться вниз, да к тому же ветер большей частью дул ему в спину. Он сделал, как велела Сил, — схватился за выступ крыши холодными, мокрыми пальцами. Одновременно парень пытался удержать сферу, прижимая ее к каменной крыше. Пальцы переставали слушаться. Сильный ветер пытался сдуть его на запад. Если он ослабит хватку, опять окажется болтающимся в воздухе. Веревка была недостаточно длинной, чтобы перелететь на противоположную сторону невысокой крыши, где было бы хоть какое-то укрытие.
Поблизости от него в крышу врезался валун — он не слышал удара, но почувствовал, как все здание заходило ходуном. Валун покатился вперед и с грохотом упал на землю. Сама буря не обладала подобной силой, но временами шквал подхватывал большие предметы, возносил их и волок за собой на сотни футов.
Пальцы соскальзывали.
— Кольцо, — прошептала Сил.
Кольцо. Веревка привязывала его ноги к стальному кольцу, вделанному в край крыши. Каладин разжал пальцы и, когда его потащило назад, схватился за кольцо. Вцепился в него из последних сил. Веревка натянулась вдоль его тела — она почти соответствовала его росту. Он подумал, не развязать ли ее, но не посмел отпустить кольцо. Так и болтался, словно люстра на ветру, обеими руками цепляясь за кольцо, зажав сферу между ладонью и сталью.
Битва не прекращалась ни на миг. Ветер то дергал его налево, то пытался тащить направо. Каладин не знал, сколько это уже длится; здесь, среди ярости и грохота, время потеряло смысл. Его оцепенелый, измученный разум вдруг решил, что это все ночной кошмар. Ужасный сон, полный черных, живых ветров. Посреди скрежета и скрипа ярко-белые вспышки молний озаряли жуткий, исковерканный мир, объятый хаосом и вызывающий трепет. Казалось, что сами дома вот-вот сдует и все вокруг перекосилось, не в силах сопротивляться чудовищной мощи стихии.
В те редкие моменты, когда проглядывал свет и он осмеливался открыть глаза, казалось, что рядом стоит Сил, обратив лицо к ветру и вскинув ручки. Как будто пытается удержать бурю и разбить ветра, наподобие камня, который разбивает волны быстрого потока.
Холодный дождь приглушил боль от царапин и синяков. Но он также лишил пальцы чувствительности. Каладин и не почувствовал, как они соскальзывают. Он лишь понял в какой-то момент, что опять болтается в воздухе и шквал поднимает его, норовя прижать к крыше казармы.
Удар оказался сильным. Перед глазами вспыхнули огни, которые слились друг с другом и сменились чернотой.
Он не потерял сознание, но его окутала тьма.
Каладин моргнул. Наступила тишина. Буря утихла, все вокруг погрузилось в чистейший мрак. «Я умер», — мелькнула мысль. Но почему тогда чувствует под собой влажный камень крыши? Он тряхнул головой, дождевая вода брызнула на лицо. Ни молний, ни ветра, ни дождя. Противоестественная тишина.
Каладин с трудом поднялся, едва удерживая равновесие на скошенной крыше. Камень у него под ногами был скользким. Он не чувствовал своих ран. Вообще не чувствовал боли.
Открыл рот, чтобы позвать кого-нибудь во тьме, но промолчал. Эту тишину не следовало нарушать. Казалось, воздух вокруг него весит меньше, как и он сам. Каладин словно вот-вот должен был воспарить.
Во тьме возник чей-то огромный лик. Он был черным, но едва заметно выделялся среди темноты. А еще — широким, точно внушительный грозовой фронт, и необъятным, но Каладин его каким-то образом видел. Нечеловеческий лик. Он улыбался.
Каладина пробрал озноб — словно горсть льдинок прокатилась по хребту и по всему телу. Сфера в его руках вдруг ожила, словно взорвалась, и из нее полилось сапфировое сияние. Оно озарило крышу под ногами, и кулак заполыхал, охваченный синим огнем. Его рубашка превратилась в лохмотья, его кожу исполосовали раны. Он окинул себя потрясенным взглядом, а потом снова посмотрел на лик.
Но тот исчез. Вокруг была только тьма.
Засверкали молнии, и на Каладина вновь обрушилась боль. Он судорожно вздохнул и упал на колени под натиском дождя и ветра. Скользнул вниз, врезался лицом в крышу.
Что это было? Видение? Галлюцинация? Силы покидали его, мысли снова начали путаться. Порывы ветра уже не были такими сильными, но дождь оставался холодным. Сбитый с толку, едва способный пошевелиться, почти сокрушенный болью, Каладин поднял руку и посмотрел на сферу. Она сияла. Она была вся в его крови и сияла.
Ему было очень больно, и у него не осталось сил. Он закрыл глаза и погрузился во тьму иного рода — тьму бессознательности.
Когда Великая буря утихла, Камень вышел наружу первым. Тефт последовал за ним, двигаясь медленнее и едва сдерживая стоны. У него болели колени. Они всегда болели во время бури. Его отец жаловался на такую же боль на закате жизни, и Тефт считал это глупой причудой. А теперь вот чувствовал то же самое.
«Буря в Преисподней…» — думал он, с трудом выбираясь из казармы. Конечно, все еще шел дождь. Это было охвостье, следовавшее за Великой бурей, ливень, перемежавшийся порывами сильного ветра. Несколько спренов дождя торчали из луж, точно синие свечи, и кое-где спрены ветра танцевали, ловя шквалы. Дождь был холодный, и обутые в сандалии ноги мгновенно намокли, пока мостовик шел по лужам, так что холод добрался до костей. Он ненавидел быть мокрым. Да и вообще он много чего ненавидел.
Недолгое время казалось, что все налаживается. Но не сейчас.
«Как же все могло так быстро испортиться?» — подумал он, обхватывая плечи. Тефт шел медленно, старался избегать луж. Несколько солдат в дождевиках покинули казармы и стояли поблизости. Наблюдали. Наверное, хотели убедиться, что никто не выбрался из барака и не перерезал веревки Каладина раньше времени. Но Камня они не остановили — буря закончилась.
Камень завернул за угол. Другие мостовики покинули казарму и шли теперь за Тефтом и Камнем. Забери буря этого рогоеда. Он точно громадный неуклюжий чулл. Он ведь в самом деле поверил. Решил, что сейчас они обнаружат глупого юного старшину в живых.
Возможно, вообразил себе, что они увидят, как Каладин пьет чай, отдыхая в тенечке, вместе с самим Буреотцом.
«А ты не веришь? — спросил себя Тефт, не осмеливаясь поднять глаза. — Если не веришь, зачем пошел? Но если бы верил, то смотрел бы вперед, а не себе под ноги. Ты бы поднял глаза и посмотрел».
Мог ли человек верить и не верить одновременно? Тефт остановился у Камня за спиной и, собрав все силы, посмотрел на стену казармы.
Он увидел именно то, что ожидал и боялся увидеть. Труп, похожий на тушу из бойни, освежеванную и кровоточащую. Был ли это вообще человек? На коже Каладина была сотня ран, и его кровь смешивалась с дождевой водой, что стекала по стене здания. Парень все еще был подвешен за ноги. Рубаху с него сорвало; штаны мостовика превратились в лохмотья. Странное дело — лицо его, омытое бурей, сейчас было чище, чем когда они расстались.
Тефт повидал на поле боя достаточно, чтобы отличить мертвеца от живого человека. «Бедолага, — подумал он, качая головой, пока остальные члены Четвертого моста собирались вокруг него и Камня, охваченные молчаливым ужасом. — Ты почти заставил меня поверить в тебя».
Глаза Каладина распахнулись.
Мостовики ахнули, кто-то выругался и упал на колени, прямо в лужи дождевой воды. Каладин хрипло и со свистом вдохнул воздух; его глаза невидяще смотрели куда-то вдаль. Он выдохнул, оросив губы каплями кровавой слюны. Пальцы его безвольно висевшей руки разжались.
Что-то упало на камни. Сфера, которую дал ему Тефт. Она шлепнулась в лужу, да там и осталась. Она была тусклой — ни капли буресвета.
«Во имя Келека, это еще что?» — подумал Тефт, присев. Сфера, оставленная снаружи на время Великой бури, набиралась буресвета. Эта, которую Каладин держал в руке, должна была оказаться полностью заряженной. Что же с ней произошло?
— Умалакаи’ки! — взревел Камень, тыкая пальцем в Каладина. — Кама мохораи намавау… — Он осекся, сообразив, что говорит не на том языке. — Кто-то помочь мне снять его! Он еще жить! Надо лестницу и нож! Быстро!
Мостовики засуетились. Подошли солдаты, что-то бормоча, но не стали мешать. Сам Садеас объявил, что Буреотец решит судьбу Каладина. Все знали, что это означает смерть.
Только вот…
Тефт выпрямился, держа в руках тусклую сферу.
«Тусклая сфера после бури, — подумал он. — И человек, который все еще жив, хотя должен был умереть. Две невозможности». Вместе они указывали на то, что было еще более невероятным.
— Да принесите же вы, наконец, лестницу! — заорал Тефт неожиданно для самого себя. — Пропадите вы все пропадом, быстрее, быстрее! Надо его перевязать. Кто-нибудь, тащите сюда то зелье, которым он всегда обрабатывает раны!
Потом седой мостовик посмотрел на Каладина и прибавил тихим голосом:
— А ты, сынок, будь добр, выживи. Ибо у меня к тебе есть несколько вопросов.
36Урок
«Взяв осколок зари, способный сковать любое существо, пустотное или смертное, забрался он по ступеням, сотворенным для Вестников, высотой в десять шагов каждая, к великому храму, что располагался наверху».
«Нет ничего необычного в том, что, путешествуя по Ничейным холмам, мы повстречали местных жителей, — прочитала Шаллан. — Ведь, в конце концов, эти древние земли когда-то представляли собой одно из Серебряных королевств. Можно лишь спрашивать себя, жили ли здесь в те времена чудовища-большепанцирники, или же эти твари пришли заселить дикие края после того, как люди их покинули».
Она откинулась на спинку кресла, вдохнула влажный воздух. Слева от нее Ясна Холин спокойно плавала в бассейне, устроенном в полу ванной комнаты. Принцесса любила проводить в ванной много времени. Шаллан ее не винила, ведь для нее самой купание в родном доме было суровым испытанием. Оно подразумевало десятки паршунов с ведрами горячей воды и быстрое омовение в латунной лохани, пока вода не остыла.
В харбрантском дворце условия были несравнимо роскошнее. Каменный бассейн в полу напоминал небольшое озеро, отданное в личное пользование и подогреваемое до комфортной температуры хитрыми фабриалями, производящими тепло. Шаллан пока что мало знала о фабриалях, хотя они ее очень интересовали. Эти, тепловые, становились все популярнее. Накануне экономы Конклава прислали Ясне еще один, чтобы согревать ее покои.
Воду не нужно было носить, она шла по трубам. Хватало поворота ручки, чтобы бассейн начал заполняться. Вода приходила уже теплой, и фабриали, вделанные в стенки бассейна, поддерживали ее температуру. Шаллан и сама здесь купалась — это было просто потрясающе.
Убранство ванной комнаты отличалось практичностью: полосы из скрепленных цементом цветных камешков в верхней части стен — вот и все украшения. Шаллан, полностью одетая, сидела подле бассейна и читала, готовая в случае необходимости помочь Ясне. В ее руках были мемуары Гавилара, надиктованные самой принцессе несколько лет назад и посвященные первой встрече со странными паршунами, коих позже окрестили паршенди.
«Время от времени, проникая все дальше, мы встречали местных. Не паршунов. Натанатанцев с голубоватой кожей, широким носом и белыми волосами, похожими на шерсть. В обмен на еду они показывали нам те места, где охотились большепанцирники.
Потом мы напоролись на паршунов. Я с полдюжины раз выезжал в Натанатан, но ни разу не видал ничего подобного! Паршуны, живущие сами по себе? Разум, опыт и наука в один голос утверждали, что это невозможно. Паршуны не могут жить без того, чтобы ими руководили цивилизованные люди. Справедливость этого утверждения многократно подтверждалась. Если оставить паршуна где-нибудь в глуши, он так и будет сидеть как истукан, пока кто-нибудь не появится и не отдаст ему приказ.
Но мы увидели племя, которое умело охотиться, делать оружие, строить хижины и, без сомнения, обладало собственной культурой. Мы вскоре поняли, что это открытие само по себе способно расширить или даже опровергнуть все наши познания о кротких слугах».
Шаллан перевела взгляд в нижнюю часть страницы, где, отделенные чертой, располагались примечания, написанные мелким убористым почерком. В большинстве книг, надиктованных мужчинами, были примечания, добавленные женщинами или ревнителями, которые писали текст. По негласному уговору примечания никогда не читали вслух. В них жена могла иной раз дополнить мужа или даже возразить ему. Единственный способ сохранить такой честный подход для будущих ученых заключался в оберегании неприкосновенности и секретности того, что было написано.
«Следует отметить, — написала Ясна в примечании к этому абзацу, — что я отредактировала слова отца по его собственной просьбе, сделав их более подходящими для мемуаров». Это означало, что она пересказала воспоминания Гавилара в более научном и выразительном ключе. «Кроме того, согласно большинству свидетелей, поначалу король Гавилар не обратил внимания на этих странных, самодостаточных паршунов. Лишь после того, как его ученые и письмоводительницы все объяснили, он понял значение своего открытия. Эта оговорка не предназначена для того, чтобы выставить отца невеждой; он был и остается воином. Его внимание было сосредоточено не на народоведческом значении экспедиции, а на охоте, которая должна была стать ее кульминационным моментом».
Девушка в задумчивости закрыла книгу. Этот том был из личной коллекции Ясны — в Паланеуме имелось несколько копий, но Шаллан не разрешали приносить книги из Паланеума в ванную комнату.
Ясна сложила свой наряд на скамье у стены. Поверх одежды лежал золотой мешочек с духозаклинателем. Шаллан покосилась на Ясну. Принцесса раскинулась на воде лицом вверх, черные волосы разметались позади, глаза закрыты. Похоже, она полностью расслаблялась только во время ежедневной ванны. Сейчас, без одежды, неподвижная, она выглядела намного моложе, и что-то в ней напоминало о ребенке, который отдыхает после дня разнообразных приключений.
Тридцать четыре года. В каком-то смысле весьма почетный возраст — у некоторых сверстниц Ясны были дочери — ровесницы Шаллан. И все-таки она была молода. Достаточно молода, чтобы ее превозносили за красоту, и достаточно молода, чтобы некоторые мужчины лелеяли надежду.
Девушка посмотрела на стопку вещей. Она носила сломанный фабриаль в потайном кошеле и могла совершить подмену здесь и сейчас. Это и был тот шанс, которого она ждала. Ясна теперь достаточно ей доверяла, чтобы расслабляться в ванной, не заботясь о своем фабриале.
Неужели Шаллан и впрямь сможет это сделать? Сможет предать женщину, которая приютила ее?
«По сравнению с тем, что я уже сделала, — это пустяк».
Ей не впервой предавать того, кто доверился.
Она встала. Ясна приоткрыла глаз.
«Шквал!» — мысленно выругалась Шаллан и, сунув книгу под мышку, начала ходить туда-сюда, напустив на себя задумчивый вид. Ясна наблюдала. Без подозрений, но с любопытством.
— Почему ваш отец хотел заключить договор с паршенди? — спросила Шаллан, не переставая прохаживаться.
— А почему бы ему этого не хотеть?
— Это не ответ.
— Разумеется, ответ. Такой, от которого нет никакого толку.
— Светлость, было бы любезно с вашей стороны дать мне толковый ответ.
— Задай толковый вопрос.
Девушка стиснула зубы:
— Что из того, чем обладали паршенди, могло понадобиться королю Гавилару?
Ясна улыбнулась и снова закрыла глаза:
— Теплее. Но ты, вероятно, и сама можешь на это ответить.
— Осколки.
Принцесса кивнула, все еще расслабляясь в воде.
— В книге о них ничего нет, — заметила Шаллан.
— Отец о них и не говорил. Но судя по его рассказам… я теперь полагаю, что именно они были поводом для договора.
— Но как же вы можете быть уверены, что он знал? Может, ему нужны были только светсердца.
— Возможно. Паршенди как будто удивились нашему интересу к самосветам, вплетенным в их бороды. — Принцесса улыбнулась. — Ты бы видела наше потрясение, когда мы поняли, откуда они их берут. Когда ланцерины вымерли после катастрофы в Аймиа, мы решили, что с большими светсердцами покончено. Но, как выяснилось, существуют и другие большепанцирники, и живут они не так уж далеко от Холинара. Как бы то ни было, паршенди не возражали поделиться с нами, при условии, что тоже смогут охотиться на этих тварей. С их точки зрения, светсердца принадлежали тем, кому хватало смелости устроить охоту на ущельных демонов. Я сомневаюсь, что для такого потребовался бы договор. И все же непосредственно перед возвращением в Алеткар мой отец вдруг завел пылкие речи о том, что соглашение необходимо.
— И что же случилось? Что изменилось?
— Я могу лишь догадываться. Как-то раз он описал странное поведение воина-паршенди во время охоты на ущельного демона. Вместо того чтобы схватиться за копье, когда появился большепанцирник, этот человек очень подозрительным образом отвел руку в сторону. Это видел только мой отец; подозреваю, он решил, что паршенди собирался призвать осколочный клинок. Паршенди сообразил, что делает, и остановился. Отец об этом больше не упоминал, и я думаю, что просто не хотел привлекать к Расколотым равнинам больше внимания, чем и так уже было привлечено.
Шаллан постучала пальцем по книге:
— Что-то не складывается. Если он был уверен по поводу осколочных клинков, значит видел что-то еще.
— Согласна. Но после его смерти я внимательно изучила договор. Положения о торговых преференциях и двустороннем пересечении границ вполне могли быть первым шагом к тому, чтобы включить паршенди в Алеткар в качестве государства. Безусловно, это предотвратило бы продажу паршендийского осколочного вооружения в другие королевства без того, чтобы сначала предложить их нам. Возможно, он именно этого и добивался.
— Но почему они его убили? — спросила Шаллан и, скрестив руки, направилась к сложенной одежде Ясны. — Может, паршенди поняли, что он замыслил присвоить их осколочные клинки, и нанес ли упреждающий удар?
— Не уверена. — Тон у принцессы был скептический. Интересно, что именно она считала причиной смерти Гавилара от рук убийцы, подосланного паршенди?
Шаллан уже собралась спросить, но поняла, что больше ничего из Ясны не вытянет. Ее наставница хотела, чтобы она думала, совершала открытия и делала выводы сама.
Девушка остановилась возле скамьи. Кошель с духозаклинателем был открыт, шнурки распущены. Внутри — драгоценный артефакт. Подмена будет легким делом. Она потратила значительную часть своих средств, чтобы купить в точности такие же самосветы, как у Ясны, и вставить их в сломанный духозаклинатель. Теперь их было не отличить.
Она все еще не знала, как следует пользоваться фабриалем, даже пыталась расспросить Ясну, но та избегала разговоров о духозаклинателе. Если настаивать, это вызовет подозрения. Шаллан придется как-то иначе раздобыть сведения. Возможно, при помощи Кабзала или из какой-нибудь книги в Паланеуме.
Как бы то ни было, время работало против нее. Шаллан помимо воли потянулась к потайному кошелю и ощупала его, пробежалась пальцами по цепочкам сломанного фабриаля. Ее сердце учащенно забилось. Девушка бросила взгляд на Ясну, но та просто лежала на воде с закрытыми глазами. Что, если она их откроет?
«Не думай об этом! — приказала себе Шаллан. — Просто сделай. Подмени их. Ты ведь так близко…»
— Ты учишься быстрее, чем я предполагала, — внезапно произнесла Ясна.
Шаллан резко повернулась, но глаза принцессы были закрыты.
— Я ошиблась, когда вынесла столь жесткое суждение, основываясь на том, что ты недостаточно хорошо обучена. Я же сама часто говорила, что главное не накопленный запас знаний, а пылкий интерес к науке. С такой целеустремленностью и способностями ты можешь стать уважаемой ученой дамой. Я понимаю, что тебе приходится тратить много времени на поиски ответов, но продолжай. Ты в конце концов во всем разберешься.
Шаллан ненадолго застыла, держа руку в потайном кошеле, и сердце ее безудержно колотилось. Ее замутило. «Я не могу этого сделать. Буреотец, ну что я за дура. Я проделала такой долгий путь… и теперь не могу этого сделать!»
Девушка вытащила руку из кармана и прошагала через всю ванную комнату обратно к своему креслу. Что же она скажет братьям? Неужели теперь ее семья обречена? Она села, отложила книгу и вздохнула, вынудив Ясну открыть глаза. Принцесса посмотрела на нее, потом выпрямилась в воде и жестом приказала подать мыло для волос.
Стиснув зубы, Шаллан встала и принесла наставнице поднос с мылом, присела на краю бассейна и вытянула руку, как могла. Ясна взяла порошкообразное мыло, растерла его в ладонях, превращая в пену, и обеими руками нанесла на свои гладкие черные волосы. Даже обнаженная, Ясна Холин являла собой образец сдержанности и самоконтроля.
— Возможно, в последнее время мы слишком много времени проводим в четырех стенах, — сказала принцесса. — Шаллан, тебя что-то гложет. Ты нервничаешь.
— Я в порядке, — отрезала ученица.
— Хм, да. Твой безупречно благоразумный и спокойный тон это подтверждает. Возможно, нам следует уделять чуть меньше внимания истории, занявшись чем-то более прикладным, более приземленным.
— Вроде естествознания? — Шаллан встрепенулась.
Ясна запрокинула голову. Девушка опустилась на колени на полотенце рядом с бассейном, протянула свободную руку и начала втирать мыло в роскошные локоны своей госпожи.
— Я подумывала о философии, — сказала Ясна.
Шаллан моргнула:
— Философия? Она-то тут при чем?
«Разве философия — не искусство произносить как можно больше слов, ничего при этом не говоря?»
— Философия — важная наука, — сурово проговорила наставница. — Особенно если ты собираешься принять участие в политической жизни двора. Следует разобраться с вопросами морали, и по возможности до того, как окажешься с ними лицом к лицу.
— Да, светлость. Хотя я все равно не понимаю, почему философия более «прикладная», чем история.
— История по определению такова, что ее нельзя испытать на себе. Все, что происходит с тобой, относится к настоящему, а это уже вотчина философии.
— Это просто вопрос терминологии.
— Да, — согласилась Ясна. — А термины обычно зависят от того, как их определяют.
— Возможно, — согласилась Шаллан и отодвинулась, позволяя Ясне опуститься под воду и смыть мыло с волос.
Принцесса начала тереть кожу жестковатой мочалкой.
— Дитя, это был потрясающе банальный ответ. Что случилось с твоим остроумием?
Шаллан глянула на скамью и драгоценный фабриаль. Она прошла долгий путь, но не могла совершить того, что требовалось.
— Светлость, мое остроумие временно отстранено от своих обязанностей, — сказала девушка. — Ожидает приговора от своих коллег — искренности и опрометчивости.
Ясна вопросительно вскинула бровь.
Шаллан, все еще упираясь коленями в полотенце, снова села на пятки.
— Как же вы отличаете правильное от неправильного? Если жрецы вам не указ, то как вы во всем разбираетесь?
— Все зависит от образа мыслей. Что для тебя самое главное?
— Я не знаю. Скажите сами.
— Нет. Если я отвечу, то буду ничем не лучше жрецов, которые навязывают верования.
— Ясна, они не злые.
— Да, они всего лишь попытались покорить весь мир.
Шаллан поджала губы. Война, что уничтожила Иерократию, раздробила воринизм на ордена. Это был неизбежный результат того, что жрецы попытались добиться власти. В обителях должны были обучать морали, а не навязывать ее. Теперь применять силу могли только светлоглазые.
— Вы говорите, что не можете предоставить мне ответы, — сказала Шаллан. — Но разве я не имею права просить совета у кого-нибудь мудрого? Того, кто многое пережил? Зачем мы вообще пишем книги и делаем выводы — разве не ради того, чтобы повлиять на других? Вы сами утверждали, что сведения бесполезны, если их не используют для умозаключений.
Ясна улыбнулась и опустила руки в воду, смывая мыло. Шаллан уловила в ее глазах победный блеск. Принцесса не всегда защищала какие-то идеи, потому что верила в них; она просто вынуждала ученицу действовать. Это выводило девушку из себя. Как же ей понять, что на самом деле думает Ясна, если той ничего не стоит менять одну точку зрения на противоположную?
— Ты ведешь себя так, будто существует всего один ответ, — заметила принцесса, жестом указывая на полотенце и выбираясь из бассейна. — Единственный, безупречно верный ответ.
Шаллан поспешно вскочила и принесла большое и пушистое полотенце.
— А разве суть философии не в этом? Не в поиске ответов? Поиске правды, истинного смысла вещей?
Вытираясь, Ясна приподняла бровь.
— Что? — спросила Шаллан, вдруг насторожившись.
— Кажется, пришло время для полевых учений. За пределами Паланеума.
— Сейчас? Но уже поздно!
— Я предупреждала тебя, что философия — практическое искусство, — проговорила Ясна, заворачиваясь в полотенце, а потом наклонилась и вытащила духозаклинатель из мешочка. Обвернула цепочки вокруг пальцев, закрепила самосветы на тыльной стороне ладони. — И я тебе это докажу. Помоги-ка одеться.
В детстве Шаллан обожала вечера, когда ей удавалось выскользнуть в сады. Когда все вокруг укутывало одеяло тьмы, мир делался совершенно иным. Под покровом теней нетрудно было вообразить, что камнепочки, сланцекорник и деревья — какая-нибудь чужеземная фауна. Шуршание кремлецов, выбирающихся из расщелин, превращалось в отзвуки шагов мистических жителей далеких краев. Большеглазых торговцев из Шиновара, погонщиков большепанцирников из Кадрикса или рыбаков, бороздивших Чистозеро на своих узких лодках.
Идя по ночному Харбранту, она ничего такого не воображала. Представлять себе загадочных незнакомцев в ночи когда-то было увлекательной игрой, но здесь загадочные незнакомцы были вполне реальны. Вместо того чтобы под покровом темноты превратиться в таинственное, интригующее место, Харбрант был почти таким же, как днем, — только опаснее.
Ясна не обращала внимания на призывы рикш и носильщиков с паланкинами. Она медленно шла, одетая в красивое фиолетово-золотое платье, и Шаллан, в синих шелках, следовала за своей наставницей. Принцесса не потрудилась уложить волосы после купания и оставила их распущенными, ниспадающими вдоль спины; такая вольная прическа была на грани скандала.
Они шли по Ралинсе — главной улице, что вела по склону холма, петляя то вверх, то вниз, соединяя Конклав и порт. Несмотря на поздний час, толпа оставалась весьма плотной. Многие мужчины, что шли по этой улице, словно несли ночь внутри себя. Лица у них были суровые, темные. Звуки, все еще раздававшиеся над городом, тоже чем-то напоминали о ночной тьме — грубые слова, резкий тон. Крутой склон, на котором расположился Харбрант, все так же густо усеивали дома, но они как будто съежились в ночи. Почернели, как камни, обожженные в костре. Превратились в призраки самих себя.
Колокольчики по-прежнему звенели. Во тьме звук каждого из них становился тихим криком. Из-за них присутствие ветра ощущалось острей, словно он был живым существом, с каждым своим визитом устраивавшим звонкую какофонию. Подул бриз, и по Ралинсе прокатился серебряный звон. Шаллан едва не начала озираться в поисках укрытия.
— Светлость, — сказала она, — может быть, нам стоит нанять паланкин?
— Паланкин может воспрепятствовать уроку.
— Я бы с радостью выучила урок днем, если вы не против.
Ясна остановилась там, где от Ралинсы уходила в сторону темная примыкающая улица:
— Шаллан, как насчет этой дороги?
— Она кажется мне не очень-то привлекательной.
— И все же это самый короткий путь от Ралинсы до театрального квартала.
— Мы туда направляемся?
— Мы никуда не «направляемся». — Ясна свернула на примыкающую улицу. — Мы играем роли, размышляем и учимся.
Взволнованная Шаллан последовала за принцессой. Ночь поглотила их; лишь случайные огни открытых допоздна таверн и лавок освещали путь. На руке Ясны была черная перчатка без пальцев, поглощавшая свет камней в духозаклинателе.
Шаллан почувствовала, что идет крадучись. Ее ноги в туфлях на тонкой подошве ощущали каждую неровность на мостовой, каждый камешек и трещину. Девушка нервно обернулась, когда они прошли мимо компании рабочих, собравшейся возле двери таверны. Те были темноглазыми, разумеется. В ночи эта деталь приобретала особый смысл.
— Светлость? — тихонько позвала Шаллан.
— В молодости мы ищем простые ответы. Наверное, самый верный признак юности — желание, чтобы все шло как надо. Именно так, как шло всегда.
Шаллан нахмурилась, все еще поглядывая на мужчин возле таверны.
— Чем старше мы становимся, — продолжила Ясна, — тем больше вопросов задаем. Мы начинаем спрашивать почему. И все-таки по-прежнему хотим, чтобы ответы были простыми. Мы предполагаем, что у людей, которые нас окружают, — у взрослых, у правителей — эти ответы есть. И нам достаточно того, что они говорят.
— Мне никогда не было достаточно, — мягко возразила ученица. — Я желала большего.
— Потому что ты созрела. То, что ты описываешь, с возрастом приходит к каждому из нас. Я совершенно уверена в том, что взросление, мудрость и стремление проникнуть в суть вещей равнозначны друг другу. Чем старше мы становимся, тем сильнее наша склонность отвергать простые ответы. За исключением случаев, когда кто-то повстречается у нас на пути и потребует, чтобы мы их приняли без всяких возражений. — Ясна прищурилась. — Тебя удивляет, что я отвергаю ордена.
— Верно.
— Большинство из них требуют не задавать вопросов.
Ясна резко остановилась. Потом быстрым движением стянула свою перчатку, и сквозь тьму проступила улица. Самосветы на руке принцессы, размером превосходившие броумы, полыхали, точно красный, белый и серый факелы.
— Светлость, благоразумно ли демонстрировать свое богатство таким образом? — очень тихо спросила Шаллан, озираясь.
— Скорее всего, нет. Особенно здесь. Эта улица приобрела определенную репутацию. За последние два месяца было три случая, когда на людей, которые возвращались из театра, нападали бандиты. В каждом из трех случаев никто не выжил.
Шаллан почувствовала, как бледнеет.
— Городская стража, — продолжила Ясна, — бездействует. Таравангиан их несколько раз строго отчитал, но капитан стражи — кузен одного влиятельного светлоглазого горожанина, а Таравангиан далеко не самый могущественный король. Кое-кто подозревает, что это лишь часть общей картины и бандиты на самом деле подкупили стражу. Не важно, что происходит на самом деле, ибо, как ты сама можешь увидеть, невзирая на репутацию этого места, здесь нет ни одного стражника.
Ясна снова надела перчатку, и улица погрузилась во мрак. Шаллан моргнула, ее глаза не сразу привыкли к перемене.
— Не правда ли, — произнесла принцесса, — с нашей стороны очень глупо явиться сюда, ведь мы две беззащитные женщины в дорогих платьях и украшениях?
— Неимоверно глупо. Ясна, мы можем уйти? Пожалуйста. Какой бы урок вы ни замыслили, он не стоит этого.
Губы наставницы сжались в ниточку, и она посмотрела на узкий темный переулок, уходивший в сторону от улицы, посреди которой они стояли. Теперь, когда принцесса надела перчатку, в переулке царил почти непроницаемый мрак.
— Шаллан, в твоей жизни наступил интересный этап, — проговорила Ясна, разминая пальцы. — Ты достаточно зрелая, чтобы удивляться, задавать вопросы и отвергать то, что тебе преподносят, просто потому, что это тебе преподносят. Но ты также хранишь юношескую любовь к идеалам. Ты чувствуешь, что должна существовать какая-то единая, всеобъемлющая Истина… и тебе кажется, что когда ты ее найдешь, все ранее сбивавшее тебя с толку вдруг обретет смысл.
— Я… — Ученица хотела возразить, но Ясна выразилась с предельной точностью. Ужасные вещи, которые Шаллан совершила, ужасные вещи, которые она собиралась совершить, не давали ей покоя. Неужели можно было сотворить нечто кошмарное во имя какой-нибудь чудесной цели?
Принцесса направилась в узкий переулок.
— Ясна! — воскликнула Шаллан. — Куда вы?
— Дитя, применяю философию на практике. Идем со мной.
Шаллан замешкалась у входа в переулок — ее сердце колотилось, а мысли путались. Дул ветер, звенели колокольчики, точно замерзшие дождинки падали на камни, разбиваясь. На миг преисполнившись решимости, она ринулась следом за наставницей, предпочтя компанию, пусть даже во тьме, одиночеству. Сквозь ткань перчатки вырывался свет духозаклинателя, которого едва хватало, чтобы осветить им путь, и Шаллан следовала за Ясной, словно тень.
Позади раздался шум. Шаллан обернулась и увидела, как в переулок выходят несколько одетых в черное мужчин.
— Ох, Буреотец… — прошептала она.
Зачем? Зачем Ясна все это устроила?
Дрожа, девушка схватилась за платье Ясны свободной рукой.
Впереди них, в дальнем конце переулка, тоже зашевелились какие-то тени. Они приближались, что-то бормоча, шлепая по зловонным лужам стоячей воды. Туфли Шаллан уже промокли.
Ясна остановилась. Робкий свет ее укрытого перчаткой духозаклинателя отразился от металла в руках их преследователей. Мечи или ножи?
Эти люди замыслили убийство. Нельзя было ограбить высокопоставленных женщин вроде Шаллан и Ясны, а потом оставить их в живых как свидетельниц. Им повстречались не благородные разбойники из романтических историй, а бандиты, которые каждый день проживали с осознанием того, что, если их поймают, виселицы не миновать.
Шаллан, парализованная страхом, не могла даже закричать.
«Буреотец, Буреотец, Буреотец!»
— А теперь, — произнесла Ясна жестоким, неумолимым голосом, — урок. — И сдернула перчатку.
Внезапный свет почти ослеплял. Шаллан вскинула руку, заслоняя глаза, и прижалась спиной к стене одного из домов. К ним приближались четверо мужчин. Это были не те люди, которых она видела у входа в таверну. Эти следили за ними совершенно незаметно. Теперь она видела их ножи и светившуюся в их глазах готовность убивать.
Девушка наконец-то закричала.
Бандиты заворчали, когда вспыхнул яркий свет, но все равно продолжали наступать. Широкоплечий мужчина с темной бородой кинулся к Ясне, занеся оружие. Она спокойно подняла руку с распростертыми пальцами и прижала к его груди, не обращая внимания на нож. У Шаллан перехватило дыхание.
Рука Ясны вошла в тело человека, и он застыл. А потом вспыхнул.
Нет, превратился в пламя. На это ушел всего один миг. Вокруг руки Ясны поднялись языки пламени, очертившие фигуру человека с запрокинутой головой и разинутым ртом. Ненадолго его огненная смерть затмила сияние камней в духозаклинателе Ясны.
Крик Шаллан оборвался. Силуэт из огня был на удивление красивым. Он исчез в мгновение ока, пламя растворилось в ночном воздухе, оставив лишь оранжевый послеобраз в глазах девушки.
Трое других бандитов начали сыпать ругательствами и бросились прочь, в панике сбивая друг друга с ног. Один упал. В тот момент, когда он оказался на коленях, Ясна повернулась и небрежно коснулась его плеча кончиками пальцев. Он вместе со всей одеждой превратился в хрусталь, в статую из чистого, безупречного кварца. Бриллиант в духозаклинателе Ясны померк, но в других камнях оставалось достаточно буресвета, чтобы преобразованный труп засиял всеми цветами радуги.
Двое оставшихся грабителей кинулись в разные стороны. Ясна сделала глубокий вздох, закрыла глаза и подняла руку над головой. Шаллан прижала к груди свободную руку и замерла, потрясенная. Она была в ужасе.
Из руки Ясны в обе стороны вырвались симметричные молнии буресвета и поразили убегающих мужчин. Раздался хлопок — и бандиты обратились в дым. Их пустая одежда упала на пол. Дымчатый кварц на духозаклинателе Ясны треснул и погас, остались только бриллиант и рубин.
Останки двух бандитов вознеслись к небесам облачками грязного пара. Ясна открыла глаза; вид у нее был пугающе спокойный. Она снова надела перчатку, помогая себе защищенной рукой. Потом невозмутимо направилась в ту сторону, откуда они с Шаллан пришли. Позади нее остался хрустальный труп, коленопреклоненный и с воздетыми руками. Он застыл навеки.
Шаллан оторвалась от стены и поспешила следом за наставницей прочь из переулка, ощущая дурноту и потрясение. Ревнителям не разрешалось применять духозаклинатели к людям. Они вообще старались не пользоваться фабриалями при свидетелях. И как Ясна поразила двух человек разом, на расстоянии? Исходя из тех немногих сведений, что были известны Шаллан, воздействие требовало физического контакта.
Пока Ясна подзывала носильщиков, девушка молча стояла, слишком ошеломленная, чтобы задавать вопросы, прижав защищенную руку к виску, пытаясь успокоить дрожь и выровнять дыхание. Паланкин наконец-то нашелся, и две женщины забрались внутрь, усевшись друг напротив друга.
Носильщики понесли их к Ралинсе, и паланкин покачивался на ходу. Ясна неторопливо вытащила дымчатый кварц из оправы духозаклинателя и сунула в карман. Его можно было отдать резчику самосветов, чтобы тот вырезал из испорченного камня столько камней поменьше, сколько получится.
— Это было ужасно, — наконец проговорила Шаллан, все еще прижимая руку к груди. — Одно из самых кошмарных событий в моей жизни. Вы убили четверых человек.
— Эти четверо собирались избить, ограбить, убить и, возможно, изнасиловать нас.
— Вы их сами вынудили!
— По-твоему, это я подтолкнула их к преступлению?
— Вы показали им свои самосветы!
— То есть женщина не может пройти по улице, если на ней есть драгоценности?
— Ночью? — парировала Шаллан. — В опасном квартале? Выставив богатство напоказ? Да вы почти что просили их об этом!
— И потому их ни в чем нельзя обвинить? — спросила Ясна, подавшись вперед. — Ты оправдываешь этих мужчин и их замыслы?
— Разумеется, нет. Но ваш поступок от этого не становится правильным!
— Как бы то ни было, теперь на улицах на четырех бандитов меньше. Горожане будут жить спокойнее. Проблема, о которой так беспокоился Таравангиан, решена, и театралы больше не будут погибать от рук грабителей. Сколько жизней я только что спасла?
— Я знаю, сколько вы только что отняли, воспользовавшись священной вещью!
— Философия в действии. Важный урок для тебя.
— Вы это сделали, просто чтобы доказать свою правоту, — негромко проговорила Шаллан. — Вы это сделали просто потому, что могли сделать. Клянусь Преисподней, Ясна, да как вы посмели?
Принцесса не ответила. Шаллан уставилась на женщину, выискивая на ее каменном лице хоть проблеск эмоций.
«Буреотец. А знаю ли я ее? Кто она такая на самом деле?»
Ясна откинулась на спинку сиденья, глядя на город за окном:
— Дитя, я это сделала не только ради того, чтобы доказать свою правоту. У меня некоторое время назад появилось ощущение, что его величество заслуживает платы за свое гостеприимство. Он не понимает, на какие неприятности напрашивается, помогая мне. Кроме того, люди вроде этих грабителей…
В ее голосе проскользнули странные, напряженные нотки, которых Шаллан раньше не слышала.
«Что же с тобой сделали? — в ужасе подумала девушка. — И кто?»
— Как бы то ни было, — продолжила наставница, — сегодняшние события произошли потому, что я сама избрала такой путь, а не потому, что нужно было что-то доказать тебе. Однако этот случай предоставил возможность для урока, для вопросов. Я чудовище или героиня? Я только что убила четверых человек или пресекла разбой на улицах? Заслуживает ли человек зла в качестве воздаяния за проступки, или оно свершается над теми, кто оказывается не в том месте, не в то время? Было ли у меня право защищаться? Или я просто искала повод, чтобы оборвать чью-то жизнь?
— Не знаю, — пролепетала ученица.
— Ты проведешь следующую неделю, размышляя над этим. Если хочешь стать ученой — настоящей ученой, которая изменит мир, — тебе придется сталкиваться с подобными вопросами. Шаллан Давар, время от времени ты будешь принимать решения, от которых тебе станет дурно. Я подготовлю тебя к этим решениям.
Ясна замолчала, продолжая глядеть в окно, в то время как носильщики уже несли их к Конклаву. Слишком встревоженная, чтобы что-то сказать, Шаллан молчала, с нетерпением ожидая конца поездки. Она провела Ясну по тихим коридорам в их покои, и на пути им встретились ученые, которые шли в Паланеум, чтобы позаниматься ночью.
В спальне Шаллан помогла принцессе раздеться, хотя ей было неприятно прикасаться к наставнице. Это было неправильное чувство. Люди, которых убила Ясна, были ужасными созданиями, и у девушки не было сомнений в том, что они бы прикончили ее. Но она тревожилась не из-за самого поступка как такового, а той холодной жестокости, с которой он был совершен.
Все еще ощущая оцепенение, ученица принесла ночную сорочку Ясны, а та в это время снимала свои драгоценности, раскладывая их на туалетном столике.
— Можно было позволить троим сбежать, — предположила Шаллан, приближаясь к принцессе, чтобы, как было заведено, расчесать ее волосы. — Можно было убить только одного из них.
— Нет, нельзя.
— Почему? Они бы так сильно испугались, что никогда больше не осмелились бы на подобное.
— Ты этого не знаешь. И я на самом деле хотела, чтобы они исчезли. Беспечная подавальщица из таверны, ошибившись в выборе дороги домой, не может себя защитить, а я могу. И буду защищаться.
— У вас нет такой власти, ведь мы в чужом городе.
— Правда. Вот и еще один вопрос, над которым стоит подумать, по-моему.
Она подняла щетку к волосам, нарочито отведя взгляд от Шаллан. Закрыла глаза, словно желая, чтобы та тоже исчезла.
Духозаклинатель лежал на туалетном столике, рядом с серьгами Ясны. Девушка стиснула зубы, сжала мягкую, шелковистую ночную сорочку. Принцесса сидела в одном белье и расчесывала волосы.
«Шаллан Давар, время от времени ты будешь принимать решения, от которых тебе станет дурно».
«Я их уже принимала. И приму одно сейчас».
Как посмела Ясна все это устроить? Как она посмела сделать Шаллан частью такого? Как она посмела использовать такой красивый и священный предмет ради разрушения?
Ясна не заслужила владеть духозаклинателем.
Одним быстрым движением Шаллан сунула сложенную ночную сорочку под мышку защищенной руки, потом запустила свободную руку в потайной кошель и выщелкнула целый дымчатый кварц из отцовского духозаклинателя. Шагнула к туалетному столику и, раскладывая на нем ночную сорочку, подменила фабриали. Она спрятала рабочий духозаклинатель в карман в рукаве и отошла как раз в тот момент, когда Ясна открыла глаза и посмотрела на сорочку, которая невинно лежала рядом со сломанным фабриалем.
У девушки перехватило дыхание.
Ясна снова закрыла глаза и протянула ей щетку:
— Шаллан, пятьдесят раз. Это был тяжелый день.
Та, словно кукла, принялась расчесывать волосы наставницы, одновременно сжимая духозаклинатель в защищенной руке, в ужасе оттого, что принцесса могла в любой момент заметить подмену.
Ясна ничего не заметила. Она надела сорочку. Спрятала сломанный духозаклинатель в сейф для драгоценностей, закрыла его на ключ, который повесила себе на шею, отправляясь спать.
Шаллан вышла из спальни на негнущихся ногах. Она была в смятении. Она очень устала, ее мутило, все мысли путались.
Но дело было сделано.
37Стороны
Пять с половиной лет назад
— Каладин, — позвал Тьен, — погляди на этот камень. У него меняется цвет, когда смотришь с разных сторон.
Кэл отвернулся от окна и посмотрел на брата. Тьену уже исполнилось тринадцать, и он из любознательного мальчишки превратился в любознательного парнишку. Он вырос, но все равно оставался маленьким для своего возраста, и его копна черно-коричневых волос по-прежнему сопротивлялась любым попыткам привести ее в порядок. Брат присел на корточки возле лакированного обеденного стола из костедрева, глазами вровень с блестящей поверхностью, и уставился на маленький бесформенный камешек.
Кэл сидел на табурете и чистил длиннокорни ножиком. Коричневые корнеплоды были грязными снаружи и клейкими внутри. От этой работы его пальцы покрылись толстым слоем крема. Дочистив, юноша протянул корень матери, которая вымыла его, порезала на куски и высыпала в горшок, где варилось рагу.
— Мама, ты только посмотри! — воскликнул Тьен. Послеполуденный солнечный свет лился сквозь окна с подветренной стены, омывая стол. — С этой стороны камень блестит красным, а с другой — зеленым.
— Возможно, он волшебный, — предположила Хесина. Кусочки длиннокорня один за другим падали в воду, и каждый новый всплеск звучал слегка в другой тональности.
— Я тоже так думаю. Или в нем есть спрен. Спрены живут в камнях?
— Спрены живут повсюду, — ответила Хесина.
— Не могут они жить повсюду, — возразил Кэл и бросил очистки в ведро у ног. Потом выглянул из окна на дорогу, что вела из города в особняк градоначальника.
— Но ведь живут, — заметила мама. — Спрены появляются, когда что-то изменяется — например, кто-то пугается или начинается дождь. Они духи перемен и потому — духи всех вещей.
— Что ты скажешь про длиннокорень? — скептически спросил Кэл, демонстрируя овощ.
— В нем есть спрен.
— А если разрезать?
— В каждом кусочке будет спрен. Только поменьше.
Кэл нахмурился, окидывая взглядом длинный клубень. Они росли в трещинах в камнях, где собиралась вода. У них имелся слабый земляной привкус, но выращивать их было легко. Теперь его семье требовалась еда, которая дешево стоила.
— Значит, мы едим спренов, — ровным голосом произнес Кэл.
— Нет, — возразила мать, — мы едим клубни.
— Потому что больше нечего есть, — уточнил Тьен, скривившись.
— А что же спрены? — настаивал Кэл.
— Они получают свободу и возвращаются туда, где живут все спрены.
— А во мне есть спрен? — спросил Тьен, глядя себе на грудь.
— В тебе есть душа, милый. Ты человек. Но части твоего тела вполне могут быть вместилищем для спренов. Очень маленьких.
Тьен ущипнул себя, будто пытаясь выманить наружу маленького спрена.
— Навоз, — вдруг сказал Кэл.
— Кэл! — воскликнула Хесина. — О таком не говорят за столом.
— Навоз, — упрямо повторил Кэл. — В нем есть спрен?
— Думаю, да.
— Навозоспрен. — Тьен хихикнул.
Их мать продолжала нарезать клубни.
— С чего вдруг такие расспросы?
Кэл пожал плечами:
— Не знаю… Просто так.
В последнее время Кэл часто думал о том, как устроен мир и какое место в этом мире отведено ему. Мальчики его лет этим не интересовались. Большинство точно знали, чем будут заниматься, — работать в полях.
А вот у Кэла был выбор. Понадобилось несколько месяцев, чтобы принять решение. Он станет солдатом. Ему уже пятнадцать и можно обратиться к вербовщику, что следующим летом заявится в город. Юноша именно так собирался поступить. Хватит канителиться. Он научится сражаться. Вот и все. Или нет?
— Хочу понять и во всем разобраться.
Мать улыбнулась в ответ, встала — она была в коричневом рабочем платье, волосы собраны в хвост и повязаны желтым платком.
— Что? — спросил он. — Почему ты улыбаешься?
— Ты просто хочешь во всем разобраться?
— Да.
— Что ж, в следующий раз, когда в город заглянут ревнители, чтобы возжечь молитвы и вознести наши Призвания, я передам с ними просьбу. — Она улыбнулась. — А пока что продолжай чистить клубни.
Кэл вздохнул, но сделал, как она велела. Он снова бросил взгляд в сторону окна и чуть не уронил клубень от неожиданности. Карета. Она ехала по дороге от особняка. Кэл затрепетал от волнения. Юноша строил планы, размышлял, но теперь, когда время пришло, ему захотелось просто сесть и продолжать чистить клубни. Будет ведь и другой шанс, никаких сомнений…
Нет. Он встал, помахал испачканными в креме пальцами и сказал, стараясь не выдать волнения голосом:
— Мне нужно помыть руки.
— Надо было сначала помыть клубни, как я и говорила, — упрекнула его мать.
— Знаю. — Не прозвучал ли его виноватый вздох фальшиво? — Давай я их тоже вымою.
Хесина ничего не ответила, и он, собрав оставшиеся клубни, с колотящимся сердцем пересек кухню и вышел на озаренную вечерним светом улицу.
— Видишь, — раздался позади голос Тьена, — с этой стороны он зеленый. Мама, я не думаю, что в нем спрен. Это свет. Из-за него камень меняется…
Дверь захлопнулась. Кэл положил клубни и бросился вдоль по улице Пода, минуя мужчин, рубивших дрова, женщин, выплескивавших воду после мытья посуды, и компанию стариков, которые сидели на ступеньках крыльца и глядели на закат. Он окунул руки в бочку с дождевой водой, но не остановился, а стряхнул воду на бегу. Обогнул дом Мэброу Свинопаса, добрался до водосбора — большой дыры, высеченной в скале в центре города, где собиралась дождевая вода, — и побежал вдоль ветролома, крутого склона холма, за которым город был построен так, чтобы прятаться от бурь.
Там росли несколько культяпников. Эти деревья с шишковатыми стволами высотой с человеческий рост щеголяли листьями только с подветренной стороны, где те тянулись по всей длине, как ступеньки на лестнице, покачиваясь на прохладном ветру. Когда Кэл приблизился, похожие на знамена большие листья стали прижиматься вплотную к стволам, издавая череду хлопков.
Отец Кэла в своем лучшем наряде — синем жакете с двумя рядами пуговиц, как у светлоглазых, но заметно поношенных белых брюках — стоял по другую сторону рощицы, сцепив руки за спиной. Он ждал там, где дорога от особняка поворачивала к Поду. Увидев Кэла, вздрогнул и внимательно посмотрел на сына через очки.
— Я с тобой, — выпалил Кэл. — В особняк.
— Откуда ты узнал?
— Все знают. Думал, по городу не разойдутся слухи, когда светлорд Рошон пригласит тебя на ужин? Именно тебя, а не кого-то другого?
Лирин отвернулся:
— Я сказал твоей матери, чтобы она нашла тебе занятие.
— Она попыталась. — Кэл скривился. — Будет буря, когда она найдет длиннокорни прямо за порогом.
Лирин промолчал. Карета подкатила к ним и остановилась, скрипя колесами по камню.
— Кэл, это будет не просто милый и спокойный ужин.
— Отец, я не дурак. — (Недавно Хесину известили, что город больше не нуждается в ее помощи… Да, потому-то им и пришлось перейти на длиннокорни.) — Если ты собираешься с ним сразиться, кто-то должен тебя поддерживать.
— И этот кто-то — ты?
— Больше у тебя никого и нет.
Возница кашлянул. Он не спустился и не открыл дверцу, как делал для светлорда Рошона.
Отец посмотрел на Кэла.
— Если ты меня прогонишь, я уйду, — сказал юноша.
— Нет. Можешь отправиться со мной, если хочешь.
Лирин подошел к карете и открыл дверцу. Это был не тот роскошный, изукрашенный золотом экипаж, в котором ездил сам Рошон, а вторая карета — старая, коричневого цвета. Кэл забрался внутрь, ощущая легкое возбуждение от маленькой победы — и такую же легкую панику.
Они встретятся с Рошоном. Наконец-то.
Сиденья внутри были восхитительными, обитыми красной тканью мягче всего, что Кэлу когда-нибудь доводилось трогать. Мальчик сел и удивился, до чего они пружинят. Лирин занял место напротив Кэла, закрыл дверцу, и возница щелкнул кнутом. Лошади тронулись, экипаж развернулся и с грохотом покатился в обратный путь. Хоть сиденья и были мягкими, дорога оказалась ужасно неровной, и Кэл клацал зубами каждый раз, когда карета подпрыгивала на ухабе. Ехать так было хуже, чем в фургоне, хотя, наверное, все дело в скорости.
— Почему ты не хотел, чтобы мы об этом знали? — спросил Кэл.
— Не был уверен, что приму приглашение.
— А что еще ты мог сделать?
— Уехать, — сказал Лирин. — Отвезти тебя в Харбрант и избавиться от этого города, этого королевства и мелочных обид Рошона.
Кэл потрясенно моргнул. Он о таком даже не подумал. Внезапно мир вокруг него сделался большим. Его будущее изменилось — сложилось, а потом раскрылось, приобретя совершенно иной вид. Отец, мать, Тьен… вместе с ним.
— В самом деле?
Лирин рассеянно кивнул:
— Даже если бы мы не отправились в Харбрант, не сомневаюсь, многие алетийские города приняли бы нас. В большинстве из них никогда не было лекаря, чтобы заботиться о горожанах. Они кое-как справляются своими силами, все знания черпают из суеверий или набираются опыта на раненых чуллах. Мы бы даже могли отправиться в Холинар; я достаточно много знаю и умею, чтобы получить там работу помощника врача.
— Так отчего бы нам и впрямь не уехать? Почему мы все еще здесь?
Лирин смотрел в окно.
— Не знаю. Надо уезжать. Это разумно. У нас есть деньги. Мы тут не нужны. Градоначальник нас ненавидит, люди нам не доверяют — как будто сам Буреотец желает, чтобы мы пали на колени.
Что за чувство сквозило в голосе Лирина — неужто сожаление?
— Однажды я пытался уехать, — признался он чуть тише. — Но существует связь между домом человека и его сердцем. Я заботился об этих людях. Помогал их детям появляться на свет, вправлял им кости, лечил царапины. За последние годы ты видел их с нелучшей стороны, но когда-то все было по-другому. — Он повернулся к Кэлу и сцепил руки перед собой. Карета продолжала грохотать. — Сын, они мои. А я — их. Я за них отвечаю теперь, когда Уистиоу не стало. Я не могу бросить их на милость Рошона.
— Даже если им нравится то, как он себя ведет?
— Во многом именно поэтому. — Лирин поднял руку к лицу. — Буреотец. До чего же глупо это звучит, когда говоришь вслух.
— Нет. Я понимаю. Вроде бы. — Кэл пожал плечами. — Ну, они же все равно являются к нам, когда им больно. Бурчат, что резать людей противоестественно, однако приходят. Я раньше все время этому удивлялся.
— А теперь не удивляешься?
— Не-а. Я решил, что они выбирают жизнь, но потом еще несколько дней ворчат на тебя. Так у них заведено. А у тебя заведено их лечить. И ведь горожане раньше давали тебе деньги. Говорить можно что угодно, но никто не платит сферами просто так. — Кэл нахмурился. — Думаю, они тебя в самом деле ценили.
Лирин улыбнулся:
— Мудрые слова. Я все время забываю, что ты почти мужчина. Когда же ты успел сделаться таким взрослым?
«В ту ночь, когда нас чуть не ограбили, — тотчас же подумал Кэл. — В ту ночь, когда ты пролил свет на людей, собравшихся снаружи, и показал, что храбрость не связана с копьем и битвой».
— Но кое в чем ты ошибся, — продолжил Лирин. — Ты сказал, что они меня ценили. И все еще ценят! О, они ворчат — так было всегда. Но при этом оставляют нам еду.
Кэл вздрогнул:
— Правда?
— А что, по-твоему, мы ели последние четыре месяца?
— Но…
— Они боятся Рошона и делают все втихаря. Соседи оставляли это для твоей матери, когда она отправлялась делать уборку, или клали в дождевую бочку, если та была пустой.
— Они пытались нас ограбить.
— И те же самые люди помогали нам с едой.
Кэл продолжал размышлять, когда карета остановилась рядом с особняком. Прошло много времени с того дня, когда он в последний раз навещал это большое двухэтажное строение. Его возвели с обычной крышей, скошенной к буревой стороне, но зато оно было намного больше остальных домов. Стены из толстых белых плит, а с подветренной стороны — величественные квадратные колонны.
Интересно, Лараль здесь? Кэла тревожило, что мысли о ней в последнее время навещают его все реже и реже.
Территория перед особняком была огорожена низкой каменной стеной, увитой разнообразными экзотическими растениями. Наверху росли камнепочки, их лозы падали на наружную сторону. С внутренней же радовала глаз разновидность сланцекорника, напоминавшая скопление луковиц, покрытых яркими цветами — оранжевыми, красными, желтыми и синими. Некоторые наросты выглядели точно скомканные тряпки, откуда высовывались веерообразные листья. Другие торчали как рога. У большинства были нитевидные щупальца, которые колыхались на ветру. Светлорд Рошон уделял своему саду куда больше внимания, чем Уистиоу.
Лирин и Кэл миновали белоснежные колонны и вошли в распахнутые буревые двери. В вестибюле с низким потолком тут и там стояли вазы из крема; циркониевые сферы придавали им голубоватый оттенок.
Их встретил слуга в длинном черном сюртуке и блестящем пурпурном галстуке. Это был Натир, он стал дворецким после смерти Милива. Его привезли из Далилака, большого прибрежного города на севере.
Натир провел их в столовую, где за длинным столом из темно-древа сидел Рошон. Он располнел, хотя и не стал по-настоящему жирным. У него по-прежнему была припорошенная сединой борода, а зализанные назад волосы падали на воротник. Он облачился в белые штаны и тугую красную жилетку поверх белой рубашки.
Рошон уже принялся за еду, и от пряных ароматов у Кэла заурчало в животе. Как давно он в последний раз ел свинину? На столе было пять соусниц с разным содержимым, а вино в бокале градоначальника плескалось темно-оранжевое и искрящееся. Он ел один, ни Лараль, ни сына рядом не оказалось.
Слуга жестом указал на второй стол, накрытый в комнате, смежной со столовой. Отец Кэла посмотрел туда, а потом подошел к Рошону и сел за его стол. Светлорд на миг застыл, поднеся шпажку к губам, и пряный коричневый соус закапал на скатерть перед ним.
— У меня второй нан, — сказал Лирин, — и личное приглашение пообедать с вами. Вы, безусловно, в достаточной степени соблюдаете правила, касающиеся рангов, чтобы отвести мне место за своим столом.
Рошон стиснул зубы, но не возразил. Глубоко вздохнув, Кэл сел рядом с отцом. До того как он уедет отсюда, чтобы воевать на Расколотых равнинах, ему надо узнать правду. Кто его отец — трус или храбрец?
Дома, озаренный светом сфер, Лирин всегда казался слабым. Отец трудился в хирургической комнате, не обращая внимания на то, что говорили про него горожане. Он запретил сыну обучаться владению копьем и думать о войне. Разве это не действия труса? Но пять месяцев назад Кэл увидел в нем храбрость, о которой и не подозревал.
И в спокойном синеватом свете дворца Рошона Лирин посмотрел в глаза человеку, который далеко превосходил его по рангу, богатству и власти. И не дрогнул. Как он это сделал? Сердце Кэла бешено колотилось. Ему пришлось положить руки на колени, чтобы дрожь не выдавала волнение.
Рошон махнул слуге, и вскоре для них принесли приборы. Края комнаты терялись во тьме. Стол словно освещенный остров посреди моря черноты.
Перед ними стояли миски для мытья пальцев и жесткие белые салфетки. И еда, предназначенная для светлоглазых. Кэлу нечасто доводилось пробовать такие изысканные кушанья; он попытался не опростоволоситься и, нерешительно взяв шпажку, стал подражать Рошону. Мальчик ножом снял нижний кусочек мяса, положил его в рот и принялся жевать. Мясо оказалось сочным и нежным, хотя и куда более пряным, чем он привык.
Лирин не ел. Он смотрел, упираясь локтями в стол, как ест Рошон.
— Я хотел дать тебе шанс спокойно перекусить, — наконец проговорил Рошон, — а потом уже перейти к серьезным вопросам. Но похоже, ты не настроен воспользоваться моей щедростью.
— Верно.
— Очень хорошо. — Градоначальник взял из корзины лепешку, обернул ее вокруг шпажки, стянул несколько кусочков овощей разом и съел их с хлебом. — Тогда рассказывай, я слушаю. Как долго еще ты собираешься сопротивляться мне? Твоя семья бедствует.
— У нас все в порядке, — встрял Кэл.
Лирин покосился на него, но не отчитал за вмешательство в разговор.
— Мой сын прав. Мы справляемся. А если станет тяжко, можем уехать. Рошон, вам меня не сломить.
— Если ты уедешь, — предупредил Рошон, вскинув палец, — я обращусь к твоему новому градоначальнику и расскажу об украденных у меня сферах.
— Следствие докажет, что это не так. Кроме того, будучи лекарем, я неуязвим против большинства заявлений, которые вы могли бы сделать. — Лирин говорил правду; горожане определенных профессий, а также их ученики пользовались особой защитой даже от светлоглазых. Воринский свод законов о гражданстве достаточно сложен, и Каладин все еще не понимал всех нюансов.
— Да, следствие тебя оправдает, — согласился Рошон. — Ты ведь такой дотошный, подготовил все нужные документы. Ты был с Уистиоу один, когда он поставил на них свою печать. Странно, что ни одного из клерков там не оказалось.
— Клерки прочитали ему документы.
— А потом вышли из комнаты.
— Так им приказал светлорд Уистиоу. Полагаю, они сами это признали.
Рошон пожал плечами:
— Лекарь, мне и не нужно доказывать, что ты украл сферы. Я просто продолжу начатое. Я знаю, что твоя семья питается отбросами. Как долго им еще страдать из-за твоей гордыни?
— Их не запугать. Как и меня.
— Я не спрашиваю, боишься ли ты. Я спрашиваю, не помирают ли твои родные от голода.
— Ни в коем случае, — бесстрастно проговорил Лирин. — Если нам не хватит еды, мы будем питаться вниманием, которым вы нас оделяете с такой щедростью… светлорд. Мы чувствуем ваш взгляд, слышим, как вы шепчете горожанам на ухо. Судя по тому, как мы вас тревожим, можно подумать, что именно вас угораздило испугаться.
Рошон застыл, шпажка чуть не вывалилась из его руки, яркие зеленые глаза прищурились, губы сжались в ниточку. Во тьме его глаза как будто светились. Кэл едва стерпел этот неодобрительный взгляд, не съежившись. Светлоглазые вроде Рошона подавляли одним лишь присутствием.
«Он не настоящий светлоглазый! Его изгнали! Я еще увижу настоящих, честных».
Лирин выдержал этот взгляд спокойно:
— Каждый месяц нашего противостояния — удар по вашему самолюбию. Вы не можете меня арестовать, потому что следствие докажет мою невиновность. Вы пытались обратить против меня горожан, но в глубине души каждый из них знает, что я им нужен.
Рошон подался вперед:
— Не нравится мне ваш городишко.
Лирин нахмурился от такого странного заявления.
— Мне не нравится, что мое прибытие сюда считают ссылкой, — продолжил Рошон. — Не нравится жить так далеко от всего по-настоящему важного. И больше всего — темноглазые, которые мнят себя выше своего положения.
— Что-то я не нахожу в себе жалости к вам.
Рошон усмехнулся. Он посмотрел на свою тарелку так, словно еда утратила вкус.
— Ну хорошо. Предлагаю… компромисс. Я заберу девять десятых. Остальные сферы твои.
Кэл вскочил с негодованием:
— Мой отец никогда…
— Кэл, — перебил Лирин, — не говори за меня.
— Но ты ведь не собираешься заключить с ним сделку.
Отец помолчал, а потом велел:
— Кэл, иди на кухню. Попроси, чтобы тебе дали еду более привычную на вкус.
— Отец, но…
— Иди, сын.
Это была не просьба.
Неужели это правда? Они столько вынесли, и теперь его отец собирается сдаться?! Кэл побагровел и вылетел из столовой, как ветер. Он знал, где кухня. В детстве они с Лараль часто там обедали.
Кэл ушел не потому, что приказали, но потому, что не хотел демонстрировать свои чувства отцу или градоначальнику: он досадовал на себя за несдержанность в тот момент, когда отец собрался заключить сделку с Рошоном. А еще чувствовал себя униженным из-за того, что сделка стала возможной, и расстроился из-за того, что его выгнали. Он с ужасом осознал, что плачет.
У дверей стояли два охранника Рошона, озаренные тусклым светом масляной лампы на стене. Их грубые лица окрасились в оттенки янтаря. Кэл поспешно прошел мимо, завернул за угол и лишь тогда остановился возле подставки с декоративным растением, борясь со своими чувствами. На подставке цвел лозник — из комнатных, незакрывающихся. Из его рудиментарной раковины выглядывало несколько цветов, похожих на шишки. Лампа на стене излучала тусклый, размытый свет. Здесь, в отдаленной части особняка, вблизи от комнат для прислуги, сферы для освещения не использовали.
Кэл прислонился к стене, тяжело дыша. Он чувствовал себя одним из десяти дурней, а именно Кабином, который, хоть и был взрослым, вел себя как ребенок. Но как еще он мог отреагировать на действия отца?
Он вытер слезы и прошел на кухню через двери, которые открывались в обе стороны. Рошон по-прежнему пользовался услугами старшего повара Уистиоу — Барма, высокого, худого мужчины с темными волосами, заплетенными в косу. Он прохаживался вдоль длинного кухонного стола, отдавая приказы нескольким поварам-помощникам, а пара паршунов в это время заносила ящики с провизией через заднюю дверь. У Барма в руках была длинная металлическая ложка, которая звякала о подвешенные к потолку кастрюли и сковородки всякий раз, когда он взмахивал ею, отдавая приказ.
Взгляд его карих глаз скользнул по Кэлу, а потом он велел одному из слуг принести лепешек и немного рисаталью с фруктовым соусом. Еда для детей. Оттого что Барм мгновенно понял, почему Кэла сослали на кухню, тот почувствовал себя еще хуже.
Юноша прошел в обеденный уголок и стал ждать, пока не принесут еду. Уголок представлял собой выбеленную нишу со столом из сланцевой пластины. Кэл сел, сложил руки на столе и уронил на них голову.
Почему его так вывела из себя мысль о том, что отец может обменять большую часть сфер на безопасность? Конечно, если такое случится, на учебу в Харбранте денег не хватит. Но ведь он уже решил сделаться солдатом. Значит, ничего страшного. Ведь так?
«Я завербуюсь, — подумал Кэл. — Я сбегу, я…»
Внезапно его мечта — его план — показалась полнейшим ребячеством. Это все придумал мальчишка, которому приходилось есть блюда под фруктовым соусом и который заслуживал быть отосланным прочь, когда взрослые обсуждали важные вещи. Мысль о том, что обучения у лекарей не будет, впервые наполнила его сожалением.
Двери, ведущие в кухню, распахнулись. Легким шагом вошел сын Рошона, Риллир, болтая с человеком, который шел позади.
— …не понимаю, почему отец упрямо не желает избавиться от этого убожества. Масляные лампы в коридорах? Что может быть более провинциального? Я бы так хотел разок-другой вытащить его на охоту, ему же лучше будет. Можно ведь получать хоть какое-то удовольствие в этой глуши.
Риллир увидел Каладина, сидящего в нише, но уделил ему не больше внимания, чем табурету или полке для вина: заметил, но не придал значения.
Сам Кэл уставился на спутника Риллира. Точнее, спутницу. Лараль, дочь Уистиоу.
Все так изменилось. Прошло очень много времени, но, когда он ее увидел, старые чувства проснулись. Стыд, возбуждение. Она знала, что его родители надеялись на их брак? Юноша едва не растерялся. Но нет. Его отец смог посмотреть Рошону в глаза. Он сможет сделать то же самое с ней.
Кэл встал и кивнул ей. Она бросила на него взгляд и слегка покраснела. Следом за ней шла старая дуэнья.
Что случилось с той, прежней Лараль, с девочкой с длинными желто-черными волосами, которая любила забираться на скалы и бегать по полям? Теперь на ней было облегающее желтое шелковое платье — красивое платье взрослой светлоглазой, а волосы, уложенные в аккуратную прическу, были выкрашены в черный, чтобы спрятать светлые пряди. Ее левая рука скромно пряталась под длинным рукавом. Лараль и впрямь выглядела как светлоглазая.
Состояние Уистиоу — то, что от него осталось, — перешло к ней. А когда Рошону передали власть над Подом и подарили особняк вместе с прилегающими землями, великий князь Садеас назначил Лараль приданое в качестве компенсации.
— Ты, — сказал Риллир, кивнув Кэлу. У него был гладкий городской выговор. — Будь любезен, парень, принеси нам ужин. Мы поедим тут, в нише.
— Я не кухонный слуга.
— Ну и что?
Кэл зарделся.
— Если ты ждешь чаевых или чего-то в этом духе просто за то, чтобы принести мне тарелку…
— Я не… я хотел… — Кэл посмотрел на бывшую подругу. — Лараль, скажи ему.
Она отвела взгляд и проговорила:
— Ну хватит, мальчик. Делай что велели. Мы проголодались.
Кэл разинул рот и залился краской по-настоящему.
— Я не… я не собираюсь ничего вам приносить! — наконец выдавил он. — И не принесу, хоть завалите сферами. Я не мальчик на побегушках. Я лекарь.
— А, так ты сын… этого.
— Да, — сказал Кэл с гордостью, которая удивила его самого. — И ты меня не запугаешь, Риллир Рошон. В точности как твой отец не запугает моего.
«Не считая того, что они сейчас о чем-то договариваются…»
— Отец не говорил, что ты такой смешной. — Риллир прислонился к стене. Казалось, он старше Кэла не на два года, а на все десять. — Значит, ты считаешь постыдным принести человеку его еду? Неужели лекари мнят себя настолько выше кухонной прислуги?
— Ну, нет. Просто это не мое Призвание.
— А какое же у тебя Призвание?
— Делать так, чтобы больные выздоравливали.
— Но ведь если я не поем, то заболею? Разве это не твой долг — позаботиться, чтобы я был сыт?
Кэл нахмурился:
— Это… нет, это совсем другое.
— Сдается мне, то же самое.
— Слушай, почему бы тебе самому не принести себе еды?
— Это не мое Призвание.
— Ну так какое же у тебя Призвание? — огрызнулся Кэл, словно швырнув парню обратно его же слова.
— Я наследник градоначальника, — ответил Риллир. — Мой долг — повелевать, заботиться о том, чтобы люди посвящали время плодотворному труду. По этой причине я отдаю приказы бездельничающим темноглазым, ибо они должны приносить пользу.
Кэл медлил с ответом, ощущая растущую злость.
— Погляди, как работает его умишко, — сказал Риллир, обращаясь к Лараль. — Точно умирающий костер, который почти догорел и исходит дымом. О, смотри — он даже раскраснелся весь от жара.
— Риллир, хватит. — Лараль взяла его за руку.
Тот посмотрел на нее и закатил глаза:
— Иногда ты такая же провинциальная, как мой отец, дорогая.
Он выпрямился и, напустив на себя смиренный вид, повел ее мимо обеденного уголка в саму кухню.
Кэл рухнул на прежнее место с такой силой, что стул затрещал. Мальчишка-прислужник принес ему еду и оставил на столе, но это лишь напомнило Кэлу о его выходке. Он не стал есть, а просто сидел и смотрел на тарелку, пока в кухне не появился отец. Риллир и Лараль к тому моменту уже ушли.
Лирин подошел к нише и глянул на сына:
— Ты не ел.
Кэл покачал головой.
— Зря. Бесплатно же. Пойдем.
Они в молчании вышли из особняка в ночную тьму. Их поджидала карета, и вскоре Кэл опять сидел лицом к лицу с отцом. Возница вскарабкался на свое место, экипаж заколыхался, и, повинуясь щелчку кнута, лошади тронулись с места.
— Я хочу стать лекарем, — вдруг выпалил Каладин.
Лицо его отца, спрятанное в тени, было непроницаемым. Но в голосе звучало смущение.
— Я знаю, сын.
— Нет. Хочу быть лекарем. Не стану убегать на войну.
Тишина во тьме.
— Ты замыслил… такое?
— Да, — признался Кэл. — Это было ребячество. Но я принял решение и хочу изучать лекарское дело.
— Почему? Что заставило тебя передумать?
— Я должен знать, что у них в голове, — сказал Кэл, кивком указывая на особняк. — Они ученые, умеют плести сети из слов, и мне надо понять, как говорить с ними, как отвечать им. Не хочу сдаваться, как… — Он умолк.
— Как я? — со вздохом уточнил Лирин.
Кэл прикусил губу, но все-таки спросил:
— Сколько сфер ты согласился ему уступить? Для моего обучения в Харбранте что-то осталось?
— Я ничего ему не отдал.
— Но…
— Мы с Рошоном просто обсуждали, спорили о суммах. Я притворился, что вспылил, и ушел.
— Притворился? — растерянно переспросил Кэл.
Отец подался вперед и перешел на шепот, чтобы возница точно ничего не услышал. С учетом того, как карета подпрыгивала и как колеса скрипели по камням, вряд ли этого стоило опасаться.
— Рошон должен подумать, будто я вот-вот сдамся. Сегодняшняя встреча была для того, чтобы создать иллюзию отчаяния. Маска сильного человека, под которой прячется крушение всех надежд, — вот что градоначальник должен был увидеть и подумать, что достал меня. Что я наконец-то отступлю. Он опять меня пригласит, но сначала помаринует несколько месяцев.
— Но ведь ты все равно не сдашься? — шепотом спросил Кэл.
— Нет. Если я ему дам хоть что-то, он просто возжелает остальное. Эти земли уже не такие плодородные, как когда-то, а Рошон — почти банкрот после своих политических неудач. Я все еще не знаю, какой великий лорд сослал его сюда, чтобы мучить нас, но мне хотелось бы ненадолго остаться с этим лордом в темной комнате…
Ярость, с которой Лирин произнес эти слова, потрясла Кэла. Он еще ни разу не слышал, чтобы отец так близко подошел к угрозе насилием.
— Но зачем все это нужно? Ты сказал, мы можем и дальше ему сопротивляться. Мама тоже так думает. Придется затянуть пояса, но от голода не умрем.
Отец не ответил, но вид у него был обеспокоенный.
— Ты хотел, чтобы Рошон поверил, будто мы сдаемся, — сказал Кэл. — Или вот-вот сдадимся. И тогда он перестанет выискивать новые способы навредить нам, верно? Он сосредоточится на сделке, а не на…
Кэл застыл. Юноша увидел что-то незнакомое в глазах отца. Что-то похожее на чувство вины. Внезапно все встало на свои места, причем самым безжалостным образом.
— Буреотец… — прошептал Кэл. — Так ты и впрямь украл сферы, да?
Его отец не ответил; они молча ехали в старой карете, окруженные тенями и чернотой.
— Вот почему ты был такой дерганый после смерти Уистиоу, — шепотом продолжил Кэл. — Пил, тревожился… Ты вор! Мы все — воры.
Карета повернула, и фиолетовый свет Салас озарил лицо Лирина. Отец теперь не выглядел и вполовину таким грозным, наоборот, — казался хрупким. Он сцепил руки перед собой, и глаза его заблестели в лунном свете.
— Кэл, Уистиоу был не в себе последние дни, — прошептал отец. — Я знал, что с его смертью мы утратим шанс заключить союз. Лараль была еще несовершеннолетней, и новый градоначальник не позволил бы темноглазому присвоить ее наследство путем брака.
Каладин съежился:
— И ты его ограбил?
— Просто позаботился о том, чтобы он сдержал слово. Мне нужно было что-то предпринять. Я не мог рассчитывать на щедрость нового градоначальника. Как видишь, не ошибся.
Все это время Кэл предполагал, что Рошон преследует их из злобы и ненависти. Но оказалось, светлоглазый был прав!
— Я не могу в это поверить.
— Неужели все так сильно изменилось? — прошептал Лирин. В тусклом свете его лицо выглядело призрачным. — Что стало другим?
— Все.
— И ничего. Рошон по-прежнему желает заполучить эти сферы, а мы по-прежнему их заслуживаем. Если бы Уистиоу был в здравом уме, он бы сам их нам отдал. Я уверен.
— Но он этого не сделал.
— Нет.
Все осталось прежним и одновременно изменилось. Один шаг — и мир перевернулся вверх тормашками. Злодей стал героем, а герой — злодеем.
— Я… — начал Кэл. — Я не могу понять, проявил ли ты невероятную храбрость или невероятную глупость.
Лирин со вздохом откинулся на спинку сиденья:
— Понимаю твои чувства. Пожалуйста, не говори Тьену, что мы сделали.
Что мы сделали. Хесина помогала ему.
— Ты все поймешь, когда станешь старше.
— Возможно. — Кэл покачал головой. — Но одна вещь не изменилась. Я хочу отправиться в Харбрант.
— Даже с украденными сферами?
— Я придумаю, как их вернуть. Не Рошону. Лараль.
— Вскоре она будет Рошон, — напомнил Лирин. — Следует ожидать помолвки между нею и Риллиром еще до конца года. Градоначальник не даст ей ускользнуть — только не теперь, когда он утратил политическое влияние в Холинаре. Она — тот редкий шанс, который позволит его сыну заключить союз с Домом с хорошей репутацией.
При упоминании о Лараль у Кэла внутри все сжалось.
— Мне надо учиться. Возможно, я сумею…
«Что сумею? — подумал он. — Вернуться и уговорить ее бросить Риллира ради меня? Что за нелепость».
Он вдруг посмотрел на опечаленного отца. Лирин был героем. И злодеем. Но для семьи — героем.
— Я ничего не скажу Тьену, — прошептал Кэл. — А сферы использую, чтобы отправиться в Холинар и учиться.
Отец посмотрел на него.
— Я хочу научиться не пасовать перед светлоглазыми, как ты, — продолжил Кэл. — Любой из них может сделать из меня дурака. Я хочу научиться разговаривать, как они, думать, как они.
— Мне нужно, чтобы ты выучился помогать людям, сын. А не мстить светлоглазым.
— Думаю, я осилю и то и другое. Если выучусь и поумнею.
Лирин фыркнул:
— Ты и так умный. В тебе достаточно от матери, чтобы заморочить голову любому светлоглазому. В университете тебя научат всему.
— Хочу, чтобы меня называли полным именем, — сказал он неожиданно для самого себя. — Каладин.
Это имя мужчины. Ему оно всегда не нравилось, потому что звучало как имя светлоглазого. Теперь это в самый раз.
Он не темноглазый фермер, не светлоглазый лорд. Он что-то среднее. Мальчишка Кэл хотел сбежать и стать солдатом, потому что об этом мечтали его сверстники. Каладин будет мужчиной, который изучит лекарское дело и то, как устроен мир светлоглазых. И однажды он вернется в этот город, чтобы доказать Рошону, Риллиру и Лараль, что они ошибались, не принимая его во внимание.
— Ну что ж, хорошо, — заключил Лирин и прибавил: — Каладин.
38Предвидящий
«Рожденные тьмой, они и поныне ею запятнаны, — она оставила след на их телах, как огонь оставил след на их душах».
Каладин парил.
«Стойкая лихорадка, сопровождаемая холодным потом и галлюцинациями. Вероятная причина — инфицированные раны; очистить антисептиком, чтобы отогнать спренов гниения. Следить, чтобы пациент больше пил».
Он вернулся в Под, к семье. Только теперь уже взрослым мужчиной. Солдатом. И ему там не нашлось места. Отец все время спрашивал — ну как же так? Ты ведь сказал, что хочешь быть лекарем. Лекарем…
«Сломанные ребра. Причина — боковой удар, побои. Обмотать грудную клетку тканью и запретить пациенту заниматься тем, что требует усилий».
Время от времени Каладин открывал глаза и видел темную комнату с каменными стенами и высоким потолком. Здесь царил холод. Вокруг под одеялами лежали люди. Трупы. Он на складе, где их разложили рядами для продажи. Кто тут покупает трупы?
Великий князь Садеас. Он приобретает трупы. Они, может, еще и ходят, но все равно уже трупы. Самые глупые отказываются это признавать и притворяются, что по-прежнему живы.
«Рваные раны на лице, руках и груди. Верхний слой кожи содран в нескольких местах. Причина — продолжительное воздействие ветра во время Великой бури. Забинтовать поврежденные места, наложить денокаксовую мазь, чтобы ускорить рост новой кожи».
Время шло. Он должен был умереть. Почему же не умер? Хотелось просто сдохнуть.
Но нет. Нет! Он подвел Тьена. Подвел Гошеля. Подвел своих родителей. Подвел Даллета. Бедный Даллет…
Четвертый мост не подведет. Только не Четвертый мост!
«Обморожение в результате сильного холода. Согреть пациента и вынудить его сохранять сидячее положение. Не позволять засыпать. Если он переживет несколько часов, затяжных последствий, скорее всего, не будет».
Если переживет несколько часов…
Мостовики не должны выживать.
Почему Ламарил это сказал? Зачем армии нанимать людей, которым предстоит умереть?
Он видел слишком маленькую часть общей картины. Ему нужно было понять, какие цели преследует армия. Каладин в ужасе наблюдал за битвой. Что же он натворил?
Необходимо отправиться назад и все изменить. Но нет. Он ведь ранен, так? Лежит на земле и истекает кровью. Он один из павших копейщиков. Мостовик из Второго моста, которого предали эти дурни из Четвертого, вынудившие лучников стрелять по другим отрядам.
Как они посмели? Да как же они посмели?!
Как посмели выжить, убив его!
«Растянутые сухожилия, разорванные мышцы, ушибы и трещины в костях, а также общая болезненность тканей, вызванная экстремальными условиями. Обеспечить постельный режим любыми способами. Проследить за большими и стойкими синяками или бледностью, которые могло вызвать внутреннее кровотечение. Это может представлять угрозу для жизни. Лекарю быть готовым к операции».
Он видел спренов смерти. Размером с кулак, черные, многоногие и красноглазые — их глаза светились, оставляя полыхающий алый след. Они собрались вокруг него, носились туда-сюда. Их шепот похож на звук, с которым рвется бумага. Спрены приводили его в ужас, но от них не спрячешься. Он едва шевелился.
Только умирающие видели спренов смерти. Каждый наблюдал их перед тем, как умереть. Мало каким везунчикам удавалось выжить после такого. Спрены смерти знали, когда конец близок.
«Пальцы на руках и ногах в волдырях от обморожения. Обязательно нанести антисептик на все волдыри, которые прорвутся. Поддерживать естественные способности тела к исцелению. Серьезный ущерб маловероятен».
Перед спренами смерти стояла фигурка из света. Не полупрозрачная, какой она всегда была, но сгусток чистого белого сияния. Мягкое, женственное лицо сделалось теперь величественным и жестким, словно у воительницы из забытых времен. В ней не осталось ничего детского. Она заняла позицию на его груди, держа в руках меч из света.
Свечение было таким чистым, таким ласковым. Как сама жизнь. Стоило одному из спренов смерти подобраться ближе, она бросалась вперед, замахиваясь блестящим лезвием.
Свет их отгонял.
Но спренов смерти слишком много. Все больше и больше с каждым разом, когда у него в голове прояснялось достаточно, чтобы видеть происходящее.
«Тяжелые галлюцинации, вызванные травмой головы. Постоянно наблюдать за пациентом. Не позволять принимать алкоголь. Принудить к покою. Применить фатомную кору, чтобы уменьшить внутричерепной отек. Огнемох использовать в исключительных случаях, следя за тем, чтобы у пациента не появилась зависимость.
Если лекарства не окажут воздействия, для снижения давления понадобится трепанация черепа.
Исход, как правило, летальный».
Тефт вошел в казарму в полдень. Внутри царил полумрак, точно в пещере. Он посмотрел налево, где обычно спали другие раненые. Сейчас они все были снаружи, на солнышке. Все пятеро поправлялись, даже Лейтен.
Мостовик прошел мимо скаток, сложенных вдоль стен, к дальней части помещения, где лежал Каладин.
«Бедолага, — подумал Тефт. — Что хуже — лежать при смерти или находиться круглые сутки здесь, куда не проникает ни один лучик света?» Но это необходимая мера. Четвертый мост ступил на опасную дорожку. Им позволили снять Каладина, и пока что никто не попытался помешать ухаживать за ним. Чуть ли не все войско слышало, как Садеас заявил, что отдает Каладина на суд Буреотца.
Газ приходил, чтобы поглядеть на него, и удивленно фыркнул. Он, наверное, сказал офицерам, что Каладин умрет. С такими ранами долго не живут.
Но парень держался. Солдаты под любым предлогом забегали посмотреть, как он. Никто не верил, что молодой мостовик все еще жив. Люди в лагере только о нем и говорили. Буреотец его судил — и пощадил. Чудо. Садеасу такое не понравится. Сколько еще времени пройдет, прежде чем один из светлоглазых решит избавить своего светлорда от проблемы? Садеас не мог действовать открыто — он утратил бы доверие, — но тихое отравление или удушение его вполне устроило бы.
И потому Четвертый мост держал Каладина как можно дальше от любопытных глаз. Еще они всегда оставляли кого-то рядом с ним. Всегда.
«Забери тебя буря». Тефт присел около больного, который в лихорадке скинул одеяло. Глаза его были закрыты, по лицу тек пот, тело с ног до головы в бинтах. Большинство пропиталось кровью. Им не хватало денег, чтобы часто менять повязки.
На страже был Шрам, коротышка с суровым лицом, сидел у ног Каладина.
— Как он?
— Кажется, ему хуже, — негромко ответил Шрам. — Бормочет о каких-то тенях, дергается и говорит им, чтобы не приближались. Открывал глаза, но меня не видел. Зато видел что-то другое, клянусь.
«Спренов смерти, — подумал Тефт с содроганием. — Келек, помилуй нас…»
— Я тебя сменю, — сказал он, садясь. — Иди-ка поешь.
Шрам встал, вид у него был бледный. Если Каладин, пережив Великую бурю, умрет от ран, остальные падут духом. Шрам, сутулясь и шаркая ногами, вышел из барака.
Тефт долго смотрел на Каладина, думал, разбирался в чувствах.
— Почему сейчас? — прошептал он. — Почему здесь? Тебя все ждали и ждали, а ты явился сюда?
Но разумеется, не следовало спешить. Тефт не был уверен. У него имелись только предположения и надежды. Нет, не надежды… страхи. Он отверг Предвидящих. И вот что из этого вышло. Мостовик выудил из кармана три маленькие бриллиантовые сферы. Прошло уже много, очень много времени с той поры, как ему удавалось что-то сберечь из своего жалованья, но эти три он все-таки придержал и теперь думал, тревожился. Они мерцали буресветом в его ладони.
Ему в самом деле нужно это знать?
Стиснув зубы, Тефт придвинулся к Каладину и посмотрел в его безучастное лицо.
— Ублюдок, — прошептал он. — Ну что за ублюдок, забери тебя буря. Взял банду висельников и приподнял их самую малость, чтобы дышали. А теперь собираешься бросить? Не позволю, понял? И думать не смей.
Он сунул сферы Каладину в ладонь, заставил безвольные пальцы сжаться вокруг них и положил руку тому на живот. Потом чуть отодвинулся. Что произойдет? Предвидящие рассказывали об этом легенды. Глупые байки, как Тефт их называл. Дурацкие мечты.
Он ждал. Разумеется, ничего не произошло. «Тефт, ты такой же дурень, как все», — сказал он себе и потянулся к руке Каладина. На эти сферы можно разок-другой выпить.
Внезапно больной сделал судорожный глубокий вдох.
Сияние в его руке погасло.
Тефт застыл, вытаращив глаза. Из тела умирающего начали подниматься струйки белого света. Они были едва заметны, но понять, что это буресвет, не составляло труда. Как будто Каладина окатило внезапной волной тепла, и теперь его кожа источала пар.
Его глаза распахнулись — из них тоже вытекал свет, слегка окрашенный в янтарный. Он опять судорожно вздохнул, и струйки света начали виться вокруг глубоких ран на его груди. Края нескольких порезов стянулись и заросли.
А потом все закончилось. Буресвет из сфер-осколков иссяк. Глаза Каладина закрылись, тело расслабилось. Его раны все еще выглядели плохо, лихорадка не оставляла его в покое, но кожа самую малость обрела цвет. Края нескольких порезов были уже не такими опухшими и покрасневшими.
— Боги! — Тефт понял, что дрожит. — Всемогущий, сброшенный с небес, обитающий в сердцах наших… Так это правда.
Он согнулся, упершись лбом в каменный пол, и в уголках его зажмуренных глаз выступили слезы.
«Почему сейчас? — снова подумал он. — Почему здесь? И во имя всех небес, почему я?»
Он сидел так тысячу ударов сердца — считал и думал. В конце концов поднялся и забрал из руки Каладина свои сферы, теперь тусклые. Он обменяет их на светящиеся. Потом вернется и позволит Каладину вновь вдохнуть буресвет.
Надо быть поосторожнее. Несколько сфер каждый день, но не слишком много. Если мальчик выздоровеет чересчур быстро, это привлечет ненужное внимание.
«И надо сообщить Предвидящим. Мне надо…»
Предвидящих больше не было: все умерли из-за того, что он сделал. Если кто и остался, Тефт понятия не имел, где их искать.
Кому рассказать? Кто ему поверит? Каладин вряд ли понимал, что делает.
Лучше помалкивать — по крайней мере, до тех пор, пока сам Тефт во всем не разберется.
39Выжжено внутри ее
«Миг спустя Алезарв был на месте, преодолев расстояние, на которое у пешего путника ушло бы более четырех месяцев».
Рука Шаллан летала над доской для рисования словно по собственной воле, и уголек в ее пальцах царапал бумагу, нанося штрихи и тени. Сначала грубые очертания, точно пятна крови, оставленные большим пальцем на нешлифованной гранитной плите. Потом — тонкие линии, будто царапины, сделанные булавкой.
Она сидела в своей, похожей на чулан, комнате в Конклаве. Ни окон, ни украшений на гранитных стенах. Только кровать, ее сундук, ночной столик и маленький стол, предназначенный также для рисования.
Единственный рубиновый броум озарял ее набросок кровавым светом. Обычно для создания правдоподобного рисунка приходилось запоминать сцену. Моргнуть, чтобы мир застыл и отпечатался в ее разуме. Она не делала этого той ночью, когда Ясна уничтожила грабителей. Сама замерла от ужаса и пагубного очарования увиденным.
Тем не менее случившееся сохранилось в ее памяти чередой ярких сцен, как будто она все запомнила намеренно. И воспоминания не исчезали после того, как девушка переносила их на бумагу. Она не могла от них избавиться. Эти смерти были выжжены в ней.
Шаллан отодвинулась от рисовальной доски, рука ее дрожала. Перед ней было точное угольное изображение душного ночного переулка, стиснутого двумя рядами зданий. А посреди — возносящаяся к небесам фигура из огня с разинутым от муки ртом. В тот момент лицо еще сохраняло форму, призрачные глаза распахнулись, из горящих губ словно рвался крик. Рука Ясны была обращена к огненному духу, будто принцесса гнала его прочь или поклонялась ему.
Девушка прижала ладонь с испачканными углем пальцами к груди, не в силах оторвать глаз от своего творения. Это был один из многих десятков рисунков, которые художница сделала за последние несколько дней. Человек, превращенный в огонь, еще один, превращенный в хрусталь, и двое — в дым. Она могла нарисовать в деталях только одного из них; ее взгляд был обращен к восточной части переулка, когда все случилось. Смерть четвертого грабителя на рисунках представала в виде дыма, который поднимался от одежды, что уже лежала на земле.
Ее мучила совесть оттого, что запечатлеть его смерть не удалось. Из-за угрызений совести она чувствовала себя глупо.
Логика не позволяла обвинить Ясну. Да, принцесса по собственной воле отправилась навстречу опасности, но это не снимало ответственности с тех, кто решил ей навредить. Эти мужчины были достойны порицания. Шаллан день за днем штудировала книги по философии, и большинство этических доктрин оправдывали принцессу.
Но девушка была там. Она смотрела, как умерли эти люди. И видела ужас в их глазах, и ей до сих пор было от этого плохо. Неужели не нашлось бы иного пути?
Убей, или тебя убьют. Такова философия решительности. Она оправдывала принцессу.
Поступки не есть зло. Зло кроется в намерениях, а в намерения Ясны входило остановить людей, причинявших вред другим. Такова философия цели. Она восхваляла принцессу.
Мораль существует отдельно от людских идеалов. Она пребывает где-то далеко, и простые смертные могут к ней приблизиться, но никогда по-настоящему не поймут. Философия идеалов. Она заявляла, что устранение зла в конечном счете соответствует морали, и потому Ясна, уничтожившая злых людей, поступила справедливо.
Цель следует сопоставлять со средствами. Если цель достойная, то можно на пути к ней совершить поступки, которые сами по себе достойны осуждения. Философия стремления. Она в большей степени, чем остальные, признавала действия Ясны этичными.
Шаллан высвободила лист из рисовальной доски и бросила на постель, где уже лежало немало рисунков. Закрепив чистый лист, она тотчас же схватила угольный карандаш и начала рисовать снова — бумага не могла от нее сбежать.
Совершенная кража изводила ее не меньше убийств. По иронии судьбы, Ясна велела ей изучить философию морали и тем самым вынудила ученицу задуматься о собственных ужасных поступках. Она явилась в Харбрант, чтобы украсть фабриаль и использовать его для спасения своих братьев и Дома от банкротства и уничтожения. Но в конечном итоге украла духозаклинатель по другой причине. Девушка взяла его, потому что разозлилась на Ясну.
Если намерения важнее действий, ей следовало винить себя. Возможно, философия стремления, которая утверждала, что цели важнее предпринятых ради их достижения шагов, согласилась бы с тем, что она сделала, но именно эта философия казалась Шаллан наиболее ущербной. Вот она сидит и рисует, продолжая обвинять Ясну. При этом сама предала женщину, которая ей поверила и взяла к себе. И теперь собирается совершить святотатство, воспользовавшись духозаклинателем, что должны применять только ревнители.
Сам духозаклинатель лежал в потайном отделении сундука Шаллан. Прошло три дня, но Ясна ничего не сказала по поводу его исчезновения. Она носила подделку каждый день. Принцесса вела себя как обычно. Может быть, не пыталась духозаклинать. Хоть бы Всемогущий позаботился о том, чтобы она не затеяла опять что-нибудь опасное, рассчитывая, что сможет при помощи фабриаля убить тех, кто на нее нападет.
Разумеется, было еще кое-что касательно той ночи, о чем Шаллан не могла не думать. У нее было припрятано оружие, которым она не воспользовалась. Девушка чувствовала себя глупо из-за того, что даже не вспомнила о нем тогда. Наверное, просто не привыкла к…
Шаллан замерла, внезапно сообразив, что именно рисует. Не новую сцену из переулка, а роскошно обставленную комнату с толстым узорчатым ковром и мечами на стенах. Длинный обеденный стол с недоеденными кушаньями.
И мертвеца в богатом наряде, лежащего лицом вниз на полу, в луже крови. Она вскочила, отбросив угольный карандаш, и скомкала набросок. Дрожа, подошла к кровати и села, окруженная рисунками. Выронив скомканный лист бумаги, подняла руку ко лбу и почувствовала, что тот покрыт холодным потом.
Что-то с ней и с ее рисунками не так.
Ей надо убираться отсюда. Спастись от смерти, философии и вопросов. Она встала и быстрым шагом вышла в главную комнату покоев Ясны. Принцесса, как обычно, где-то в другом месте занималась изысканиями. Сегодня наставница не потребовала, чтобы Шаллан присоединилась к ней в Вуали. Может, поняла, что ученица нуждается в одиночестве, чтобы обо всем поразмыслить? Или заподозрила, что та украла духозаклинатель, и больше ей не доверяет?
Шаллан пронеслась по комнате, точно вихрь. Из мебели там было только самое необходимое, предоставленное Таравангианом. Девушка распахнула дверь в коридор и чуть было не сшибла с ног старшую служанку, которая собиралась постучать.
Женщина вздрогнула, а Шаллан тихонько вскрикнула.
— Светлость, — сказала служанка и тотчас же поклонилась, — прошу прощения. Но одно из ваших дальперьев мигает. — И она протянула Шаллан перо, к которому сбоку был прикреплен маленький мигающий рубин.
Девушка глубоко вздохнула, успокаивая сердцебиение.
— Спасибо, — поблагодарила она.
Ей, как и Ясне, приходилось оставлять дальперья на попечении слуг, поскольку она часто была не в своей комнате и вполне могла пропустить попытки связаться.
Все еще взволнованная, девушка едва не оставила дальперо, отправившись дальше. Но ей все же нужно было поговорить с братьями, особенно с Наном Балатом, а в те последние несколько сеансов, когда она связывалась с Домом, его там не было. Шаллан взяла дальперо и закрыла дверь. Она не посмела вернуться в комнату, полную обвиняющих рисунков, но в главной комнате был столик и доска для дальпера. Устроившись там, повернула рубин.
«Шаллан? Тебе удобно?»
Это была кодовая фраза, предназначенная для того, чтобы показать: на связи действительно Нан Балат, а если не он сам, то невеста.
Она написала в ответ вторую половину кода:
«У меня болит спина и запястье чешется».
«Прости, что так долго молчал. Мне пришлось отправиться на праздник вместо отца. Там был Сур Камар, и я не мог все пропустить, хотя потратил целый день, чтобы добраться, и еще один — чтобы вернуться».
«Все в порядке, — написала Шаллан и глубоко вздохнула. — Он у меня».
Она повернула самосвет.
Дальперо долго не шевелилось, а потом поспешно вывело:
«Слава Вестникам. Ох, Шаллан. Ты это сделала! Значит, ты уже едешь назад? Но разве в океане работают дальперья? Или ты в порту?»
«Я еще не уехала», — написала Шаллан.
«Что? Почему?»
«Потому что это будет слишком подозрительно. Подумай сам. Если Ясна попытается использовать свой инструмент и поймет, что он сломан, ей, возможно, и не придет в голову, что ее надули. Все пойдет по-другому, если я внезапно и подозрительно уеду домой.
Мне необходимо подождать, пока принцесса не сделает это открытие, а потом — поглядеть, что она предпримет. Если поймет, что кто-то совершил подмену, я смогу нацелить ее на других подозреваемых. Ясна и так с недоверием относится к ревнителям. А если вдруг решит, что фабриаль просто сломался, я буду знать, что нам ничего не грозит».
Она поставила дальперо на место и повернула самосвет.
Сразу же пришел вопрос, которого она и ждала:
«А если Ясна тотчас же решит, что дело в тебе? Шаллан, что будет, если ты не сумеешь отвести от себя подозрения? Что, если она прикажет обыскать твою комнату и узнает о существовании потайного отделения в сундуке?»
Она взялась за перо:
«Тогда мне тем более следует остаться. Балат, я многое узнала о Ясне Холин. Она невероятно целеустремленная и решительная. И не позволит мне сбежать, если поймет, что я ее обокрала. Принцесса выследит меня и сделает все, чтобы свершить возмездие. К нашим стенам уже через несколько дней заявятся великие князья и наш собственный король, требуя вернуть фабриаль. Буреотец! Держу пари, у Ясны есть связи в Йа-Кеведе, к которым она обратится еще до того, как я вернусь. На берегу меня тут же арестуют.
Наша единственная надежда — отвлечь ее. Если это не сработает, пусть лучше я окажусь рядом и быстро приму на себя ее гнев. Она, скорее всего, заберет духозаклинатель и выгонит меня. Но если из-за нас ей придется прилагать усилия, чтобы догнать меня… Балат, она бывает совершенно безжалостной. Добром это не закончится».
Ответа пришлось ждать долго.
«Малышка, когда же ты так хорошо изучила логику? Вижу, ты все как следует обдумала. Лучше, чем это сделал я, по крайней мере. Но, Шаллан, наше время истекает».
«Знаю. Ты сказал, что продержишься еще несколько месяцев. Теперь я об этом и прошу. Дай мне хоть две-три недели, чтобы понять, как поведет себя Ясна. Кроме того, пока я здесь, можно будет разобраться, как эта штука работает. Я не нашла ни одной книги, в которой были бы подсказки, но их тут так много, — может, я просто не смогла разыскать правильную».
«Ну ладно. Несколько недель. Будь осторожна, малышка. Люди, которые дали отцу его фабриаль, приходили опять. Они спрашивали о тебе. Я из-за них волнуюсь. Даже сильней, чем волнуюсь из-за наших финансов. Они встревожили меня до глубины души. До свидания».
«До свидания», — написала в ответ Шаллан.
Принцесса пока что никак не отреагировала. Даже не упоминала о духозаклинателе. Шаллан нервничала. Она хотела, чтобы Ясна хоть что-нибудь сказала. Ожидание было мучительным. Проводя время с принцессой каждый день, девушка чувствовала, как ее желудок сжимался, пока не начинало тошнить. Случившиеся несколько дней назад убийства, по крайней мере, давали хороший повод выглядеть обеспокоенной.
Холодный, трезвый расчет. Ясна бы гордилась.
Кто-то постучал в дверь, и девушка, быстро собрав листы, на которых был записан разговор с Наном Балатом, сожгла их в камине. Спустя мгновение вошла дворцовая горничная, неся на сгибе локтя корзину. Она улыбнулась Шаллан. Пришло время ежедневной уборки.
Увидев женщину, та на миг испытала странную панику. Эта горничная ей раньше не встречалась. Что, если Ясна послала ее или кого-то еще обыскать комнату ученицы? Или обыск уже свершился? Шаллан кивнула женщине, а потом, чтобы успокоить тревогу, прошла в свою комнату и заперла дверь. Кинулась к сундуку и проверила потайное отделение. Фабриаль был на месте. Она вытащила его, осмотрела. А если Ясна как-то совершила обратную подмену?
«Ну что за глупости, — подумала она. — Ясна проницательна, но не до такой степени». И все-таки Шаллан запихнула духозаклинатель в свой потайной кошель. Он едва поместился в конверте из ткани. Она ощущала себя спокойнее, зная, что фабриаль при ней, пока горничная убирает в комнате. Кроме того, кошель мог оказаться более надежным местом, чем ее сундук.
По обычаю потайной кошель женщины предназначался для вещей интимных или очень ценных. Обыскать его — все равно что раздеть его хозяйку. Учитывая ранг Шаллан, и то и другое представлялось совершенно немыслимым, если против нее не было явных улик. Ясна, вероятно, способна на такое пойти. Но если принцесса могла сделать это, она могла и приказать обыскать комнату ученицы, и ее сундук удостоился бы особого внимания. По правде говоря, если наставница и впрямь заподозрит ее, Шаллан мало что сможет предпринять, чтобы спрятать фабриаль. Так что потайной кошель ничем не хуже других мест.
Она собрала рисунки и положила их на стол изображением вниз, не в силах на них смотреть. Ей не хотелось, чтобы горничная их видела. Наконец девушка покинула комнату, забрав свою папку. Она чувствовала, что должна на некоторое время выбраться наружу. Нарисовать нечто иное, чем смерть и убийства. Разговор с Наном Балатом еще сильней испортил ей настроение.
— Светлость? — окликнула горничная.
Шаллан замерла, но женщина всего лишь протянула ей корзинку:
— Это оставила для вас старшая горничная.
Поколебавшись, она приняла корзинку и заглянула внутрь. Хлеб и варенье. К одной из баночек была прикреплена записка: «Варенье из синепалочницы. Если оно тебе нравится, значит ты загадочная, сдержанная и склонная к задумчивости». И подпись — Кабзал.
Шаллан повесила корзинку на локоть защищенной руки. Кабзал. Может, ей и впрямь стоит его разыскать. После бесед с ним ей всегда становилось лучше.
Но нет. Она собирается уйти; ей не следует водить за нос ни его, ни себя. Девушка боялась того, куда могли завести их отношения. Она направилась к главной пещере, а оттуда — к выходу из Конклава. Шаллан вышла навстречу солнечному свету и, посмотрев в небо, глубоко вздохнула. Слуги и секретари, во множестве сновавшие вокруг, почтительно уступали ей дорогу. Она прижала к себе папку, чувствуя на щеках прохладу бриза, а на лбу и волосах — тепло солнечного света.
В итоге, как ни крути, получалось, что Ясна права. Мир Шаллан, полный простых ответов, был глупой ребяческой выдумкой. Она цеплялась за надежду, что сумеет отыскать Истину и использовать для того, чтобы объяснить — может, даже оправдать — то, что сделала в Йа-Кеведе. Но если такая вещь, как Истина, все же существует, она окажется куда сложней и темней, чем мы способны вообразить.
На некоторые вопросы, похоже, нет правильных ответов. Только множество неправильных. Можно лишь найти причину угрызений совести, но нельзя полностью от них избавиться.
Спустя два часа — и примерно двадцать быстрых набросков — Шаллан почувствовала себя куда спокойнее.
Она сидела в одном из дворцовых садов, с альбомом на коленях, и рисовала улиток. Сад был не такой обширный, как у ее отца, но куда более разнообразный, не говоря уже о том, что он даровал ей благословенное уединение. Как и большинство современных садов, харбрантские представляли собой стены из сланцекорника, за которым тщательно ухаживали. Этот же сад был настоящим лабиринтом из живого камня с невысокими стенами, поверх которых просматривался вход. Но, присев на одну из многочисленных скамеек, девушка оставалась наедине с собой, будто обращалась невидимкой.
Она спросила у садовника, как называется самая заметная разновидность сланцекорника; оказалось, это «тарелочный камень». Название было подходящим, потому что растение представляло собой тонкие круглые пластины, что лежали друг на друге, как тарелки в буфете. Сбоку оно казалось скалой, которую ветер обточил так, что проступили сотни тонких слоев. Из каждой поры выглядывали маленькие щупальца, колыхавшиеся на ветру. Камнеподобная оболочка растения была голубоватой, но щупальца — желтыми.
Художница наблюдала за улиткой с приплюснутой раковиной, чьи края покрывали небольшие бороздки. Когда Шаллан стучала по раковине пальцем, улитка втискивалась в углубление на сланцекорнике, притворяясь частью «тарелочного камня». Заметить ее было непросто. Если существо не тревожили, оно принималось тихонько поедать сланцекорник, хотя следы укусов не были заметны.
«Она его чистит, — наконец поняла Шаллан, продолжая рисовать. — Объедает лишайник и плесень». Действительно, за улиткой оставался чистый след.
Рядом с «тарелочным камнем» росла другая разновидность сланцекорника, с напоминающими пальцы отростками, что торчали из середины ствола. Приглядевшись, Шаллан увидела маленьких кремлецов, тощих и многоногих, которые ползали вокруг растений и чем-то питались. Тоже чистильщики?
«Любопытно», — подумала она и начала рисовать миниатюрного кремлеца. У них были панцири того же цвета, что и пальцы сланцекорника, в то время как завиток на раковине улитки почти повторял желто-голубые узоры «тарелочного камня». Как будто Всемогущий задумал их парами — растение давало приют живому существу, а то в свою очередь очищало растение.
Над разросшимся сланцекорником порхало несколько спренов жизни — светящихся зеленых искр. Некоторые шныряли по бороздам в коре, другие танцевали, точно пылинки, то взлетая, то падая.
Она взяла карандаш с тонким грифелем, чтобы записать мысли по поводу отношений между животными и растениями. Ей не встречались книги, в которых описывалось бы что-то подобное. Ученые, похоже, предпочитали изучать крупных и подвижных животных, вроде большепанцирников или белоспинников. Но это открытие показалось Шаллан красивым и изумительным.
«Улитки и растения помогают друг другу, — подумала она. — А я предала Ясну».
Она глянула на свою защищенную руку и кошель, спрятанный внутри. Она чувствовала себя спокойнее, когда духозаклинатель был рядом, но пока что не посмела его опробовать. Слишком волновалась из-за кражи и не хотела прикасаться к фабриалю, когда Ясна была поблизости. Но сейчас Шаллан находилась в укромном уголке в самом сердце лабиринта, и лишь один крутой поворот вел в этот тупик. Она небрежно встала, огляделась. В садах больше никто не гулял, и она забралась достаточно далеко — любой вновь прибывший потратит несколько минут, пока попадет сюда.
Шаллан снова села, отложила альбом и карандаш. «Я могу хотя бы попробовать, — подумала она. — Может, мне и не нужно продолжать поиски ответов в Паланеуме». Ей достаточно время от времени вставать и оглядываться по сторонам, чтобы никто не подошел, случайно или намеренно.
Она вытащила запретное устройство. Оно тяжело легло в ладонь. Солидная штука. Глубоко вздохнув, Шаллан обернула цепи вокруг пальцев и запястья, ощутила самосветы на тыльной стороне ладони. Металл был холодным, цепи висели свободно. Она повертела кистью, чтобы фабриаль лег как следует.
Шаллан ожидала ощущения мощи. Может, мурашек по коже или внезапного прилива силы и могущества. Но ничего не произошло.
Она постучала по трем самосветам — ее дымчатый кварц был в третьем гнезде. Некоторые фабриали, вроде дальперьев, включались после прикосновения к камням. Но она ведь ни разу не видела, чтобы Ясна так делала. Принцесса просто закрывала глаза и, прикасаясь к чему-то, духозаклинала его. Дым, хрусталь и пламя удавались этому духозаклинателю лучше всего. Она лишь один раз видела, чтобы Ясна сотворила что-то еще.
Шаллан нерешительно подняла отломившийся кусочек сланцекорника, что лежал у ствола одного из растений. Держа его на ладони свободной руки, закрыла глаза.
«Стань дымом!»
Ничего не произошло.
«Стань хрусталем!»
Она приоткрыла глаз. Никаких изменений.
«Пламя. Гори! Ты пламя! Ты…»
Шаллан замерла, осознав свою глупость. Загадочный ожог на руке? Ну разумеется, он не вызовет никаких подозрений. Сосредоточилась вновь на хрустале. Закрыла глаза, вообразила себе кусок кварца. Попыталась силой воли заставить сланцекорник измениться.
Ничего не произошло, и она просто сосредоточилась, представляя себе, как сланцекорник преобразуется. Через несколько минут, после очередной неудачи, девушка попыталась изменить кошель, скамью и собственный волос. Безуспешно.
Шаллан встала, чтобы проверить, нет ли посторонних, потом снова села, расстроенная. Нан Балат пытался расспросить Луеша, как работает устройство, но тот сказал, что проще показать, чем объяснить. Он обещал, что ответит на все вопросы, если Шаллан и впрямь сумеет украсть фабриаль Ясны.
Теперь Луеш мертв. Неужели она обречена доставить духозаклинатель семье, просто чтобы тотчас же отдать его опасным людям, так и не использовав для обретения богатства, столь необходимого для безопасности Дома? И все потому, что они не знают, как эта штука действует?
Другие фабриали, с которыми ей приходилось иметь дело, были просты в использовании, но их создавали современные мастера. Духозаклинатели же происходили из глубокой древности. Нынешние способы использования к ним были неприменимы. Она уставилась на светящиеся камни, повисшие на тыльной стороне ладони. Как же узнать, как работать с инструментом, которому тысяча лет и который нельзя трогать никому, кроме ревнителей?
Она сунула духозаклинатель обратно в потайной кошель. Похоже, придется возобновить поиски в Паланеуме. Или расспросить Кабзала. Но сможет ли она устроить такое, не вызвав подозрений? Она вытащила его хлеб и варенье и принялась рассеянно размышлять за едой. Если Кабзал ничего не знает и ей не удастся найти ответы до отъезда из Харбранта, что остается? Если она отнесет артефакт веденскому королю или, может, ревнителям, сумеют ли они защитить ее семью в обмен на такой подарок? Ведь в конце концов, нельзя винить ее в краже у еретички, и, пока Ясна не узнает, у кого духозаклинатель, им ничего не грозит.
Почему-то от этого ей стало еще хуже. Украсть духозаклинатель ради спасения семьи — одно, но отдать его тем самым ревнителям, которых Ясна презирает? Это выглядело куда более серьезным предательством.
Вот и очередное сложное решение. «Ну ладно, — подумала она, — хорошо, что Ясна с такой решительностью взялась за мою подготовку именно к подобным ситуациям. Когда все закончится, я буду настоящим мастером своего дела…»
40Красно-синие глаза
«Смерть на губах. Шум в воздухе. Копоть на коже».
Каладин, спотыкаясь, вышел на свет, прикрывая глаза ладонью от палящего солнца. Его босые ноги ощутили, как холодный пол барака сменился разогретым камнем улицы. Воздух был чуть влажным, не спертым, как последние несколько недель.
Он держался рукой за деревянную дверную раму, ноги предательски дрожали, а руки болели так, словно он три дня подряд носил мост. Он сделал глубокий вдох. Бок должно было обжечь болью, но он почувствовал лишь легкую болезненность. Некоторые порезы были еще покрыты струпьями, но маленькие полностью исчезли. Голова у него была на удивление ясная и даже не болела.
Парень обошел казарму, с каждым шагом чувствуя, как возвращаются силы, хотя продолжал держаться рукой за стену. Позади шел Лопен; гердазиец присматривал за Каладином, когда тот проснулся.
«Я должен был умереть, — подумал Каладин. — Что происходит?»
По другую сторону казармы он с удивлением увидел, что отряд тренируется — носит мост, как обычно. Камень бежал в середине первого ряда, задавая темп, как раньше Каладин. Они достигли противоположной стороны склада и, развернувшись, направились обратно. Лишь когда они пробегали мимо казармы, один из тех, кто бежал спереди, — Моаш — заметил Каладина. Он застыл, и мост чуть было не перевернулся.
— Да что с тобой? — заорал Торфин, которому заслоняла обзор конструкция моста.
Моаш его не слушал. Он выскользнул из-под моста, глядя на Каладина широко распахнутыми глазами. Камень поспешно отдал приказ опускать мост. Теперь Каладина увидели остальные, и лица у них сделались такие же почтительные, как у Моаша. Хоббер и Пит тренировались вместе с прочими, их раны почти полностью зажили. Хорошо. Теперь им вновь начнут платить жалованье.
Мостовики молча подошли к Каладину. Они держались на почтительном расстоянии, точно он был аристократом. Или святым. Каладин стоял полуголый, в одних штанах до колен, — можно было видеть все его едва зажившие раны.
— Ребята, вам точно надо порепетировать, что делать, если кто-то споткнется или упадет, — сказал Каладин. — Когда Моаш резко остановился, вы все чуть не завалились. На поле боя это была бы катастрофа.
Они продолжали недоверчиво глядеть на него, и парень не смог сдержать улыбку. В тот же миг друзья окружили его, смеясь и хлопая по спине. Это был не лучший способ приветствовать больного, особенно в исполнении Камня, но Каладину был приятен их восторг.
Только Тефт не присоединился. Пожилой мостовик стоял поодаль, скрестив руки на груди. Он выглядел обеспокоенным.
— Тефт? — спросил Каладин. — Ты в порядке?
Тот фыркнул и изобразил подобие улыбки:
— Я просто подумал — эти парни, как по мне, слишком редко купаются, чтобы с ними обниматься. Без обид.
Каладин рассмеялся:
— Я понимаю.
Сам он в последний раз «искупался» во время Великой бури.
Великой бури…
Остальные мостовики смеялись, спрашивали о здоровье, предлагали Камню этим вечером сообразить на ужин у костра что-нибудь совершенно особенное. Каладин улыбался и кивал, заверяя их, что чувствует себя хорошо, но на самом деле он вспоминал бурю.
Он все помнил отчетливо. Как держался за кольцо на здании, висел вниз головой, зажмурившись, под натиском ливня. Помнил Сил, которая стояла перед ним, защищая, словно могла отвратить стихию. Сейчас ее рядом не было. Где же она?
А еще помнил тот лик в небесах. Был ли это сам Буреотец? Разумеется, нет. Просто галлюцинация. Да… да, конечно, у него были галлюцинации. Воспоминания о спренах смерти сплавились с заново пережитыми эпизодами из жизни. Как те, так и другие смешались со странными, внезапными приливами силы — холодными, точно лед, и освежающими. Как глоток свежего утреннего воздуха после длинной ночи в душной комнате или как ощущение от сока гулкетовых листьев, которые втираешь в усталые мышцы, — тепло и холод одновременно.
Он так ясно помнил эти моменты. Что же их вызвало? Лихорадка?
— Как долго? — спросил Каладин, проверяя мостовиков, подсчитывая.
Тридцать три, считая Лопена и молчаливого Даббида. Он увидел почти всех. Невероятно. Если его ребра заросли, Каладин провел без сознания по меньшей мере три недели. Сколько раз они побывали в вылазках с мостом?
— Десять дней, — ответил Моаш.
— Невозможно, мои раны…
— Потому мы так удивиться, что ты снова на ногах! — Камень рассмеялся. — Ты иметь кости как гранит. Ты должен взять себе мое имя!
Каладин оперся о стену. Никто не исправил Моаша. Целый отряд не мог так ошибаться.
— Идолир и Трефф? — спросил Каладин.
— Мы их потеряли, — сказал Моаш, посерьезнев. — Пока ты был без сознания, случились две вылазки с мостом. Тяжелых ран нет, но двое погибших. Мы… мы не знали, как им помочь.
Это слегка умерило восторг мостовиков. Но их жизнь — череда смертей, и они не могли позволить себе долго тосковать о потерях. И все же Каладин решил, что должен еще кого-нибудь обучить азам лекарского дела.
Но как же получилось, что он уже пришел в себя? Может, его раны были не такими уж серьезными? Каладин нерешительно ощупал бок в поисках сломанных ребер. Болело лишь самую малость. Он ослабел, но чувствовал себя здоровым, как обычно. Наверное, стоило уделять больше внимания религиозным наставлениям матери.
Мостовики опять начали болтать и радоваться, но он заметил, как они на него смотрят. Уважительно, почтительно. Все запомнили то, что он сказал перед Великой бурей. Сам Каладин, вспоминая об этом, понимал, что почти бредил. Собственные слова теперь казались ему невероятно самонадеянными, не говоря уже о том, что от них несло пророческим духом. Если ревнители узнают…
Что ж, он не мог изменить прошлое. Придется просто продолжать. «Ты и так висел над пропастью, — подумал Каладин, обращаясь к самому себе. — Неужели и впрямь нужно было забираться на уступ выше?»
Внезапно над лагерем прокатился печальный призыв горна. Мостовики затихли. Горн прозвучал еще дважды.
— Цифры, — сказал Натам.
— Мы на дежурстве? — спросил Каладин.
— Ага, — ответил Моаш.
— Построиться! — взревел Камень. — Вы знаете, что делать! Покажем капитану Каладину, что мы не забыть то, чему он нас учить.
— «Капитану»? — переспросил Каладин, пока они строились.
— Ну да, ганчо, — откликнулся стоявший позади Лопен, по своему странному обыкновению быстро и небрежно. — Они попытались назначить Камня старшиной, ага, но мы просто начали называть тебя «капитаном», а его — «командиром». Газ в бешенстве.
Лопен ухмыльнулся.
Каладин кивнул. Ему было трудно разделить веселье товарищей.
Пока мостовики строились возле моста, он начал понимать причину своей грусти. Его люди вернулись туда, откуда начинали. Или хуже. Он ослабел и ранен, да к тому же оскорбил самого великого князя. Когда Садеас узнает, что Каладин не умер от лихорадки, ему это не понравится.
Мостовики продолжат погибать один за другим. Нести мост боком оказалось ошибкой. Он не спас своих людей, лишь ненадолго отсрочил приговор.
«Мостовики не должны выживать…»
Он начал подозревать, что знает причину. Стиснув зубы, оторвался от стены барака и прошел туда, где выстроились мостовики и командиры звеньев быстро проверяли их жилеты и сандалии.
Камень уставился на Каладина:
— Куда это ты собраться?
— Я с вами.
— А что бы ты сказать одному из нас, если бы он едва встать на ноги после недели лихорадки?
Каладин поколебался. «Я не такой, как вы», — подумал он и тотчас же об этом пожалел. Ему не следовало считать себя непобедимым. Бежать с отрядом сейчас, в таком состоянии, чистейший идиотизм.
— Ты прав.
— Можешь помочь мне и мули нести воду, ганчо, — предложил Лопен. — Мы теперь команда. Не пропускаем ни одной вылазки.
Каладин кивнул:
— Хорошо.
Камень продолжал пристально глядеть на него.
— Если я почувствую себя слишком слабым до того, как закончатся постоянные мосты, то вернусь, обещаю.
Камень с неохотой кивнул. Мост потащили к площадке для построения, а Каладин присоединился к Лопену и Даббиду, наполнявшим мехи водой.
Каладин стоял на самом краю обрыва, сцепив руки за спиной. Ущелье пялилось на него снизу, но он не смотрел в бездну. Его взгляд был прикован к битве на соседнем плато.
Этот переход получился легким; они прибыли одновременно с паршенди. Вместо того чтобы утруждать себя убийством мостовиков, те заняли оборонительную позицию в центре плато, вокруг куколки. Теперь солдаты Садеаса сражались с ними.
Лоб Каладина покрылся потом от дневной жары, и он все еще чувствовал слабость после болезни. Но это и близко не походило на то состояние, в котором должен был пребывать. Это весьма озадачивало сына лекаря.
На данный момент солдат победил лекаря. Он был зачарован битвой. Копейщики-алети в кожаных доспехах окружили воинов-паршенди извилистой линией и давили на них. Большинство паршенди сражались боевыми топорами или молотами, хотя некоторые оказались вооружены мечами или дубинами. На всех были оранжево-красные доспехи, вырастающие из тела, и они сражались парами, не переставая петь.
Это была худшая из разновидностей боя — та, в которой враги оказались равны. Как правило, в тех битвах, где противник сразу же начинал выигрывать, погибало куда меньше людей. Когда такое случалось, командующий отдавал приказ отступать, чтобы уменьшить потери. Но ближний бой означал жестокую рубку, большое кровопролитие. Следя за тем, как тела падали на камни, сверкало оружие, люди срывались с края плато, он вспоминал о первых боях, в которых участвовал как копейщик. Его командир был поражен тем, что юного воина совершенно не вывел из равновесия вид крови. Отец Каладина был бы потрясен тем, что сын с такой легкостью ее проливал.
Между битвами в Алеткаре и битвами на Расколотых равнинах была большая разница. В первом случае его окружали худшие — по крайней мере, хуже всего обученные — солдаты во всем королевстве. Мужчины, которые не умели даже держать строй. И все-таки, невзирая на весь бардак, те битвы что-то для него значили. А вот смысла того, что происходило на равнинах, по-прежнему не понимал.
Вот где кроется его ошибка. Он изменил тактику прежде, чем понял ее. Не следует такое повторять.
К Каладину подошел Камень в сопровождении Сигзила. Рядом с тихим и невысоким азирцем громила-рогоед выглядел особенно массивным. Кожа Сигзила была темно-коричневой — не совсем черной, как у некоторых паршунов. Он обычно держался сам по себе.
— Плохая битва. — Камень скрестил руки на груди. — Солдаты не быть довольными, даже если победят.
Каладин рассеянно кивнул, прислушиваясь к воплям, крикам и проклятиям:
— Почему они сражаются?
— Ради денег, — сказал рогоед. — И ради мести. Ты должен это знать. Разве паршенди убить не твоего короля?
— О, я понимаю, почему сражаемся мы. Но вот паршенди — какая у них причина?
Камень осклабился:
— Я думать, они не очень-то хотеть, чтобы кто-то сделал им секир-башка за убийство вашего короля! Такие вот неуступчивые.
Каладин улыбнулся, хотя ему казалось неправильным веселиться, наблюдая за тем, как умирают люди. Отец слишком хорошо его учил, чтобы чья-нибудь смерть его не трогала.
— Может быть. Но почему тогда они сражаются за светсердца? Их потери растут из-за таких стычек.
— Ты откуда это знать? — спросил Камень.
— Они стали реже нападать. Об этом в лагере говорят. И еще — они уже не подбираются к алетийской стороне так близко, как раньше.
Камень задумчиво кивнул:
— Разумно. Ха! Может, мы скоро выиграть эту войну и отправиться домой.
— Нет, — тихонько проговорил Сигзил. У него был очень правильный выговор, ни намека на акцент. Интересно, а на каком языке говорили азирцы? Их королевство располагалось так далеко, что Каладин встречался с ними чрезвычайно редко. — Я в этом сомневаюсь. Каладин, я могу тебе сказать, почему они сражаются.
— В самом деле?
— У них, скорее всего, есть духозаклинатели. Самосветы им нужны по той же причине, что и нам. Чтобы творить еду.
— Звучит логично. — Каладин все еще стоял со сцепленными за спиной руками и ногами на ширине плеч. Такая стойка казалась ему естественной еще со времен военной службы. — Просто догадка, но логичная. Позволь тогда спросить тебя еще кое о чем. Почему мостовикам не дают щиты?
— Потому что с этими штуками мы слишком медленные, — сказал Камень.
— Нет, — возразил Сигзил. — Они могли бы послать мостовиков со щитами, чтобы те бежали перед мостом. Никто бы не замедлился. Да, понадобилось бы выводить на поле больше мостовиков, но спасенные благодаря щитам жизни возместили бы затраты.
Каладин кивнул:
— Садеас и так выводит на поле слишком много мостовиков, чем нужно. Как правило, мы наводим больше мостов, чем требуется на самом деле.
— Но почему? — спросил Сигзил.
— Потому что из нас получаются хорошие мишени, — мягко проговорил Каладин, наконец-то понимая. — Нас выставляют вперед, чтобы отвлечь внимание паршенди.
— Еще бы. — Камень пожал плечами. — В армиях всегда так. Самые бедные и необученные идти вперед.
— Знаю, но обычно им дают хоть какую-то защиту. Разве вы не видите? Мы не просто первая волна, о потере которой никто не жалеет, а приманка. Мы беззащитны, и паршенди не могут в нас не стрелять. Это позволяет обычным солдатам приближаться без ущерба для себя. Лучники-паршенди целятся в мостовиков.
Камень нахмурился.
— С щитами мы уже не будем таким искушением для врага, — продолжил Каладин. — Потому он их и запретил.
— Возможно, — задумчиво протянул стоявший рядом с ним Сигзил. — Но ведь глупо так расходовать людей.
— Вовсе не глупо. Если нужно постоянно атаковать укрепленные позиции, то терять обученных солдат — непозволительная роскошь. Разве вы не видите? У Садеаса ограниченное число таких воинов. Но необученных отыскать нетрудно. Каждая стрела, что убивает мостовика, — это стрела, которая не убивает солдата, а ведь на обучение и обмундирование настоящего воина тратится куча денег. Вот почему Садеасу выгоднее отправлять на поле боя множество мостовиков, а не малую, но защищенную группу.
Нужно было догадаться раньше. Его отвлекло то, что мостовики играли в битвах важную роль. Если они не успевали добраться до ущелья, армия не могла перейти на другое плато. Но каждый мостовой расчет регулярно пополнялся новыми «живыми трупами», и на очередное сражение посылали в два раза больше расчетов, чем требовалось.
Наверное, паршенди радовались, когда им удавалось разбить какой-нибудь мостовой расчет, и во время плохих вылазок обычно падало два-три моста. Иногда больше. До тех пор, пока мостовики погибали, а паршенди не стреляли по солдатам, у Садеаса были причины держать мостовые расчеты уязвимыми. Враги наверняка все понимали, но уж очень сложно отвратить луки от безоружных людей, несущих осадные приспособления. Говорили, что паршенди — бесталанные бойцы. Он убедился в этом, наблюдая за битвой на другом плато, сосредоточенно ее изучая.
Там, где алети сохраняли дисциплинированный строй — каждый защищал своего напарника, — паршенди атаковали независимыми друг от друга парами. Техника и тактика у алети была несравнимо эффективнее. Действительно, отдельно взятый паршенди превосходил человека по силе и с топорами они обращались потрясающе. Но солдаты Садеаса были лучше обучены боевым построениям. Если удавалось закрепиться и затянуть сражение, как правило, дисциплина помогала им победить.
«Паршенди до этой войны не участвовали в масштабных битвах, — решил Каладин. — Они привыкли к малым стычкам, может быть, между деревнями или кланами».
К Каладину, Камню и Сигзилу присоединились еще несколько мостовиков. Вскоре почти весь отряд стоял там, некоторые подражали стойке Каладина. Прошел еще час, и битва завершилась победой. Садеас должен ликовать, но Камень оказался прав. У солдат был мрачный вид — каждый из них потерял многих друзей.
Мостовики провели обратно в лагерь усталых и измученных копейщиков.
Через несколько часов Каладин сидел на пеньке возле ночного костра Четвертого моста. Сил восседала у него на колене, приняв форму маленького полупрозрачного голубовато-белого огонька. Она вернулась, когда они маршировали обратно, и радостно затанцевала вокруг, увидев, что он поправился, но ничего не сказала по поводу того, где была.
Настоящий костер шипел и потрескивал. На нем в большом горшке булькало варево Камня, и несколько спренов огня плясали среди поленьев. Все беспрестанно спрашивали, не готова ли похлебка, и нередко раздавался нетерпеливый стук ложки по миске. Рогоед молча продолжал помешивать. Все знали, что не видать им еды, пока он не решит, что похлебка готова; Камень не желал подавать им «несовершенную» еду.
Пахло клецками. Раздавался смех. Старшина пережил казнь, и последняя вылазка с мостом обошлась без потерь. Настроение у всех было хорошее.
Только не у Каладина.
Теперь он понимал, насколько бесполезно сопротивление. Понимал, почему Садеас не обратил внимания на то, что Каладин остался жив. Он ведь был мостовиком, а быть мостовиком равнозначно смертному приговору.
Хотелось доказать Садеасу, что его мостовой расчет может быть полезным, действенным. Доказать, что они заслуживают защиты — щитов, доспехов, обучения. Каладин думал, что если они начнут вести себя как солдаты, то в них увидят солдат.
Не сработало. Мостовик, который выжил, по определению бесполезен.
Его люди смеялись, наслаждаясь костром. Они ему верили. Каладин сделал невозможное — пережил Великую бурю, раненый и привязанный к стене. Конечно, он совершит еще одно чудо, на этот раз для них. Мостовики были хорошими людьми, но мыслили как армейские рядовые. Офицеры и светлоглазые должны были думать о будущем. А простым солдатам, когда они сыты и счастливы, больше ничего не требовалось.
С Каладином все обстояло иначе.
Он вдруг оказался лицом к лицу с человеком из прошлого. С тем, кого бросил той ночью, когда решил, что не кинется в пропасть. С тем, в чьих глазах плескалось безумие, с тем, кто ни о ком не думал и ни на что не надеялся. С живым трупом.
«Я их подведу».
Нельзя позволить, чтобы они продолжали совершать вылазки с мостом, умирая один за другим. Но он также не мог придумать выход из этого тупика. Их смех как ножом резанул его по сердцу.
Один из мостовиков — Карта — встал, вскинув руки, призывая остальных к молчанию. Наступило междулуние, и его озарял только свет костра; в небе виднелась россыпь звезд. Некоторые из них двигались — мельчайшие точки света, гонявшиеся друг за дружкой, метавшиеся туда-сюда, словно далекие светящиеся насекомые. Спрены звезд. Они встречались редко.
Карта был плосколицым парнем с пышной бородой и густыми бровями. Все звали его Картой из-за родимого пятна на груди, которое, по его словам, в точности повторяло очертания Алеткара, хотя Каладин не видел никакого сходства.
Карта откашлялся:
— Это хорошая ночь, особенная ночь, и все такое. Наш старшина снова с нами.
Несколько человек зааплодировали. Каладин постарался спрятать свою боль.
— Сейчас будет хорошая еда, — продолжил Карта и уставился на рогоеда. — Камень, ведь будет же, да?
— Скоро быть, — ответил тот, помешивая.
— Ты точно в этом уверен? Мы могли бы сбегать на плато с мостом. Дать тебе еще время, ну, часов пять-шесть…
Камень бросил на него гневный взгляд. Мостовики рассмеялись, некоторые начали колотить ложками по мискам. Карта хохотнул и принялся шарить руками за камнем, который заменял ему стул. Подобрав что-то завернутое в бумагу, он швырнул это Камню.
Удивленный рогоед едва успел поймать эту вещь, чуть не уронив ее в похлебку.
— От нас всех, — немного неловко пояснил Карта, — за то, что каждый вечер готовишь нам похлебку. Не думай, что мы не заметили, как ты стараешься. Мы расслабляемся, пока ты готовишь. А ты всегда ешь последним. Так что мы купили тебе кое-что в качестве благодарности.
Он высморкался, слегка испортив момент, и снова сел. Несколько товарищей принялись хлопать его по спине, поздравляя с речью.
Камень распаковал подарок и уставился на него. Каладин подался вперед, пытаясь разглядеть, что же там такое. Рогоед поднял эту вещь. Это была прямая бритва из серебристо блестящей стали; заточенную сторону прикрывала деревяшка. Камень снял ее, изучил лезвие.
— Воздух вам в голову, дурни, — негромко произнес он. — Красиво быть.
— Там еще есть кусок полированной стали, — подсказал Пит. — Вместо зеркала. И немного мыла для бритья, и еще кожаная оправка для заточки.
Удивительное дело — Камень прослезился. Он отвернулся от котелка, прижимая к себе подарки, и сказал:
— Похлебка готова.
А потом умчался в барак.
Мостовики замерли.
— Буреотец, — наконец проговорил юный Данни. — Думаете, мы все правильно сделали? Ну, он же все время жаловался и…
— Я думаю, все в полном порядке, — прервал его Тефт. — Просто дайте громиле время, чтобы прийти в себя.
— Извини, что ничего тебе не купили, командир, — обратился Карта к Каладину. — Мы не знали, что ты очнешься.
— Все в порядке.
— Ну, — сказал Шрам, — кто-то собирается разливать похлебку или мы так и будем сидеть голодные, пока она не выкипит?
Данни вскочил и схватил черпак. Мостовики собрались вокруг котелка, толкаясь, пока он разливал. Без Камня, который на них рычал и вынуждал соблюдать очередь, получилась чуть ли не свалка. Только Сигзил к ней не присоединился. Тихий темнокожий мостовик сидел поодаль, и в его глазах отражалось пламя костра.
Каладин встал. Его охватило беспокойство — да что там, ужас — оттого, что может опять стать ничтожеством. Тем, кому на всех было наплевать, потому что он не видит иных вариантов. Захотелось с кем-то поговорить, и он подошел к Сигзилу. Движение потревожило Сил, которая фыркнула и перелетела к нему на плечо. Спрен все еще была в форме трепещущего огонька — это еще сильнее сбивало с толку. Парень ничего не сказал; узнай она, что раздражает его, начнет делать то же самое назло. Сил ведь, как ни крути, оставалась спреном ветра.
Каладин сел рядом с Сигзилом:
— Не голоден?
— Они голоднее меня, — сказал Сигзил. — Если можно судить по прошлым вечерам, там еще останется, когда они наполнят свои миски, и мне хватит.
Каладин кивнул:
— Спасибо, что сегодня на плато так разобрал ситуацию.
— Иногда у меня это получается.
— Ты образованный. Это видно по твоим речам и поступкам.
Сигзил поколебался.
— Да, — наконец признался он. — У моего народа не считается грехом, когда мужчина стремится к познанию.
— Для алети это тоже не грех.
— Мой опыт показывает, что вас заботят лишь войны да искусство убивать.
— А что ты видел у нас, кроме наших войск?
— Немногое, — с неохотой признался Сигзил.
— Итак, ты ученый, — задумчиво проговорил Каладин. — В мостовом расчете.
— Я не закончил обучение.
— Как и я.
Сигзил взглянул на него с любопытством.
— Я был учеником лекаря, — пояснил Каладин.
Сигзил кивнул, его темные волосы до плеч всколыхнулись. Он один из всех мостовиков утруждал себя бритьем. Теперь, когда у Камня появилась бритва, что-то могло измениться.
— Лекарь, — повторил он. — Не скажу, что удивлен, я ведь видел, как ты заботишься о раненых. Люди говорят, ты на самом деле светлоглазый очень высокого ранга.
— Что?! Но у меня темно-карие глаза!
— Извини, я выбрал неправильное слово… в вашем языке его просто нет. Для вас светлоглазый и правитель — одно и то же. Но в других королевствах совсем иные вещи делают человека… будь проклят этот алетийский язык. Высокородным. Светлордом, только без светлых глаз. В общем, все думают, что ты вырос где-то за пределами Алеткара. И что ты рожден править.
Сигзил кинул взгляд на остальных. Они рассаживались и яростно набрасывались на похлебку.
— У тебя так легко получается командовать, заставлять других прислушиваться к себе. Эти вещи они связывают со светлоглазыми. И потому изобрели для тебя прошлое. Теперь тебе придется попотеть, чтобы избавить их от иллюзий. — Сигзил внимательно смотрел на него. — Если это иллюзии, конечно. Я ведь был в ущелье в тот день, когда ты нашел копье.
— Копье — оружие темноглазого солдата, а не меч светлоглазого.
— Для большинства мостовиков эта разница не имеет особого значения. И те и другие неимоверно выше нас.
— А какова же твоя история?
Сигзил хмыкнул:
— Я все думал, когда ты спросишь. Остальные говорили, что ты совал нос в их прошлое.
— Предпочитаю знать людей, которых возглавляю.
— А если среди нас есть убийцы? — негромко поинтересовался Сигзил.
— Тогда я в хорошей компании. Если ты убил светлоглазого, могу купить тебе выпить.
— Не светлоглазого, — уточнил Сигзил. — И он не мертв.
— Тогда ты не убийца.
— Не по своей воле. — Взгляд Сигзила сделался рассеянным. — Я был твердо уверен, что преуспел. Это было не самое мудрое из моих решений. Мой учитель… — Он замолчал.
— Так ты его пытался убить?
— Нет.
Каладин ждал, но новых сведений явно не намечалось. «Ученый, — подумал он. — По крайней мере, образованный человек. Я обязан это как-то использовать. Каладин, разыщи выход из этой смертельной ловушки. Используй то, что имеешь. Выход должен где-то быть».
— Ты был прав по поводу мостовиков, — продолжил Сигзил. — Нас посылают умирать. Это единственное разумное объяснение. Есть такое местечко — Марабетия. Ты слышал о ней?
— Нет.
— Она у моря, на севере, в селайских землях. Тамошние жители известны своим пристрастием к спорам. На каждом городском перекрестке стоит пьедестал, на который любой желающий может забраться и толкнуть речь. Говорят, в Марабетии все носят с собой кошель с перезрелым фруктом, которым можно швырнуть в оратора, если ты с ним не согласен.
Каладин нахмурился. Он не слышал столько слов от Сигзила за все время, что они вместе провели в мостовом отряде.
— То, что ты сказал на плато, — продолжал мостовик, глядя перед собой, — заставило меня вспомнить о марабетийцах. Видишь ли, они придумали необычный способ обращения с приговоренными преступниками. Им режут щеки и подвешивают вниз головой на скале, что находится возле города, во время прилива, у самой воды. В тех глубинах водится особый вид большепанцирников. У тварей сочное мясо и, разумеется, светсердца. Совсем не такие большие, как у здешних ущельных демонов, но тоже ничего. И вот преступники становятся приманкой. Любой может потребовать обычной казни, но есть традиция — если провисишь там неделю и тебя не съедят, получишь свободу.
— И часто такое происходит?
Сигзил покачал головой:
— Никогда. Но узники всегда желают попытать счастья. У марабетийцев есть поговорка о человеке, который отказывается видеть правду. «У тебя красно-синие глаза», — говорят они. Красные, как капающая кровь. Синие, как вода. Вроде как эти две вещи — все, что видят приговоренные. Обычно на них нападают в тот же день. И все-таки большинство предпочитают рисковать. Им нужна фальшивая надежда.
«Красно-синие глаза», — подумал Каладин, представляя себе зловещую картину.
— Ты делаешь благое дело. — Сигзил встал, подобрав свою миску. — Сначала я ненавидел тебя за то, что ты лжешь людям. Но потом понял, что фальшивая надежда делает их счастливыми. Ты как будто даешь больному лекарство, которое облегчает его боль, пока он не умрет. Теперь эти люди могут провести последние дни смеясь. Ты и впрямь целитель, Каладин Благословенный Бурей.
Каладин хотел возразить, сказать, что это не фальшивая надежда, но не смог. У него сердце ушло в пятки. Он слишком многое понял.
Миг спустя из барака вылетел Камень.
— Я снова как настоящий алил’тики’и! — провозгласил он, вскинув бритву. — Друзья мои, вы даже не знать, что вы сделать! Когда-нибудь я повести вас на Пики и показать гостеприимство королей!
Несмотря на все жалобы, он не сбрил бороду полностью — оставил длинные рыже-красные бачки, которые курчавились до подбородка. Сам подбородок был чисто выбрит. На высоком мужчине с овальным лицом это выглядело очень необычно.
— Ха! — воскликнул Камень, прошагав к костру. Он схватил первых попавшихся мостовиков и прижал к себе, так что Бисиг чуть не расплескал свою похлебку. — Я за это всех вас сделать семья. Для обитателя Пиков его хумака’абан — гордость! Я снова быть настоящий мужчина. Вот. Эта бритва принадлежать не мне, но всем нам. Любой, кто хотеть ею воспользоваться, пусть так и сделает. Делить ее с вами быть для меня честь!
Мостовики смеялись, кто-то крикнул, что ловит его на слове. Каладин молчал. Ему вдруг показалось, что все это не имеет значения. Он взял миску похлебки, которую принес Данни, но не стал есть.
Сигзил не сел рядом с ним, а отыскал себе место по другую сторону костра.
«Красно-синие глаза, — подумал Каладин. — Не знаю, подходит ли это нам».
Если бы у него были красно-синие глаза, это бы означало, что он верит, будто для мостового расчета есть хоть какой-то проблеск надежды на выживание. Этой ночью Каладин не находил слов, чтобы убедить самого себя.
Он никогда не отличался восторженным отношением к жизни. И видел мир таким, каким тот был на самом деле, или хотя бы пытался видеть. И когда сталкивался с ужасной правдой, эта черта характера становилась проблемой.
«О Буреотец, — подумал он, глядя в миску и чувствуя, как сокрушительной волной накатывает отчаяние. — Я снова превращаюсь в ничтожество. Теряю контроль. Теряю себя».
Мостовики возложили на него все свои надежды, а он не мог нести такой груз.
Ему просто не хватало сил.
41Про Эльдса и Милпа
Пять с половиной лет назад
Каладин оттолкнул вопящую Лараль и ворвался в хирургическую комнату. Даже после нескольких лет работы с отцом он был потрясен, увидев такое количество крови. Казалось, кто-то расплескал ведро ярко-красной краски.
Запах паленой плоти висел, как занавес. Лирин исступленно трудился над светлордом Риллиром, сыном Рошона. Зловещая штуковина, похожая на бивень, торчала из живота молодого человека, а нижняя часть его правой ноги была раздроблена — висела на нескольких сухожилиях. Осколки кости высовывались наружу, точно камыши из пруда. Сам светлорд Рошон лежал на боковом столе и стонал, зажмурив глаза и стиснув ногу, которую пронзил еще один костяной шип. Из-под импровизированной повязки текла кровь — струилась к краю и капала на пол, где смешивалась с кровью его сына.
Каладин застыл в дверном проеме, разинув рот. Лараль продолжала вопить. Она хваталась за дверь, и несколько охранников Рошона пытались увести ее прочь. Крики девушки были безумными: «Сделайте что-нибудь! Старайтесь! Он не может! Он был там, и мне плевать, отпустите!» Невнятный поток слов превратился в пронзительный визг. Охранникам наконец-то удалось ее оттащить.
— Каладин! — рявкнул его отец. — Ты мне нужен!
Сбросив оцепенение, Каладин вошел, тщательно вытер руки и достал из шкафчика бинты, наступив в лужу крови. Глянул на лицо Риллира: с правой стороны была содрана почти вся кожа. Веко тоже. Синий глаз, рассеченный пополам, сморщился, точно виноградина, из которой выдавили сок.
Каладин поспешил к отцу с бинтами. Через миг в дверях появилась мать, за ней — Тьен. Она в ужасе прикрыла рот ладонью и увела младшего сына прочь. Он спотыкался, точно одурманенный. Хесина вернулась уже без него.
— Воды, Каладин! — крикнул Лирин. — Хесина, нужно еще. Быстрее!
Мать бросилась помогать, хотя уже давно не ассистировала во время операций. Ее руки дрожали, когда она схватила одно из ведер и побежала на улицу. Каладин принес отцу другое ведро, полное, и Лирин вытащил из внутренностей молодого светлоглазого костяной шип. Веко уцелевшего глаза Риллира затрепетало, голова дернулась.
— Что это за штука? — спросил Каладин, прижимая бинт к ране, а его отец отбросил странный предмет прочь.
— Бивень белоспинника. Воды.
Юноша схватил губку, погрузил в ведро и выжал воду в рану на животе Риллира. Вода смыла кровь, и Лирин смог увидеть, насколько все плохо. Он сунул пальцы внутрь, а Каладин подготовил иглу и нити. На ноге уже был жгут. Последует полная ампутация.
Лирин колебался, его пальцы ощупывали зияющую дыру в животе Риллира. Каладин снова промыл рану и, встревоженный, посмотрел на отца.
Тот вытащил пальцы и перешел к светлорду Рошону.
— Каладин, бинты, — коротко бросил он.
Каладин поспешил к отцу, но глянул через плечо на Риллира. Некогда красивый юный светлоглазый снова спазматически вздрогнул.
— Отец…
— Бинты! — повторил Лирин.
— Ты что творишь, лекарь? — взревел Рошон. — Что с моим сыном?
Вокруг него роились спрены боли.
— Твой сын мертв, — сказал Лирин, выдергивая бивень из ноги светлорда.
Светлоглазый издал жуткий вопль, хотя Каладин не понял, из-за бивня или из-за сына. Рошон стиснул зубы, когда юноша прижал к его ноге повязку. Лирин окунул руки в ведро и быстро вытер их соком шишкотравника, чтобы отпугнуть спренов гниения.
— Мой сын не умер! — прорычал градоначальник. — Я вижу, он шевелится! Займись им, лекарь.
— Каладин, принеси дурь-воду, — приказал Лирин, берясь за иглу.
Тот поспешил в дальнюю часть комнаты, шлепая по кровавым лужам, распахнул сервант и достал небольшой флакон с прозрачной жидкостью.
— Что ты творишь? — взревел Рошон и попытался сесть. — Посмотри на моего сына! Всемогущий Всевышний, ну посмотри же на него!
Каладин, выливавший дурь-воду на бинт, нерешительно обернулся. Риллира сотрясали яростные спазмы.
— Рошон, я работаю согласно трем правилам, — сказал Лирин, вынуждая светлоглазого снова лечь. — Ими пользуются все лекари, когда надо выбирать между двумя пациентами. Если раны равнозначны, сначала следует заняться тем, кто моложе.
— Так иди к моему сыну!
— Если угроза от ран разная, — продолжил Лирин, — тогда надо сначала заняться той, что хуже.
— Как я тебе и говорю!
— Третье правило, Рошон, превыше первых двух. — Лирин склонился над светлордом. — Лекарь должен понимать, когда он не в силах помочь. Мне жаль. Я бы спас его, если бы мог, честное слово. Но я не могу.
— Нет! — закричал Рошон, опять начиная вырываться.
— Каладин, быстро! — позвал отец.
Юноша бросился вперед. Он прижал смоченный дурь-водой бинт к подбородку и рту Рошона, закрыв и нос, вынуждая светлоглазого вдохнуть пары. Сам Каладин, как его учили, затаил дыхание.
Рошон кричал и вопил, но они держали его вдвоем, и тот ослаб от потери крови. Вскоре его крики сделались тише. Через несколько секунд он бормотал какую-то чушь, страдальчески улыбаясь. Лирин вернулся к ране на ноге, в то время как Каладин собрался выбросить бинт, смоченный дурь-водой.
— Нет. Дай подышать Риллиру. — Его отец работал, не глядя по сторонам. — Это единственное, что мы можем для него сделать.
Каладин кивнул и приложил бинт с дурь-водой ко рту раненого юноши. Дыхание Риллира сделалось не таким сбивчивым, хотя он вряд ли был в сознании, чтобы почувствовать эффект. После Каладин бросил бинт на жаровню; от тепла действие паров прекращалось. Белая рыхлая марля сморщилась и начала обугливаться, потом ее края вспыхнули, и в воздух поднялось облачко пара.
Юноша вновь взялся за губку и промыл рану Рошона, которую Лирин продолжал обрабатывать. Внутри застряли осколки бивня, и отец, что-то бормоча, достал щипцы и острый как бритва нож.
— Чтоб они все провалились в Преисподнюю. — Лирин вытащил первый кусок бивня. Позади него затих Риллир. — Разве недостаточно, что половина населения отправилась на войну? Неужели им надо искать смерть, даже живя в тихом городишке? Рошону вообще не стоило отправляться на поиски этого белоспинника, забери его буря.
— Он его искал?!
— Они охотились, — пояснил Лирин, будто выплюнув последнее слово. — Мы с Уистиоу подтрунивали над такими. Не могут убивать людей — убивают тварей. Что ж, Рошон, ты сам напросился.
— Отец, — негромко проговорил Каладин, — он будет очень недоволен тобой, когда проснется.
Светлорд что-то тихо мычал, лежа с закрытыми глазами.
Лирин не ответил. Он вытянул еще один кусок бивня, и Каладин промыл рану. Его отец прижал пальцы к краю большой колотой раны, изучая ее.
Из мышцы, лежавшей глубоко под кожей, торчал еще один осколок бивня. Рядом с этой мышцей пролегала бедренная артерия, самая крупная в ноге. Лирин сунул в рану нож, аккуратно высвобождая бивень. Потом на миг застыл. Лезвие ножа было на волосок от артерии.
«Если ее перерезать…» — подумал Каладин. Рошон умрет за несколько минут. Он был все еще жив лишь потому, что бивень не задел артерию.
Рука Лирина, обычно твердая, дрогнула. Отец посмотрел на Каладина. Вытащил нож, не тронув артерию, сунул внутрь щипцы и выдернул бивень. Отбросил его и спокойно взялся за иглу и нить.
Позади них Риллир перестал дышать.
Тем же вечером Каладин сидел на крыльце, держа руки на коленях.
Рошона увезли в поместье, где о нем должны были позаботиться слуги. Тело его сына остывало в крипте под домом, и уже послали гонца за духозаклинателем.
Солнце над горизонтом окрасилось в кроваво-красный. Весь мир вокруг Каладина был красным.
Дверь в хирургическую комнату скрипнула, и отец — столь же изможденный, как и сам Каладин, — вышел наружу, едва держась на ногах. Он с тяжелым вздохом сел рядом с сыном, глядя на солнце. Интересно, ему оно тоже казалось кровавого цвета?
Они молча смотрели на закат. Почему светило делалось ярче всего именно перед тем, как исчезнуть на ночь? Может, оно злилось из-за того, что вынуждено прятаться за горизонтом? Или это что-то вроде последнего представления, которое дает актер перед тем, как уйти на заслуженный отдых?
Почему самая яркая субстанция в теле человека — алая кровь — пряталась под кожей, показываясь, лишь когда что-то идет не так?
«Нет, — подумал Каладин. — Кровь — не самое яркое, что есть в теле. Глаза тоже могут быть яркими».
Кровь и глаза. И то и другое говорило о том, что унаследовал человек. И о его ранге.
— Я сегодня заглянул внутрь человека, — наконец сказал Каладин.
— Не в первый раз, — заметил Лирин, — и точно не в последний. Я тобой горжусь. Я думал, ты сидишь тут и плачешь, как обычно, когда мы теряем пациента. Ты учишься.
— Когда я сказал, что заглянул внутрь человека, — проговорил Каладин, — то не имел в виду раны.
Лирин ответил не сразу:
— Понимаю.
— Если бы меня там не было, ты бы позволил ему умереть, верно?
Молчание.
— Но почему ты этого не сделал? — спросил Каладин. — Это бы решило столько проблем!
— Это бы означало, что я не просто позволил ему умереть, а убил его.
— Он бы истек кровью, а ты бы заявил, что не смог его спасти. Никто бы не подверг сомнению твои слова. Ты мог так поступить!
— Нет, — сказал Лирин, глядя на закат. — Нет, не мог.
— Но почему?
— Потому что я не убийца.
Каладин нахмурился.
Взгляд отца сделался отсутствующим.
— Кто-то должен начать. Кто-то должен шагнуть вперед и сделать то, что надо сделать, потому это правильно. Если никто не начнет, остальным не с кого будет брать пример. Светлоглазые изо всех сил стараются, убивая друг друга и нас. Эльдса и Милпа они не принесли. Рошон просто бросил их там.
Эльдс и Милп — два горожанина, что были вместе с охотниками, но не вернулись, когда те доставили двух раненых светлоглазых. Рошон так беспокоился за Риллира, что бросил их, не желая медлить в пути.
— Светлоглазым плевать на чужую жизнь, — продолжал Лирин. — Поэтому я обязан поступать наоборот. Вот еще одна причина, по которой я бы не позволил Рошону умереть, даже если бы тебя рядом не было. Хотя твое присутствие прибавило мне решительности.
— Вот и зря.
— Не надо так говорить.
— Почему?
— Потому что, сын. Мы обязаны быть лучше, чем они. — Он со вздохом поднялся. — Иди-ка ты спать. Может, ты мне понадобишься, когда принесут Эльдса и Милпа.
Это было маловероятно; горожане, скорее всего, уже умерли. Говорили, их раны выглядели очень плохо. Кроме того, белоспинники все еще бродили где-то там.
Лирин вошел в дом, но позволил сыну остаться на крыльце.
«А я бы дал ему умереть? — спросил себя Каладин. — Может, шевельнул бы ножом чуть-чуть, чтобы подтолкнуть его на пути?» С самого своего прибытия Рошон был сущим бедствием, но оправдывало ли это его убийство?
Нет. Если бы он перерезал артерию, ничто бы его не оправдало. Но разве Каладин был обязан помогать? Не помочь и убить — разные вещи. Очень, очень разные.
Юноша все обдумал так и этак, взвесил отцовские слова. Итог, к которому пришел, оказался шокирующим. Он точно понял, что позволил бы Рошону умереть на операционном столе. Это было бы лучше для семьи Каладина, это было бы лучше для всего города.
Отец когда-то смеялся над его желанием отправиться на войну. В самом деле, теперь, когда Каладин решил, что станет лекарем на своих условиях, собственные мысли и поступки минувших лет казались ему ребячеством. Но Лирин считал, что сын не способен убивать. «Ты и на кремлеца-то не наступишь без угрызений совести, — сказал он. — Вонзить в человека копье не так просто, как тебе кажется».
Но отец ошибался. Это открытие пугало до дрожи. Это вовсе не какая-нибудь пустая мечта или греза о боевой славе. Это по-настоящему.
В тот момент Каладин понял, что сможет убить, если придется.
Некоторых людей необходимо просто взять и устранить, как гниющий палец или раздробленную ногу, которую не спасти.
42Попрошайки и подавальщицы
«Они словно Великая буря, что приходит раз за разом, но ее никогда не ждут».
— Я приняла решение, — объявила Шаллан.
Ясна подняла голову от своих записей. С непривычным уважением отодвинула книги и, повернувшись спиной к Вуали, устремила на девушку пристальный взгляд:
— Слушаю.
— Ваш поступок был законным и правильным, если говорить о формальной стороне. Однако он был аморальным и уж точно неэтичным.
— Значит, мораль и законность — разные вещи?
— В этом сходятся почти все философы.
— А что думаешь ты?
Шаллан помедлила.
— Да. Можно быть моральным и не соблюдать законы, а также можно быть аморальным и соблюдать законы.
— Но еще ты сказала, что мой поступок был «правильным», но «аморальным». Тут различие, похоже, определить не так легко.
— Действие может быть правильным, если расценивать его просто как действие, без учета намерения. Убить четверых ради самозащиты — правильно.
— Но аморально?
— Мораль применяется к намерению человека и ситуации, взятой в более широком контексте. Ясна, выискивать людей ради убийства аморально, каким бы ни был возможный итог.
Принцесса постукивала по столу ногтем. Она была в перчатке, самосветы сломанного духозаклинателя бугрились под тканью. Прошло две недели. Конечно, Ясна уже знает, что фабриаль не работает. Почему же она такая спокойная?
Может, попыталась его тайком отремонтировать? Или побоялась, что потеряет политическую силу, если о поломке станет известно? А если поняла, что духозаклинатель подменили на другой? Могло ли случиться так, что Ясна каким-то загадочным образом не пыталась использовать духозаклинатель? Шаллан следовало уехать, пока не поздно. Но если она уедет до того, как Ясна откроет подмену, то рискует тем, что принцесса опробует духозаклинатель сразу же после исчезновения ученицы и заподозрит ее в первую очередь. Беспокойное ожидание почти сводило девушку с ума.
Наконец принцесса кивнула и вновь обратилась к своим записям.
— Вам нечего сказать? — изумилась Шаллан. — Я только что обвинила вас в убийстве.
— Нет, — отозвалась Ясна. — Убийство — правовое понятие. Ты же сказала, что я лишила их жизни неэтично.
— Значит, вы считаете, что я ошибаюсь?
— Да. Но я ценю то, что ты веришь в свои слова и стараешься обосновывать выводы. Я просмотрела твои заметки и считаю, ты разобралась в философских течениях. В некоторых случаях ты истолковала их с большой долей проницательности. Урок оказался полезным. — И она открыла книгу.
— Так что же, это все?
— Разумеется, нет, — сказала Ясна. — Мы продолжим изучение философии; пока что я довольна тем, что у тебя теперь солидная база для работы по этой теме.
— Но ведь я решила, что вы были не правы. И по-прежнему считаю, что где-то существует абсолютная Истина.
— И тебе понадобились две недели борьбы, чтобы прийти к такому выводу. — Она подняла голову и посмотрела Шаллан в глаза. — Это было нелегко, верно?
— Верно.
— И ты не перестаешь размышлять, так?
— Да.
— Этого мне хватит. — Ясна чуть прищурила глаза, на ее губах появилась утешительная улыбка. — Дитя, если это как-то облегчит тебе борьбу с собственными чувствами, пойми, я пыталась делать добро. Я иногда задаюсь вопросом, всю ли пользу мне удается извлекать из моего духозаклинателя. — Она снова вернулась к чтению. — Остаток дня ты свободна.
Шаллан моргнула:
— Что?
— Свободна, — повторила принцесса. — Можешь идти. Займись тем, чем хочется. Ты отправишься рисовать попрошаек и подавальщиц, как я догадываюсь, но решай сама. Иди же.
— Да, светлость! Спасибо.
Ясна взмахнула рукой, указывая на дверь, и Шаллан, схватив папку, поспешила прочь из алькова. У нее не было свободного времени после того случая, когда она отправилась рисовать в сады. Ее за это ласково пожурили; Ясна дала ей возможность побыть в комнате, чтобы отдохнуть, а не чтобы отправиться на улицу и рисовать.
Шаллан нетерпеливо ждала, пока паршуны не опустили ее платформу на нижний уровень Вуали, а потом бросилась в похожий на пещеру главный зал. Пройти пришлось немало, и вот она приблизилась к гостевым комнатам и кивком приветствовала старших слуг, что были на посту. Наполовину охранники, наполовину привратники, они следили за тем, кто приходил и уходил.
Воспользовавшись своим толстым латунным ключом, она открыла дверь в покои Ясны, скользнула внутрь и заперлась. Небольшую гостиную с ковром на полу и двумя креслами у камина освещали топазовые лампы. На столе еще оставалась наполовину полная чаша с оранжевым вином и несколько хлебных крошек на тарелке — следы вчерашних занятий принцессы, затянувшихся допоздна.
Шаллан бросилась в свою комнату, захлопнула дверь и вытащила духозаклинатель из потайного кошеля. Теплое сияние самосветов погрузило ее в волны белого и красного света. Они были достаточно большими и потому очень яркими, чтобы на них трудно было смотреть. Каждый стоил десять или двадцать броумов.
Девушка была вынуждена спрятать их снаружи во время последней Великой бури, чтобы зарядить, и из-за этого тоже пришлось побеспокоиться. Она глубоко вздохнула, опустилась на колени и вытащила из-под кровати палочку. Полторы недели тренировок, и по-прежнему не удается сделать с помощью духозаклинателя… ну хоть что-нибудь. Шаллан пыталась постукивать по камням, поворачивать их, трясти и вертеть кистью, в точности подражая Ясне.
Изучила все рисунки, на которых был отображен процесс духозаклинания. Даже пыталась говорить, сосредотачиваться и умолять.
Однако накануне ей попалась книга, в которой обнаружилось кое-что полезное. Там было написано, что пение с закрытым ртом могло усилить эффективность духозаклинания. Сведения были поданы мельком, но в других источниках она и этого не нашла. Усевшись на постель, Шаллан заставила себя сосредоточиться. Зажмурилась и, держа в руках палку, представила себе, что та превращается в кварц. И начала петь с закрытым ртом.
Ничего не произошло. Она все же продолжала петь, пробуя тянуть разные ноты, сосредотачиваясь изо всех сил. Потратила на это занятие добрых полчаса, но в конце концов ее мысли начали разбредаться, и появилась новая забота. Ясна — одна из самых блестящих и проницательных ученых дам в целом мире. Она поместила духозаклинатель туда, откуда его легко взять. Может, целенаправленно подсунула Шаллан подделку?
Нет, как-то все слишком запутанно. Отчего бы просто не захлопнуть ловушку и не обличить ученицу как воровку? Едва ли то, что она так и не смогла заставить духозаклинатель работать, могло послужить оправданием.
Девушка прекратила петь на одной ноте и открыла глаза. Палка не изменилась. «Толку от этого совета…» — подумала девушка, откладывая палку в сторону со вздохом. Она так надеялась…
Шаллан легла передохнуть и уставилась на коричневый каменный потолок, вырубленный, как и остальной Конклав, прямо в скале. Здесь камень специально оставили грубым, чтобы он напоминал своды пещеры. Лишь теперь девушка поняла, что это довольно красиво: цвета и контуры скалы казались рябью на потревоженной поверхности пруда.
Она достала из папки чистый лист и начала зарисовывать каменные узоры. Всего один набросок, чтобы успокоиться, а потом вновь займется духозаклинателем. Возможно, надо снова надеть его на другую руку.
Уголек не позволял запечатлеть цвета, но она могла нарисовать то, каким чарующим образом слои камня переплетались друг с другом. Настоящее произведение искусства. Какой-то резчик как следует поработал над этим потолком, создавая изысканное творение, или это все же каприз природы? Шаллан улыбнулась, вообразив усталого каменотеса, который заметил красивую текстуру камня и решил сотворить узор из волн ради собственного удовольствия и сообразно своему пониманию красоты.
«Что ты такое?»
Шаллан взвизгнула, села, и альбом свалился с ее коленей. Кто-то прошептал эти слова. Она отчетливо их слышала!
— Кто здесь?
Тишина.
— Кто здесь?! — повторила она громче, с колотящимся сердцем.
За дверью, в гостиной, раздался какой-то звук. Шаллан, дернувшись, спрятала под подушку руку с духозаклинателем, и дверь отворилась, открыв морщинистое лицо дворцовой служанки, темноглазой и одетой в белую с черным униформу.
— Ох, матушки! — воскликнула женщина. — Светлость, я понятия не имела, что вы здесь.
Она низко поклонилась.
Дворцовая служанка. Пришла привести комнаты в порядок, как и в другие дни. Сосредоточившись на размышлениях, Шаллан не услышала, как она вошла.
— Почему ты со мной заговорила?
— Заговорила, светлость?
— Ты… — Нет, девушка точно различала шепот, и он раздавался внутри комнаты. Горничная тут ни при чем.
Она вздрогнула и огляделась. Но это было глупо. В маленькой комнате никто бы не спрятался. Ни в углах, ни под ее кроватью не было Приносящих пустоту.
Но что же тогда она слышала? «Это точно был шум от уборки». Разум Шаллан просто истолковал случайные звуки как слова.
Вынудив себя расслабиться, Шаллан бросила взгляд мимо горничной, в гостиную. Женщина уже убрала кубок с вином и крошки. К стене была прислонена метла. Вдобавок дверь в комнату Ясны была приоткрыта.
— Ты заходила в комнату светлости Ясны? — требовательно спросила Шаллан.
— Да, светлость, — ответила горничная. — Прибралась на столе, заправила постель…
— Светлости Ясне очень не нравится, когда кто-то входит в ее комнату. Горничных предупредили, что там не надо делать уборку.
Король заверил, что служанок выбирают весьма тщательно и ни одну из них не обвиняли в воровстве, но Ясна все-таки настояла, чтобы в ее спальню не входили посторонние.
Женщина побледнела:
— Светлость, простите. Я не знала! Мне велели…
— Тише, все в порядке. Но тебе следует пойти и признаться ей во всем. Она всегда замечает, если кто-то двигал вещи. Лучше тебе объясниться сразу.
— Д-да, светлость.
Женщина снова поклонилась.
— Вообще-то, — сказала Шаллан, в голову которой пришла одна идея, — тебе стоит пойти прямо сейчас. Нет никакого смысла откладывать это.
Пожилая горничная вздохнула:
— Да, разумеется, светлость.
Она удалилась. Через несколько секунд наружная дверь закрылась и в замке повернулся ключ.
Шаллан, вскочив, стянула с руки духозаклинатель и спрятала в потайной кошель. Она поспешила из комнаты — с колотящимся сердцем, забыв о странном голосе, ухватившись за возможность еще раз заглянуть в покои Ясны. Маловероятно, что удастся обнаружить что-то полезное о духозаклинателе, но она не могла упустить такой шанс — ведь все перестановки можно будет свалить на горничную.
Совесть почти не мучила Шаллан. Она уже обокрала Ясну. По сравнению с этим забраться в ее комнату — сущий пустяк.
Спальня была просторнее, чем ее собственная, но все равно выглядела тесной, поскольку в ней тоже отсутствовали окна. Половину пространства занимала кровать Ясны, настоящий монстр с пологом на четырех столбиках. Умывальник располагался у дальней стены, а рядом с ним — туалетный столик, с которого Шаллан ранее и украла духозаклинатель. Кроме комода, в комнате еще имелся стол с горой книг.
Шаллан ни разу не выпадал шанс заглянуть в записные книжки Ясны. Может, принцесса вела записи по духозаклинателю? Девушка села за стол, быстренько выдвинула первый ящик и начала перебирать ручки-кисти, угольные карандаши и листы бумаги. Все было аккуратно разложено, и бумага оказалась чистой. В нижнем правом выдвижном ящике были чернила и пустые блокноты. В нижнем левом — небольшая коллекция справочников.
Оставались только книги на столе. Ясна должна была забрать с собой бо́льшую часть записных книжек. Но… да, кое-что осталось. С бьющимся сердцем Шаллан взяла три тонкие тетрадки и положила перед собой.
«Заметки об Уритиру» — так была озаглавлена первая. Тетрадь заполняли, похоже, цитаты и заметки, касающиеся разных книг, которые Ясне удалось разыскать. Во всех фигурировало место под названием Уритиру. Ясна произносила его, обращаясь к Кабзалу.
Шаллан отложила эту тетрадь и открыла следующую, надеясь отыскать упоминание о духозаклинателе. Этот блокнот также был заполнен от первой страницы до последней, но названия у него не было. Шаллан листала, читая некоторые записи.
«Те, что из пепла и пламени, убивали словно рой и не склонялись перед Вестниками». Замечено у Масли, стр. 337. Колдвин и Хасава упоминают что-то в этом духе.
«Они забирают свет, где бы ни таились. Кожа их обожжена». Кормшен, стр. 104.
Инния, комментируя детские народные сказки, говорит о Приносящих пустоту так: «Они словно Великая буря, что приходит раз за разом, но ее никогда не ждут». Термин «опустошение» в контексте их внешнего вида используется дважды. См. стр. 57, 59 и 64 «Сказок при свете очага».
«Они становились другими прямо во время битвы. Они были словно тени, что меняются, пока пламя танцует. Нельзя недооценивать их, опираясь на первое впечатление». Предполагается, что эта запись — слова Талатина, Сияющего из ордена камнестражей. Источник — «Воплощение» Гувлоу — обычно считается надежным, хотя это взято из отрывка, переписанного из утраченной «Поэмы седьмого утра».
И так далее и тому подобное — страницу за страницей. Ясна обучила ее этому способу делать заметки — когда блокнот заполнялся до конца, каждую запись следовало заново оценить с точки зрения надежности и полезности, а потом переписать в один из других блокнотов, посвященных определенным темам.
Хмурясь, Шаллан просмотрела последний блокнот — о Натанатане, Ничейных холмах и Расколотых равнинах. В нем были заметки об открытиях, совершенных охотниками, исследователями или торговцами, которые искали речной путь в Новый Натанан. Из трех блокнотов самый большой оказался о Приносящих пустоту.
Опять эти Приносящие пустоту. Многие жители сельской глубинки шептались о них и о прочих монстрах, обитавших во тьме. Скрежетальщики, буревые шептуны, жуткие ночеспрены… Строгие наставницы, обучавшие Шаллан, твердили, что это суеверия, проделки Сияющих отступников, которые использовали сказки о монстрах, чтобы оправдать свою власть над людьми.
Ревнители говорили о другом. Они рассказывали о Сияющих отступниках — некогда Сияющих рыцарях, — которые отражали натиск Приносящих пустоту во время войны за Рошар. Согласно их учениям, лишь после победы над этими монстрами и ухода Вестников случилось падение Сияющих.
И те и другие сходились в одном: Приносящие пустоту исчезли. Были ли они выдумками или давным-давно побежденными врагами, итог оказался одним и тем же. Шаллан могла поверить, что некоторые люди — и даже некоторые ученые — верили, будто Приносящие пустоту еще не перевелись и исподволь мучили человечество. Но Ясна-скептик? Ясна-безбожница? Неужели в голове у этой женщины все так перепуталось, что она отрицает существование Бога, но допускает существование Его мифических врагов?!
Кто-то постучался в наружную дверь. Шаллан подпрыгнула, рука ее взметнулась к груди. Она поспешно разложила блокноты на столе в прежнем порядке. Потом, взволнованная, понеслась в гостиную. «Дурочка, Ясна не стала бы стучать!» — одернула она себя, отпирая и чуть-чуть приоткрывая дверь.
В коридоре стоял Кабзал. Красивый светлоглазый ревнитель держал в руках корзину:
— До меня дошли слухи, что у тебя выходной. — Он потряс корзиной, искушая. — Варенья не желаешь?
Шаллан успокоилась и глянула на открытую спальню Ясны. Ей бы следовало продолжить поиски. Она повернулась к Кабзалу, собираясь ответить отказом, но его взгляд был таким манящим. Эта полуулыбка, этот добродушный вид, эта расслабленная поза…
Если Шаллан отправится с Кабзалом, то, возможно, спросит его о духозаклинателях. Однако основная причина была в другом. Ей действительно нужно расслабиться. В последнее время она была такой напряженной — забила голову философией, каждый свободный момент тратила на попытки заставить духозаклинатель работать. И чего теперь удивляться голосам в голове?
— От варенья не откажусь, — объявила Шаллан.
— Варенье из правденики, — сообщил Кабзал, демонстрируя баночку из зеленого стекла. — Азирское. Тамошние легенды гласят, что тот, кто отведает этих ягод, будет говорить только правду до следующего заката.
Шаллан вскинула бровь. Они сидели в садах Конклава на подушках, брошенных поверх разостланного одеяла, недалеко от того места, где девушка впервые экспериментировала с духозаклинателем.
— Это на самом деле так?
— Едва ли. — Кабзал открыл банку. — Ягоды безобидны. Но вот листья и стебли растения при сжигании выделяют дым, от которого люди пьянеют, и их переполняет беспричинное счастье. Похоже, у жителей тех краев вошло в привычку собирать стебли правденики для костра. А потом они едят ягоды, глядя на огонь, и в итоге ночь получается весьма… интересной.
— Странно, что… — начала Шаллан и прикусила язык.
— Что? — подбодрил Кабзал.
Она вздохнула:
— Странно, что растение не назвали рожденикой, с учетом того, как…
Тут Шаллан покраснела, а Кабзал рассмеялся:
— Хорошая мысль!
— Буреотец! — воскликнула она, еще сильней заливаясь краской. — Я совершенно не умею соблюдать приличия. Дай-ка мне варенья.
Он улыбнулся и протянул ей ломоть хлеба, намазанный зеленым вареньем. Тусклоглазый паршун, прихваченный еще в Конклаве, сидел на земле возле стены из сланцекорника, играя роль импровизированной дуэньи. Было так странно находиться в обществе мужчины почти того же возраста, что и сама Шаллан, под присмотром одного лишь паршуна. Она словно вырвалась на волю. Ожила. Или, может быть, все дело в солнечном свете и просторе…
— А еще я совершенно не умею заниматься наукой. — Она закрыла глаза и глубоко вздохнула. — Мне слишком нравится простор.
— Многие из величайших ученых провели жизнь в путешествиях.
— И на каждого из них приходится сотня тех, кто не вылезал из душных архивов и похоронил себя под книгами.
— По-другому у них бы не получилось. Большинство тех, кто обладает склонностью к науке, предпочитают пыльные архивы и библиотеки. Но не ты. Это делает тебя привлекательной.
Она открыла глаза, улыбнулась ему и откусила большой кусок хлеба с вареньем. Тайленский хлеб был таким пышным — почти как пирожное.
— Итак, — начала девушка, пока Кабзал жевал свой кусок, — теперь, отведав варенья, стал ли ты правдивее, чем раньше?
— Я ревнитель. Мой долг и мое призвание — быть все время правдивым.
— Разумеется, я тоже все время правдива. До такой степени правдива, что иногда с моих губ слетает ложь. Для нее, видишь ли, внутри совсем нет места.
Он от души расхохотался:
— Шаллан Давар! Я не могу себе представить, чтобы такая милая девушка, как ты, солгала хоть единожды.
— Тогда ради твоего душевного здоровья я буду произносить неправду попарно. — Она улыбнулась. — Я чувствую себя ужасно, а эта еда — просто кошмар.
— Ты только что опровергла всю народную мудрость и все мифы, связанные с вареньем из правденики!
— Вот и хорошо. Варенье не должно быть связано с народной мудростью и мифами. Только с миленьким видом, ярким цветом и потрясающим вкусом.
— Как и юные дамы, по-моему.
— Брат Кабзал! — Она опять покраснела. — Ну нельзя же так, это неприлично.
— И все-таки ты улыбнулась.
— Не могу сдержаться. Я ведь милая, яркая, и у меня есть вкус.
— Про яркость ты верно подметила. — Он явно намекал на ее густой румянец. — И про милый вид. А вот что касается того, какая ты на вкус…
— Кабзал! — воскликнула Шаллан с притворным негодованием. Однажды она убедила себя, что его интерес продиктован всего лишь заботой о душе, но верить в это становилось все сложней. Жрец навещал ее по меньшей мере раз в неделю.
Ревнитель тихонько рассмеялся в ответ на ее смущение, но она лишь сильней покраснела.
— Прекрати! — Она вскинула руку, заслоняя глаза. — Мое лицо, вероятно, уже того же цвета, что и волосы! Ты не должен говорить такие вещи, ты же служитель Всемогущего!
— Но ведь я к тому же мужчина.
— Мужчина, который утверждал, будто испытывает ко мне лишь научный интерес.
— Да, научный, — спокойно подтвердил он. — Подразумевающий множество экспериментов и изысканий, выполняемых собственноручно.
— Кабзал!!!
Он от души захохотал и откусил кусок хлеба. Прожевав, добавил:
— Светлость, прошу прощения. Ты так мило возмущаешься, что я не могу удержаться.
Шаллан опустила руку, ворча, но в глубине души понимая: ревнитель все это сказал отчасти потому, что она его подтолкнула. Девушка ничего не могла с собой поделать. Никто и никогда не демонстрировал по отношению к ней такой растущий интерес, как Кабзал. Он ей нравился — ей нравилось с ним говорить, слушать его. Это был чудесный способ разнообразить монотонную учебу.
Разумеется, союз между ними невозможен. Если она сумеет защитить свою семью, ей придется заключить политически выгодный брак. Интрижка с ревнителем, который принадлежит королю Харбранта, не принесет пользы никому.
«Вскоре нужно будет намекнуть ему, как все обстоит на самом деле, — подумала она. — Он и сам понимает, что это ни к чему не приведет. Ведь понимает же?»
Кабзал подался вперед:
— Шаллан, ты и впрямь такая, какой кажешься, верно?
— Способная? Умная? Очаровательная?
Он улыбнулся:
— Искренняя.
— Я бы так не сказала.
— Да-да. Я вижу это в тебе.
— Я не искренняя, а наивная. Я все детство провела в родовом поместье.
— Ты не кажешься затворницей. Ты не страшишься разговоров.
— Мне пришлось такой стать. Бо́льшую часть детских лет я беседовала сама с собой, а мне противны скучные собеседники.
Кабзал улыбнулся, но в его глазах сверкнула тревога.
— Какая жалость, что такой, как ты, не досталось всеобщего внимания. Это все равно что повесить красивую картину изображением к стене.
Она оперлась на защищенную руку, доедая хлеб.
— Не сказала бы, что мне не хватало внимания — по крайней мере, не в количественном смысле. Отец уделял мне очень много внимания.
— Я слышал о нем. У него репутация сурового человека.
— Он… — Девушка напомнила себе, что следует притворяться, будто отец жив. — Моему отцу знакомы и пыл, и доблесть. Только вот они навещают его по отдельности.
— Шаллан! Это самая остроумная вещь, которую я от тебя слышал.
— И вероятно, самая правдивая. К несчастью.
Кабзал заглянул в ее глаза, словно в поисках чего-то. Что он увидел?
— Кажется, ты не очень-то переживаешь за отца.
— Еще одно правдивое утверждение. Ягоды подействовали на нас обоих, как я погляжу.
— Мне что-то подсказывает, что у него есть склонность причинять боль, так?
— Да, но только не мне. Я слишком ценная. Я его идеальная, совершенная дочь. Видишь ли, мой отец — именно тот человек, который может повесить картину изображением к стене. Ведь так ее не испортят недостойные взгляды, к ней не прикоснутся недостойные пальцы.
— Какая жалость. Как по мне, к тебе стоит прикасаться.
Она сердито посмотрела на него:
— Я же сказала, не дразнись больше.
— Я и не дразнюсь, — проговорил ревнитель, устремив на нее пылкий взгляд темно-голубых глаз. — Шаллан Давар, я заинтригован тобой.
Ее сердце учащенно забилось, и нахлынула паника.
— Я не должна никого заинтриговывать.
— Почему?
— Заинтриговывают логические головоломки. Математические расчеты тоже могут заинтриговывать. Политические маневры заинтриговывают. Но женщины… женщины должны быть по меньшей мере непостижимыми.
— А если мне кажется, что я начинаю тебя понимать?
— Тогда у тебя большое преимущество по сравнению со мной, — ответила она. — Ведь я сама себя не понимаю.
Он улыбнулся.
— Кабзал, мы не должны так разговаривать. Ты ревнитель.
— Из ревнительства можно и выйти.
Шаллан вздрогнула, точно от удара. Кабзал глядел прямо на нее, не мигая. Красивый, обходительный, умный. «Это все может сделаться опасным очень быстро», — подумала она.
— Ясна думает, что ты сблизился со мной, чтобы завладеть ее духозаклинателем, — выпалила Шаллан. Потом она поморщилась: «Дура! Вот что ты отвечаешь мужчине, который намекает, что ради тебя готов бросить служение Всемогущему?»
— Светлость Ясна весьма умна. — Кабзал отрезал себе еще ломоть хлеба.
Шаллан моргнула:
— Э-э-э… так она права?
— Да и нет. Ордена бы очень, очень хотели заполучить этот фабриаль. Я собирался в конечном счете попросить твоей помощи.
— Но?..
— Но те, кто руководит мною, решили, что это ужасная идея. — Он поморщился. — Они думают, что король Алеткара достаточно легок на подъем, чтобы из-за этого объявить Харбранту войну. Духозаклинатели — не осколочные клинки, но могут быть столь же важными. — Он покачал головой и съел еще кусочек хлеба. — Элокара Холина стоило бы пристыдить за то, что он позволяет сестре использовать этот фабриаль, да еще и столь тривиально. Но если бы мы его украли… Несомненно, ответные действия затронули бы весь воринский Рошар.
— В самом деле? — спросила Шаллан, которой вдруг стало плохо.
Он кивнул:
— Большинство людей об этом даже не задумываются. Я тоже не думал. Короли правят и воюют при помощи осколков, но их армии существуют благодаря духозаклинателям. Ты хоть понимаешь, что духозаклинатели заменяют целые линии снабжения и всех людей, которые должны были бы для них трудиться? Без них войны окажутся попросту невозможными! Понадобятся сотни фургонов, заполненных едой, каждый месяц!
— Да… это была бы проблема. — Она глубоко вздохнула. — Духозаклинатели меня зачаровывают. Я не перестаю думать о том, что чувствует тот, кто использует такой фабриаль.
— Как и я.
— Ты никогда им не пользовался?
Он покачал головой:
— В Харбранте их нет.
«Ну да, — подумала она. — Разумеется. Потому королю и пришлось обратиться за помощью к Ясне, когда его внучка попала в беду».
— А ты когда-нибудь беседовал с человеком, который его использовал? — спросила она и поморщилась от собственной прямоты. Неужели он ничего не заподозрит?
Кабзал просто кивнул с рассеянным видом:
— Шаллан, в этом есть какой-то секрет.
Ее сердце ушло в пятки.
— Правда?
Он посмотрел на нее и заговорщически проговорил:
— На самом деле все не так уж сложно.
— Э-э-э… что?
— Это правда. Я слышал такое от нескольких ревнителей. Духозаклинатели окружены тенями и ритуалами. Их хранят в тайне, не используют прилюдно. Но на самом деле нет в них ничего этакого. Просто надеваешь, прижимаешь руку к чему-нибудь и пальцем другой руки надавливаешь на один из самосветов. Только и всего.
— Ясна все делает не так, — сказала она, возможно слишком настойчиво.
— Да, это меня смутило, но, предположительно, если использовать такой фабриаль достаточно долго, постепенно можно научиться управлять им лучше. — Он покачал головой. — Мне не нравится, что они так обросли загадками. Чересчур попахивает мистицизмом старой Иерократии. Не стоит повторять прежние ошибки. Что изменится, если люди узнают, насколько просты духозаклинатели в использовании? Заповеди и дары Всемогущего часто не отличаются сложностью.
Шаллан его уже едва слушала. К несчастью, оказалось, что Кабзал почти так же невежествен, как она. И даже хуже. Девушка пробовала делать в точности то, о чем он говорил, и не сработало. Возможно, ревнители, которых он знал, лгали, чтобы защитить секрет.
— Как бы то ни было, — продолжил Кабзал, — и раз уж мы затронули эту тему… Ты спросила, не хочу ли я украсть духозаклинатель, — будь спокойна, я не втяну тебя в подобную историю. Даже думать об этом глупо, и мне в резкой форме запретили подобное устраивать. Мне приказали еще заботиться о твоей душе и о том, чтобы учеба у Ясны тебя не испортила, а также, возможно, о том, чтобы отвоевать и душу самой принцессы.
— Хм, вот это последнее будет непросто.
— Да что ты говоришь, — сухо заметил он.
Она улыбнулась, хотя на самом деле не могла разобраться в своих чувствах.
— Я испортила тот самый момент, да? Между нами?
— Ты правильно сделала, — ответил он, стряхивая крошки с ладоней. — Меня иногда заносит. Временами я спрашиваю себя, не слишком ли плохой ревнитель из меня получается, в точности как ты подвергаешь сомнению свою способность поступать сообразно приличиям. Я не хочу быть дерзким. Но стоит тебе заговорить, как у меня голова идет кругом и я начинаю выкладывать все, что приходит на ум.
— И потому…
— И потому на сегодня хватит, — сказал Кабзал, вставая. — Мне надо поразмыслить.
Шаллан тоже поднялась, протянув ему свободную руку; в узком воринском платье встать не так-то просто. Они были в той части садов, где сланцекорник вырос не очень высоким, и Шаллан увидела проходившего мимо короля. Тот о чем-то беседовал с ревнителем средних лет, с длинным узким лицом.
Король часто прогуливался в садах около полудня. Она ему помахала, но добрый монарх ее не заметил. Он явно увлекся беседой. Кабзал повернулся, увидел короля и тотчас же спрятался за стеной из сланцекорника.
— Что такое? — удивилась Шаллан.
— Король помнит всех своих ревнителей наперечет. Они с братом Иксилом убеждены, что я сегодня на дежурстве в каталоге.
Она невольно улыбнулась:
— Ты увильнул от порученной работы, чтобы отправиться на пикник со мной?
— Ага.
— Я-то думала, тебя обязали проводить время со мной. — Девушка скрестила руки на груди. — Во имя спасения моей души.
— Обязали. Но некоторые ревнители беспокоятся, не слишком ли я усердствую.
— Они правы.
— Я приду завтра. — Кабзал выглянул из-за сланцекорниковой стены. — Если меня не засунут на весь день в каталоги в качестве наказания. — Он улыбнулся ей. — Когда решу покинуть ревнительство, это будет мой выбор, и они ничего не смогут запретить, хотя попытаются отговорить.
Кабзал умчался прочь быстрее, чем Шаллан успела собраться с духом и объяснить, что он слишком увлекся фантазиями.
Девушка так ничего и не сказала. Возможно, потому, что сама все меньше и меньше понимала, чего хочет. Разве ей не следовало сосредоточиться на помощи своей семье?
К этому моменту Ясна уже должна была понять, что ее духозаклинатель не работает, но сочла лишним об этом сообщать. Шаллан следует уехать. Она может пойти к принцессе и использовать ужасный случай в переулке в качестве повода прекратить учебу.
И все-таки она никак не могла решиться. Отчасти из-за Кабзала, но не он главная причина. Правда в том, что, несмотря на свои периодические жалобы, она по-настоящему любила науку. Даже после философского урока Ясны, даже после множества дней, проведенных за чтением вороха книг. Даже с учетом смятения и напряжения, Шаллан частенько ощущала удовлетворение, которого раньше не испытывала никогда. Да, наставница совершила ошибку, убив тех мужчин, но Шаллан хотела хорошо изучить философию, чтобы правильно объяснить почему. Да, копание в исторических хрониках — занятие нудное, но девушка ценила навыки и терпение, которые обретала; они, вне всяких сомнений, пригодятся в будущем, когда она погрузится в собственные изыскания.
Учиться днем, за обедом смеяться над шутками Кабзала, вечерами болтать и спорить с Ясной — вот чего она хотела. И все три занятия построены на лжи.
Обеспокоенная, она взяла корзину с хлебом и вареньем и отправилась в Конклав, в покои Ясны. В корзиночке у входа ее дожидалось письмо. Нахмурившись, Шаллан сломала печать.
«Девочка моя, — гласило письмо. — Мы получили твое сообщение. „Услада ветра“ скоро опять будет в харбрантском порту. Разумеется, мы возьмем тебя на борт и отвезем домой. Твое общество будет мне в радость. Мы же, как ни крути, люди Даваров и в долгу у вашей семьи.
Нам еще надо быстренько сгонять к большой земле, но потом поспешим в Харбрант. Через неделю прибудем и заберем тебя, жди.
Капитан Тозбек».
Чуть ниже рукой жены Тозбека было приписано еще аккуратней: «Мы с радостью перевезем вас бесплатно, светлость, если во время путешествия вы окажете нам помощь с учетными книгами — они отчаянно нуждаются в переписке».
Шаллан долго смотрела на записку. Она лишь хотела узнать, где он и когда вернется, но капитан явно принял письмо за просьбу вернуться и забрать ее из Харбранта.
Это был подходящий срок. Она уедет через три недели после кражи духозаклинателя, как и обещала Нану Балату. Если Ясна к тому моменту никак не отреагирует на подмену фабриаля, Шаллан останется лишь сделать вывод, что она вне подозрений.
Неделя. Она во что бы то ни стало взойдет на борт корабля. От этого решения что-то надломилось внутри, но так было нужно. Девушка опустила руку, сжимавшую письмо, покинула гостевой холл и направилась по извилистым коридорам в Вуаль.
Вскоре она стояла перед альковом Ясны. Принцесса сидела за столом, ее перо царапало по странице блокнота. Ясна подняла глаза:
— Кажется, я велела посвятить сегодняшний день тому, что тебе хочется делать.
— Верно, — ответила Шаллан. — И я поняла, что мне хочется учиться.
На губах Ясны появилась лукавая, понимающая улыбка. Почти довольная улыбка. Если бы она только знала…
— Что ж, за такое я тебя отчитывать не буду. — Принцесса вернулась к изысканиям.
Шаллан села, предложила Ясне хлеб и варенье, но та лишь покачала головой, не переставая писать. Девушка отрезала себе еще ломоть и намазала вареньем. Потом открыла книгу и удовлетворенно вздохнула.
Через неделю ее здесь не будет. Но пока что можно еще немного попритворяться.
43Ничтожество
«Жили они в глуши, постоянно ожидая Опустошения — или, время от времени, глупого ребенка, который не страшился ночной тьмы».
Проснувшись, Каладин ощутил знакомый ужас.
Почти всю ночь он лежал без сна на жестком полу и пялился во тьму, размышляя. Зачем пытаться? Зачем стараться? Для этих людей надежды нет.
Он чувствовал себя странником, который отчаянно искал вход в город, чтобы спастись от диких зверей. Но город располагался на крутой горе, и как ни старайся — ее не обойти и на высокий склон не взобраться. Тысяча разных путей. Один и тот же результат.
То, что он пережил казнь, не спасет его людей. Если научить их бегать быстрее, это тоже их не спасет. Они — приманка. Действия приманки никак не влияли на ее предназначение или судьбу.
Каладин вынудил себя подняться. Он чувствовал себя разбитым, словно очень старый мельничный жернов, и по-прежнему не понимал, каким образом сумел выжить. «Всемогущий, это Ты меня уберег? Спас, чтобы я смог увидеть, как они умирают?»
Нужно было возжечь молитвы, дабы послать их к Всемогущему, который ждал, пока его Вестники не отвоюют Чертоги Спокойствия. Каладину это всегда казалось бессмысленным. Всемогущий, предположительно, все видел и все знал. Так почему же Ему требовалось возжигание молитвы, чтобы что-то предпринять? И зачем люди вообще должны были сражаться вместо Него?
Каладин покинул казарму, вышел на свет. И застыл.
Они ждали его, выстроившись в шеренгу. Разношерстная компания мостовиков в коричневых кожаных жилетках и штанах, не прикрывавших коленей. Грязные рубашки с рукавами, закатанными по локоть, и шнуровкой спереди. Грязная кожа, нечесаные шевелюры. И при этом, благодаря подаренной Камню бритве, у всех были аккуратные бороды или чисто выбритые лица. Все остальное выглядело потрепанным. Но лица — чистые.
Каладин нерешительно поднял руку к лицу, коснулся собственной неопрятной черной бороды. Его люди как будто чего-то ждали.
— Что? — спросил он.
Переминаясь с ноги на ногу, они поглядывали в сторону склада.
Ждали, что он поведет их тренироваться, конечно же. Но тренировки бесполезны. Он открыл рот, чтобы им об этом сказать, но помедлил, увидев, что кто-то приближается. Четверо мужчин, несущих паланкин. Рядом с ними шел высокий худой человек в фиолетовом сюртуке светлоглазого.
Мостовики обернулись посмотреть.
— Это еще что? — спросил Хоббер, почесывая худую шею.
— Следует понимать, замена Ламарила, — предположил Каладин и осторожно протолкался сквозь строй мостовиков.
Откуда-то спорхнула Сил и приземлилась ему на плечо как раз в тот момент, когда носильщики остановились прямо перед Каладином и развернули паланкин. Внутри оказалась темноволосая женщина в узком фиолетовом платье, украшенном золотыми глифами. Она возлежала на боку на сиденье, устланном подушками. Глаза у нее были бледно-голубые.
— Я светлость Хашаль, — сказала дама с легким холинарским акцентом. — Мой муж, светлорд Матал, ваш новый капитан.
Каладин прикусил язык, едва сдержав ответное замечание. Ему доводилось сталкиваться со светлоглазыми, которых «повышали», назначая на такие посты. Сам Матал ничего не говорил, просто стоял, держа одну руку на мече. Он был высоким — почти как Каладин, — но тощим и с холеными руками. Его меч редко бывал в деле.
— Нас предупредили, — сообщила Хашаль, — что от вашего отряда стоит ждать неприятностей. — Она устремила на Каладина пристальный взгляд прищуренных глаз. — Кажется, ты пережил суд Всемогущего. У меня послание от тех, кто стоит выше тебя. Всемогущий дал тебе еще один шанс доказать свою пригодность в качестве мостовика. Вот и все. Кое-кто пытается придать этому событию слишком большой смысл, посему великий князь Садеас запретил зевакам появляться здесь, чтобы поглядеть на тебя. В намерения моего супруга не входит командование мостовыми отрядами с расхлябанностью предшественника. Мой супруг — уважаемый и благородный соратник самого великого князя Садеаса, а не почти темноглазый полукровка вроде Ламарила.
— В самом деле? — спросил Каладин. — Отчего же ему тогда поручили чистить этот нужник?
На лице Хашаль не отразилось ни намека на гнев. Она щелкнула пальцами, и один из солдат, шагнув вперед, попытался ударить Каладина тупым концом копья в живот.
Каладин поймал древко — старые привычки не подвели. В его разуме пронеслись вероятности, и он увидел схватку до того, как она состоялась.
Дернуть за копье, лишить солдата равновесия.
Шагнуть вперед, ударить локтем в предплечье, чтобы он выронил оружие.
Подхватить копье, крутануть и ударить солдата в висок.
Повернуться, замахнуться и подсечь двоих, что ринутся на помощь товарищу.
Поднять копье и…
Нет. За такое Каладина попросту убьют.
Он отпустил тупой конец копья. Солдат моргнул, удивленный тем, что обычный мостовик блокировал его удар. Нахмурившись, солдат вскинул копье и тем же тупым концом ударил Каладина по голове.
Каладин поддался, позволил сбить себя с ног. Голова загудела от удара, но перед глазами все перестало крутиться уже через миг. Будет болеть, но вроде обошлось без сотрясения.
Он несколько раз глубоко вздохнул, лежа на земле, и сжал кулаки. Пальцы, что касались копья, как будто горели. Солдат шагнул назад, на свой пост возле паланкина.
— Никакой расхлябанности, — спокойно проговорила Хашаль. — Если хочешь знать, мой супруг попросил об этом назначении. Мостовые расчеты представляют собой важный элемент в успехах светлорда Садеаса в Войне Расплаты. То, как ими руководил Ламарил, — позор.
Камень присел, помогая Каладину подняться и бросая хмурые взгляды на светлоглазых и их солдат. Каладин с трудом встал, прижимая ладонь к голове. Пальцы ощущали что-то скользкое и влажное, и струйка теплой крови побежала по его шее на плечо.
— Отныне, — объявила Хашаль, — помимо обычного мостового дежурства, каждый расчет получит всего одно постоянное рабочее дежурство. Газ!
Коротышка-сержант высунулся из-за паланкина. Каладин и не заметил его там, за носильщиками и солдатами. Газ несколько раз поклонился:
— Да, светлость?
— Мой супруг желает, чтобы Четвертый мост постоянно дежурил в ущельях. Когда они не на мостовом дежурстве, пусть спускаются в расщелины. Это куда эффективнее. Они будут знать, какие зоны очистили недавно, и не потратят время зря. Ты понимаешь? Эффективность. Пусть начинают немедленно.
Она постучала по стенке паланкина. Носильщики развернулись и понесли ее прочь. Ее супруг пошел рядом, так и не сказав ни слова. Газ поспешил за ними. Каладин глядел им вслед, прижимая ладонь к голове. Данни побежал за повязкой для него.
— Дежурство в ущельях, — проворчал Моаш. — Отличная работа, лорденыш. Не ущельный демон, так стрелы паршенди нас точно прикончат, к ее вящей радости.
— Что же мы будем делать? — спросил тощий, лысоватый Пит с тревогой в голосе.
— Работать, — сказал Каладин и взял у Данни бинт.
А потом ушел, оставив их, перепуганных и сбившихся в кучу.
Через некоторое время Каладин стоял на краю пропасти и смотрел вниз. Горячий свет полуденного солнца обжигал ему заднюю часть шеи, и тень его ложилась поперек расщелины, сливаясь с тенями внутри ее. «Я бы мог полететь, — подумал он. — Шагнуть вперед и упасть, почувствовать ветер в лицо. Испытать несколько мгновений полета. Несколько прекрасных мгновений».
Парень присел, схватился за веревочную лестницу и спустился во тьму. Другие мостовики молча последовали за ним. Они заразились его настроением.
Каладин знал, что с ним происходит. Шаг за шагом он превращался в то же самое ничтожество, каким был. Он всегда знал об этой опасности. Просто цеплялся за мостовиков как за спасательный трос. Но теперь его хватка слабела.
Пока спускался, сверху свалилась полупрозрачная бело-голубая фигурка в чем-то вроде качелей. Их веревки исчезали в нескольких дюймах над головой Сил.
— Что с тобой не так? — тихонько спросила она.
Каладин просто продолжал спускаться.
— Ты должен быть счастлив. Ты пережил бурю. Другие мостовики были так воодушевлены.
— Мне хотелось подраться с тем солдатом, — прошептал Каладин.
Сил склонила голову набок.
— Я бы его победил. Я бы, наверное, мог победить всех четверых. Я всегда был хорош с копьем. Нет, не хорош. Дюрк называл меня изумительным. Прирожденным солдатом, танцором с копьем.
— Может, и впрямь стоило сразиться с ними.
— Я думал, ты не любишь убийства.
— Ненавижу их. — Она сделалась прозрачнее. — Но я уже помогала убивать.
Каладин повис на лестнице:
— Что?!
— Это правда. Я помню… очень смутно.
— Как?
— Не знаю. — Она сделалась еще бледнее. — Я не хочу об этом говорить. Но так было правильно. Я уверена.
Каладин провисел еще мгновение. Сверху позвал Тефт, спросил, все ли в порядке. Парень снова начал спускаться.
— Я не стал сражаться с солдатами сегодня, — сказал он, глядя в скальную стену, — потому что ничего бы не вышло. Отец говорил мне, что нельзя защищать, убивая. Ну так вот, он ошибся.
— Но…
— Он ошибся, — повторил Каладин, — потому что считал, будто можно защитить как-то иначе. Нельзя. Весь мир хочет, чтобы они умерли, и пытаться их спасти бессмысленно.
Он достиг дна, ступил во тьму. Следующим спустился Тефт и зажег свой факел — покрытые мхом каменные стены озарились мерцающим оранжевым светом.
— Потому ты ее не принял? — прошептала Сил, подлетая и усаживаясь на плечо Каладина. — Славу. Тогда, много месяцев назад?
Каладин покачал головой:
— Нет. То было совсем другое.
— Что ты сказал? — Тефт поднял факел. Лицо пожилого мостовика в неверном свете выглядело старше обычного, из-за теней морщины казались глубже.
— Ничего, Тефт. Ничего важного.
Сил шмыгнула носом, услышав его. Каладин не обратил внимания, зажег свой факел от факела Тефта и стал дожидаться остальных мостовиков. Когда все спустились, он повел их во тьму на дне расщелины. Бледное небо казалось бесконечно далеким. Это место словно гробница с гниющей древесиной и озерами стоячей воды, в которых лишь личинки кремлецов чувствовали себя вольготно.
Мостовики, сами того не осознавая, сбились в кучу, как всегда здесь делали. Каладин шел первым, и Сил притихла. Он дал Тефту мел отмечать направление и не останавливался, чтобы подобрать трофеи. Шел небыстро. Другие мостовики время от времени шепотом переговаривались позади них — слишком тихо, чтобы разбудить эхо. Казалось, сумрак поглощает их слова.
В конце концов Каладина догнал рогоед:
— Они дать нам тяжелую работу. Но мы мостовики! Жизнь трудная, да? Ничего нового не быть. Нам надо план. Какая будет наша следующая битва?
— Камень, не будет никакой битвы.
— Но ведь мы одержать великую победу! Послушай, ты еще недавно быть в бреду. Ты должен был умереть. Я это знать наверняка. Но взамен ты ходить, сильный, как любой другой. Ха! Сильнее. Чудо быть. Ули’теканаки ведет тебя.
— Это не чудо, — возразил Каладин. — Больше похоже на проклятие.
— Какое же это проклятие, мой друг? — Камень рассмеялся. Он прыгнул в лужу и окатил Тефта, который шел позади. Здоровяк-рогоед временами становился совсем как ребенок. — Жить — это никак не быть проклятие!
— Как еще назвать то, что я вернулся, чтобы увидеть, как вы все умрете? Лучше бы я умер во время той бури. Теперь меня просто подстрелит какой-нибудь лучник-паршенди. Как и всех нас.
Камень забеспокоился. Когда Каладин не захотел продолжать разговор, он отстал. Они все шли и шли, ежась при виде отметин ущельных демонов на стенах. В конце концов они набрели на тела, которые Великие бури свалили большой грудой. Каладин остановился, поднял факел, остальные собрались вокруг него. В тупик неглубокой расселины занесло где-то пятьдесят тел.
Они лежали там друг на друге, стеной из мертвецов, из которой свешивались руки, торчали палки и прочий мусор. Каладину хватило взгляда, чтобы понять: тела достаточно старые и уже начали вздуваться и разлагаться. Позади кого-то вырвало, и он спровоцировал еще нескольких на то же самое. Вонь была ужасная; кремлецы и падальщики побольше рвали и грызли трупы, но свет заставил их броситься врассыпную. Неподалеку лежала оторванная рука, от нее уводил кровавый след. Также виднелись свежие царапины на лишайнике, футах в пятнадцати от пола. Ущельный демон выдрал себе одно из тел и уволок, чтобы сожрать. Он мог вернуться за остальными.
Каладина не вырвало. Он воткнул свой наполовину сгоревший факел между двумя большими камнями и принялся за дело, вытаскивая трупы один за другим. По крайней мере, они еще не до такой степени сгнили, чтобы разваливаться на части. Мостовики медленно подтянулись и стали помогать. Каладин позволил себе отрешиться от происходящего, перестать думать.
Вытащив все трупы, мостовики разложили их в линию. Потом начали стаскивать доспехи, обыскивать карманы, снимать ножи с поясов. Парень предоставил другим собирать копья и работал поодаль сам по себе.
Тефт присел рядом с Каладином и перевернул труп, чья голова разбилась при падении. Начал расстегивать ремни на нагруднике погибшего.
— Поговорим?
Каладин промолчал. Он продолжал трудиться. «Не думай о будущем. Не думай о том, что будет. Выживай. Не тревожься, но и не отчаивайся. Просто будь».
— Каладин.
Он поежился. Голос Тефта был словно нож, которым вскрывают панцирь.
— Если бы я хотел поговорить, — проворчал Каладин, — разве ушел бы в сторону от всех?
— Это верно. — Тефт наконец-то расстегнул ремень нагрудника. — Они переживают. Все хотят знать, что мы будем делать дальше.
Каладин вздохнул, потом встал и повернулся к мостовикам:
— Я не знаю, что делать! Если мы попытаемся защитить самих себя, Садеас нас накажет! Мы приманка, и мы умрем. Я ничего не могу с этим поделать! Это безнадежно.
Мостовики потрясенно уставились на него.
Каладин отвернулся от них и, присев рядом с Тефтом, снова принялся за работу.
— Ну вот, — сказал он, — я все им объяснил.
— Дурак, — тихо проговорил Тефт. — Ты столько всего сделал и теперь бросаешь нас?
Поодаль мостовики вернулись к работе. Каладин краем уха слышал их ворчание.
— Вот ублюдок, — бурчал Моаш. — Я же говорил, что этим закончится.
— Бросаю вас? — прошипел Каладин. «Просто оставь меня в покое. Дай мне снова впасть в апатию. По крайней мере, она спасает от боли». — Тефт, я часы напролет пытался разыскать выход, но его нет! Садеас хочет, чтобы мы умерли. Светлоглазые получают то, что хотят, — так устроен мир.
— И что?
Каладин, не обращая на него внимания, вернулся к работе — нужно было стащить сапог с ноги солдата, чья малая берцовая кость, похоже, сломалась в трех местах. Из-за этого сапог никак не хотел сниматься.
— Ну ладно, возможно, мы и умрем, — согласился Тефт. — Но быть может, дело не в выживании.
Почему из всех мостовиков именно Тефт пытался его подбодрить?
— Если наша цель — не выживание, Тефт, то что тогда?
Каладину наконец-то удалось снять сапог. Он повернулся к следующему на очереди трупу и застыл.
Это был мостовик. Каладин его не узнал, но жилетка и сандалии говорили сами за себя. Он лежал у стены, безвольно раскинув руки, рот его был приоткрыт, глаза впали. С одной ладони кожа была содрана и болталась, точно лоскут.
— Не знаю я, какая у нас цель, — проворчал Тефт. — Но мне противна сама мысль о том, чтобы сдаться. Надо продолжать борьбу. До тех пор, пока стрелы не разыщут нас. Ты ведь сам знаешь — путь прежде цели.
— Это еще что такое?
— Да так. — Тефт быстро отвел глаза. — Слышал как-то раз.
— Так говорили Сияющие отступники, — заметил проходивший мимо Сигзил.
Каладин посмотрел на него. Тихий азирец положил щит на груду трофеев. Потом глянул вверх. Его коричневая кожа казалась черной в свете факела.
— Это был их девиз. Точнее, часть девиза. Жизнь прежде смерти. Сила прежде слабости. Путь прежде цели.
— Сияющие отступники? — спросил Шрам, с целой охапкой ботинок. — И кого угораздило их помянуть?
— Тефта, — буркнул Моаш.
— Вот еще! Я просто повторил то, что однажды слышал.
— А что это вообще значит? — спросил Данни.
— Я же сказал, что не знаю! — рявкнул Тефт.
— Предполагается, это был один из их символов веры, — объяснил Сигзил. — В Йулае много тех, кто не забыл о Сияющих. И хотят, чтобы те вернулись.
— Да кто может хотеть их возвращения? — изумился Шрам и прислонился к стене, скрестив руки на груди. — Они же предали нас Приносящим пустоту.
— Ха! — воскликнул Камень. — Приносящие пустоту! Чушь для низинников. Сказка быть, рассказывать дети у костра.
— Они были настоящими, — возразил Шрам с внезапным пылом. — Это все знают.
— Все, кто слушать сказки у костра! — со смехом ответил Камень. — Слишком много воздуха. От него ум делаться мягкий. Но вы все равно быть моя семья… просто тупая!
Тефт нахмурился, а остальные продолжали спорить о Сияющих отступниках.
— Путь прежде цели, — прошептала Сил на плече Каладина. — Мне это нравится.
— Почему? — Каладин присел развязать сандалии мертвого мостовика.
— Потому, — сказала она с таким видом, словно это был исчерпывающий ответ. — Тефт прав. Я знаю, ты хочешь сдаться. Но ты не можешь.
— Почему нет?
— Вот просто не можешь, и все.
— Нас теперь все время будут отправлять на дежурство в ущельях, — заговорил Каладин. — Мы не сможем собирать тростник, чтобы зарабатывать деньги. Значит, больше никаких бинтов, антисептика, еды для ночных посиделок. Тут столько трупов, что мы неизбежно напоремся на спренов гниения, и люди начнут болеть… если ущельные демоны раньше нас не съедят или мы не утонем во время внезапной Великой бури. И нам придется таскать мосты отсюда и до конца Преисподней, теряя одного человека за другим. Это безнадежно.
Мостовики все еще говорили об отступниках.
— Они помогали другой стороне, — настаивал Шрам, — и с самого начала были продажными шкурами.
Тефта это оскорбило. Жилистый мостовик выпрямился и ткнул в Шрама пальцем:
— Ты ничего не знаешь! Это было давным-давно. Никому не известно, что случилось на самом деле.
— Почему же тогда во всех историях говорится одно и то же? — не отступил Шрам. — Они бросили человечество. В точности как светлоглазые бросили нас. Может, Каладин прав. Может, надежды и впрямь нет.
Каладин опустил глаза. Слова застряли в его памяти. «Может, Каладин прав… Может, надежды и впрямь нет…»
Однажды он уже так поступил. У своего последнего хозяина, до того как его продали Твлакву и сделали мостовиком. Он сдался, после того как тихой ночью спровоцировал Гошеля и остальных рабов на бунт. Их перебили. Каладин каким-то образом выжил. Забери все буря, ну почему он постоянно выживает? «Я не могу сделать это снова. — Парень зажмурился. — Я не могу им помочь».
Тьен. Таккс. Гошель. Даллет. Безымянный раб, которого он пытался вылечить в фургоне для рабов Твлаква. Всех ждала одна и та же участь. Прикосновение Каладина обрекало на смерть. Иногда он давал им надежду, но разве надежда не была предвестницей краха? Сколько раз человек может упасть, прежде чем у него не останется сил, чтобы подняться?
— Мне просто кажется, что мы ничего не знаем, — проворчал Тефт, — и не нравится то, что светлоглазые говорят о прошлом. Чтоб вы знали, их бабы переписали всю историю.
— Тефт, даже не верится, что ты об этом споришь, — сказал рассерженный Шрам. — Что дальше? Мы позволим Приносящим пустоту украсть наши сердца? Вдруг их просто неправильно поняли? Или вот паршенди. Может, нам следовало бы разрешить им убивать наших королей когда вздумается?
— Не пошли бы вы оба в бурю? — рявкнул Моаш. — Это не имеет значения. Вы слышали Каладина. Даже он считает, что мы почти покойники.
Каладин больше не мог выносить этот разговор и побрел прочь, во тьму, подальше от горящих факелов. Никто за ним не последовал. Он оказался в месте, полном мрачных теней и озаренном лишь светом узкой небесной ленты, что виднелась где-то в вышине.
Здесь никто его не видел. В темноте он напоролся на валун и резко остановился. Камень был скользким от мха и лишайника. Каладин ненадолго замер, прижав к камню ладони, а потом со стоном повернулся и оперся о него спиной. Перед ним опустилась Сил, по-прежнему видимая, невзирая на тьму. Она села в воздухе и расправила платье на коленях.
— Сил, я не могу их спасти, — страдальчески прошептал Каладин.
— Ты уверен?
— Я пытался много раз, и всех подвел.
— Значит, и в этот раз тоже подведешь?
— Да.
Она помолчала, потом проговорила:
— Ну хорошо, давай предположим, что ты прав.
— Так зачем же сражаться? Я сказал себе, что попытаюсь опять. Но все рухнуло прежде, чем я успел начать. Их не спасти.
— А борьба сама по себе ничего не значит?
— Нет, если ты не можешь избежать смерти.
Он потупился.
В его голове эхом отдавались слова Сигзила: «Жизнь прежде смерти. Сила прежде слабости. Путь прежде цели». Каладин поднял голову и посмотрел на узкую полоску неба. Точно далекая река из чистой, синей воды.
Жизнь прежде смерти.
Что же значил этот девиз? Что люди должны стремиться жить, прежде чем стремиться умирать? Но ведь это само собой разумеется. Или дело в чем-то другом? В том, что жизнь происходит раньше смерти? И опять очевидный факт. Однако простые слова как будто предназначались ему одному. Смерть придет, шептали они. Смерть придет ко всем. Но перед смертью придет жизнь. Дорожи ею.
Смерть — это цель. А путь — жизнь. Вот что имеет значение.
Прохладный ветерок пронесся по каменному коридору и принес с собой чистые, свежие ароматы, сдув прочь вонь гниющих трупов.
Всем было наплевать на мостовиков. Наплевать на тех, кто был на самом дне, у кого были самые темные глаза. И все-таки ветер как будто шептал ему снова и снова: «Жизнь прежде смерти. Жизнь прежде смерти. Живи, прежде чем умрешь».
Его нога ударилась о что-то. Он наклонился и подобрал это. Маленький камешек. Каладин едва мог его разглядеть во тьме. Он понял, что с ним случилось, понял эту меланхолию, это отчаяние. Эти чувства его частенько навещали в юности — как правило, во время недели Плача, когда небо окутывали тучи. В те дни Тьен всячески его подбадривал, помогал справиться с тоской. У брата это всегда получалось.
Потеряв Тьена, он с трудом справлялся с этими периодами печали. Каладин превратился в ничтожество, которое ни о чем не заботилось, чтобы не отчаиваться. По сравнению с болью бесчувственность казалась гораздо лучше.
«Я их подведу, — подумал Каладин, зажмурившись. — Зачем пытаться?»
Ну разве он не дурак, что продолжает упорствовать? Если бы ему хоть раз удалось победить. Этого бы хватило. Поверив, что он может помочь хоть кому-то, поверив, что некоторые пути ведут не во тьму, а куда-то еще, можно было бы надеяться.
«Ты обещал себе, что попытаешься вновь. Они еще не умерли. Они живы. Пока что».
Была одна вещь, которую Каладин пока не попробовал. Он слишком боялся. Каждый раз, осмелившись устроить подобное, терял все.
Ничтожество как будто стояло рядом с ним. И обещало освобождение. Апатию. Неужели Каладин в самом деле хотел снова стать таким? Это было не убежище, а тупик. Став ничтожеством, он ни от чего не защитил себя. Лишь погружался все глубже и глубже, пока не дошел до мыслей о самоубийстве.
«Жизнь прежде смерти».
Каладин выпрямился, открыл глаза, выбросил камешек. Медленно пошел обратно к свету факелов. Мостовики отвлеклись от работы, глядя на него. Столько вопрошающих взглядов… Кто-то смотрел с сомнением, кто-то был мрачен, кто-то пытался подбодрить. Камень, Данни, Хоббер, Лейтен. Они в него поверили. Он пережил Великую бурю. Одно чудо уже есть.
— Мы можем кое-что попробовать, — произнес Каладин. — Но скорее всего, нас всех перебьет наше же войско.
— Нам все равно не избежать смерти, — заметил Карта. — Ты сам так сказал.
Несколько мостовиков закивали.
Каладин глубоко вздохнул:
— Мы попытаемся сбежать.
— Но военный лагерь охраняется! — воскликнул Безухий Джакс. — Мостовикам не разрешают выходить наружу без сопровождения. Они знают, что мы сбежим.
— Мы умрем, — мрачно пробурчал Моаш. — От нас до людей — мили и мили… За пределами лагеря ничего нет, кроме большепанцирников, и никаких убежищ от Великой бури.
— Знаю. Но или так, или стрелы паршенди.
Мостовики замолчали.
— Они будут посылать нас сюда каждый день, грабить трупы, — продолжил Каладин. — Посылать без надзирателей, потому что сами боятся ущельных демонов. Мостовикам обычно поручают работу, только чтобы их чем-то занять и отвлечь от мыслей о злом роке, так что нам надо приносить наверх лишь малую толику трофеев.
— Думаешь, нам надо выбрать одну из этих расщелин и сбежать по ней? — спросил Шрам. — Уже были попытки сделать карту. Никто не добрался до другой стороны Равнин — всех убили ущельные демоны или волны во время Великих бурь.
Каладин покачал головой:
— Мы поступим иначе.
Он ногой подбросил то, что лежало на земле, — упавшее копье.
Оно полетело к Моашу, и тот, изумленный, поймал оружие.
— Я могу обучить вас пользоваться этими штуками, — негромко проговорил Каладин.
Мостовики умолкли, глядя на копье.
— Какой от них прок? — спросил Камень, взяв копье у Моаша и осмотрев. — Мы не мочь сражаться с армией.
— Нет, но, если я вас обучу, мы сможем ночью напасть на сторожевой пост. У нас появится шанс сбежать. — Каладин окинул их взглядом, каждому посмотрел в глаза. — Как только мы окажемся на свободе, за нами пошлют солдат. Садеас не потерпит, чтобы каким-то мостовикам сошло с рук убийство его воинов. Можно лишь надеяться, что он недооценит нас и сначала пошлет малочисленный отряд. Если мы их убьем, то, возможно, сумеем забраться достаточно далеко, чтобы сбежать. Это будет опасно. Садеас пойдет на все, чтобы вновь взять нас в плен, и, скорее всего, отправит целую роту вдогонку. Клянусь бурей, нам вряд ли удастся выбраться из лагеря! Но это уже что-то.
Он замолчал, ожидая, а мостовики обменивались неуверенными взглядами.
— Я с тобой. — Тефт выпрямился во весь рост.
— И я. — Моаш шагнул вперед. Он выглядел воодушевленным.
— Я тоже, — подал голос Сигзил. — Лучше плюнуть в их алетийские рожи и умереть на их мечах, чем остаться рабом.
— Ха! — воскликнул Камень. — А я приготовить вам много-много еды, чтобы вы быть сытыми, когда убивать.
— А сражаться не будешь? — изумленно спросил Данни.
— Я выше этого быть, — заявил Камень, вздернув нос.
— Ну, тогда я с вами, — сказал Данни. — Посчитай и меня, капитан.
Остальные присоединились один за другим — все до единого, и некоторые даже подняли копья с сырой земли. Они не вопили от восторга и не ревели, как другие отряды, которыми Каладину довелось командовать. Сама мысль о битве их пугала — ведь они в большинстве своем были обычными рабами или простыми рабочими. Но они сделали выбор.
Каладин изложил свой план.
44Плач
Пять лет назад
Каладин ненавидел Плачи. Они отмечали завершение старого года и наступление нового; целых четыре недели дождей, бесконечных унылых ливней. Не яростных и исступленных, как Великие бури. Медленных и равномерных. Как будто умирающий год истекал кровью, ковыляя к погребальному костру. Если другие сезоны непредсказуемо приходили и уходили, Плач каждый год наступал в одно и то же время. Ну что за несчастье.
Юноша лежал на покатой крыше родного дома в Поде. Рядом с ним стояло ведерко со смолой, прикрытое деревянной крышкой. Теперь, когда он закончил латать крышу, оно почти опустело. Плач был ужасным временем для такой работы, но из-за него течь в крыше превращалась в весьма раздражающую вещь. Они проконопатят крышу заново, когда Плач закончится, но так, по крайней мере, им не придется еще несколько недель терпеть стук капель по обеденному столу.
Он лежал и смотрел в небо. Пора было спуститься и войти в дом, но Каладин все равно уже промок до нитки. И остался. Ему надо было подумать.
В город снова пришли военные. Одна из многих армий — они часто являлись во время Плача, чтобы пополнить запасы по пути к новым полям сражений. Рошон соизволил появиться на публике, чтобы поприветствовать военачальника, самого́ великого маршала Амарама, который возглавлял оборону алети в этом регионе и, похоже, приходился дальним родственником градоначальнику. Он был одним из самых прославленных воинов, по-прежнему остававшихся в Алеткаре; большинство отправились на Расколотые равнины.
От моросящего дождя зрение Каладина затуманилось. Кое-кому недели Плача нравились — не было Великих бурь, не считая той, что случалась точно посредине. Горожане с нетерпением ждали этого времени, чтобы отдохнуть от работы на полях, расслабиться. Но Каладину не хватало солнца и ветра. Он почти тосковал по Великим бурям, полным ярости и жизненной силы. Дни Плача были унылыми, и ему приходилось принуждать себя делать что-нибудь полезное. Казалось, отсутствие бурь лишало его сил.
После охоты на злосчастного белоспинника и смерти Риллира мало кому случалось увидеть Рошона. Он не показывался из особняка и все больше походил на отшельника. Жители Пода боялись лишний раз вздохнуть, как будто ждали, что он вот-вот взорвется и обрушит на них свой гнев. Каладина это не беспокоило. Буря — будь то стихия или проявление человеческих страстей — это то, на что можно хоть как-то ответить. А вот удушье, медленное и равномерное угасание всего живого во время Плача… Это несравнимо хуже.
— Каладин? — раздался голос Тьена. — Ты еще наверху?
— Ага, — отозвался он, не шевелясь и глядя в небо, затянутое равнодушными тучами. Разве могло существовать нечто более безжизненное, чем этот жалкий серый цвет?
Тьен подошел к задней части дома, где покатая крыша упиралась в землю. Он держал руки в карманах длинного дождевика, на голове у него была широкополая шляпа. И то и другое выглядело слишком большим для него, но с одеждой младшего брата всегда так. Даже если она сидела на нем как следует.
Мальчик забрался на крышу и лег рядом, устремив взгляд на небо. Кто-то другой попытался бы его развеселить, и потерпел бы неудачу. Но Тьен каким-то образом знал, что следует делать. Он хранил молчание.
— Тебе ведь нравится дождь, верно? — наконец спросил Каладин.
— Да, — подтвердил Тьен. Ну разумеется, ему нравилось почти все. — Только вот трудно так глядеть вверх. Я все время моргаю.
Каладин почему-то улыбнулся.
— Я кое-что для тебя сделал, — сказал Тьен. — Сегодня, в мастерской.
Родители беспокоились; плотник Рал взял Тьена, хотя на самом деле ему не требовался еще один ученик, и, по слухам, был недоволен работой мальчика. Рал жаловался, что ученик легко отвлекается.
Каладин сел, а Тьен что-то выудил из кармана. Это оказалась маленькая деревянная лошадка, вырезанная весьма искусно.
— Не переживай за воду. — Тьен вручил подарок. — Я ее уже просмолил.
— Тьен, — потрясенно проговорил Каладин, — какая красота!
Детали были изумительными — глаза, копыта, пряди волос в хвосте. Фигурка была в точности такой же, как одно из восхитительных животных, запряженных в карету Рошона.
— Ты показывал ее Ралу?
— Сказал, хорошо получилось, — проговорил Тьен, улыбаясь ему из-под полей слишком большой шляпы. — А еще добавил, что мне бы следовало делать стул, а не ее. Я вроде как напросился на неприятности.
— Но… я не понимаю, как же он не увидел, какая она потрясающая?!
— О, я не знаю. — Тьен по-прежнему улыбался. — Это ведь просто лошадь. Мастер Рал любит полезные вещи. Такие, чтобы можно было на них сидеть, складывать в них одежду. Но я думаю, что смогу сделать хороший стул завтра, и Рал будет мною гордиться.
Каладин посмотрел на брата, на его невинное, приветливое лицо. Тьен уже был подростком, но не растерял тех качеств, что делали его особенным. «Как же ты можешь все время улыбаться? — подумал Каладин. — Погода омерзительная, учитель обращается с тобой как с грязью, а твою семью медленно душит градоначальник. И все же ты улыбаешься. Как, Тьен? И почему мне тоже хочется улыбаться рядом с тобой?»
— Тьен, отец потратил еще одну сферу, — сообщил Каладин неожиданно для самого себя.
Каждый раз, когда Лирину приходилось так поступать, он как будто бледнел и делался меньше ростом. Сферы теперь были тусклыми, света в них не осталось. Во время Плача их невозможно было заряжать, и они в конце концов истощались.
— Их еще много, — сказал Тьен.
— Рошон пытается нас измотать. По чуть-чуть душит.
— Все не так плохо, как кажется. — Брат потянулся к нему, взял за руку. — Жизнь всегда гораздо лучше, чем кажется. Ты сам в этом убедишься.
Каладину на ум пришло множество возражений, но улыбка Тьена прогнала их все. В разгар унылейшего времени года юноша на миг почувствовал себя так, словно увидел проблески рассвета. Он мог поклясться, что все вокруг сделалось ярче, ливень слегка притих, а небо просветлело.
Их мать подошла к задней части дома и посмотрела на Каладина и Тьена — и словно удивилась, что сыновья сидят на крыше под дождем. У самого ската крыши к камню прицепилась кучка скрепунов; колонии маленьких двустворчатых моллюсков процветали во время Плача. Они появлялись из ниоткуда, в точности как их дальние родственники — улитки, ползавшие тут и там.
— О чем это вы беседуете? — Она присела рядом, в своем дождевике из коричневой кожи.
Хесина редко вела себя как другие матери. Иной раз это беспокоило Каладина. Разве она не должна отправить их в дом или еще куда-то, ворча, что они простудятся? Нет, мама просто присоединилась к ним.
— Каладин переживает, что отец тратит сферы, — ответил Тьен.
— О, я бы не волновалась из-за этого. Мы отправим тебя в Харбрант. Через два месяца ты будешь достаточно взрослым для этого.
— Вы оба должны поехать со мной, — сказал Кэл. — И отец тоже.
— Покинуть город? — изумился Тьен, словно никогда не думал о таким. — Но мне тут нравится.
Хесина улыбнулась.
— Что? — спросил Каладин.
— Большинство юношей твоего возраста готовы на все, чтобы избавиться от родителей.
— Я не могу уехать и оставить вас тут. Мы семья. — Помолчав, Каладин посмотрел на Тьена и прибавил: — Он пытается уничтожить нас. — После бесед с братом ему всегда становилось лучше, но это не значило, что он забывал о своих тревогах. — Никто не платит за лечение, и я знаю, что за твой труд тоже перестали платить. И сколько проку от тех сфер, которые отцу приходится тратить? Мы платим за овощи в десять раз больше положенного и за плесневелое зерно — в два раза?
Хесина улыбнулась:
— Ты наблюдательный.
— Отец приучил меня замечать детали. Я на все смотрю как лекарь.
— Хорошо. — Она сверкнула глазами. — А подметил ли твой лекарский взгляд, когда мы потратили первую сферу?
— Конечно. Это было на следующий день после несчастного случая на охоте. Отцу пришлось купить ткань, чтобы заготовить новый перевязочный материал.
— А он был нам нужен?
— Вообще-то, нет. Но ты же знаешь отца. Он не любит, когда наши запасы хоть самую малость истощаются.
— И он потратил одну из неприкосновенных сфер, — напомнила Хесина. — Тех самых сфер, из-за которых они с градоначальником бодались столько месяцев.
«Не говоря о том, сколько усилий он приложил, чтобы их украсть, — подумал Каладин. — Но ты и так все знаешь». Он глянул на Тьена, который опять смотрел в небо. Насколько было известно Кэлу, его брат так и не узнал правду.
— Итак, твой отец сопротивлялся все это время, — продолжила Хесина, — лишь ради того, чтобы наконец-то сдаться и потратить сферу на какие-то бинты, которые нам еще много месяцев не понадобятся.
Она была права. Почему же отец вдруг решился и…
— Отец позволяет Рошону думать, будто победа у того в кармане! — Каладин устремил изумленный взгляд на мать.
Хесина лукаво улыбнулась:
— Рошон бы в итоге сообразил, как отомстить. И нам пришлось бы тяжко. Твой отец — гражданин довольно высокого ранга, и против него нельзя устраивать дознание. Он и впрямь спас Рошону жизнь, и многие могли бы засвидетельствовать серьезность ранений Риллира. Но Рошон бы что-то придумал. Если бы не решил, что сломал нас.
Каладин повернулся к особняку. Хотя тот прятался за пеленой дождя, можно было разглядеть очертания армейских шатров, разбитых на поле внизу. Каково это — жить по-солдатски, часто оказываясь без защиты от бурь и дождей, ветров и ураганов? Когда-то Каладин был этим очарован, но теперь жизнь копейщика его не манила. Его голова была заполнена схемами мышц и списками симптомов многочисленных болезней.
— Мы будем и дальше тратить сферы, — продолжила Хесина. — Одну каждые несколько недель. Отчасти для покупки необходимого, хотя мои родственники предложили помощь. В большей степени ради того, чтобы Рошон считал, будто мы поддаемся. А потом ты уедешь. Неожиданно для всех. Ты исчезнешь, и сферы окажутся в безопасности в руках ревнителей, которые будут выдавать тебе содержание на протяжении нескольких лет учебы.
Каладин моргнул, понимая, что происходит. Они не проиграли. Они побеждали!
— Братишка, только подумай, — подхватил Тьен, — ты будешь жить в одном из величайших городов мира! Это же здорово! Ты станешь ученым, как отец. У тебя будут помощники, чтобы читать любые книги, какие захочется.
Каладин отбросил со лба мокрые волосы. Из уст Тьена его судьба звучала куда увлекательней, чем казалось. Конечно, брат мог и лужу, полную крема, описа́ть увлекательно.
— Это правда, — подтвердила мать, продолжая глядеть вверх. — Ты выучишься математике, истории, политике, тактике, прочим наукам…
— Разве этим не женщины занимаются? — Каладин нахмурился.
— Светлоглазые женщины все это изучают, да. Но существуют и мужчины-ученые. Хотя их не так уж много.
— И все ради того, чтобы стать лекарем.
— Тебе не обязательно становиться лекарем. Сынок, твоя жизнь принадлежит тебе. Если ты пойдешь по пути лекаря, мы будем горды. Но не считай, что должен прожить за отца его жизнь. — Она перевела взгляд на Каладина и моргнула, стряхивая дождевую воду с ресниц.
— Чем же еще я могу заняться? — спросил Каладин, окончательно сбитый с толку.
— Есть множество профессий, доступных умным и образованным людям. Если ты и впрямь захочешь изучить все искусства, можешь сделаться ревнителем. Или бурестражем.
Бурестраж. Он машинально потянулся к молитве, пришитой к левому рукаву на случай, если понадобится возжечь ее и попросить о помощи.
— Они же пытаются заглядывать в будущее.
— Это не одно и то же. Сам увидишь. Есть так много интересных вещей, так много мест, куда можно отправиться мысленно. Мир меняется. В последних письмах моих родственников упоминаются удивительные устройства — перья, с помощью которых переписываются и передают сообщения на большие расстояния. Возможно, в скором времени мужчин начнут учить чтению.
— Не буду я такому учиться, — возразил ошеломленный Каладин и бросил взгляд на Тьена. Неужели их собственная мать в самом деле говорила все это? Впрочем, она всегда была такой. Ни ее разум, ни ее язык не признавали границ.
Но сделаться бурестражем… Они изучали Великие бури, предсказывали их, да, и все же многое узнавали об этих бурях, об их тайнах. Изучали сами ветра!
— Нет, — отказался Каладин. — Хочу быть лекарем. Как мой отец.
Хесина улыбнулась:
— Если ты сделал свой выбор, тогда, как я и сказала, мы будем тобой гордиться. Но нам просто хотелось, чтобы ты знал — еще не поздно передумать.
Они посидели еще некоторое время, позволили дождю промочить себя насквозь. По их щекам бежали струи прохладной дождевой воды. Каладин продолжал всматриваться в серые тучи, пытаясь понять, что такого интересного находил в них Тьен. В конце концов он услышал внизу плеск, и из-за угла выглянул Лирин.
— Что, забери тебя… — начал отец и осекся. — Все трое?! Что это вы там делаете?
— Наслаждаемся, — небрежно ответила Хесина.
— Чем?
— Своей неправильностью, дорогой.
Лирин вздохнул:
— Иногда ты бываешь очень странной.
— Ты разве не слышал, что я сказала?
— Намек понял. Ладно, слезайте оттуда. На площади собрание.
Мать нахмурилась. Она встала и спустилась по скошенной крыше. Братья переглянулись и встали. Каладин сунул деревянную лошадку в карман и двинулся вниз, осторожно ступая по скользкому камню; в башмаках хлюпала вода.
Они последовали за Лирином на площадь. Отец выглядел обеспокоенным и шел сутулясь, как у него вошло в обыкновение в последнее время. Может, это было притворство, чтобы обмануть Рошона, но Каладин подозревал, что играл отец лишь отчасти. Лирину не нравилось отдавать сферы, даже если это была уловка. Она слишком походила на признание поражения.
На городской площади собралась толпа — кто в дождевике, кто под зонтиком.
— Лирин, что происходит? — встревоженно спросила Хесина.
— Рошон собирается выступить и велел Ваберу устроить всеобщее городское собрание.
— Под дождем?! — удивился Каладин. — Он что, не мог подождать до Светлодня?
Лирин не ответил. Семья шла в молчании, даже Тьен притих. Они миновали нескольких спренов дождя, что стояли посреди луж, излучая бледно-голубой свет, будто оплывающие свечи без фитилей, высотой до лодыжки. Они появлялись исключительно во время Плача. Эти светящиеся голубые палочки с единственным синим глазом на верхушке вроде должны были бы растаять, но не уменьшались в размерах. Их называли духами дождевых капель.
К тому времени, когда Каладин и его родные прибыли на площадь, там уже собрались почти все горожане и обменивались слухами под дождем. Джост и Нагет были среди толпы, но ни один, ни другой не помахали Каладину — они уже несколько лет как перестали притворяться друзьями. Каладин вздрогнул. Родители называли город домом, и его отец не желал его покидать, но это место с каждым днем все меньше и меньше напоминало дом.
«Я скоро отсюда уеду», — подумал он, изнывая от желания просто уйти из Пода и забыть про его скудоумных обитателей. Отправиться туда, где живут светлоглазые, мужчины и женщины, наделенные честью и красотой, достойные того высокого положения, которым их одарил Всемогущий.
Подъехала карета Рошона. За годы в Поде она утратила бо́льшую часть своего блеска — золотая краска осыпалась, темную древесину иссекла дорожная галька. Когда карета въехала на площадь, Ваберу и его парням наконец-то удалось установить небольшой навес. Дождь усилился, и капли стучали по его ткани, словно по большому барабану.
В плотной толпе даже воздух изменился. На крыше он пах свежестью и чистотой. Теперь же казался спертым и влажным. Дверь кареты открылась. Рошон располнел, и его наряд пришлось перешить сообразно раздавшейся талии. К культе правой ноги крепился деревянный протез, невидимый под отворотом брюк; светлорд с трудом выбрался из кареты и с ворчанием нырнул под навес.
Жиденькие мокрые волосы и борода словно превращали его в другого человека. Но глаза оставались прежними. Они казались меньше из-за округлившихся щек, но все так же пылали гневом, когда он окинул взглядом толпу. Как будто высматривал виновного, который бросил камень ему в спину.
Не Лараль ли это в карете? Кто-то шевельнулся внутри, и наружу выбрался стройный мужчина с гладковыбритым лицом и светло-карими глазами. В выглаженном строгом зеленом мундире и с мечом у пояса, он выглядел величаво. Сам великий маршал Амарам? Его мускулистая фигура и лицо с волевой челюстью производили сильное впечатление. Разница между ним и Рошоном потрясала.
Наконец показалась Лараль — в бледно-желтом платье классического покроя, с широкой юбкой и жестким корсетом. Она глянула на падающие струи дождя, и к ней тотчас же бросился лакей с зонтиком. Сердце Каладина заколотилось. Они не разговаривали с того дня, когда Лараль унизила его в особняке Рошона. И все же девушка была великолепна. Становясь все более взрослой, она неустанно хорошела. Кому-то ее темные волосы с иноземной светлой примесью показались бы непривлекательными, поскольку свидетельствовали о нечистой крови, но Каладин был ими очарован.
Рядом с ним Лирин вдруг оцепенел и негромко выругался.
— Что такое? — спросил стоявший с другой стороны Тьен, вытягивая шею, чтобы разглядеть происходящее.
— Лараль, — объяснила мать, — у нее на рукаве молитва невесты.
Каладин обомлел, заметив белую тряпицу с синей глифпарой, пришитую к рукаву платья девушки. Она сожжет молитву, когда о помолвке объявят официально.
Но… с кем? Ведь Риллир умер!
— До меня доходили слухи, — пробурчал отец. — Похоже, Рошону не хотелось расставаться со связями, которые она может обеспечить.
— Он? — воскликнул Каладин, потрясенный. Градоначальник решил сам на ней жениться?!
Собравшиеся, заметив молитву, начали шептаться.
— Светлоглазые сплошь и рядом женятся на девушках, которые намного моложе их, — сказала Хесина. — Для них женитьба — в первую очередь способ обеспечить союз между Домами.
— Он?! — не унимался Каладин, не веря своим ушам. Он шагнул вперед. — Мы должны это остановить. Мы должны…
— Каладин, — резко бросил отец.
— Но…
— Это их дело, не наше.
Юноша умолк, чувствуя, как на голову падают крупные капли дождя, а мелкие превращаются в туман и улетают прочь. По площади текла вода, собираясь в выбоинах. Рядом с Каладином из лужи поднялся спрен дождя, словно соткавшись из воды. И застыл, устремив в небо немигающий взгляд.
Рошон оперся на свою трость и кивнул Натиру, дворецкому. Того сопровождала жена, сурового вида женщина по имени Алаксия. Натир изящным движением хлопнул в ладоши, принуждая толпу затихнуть. Вскоре единственным звуком сделался негромкий шум дождя.
— Светлорд Амарам, — заговорил Рошон, кивком указывая на светлоглазого в мундире, — исполняющий обязанности великого маршала нашего княжества. Он руководит защитой наших границ в отсутствие короля и светлорда Садеаса.
Каладин кивнул. Все знали про Амарама. Он был куда более важной шишкой, чем большинство военных, что посещали Под.
Амарам выступил вперед.
— У вас красивый город. — Он обратился к собравшимся темноглазым. У него был сильный, глубокий голос. — Благодарю за гостеприимство.
Каладин нахмурился, окинув взглядом горожан: всех явно смутило это заявление.
— Обычно, — продолжил Амарам, — этим делом занимаются мои подчиненные офицеры. Но раз уж я навещаю кузена, мне сподручнее все сделать самому. Это не настолько обременительное задание, чтобы поручать его кому-то другому.
— Светлорд, прошу прощения, — сказал Каллинз, один из фермеров. — Но что же это за дело?
— Что же еще, как не вербовка, добрый фермер? — Амарам кивнул Алаксии, и та выступила вперед с доской, к которой был прикреплен лист бумаги. — Король забрал с собой бо́льшую часть наших солдат, когда отправился исполнять Договор Отмщения. Моим военачальникам не хватает солдат, и возникла необходимость вербовать молодых людей в каждом городе и в каждой деревне на нашем пути. Если представляется возможным, мы берем и добровольцев.
Горожане притихли. Мальчишки мечтали сбежать в армию, но на самом деле мало кто из них осмелился бы на такое. Долг Пода — снабжать войска провизией, а не солдатами.
— Моя битва не столь славная, как война за отмщение, — продолжил Амарам, — но наша священная обязанность — защищать свои земли. Этот поход продлится четыре года, и когда вы исполните свой долг, то получите военную премию, равную одной десятой жалованья за весь период. Можно будет вернуться домой или остаться еще на один срок. Отличиться и подняться до высокого ранга, что может означать повышение на один нан для вас и ваших детей. Добровольцы есть?
— Я пойду! — выкрикнул Джост, шагнув вперед.
— И я! — раздался голос Эбри.
— Нет! — воскликнула мать Джоста, хватая его за руку. — Как же поля…
— Поля важны, темноглазая, — сказал Амарам, — но защита нашего народа несравнимо важнее. Король посылает нам сокровища, захваченные на Равнинах, и этих самосветов хватит, чтобы в случае необходимости обеспечить едой весь Алеткар. Вам обоим мы очень рады. Еще кто-нибудь?
Вышли три парня и мужчина постарше — Харл, чья жена умерла от рубцовой лихорадки. Это его дочь Каладин не смог спасти после того, как та упала.
— Отлично. Еще желающие будут?
Горожане молчали. Даже странно. Многие мальчики, которые так часто говорили, как бы стать солдатами, отворачивались. Каладин чувствовал, как бьется сердце, как дергаются мышцы на ногах, словно его тело так и рвалось вперед.
Нет. Он станет лекарем. Лирин посмотрел на сына, и в его темно-карих глазах мелькнула глубоко запрятанная тревога. Но когда Каладин не шевельнулся, его отец расслабился.
— Отлично. — Амарам кивнул Рошону. — Нам все же понадобится список.
— Список? — громко спросил Лирин.
Амарам посмотрел на него:
— Армии нужно много солдат, темнорожденный. Я беру добровольцев в первую очередь, но наши ряды необходимо пополнять. Мой кузен-градоначальник наделен высоким долгом решать, кого именно послать на войну.
— Алаксия, прочитай первые четыре имени, — велел Рошон. — И последнее.
Женщина посмотрела на свой лист и начала читать бесстрастным голосом:
— Эгил, сын Марфа. Колл, сын Талеба.
Каладин глянул на отца с мрачным предчувствием.
— Он не может тебя забрать, — прошептал Лирин. — У нас второй нан, и мы оказываем городу важные услуги — я лекарь, ты мой единственный ученик. По закону нас нельзя принудительно завербовать. Рошон это знает.
— Хабрин, сын Арафика, — продолжала Алаксия. — Джорна, сын Лоутса. — Помедлив, она оторвала взгляд от листа. — Тьен, сын Лирина.
На площади воцарилась мертвая тишина. Даже дождь как будто утих на миг. Потом все взгляды обратились к Тьену. Мальчик казался растерянным. Лирин был неуязвим как городской лекарь. Каладин — как его ученик.
Но не Тьен. Он всего лишь третий ученик плотника — не важный, беззащитный.
Хесина крепко схватила Тьена:
— Нет!
Лирин кинулся вперед, защищая их. Каладин стоял как громом пораженный и смотрел на Рошона. Улыбающегося, довольного Рошона.
«Мы отняли у него сына, — понял Каладин, глядя в заплывшие глаза. — Это месть».
— Я… — проговорил Тьен. — Армия?
Казалось, впервые в жизни уверенность в себе и беззаботность покинули его. Он широко распахнул глаза и сильно побледнел. Мальчик падал в обморок при виде крови. Ненавидел драться. Он был все еще маленьким и тощим, несмотря на свой возраст.
— Он слишком молод, — заявил Лирин.
Соседи расступились, и семья лекаря осталась в одиночестве под дождем.
Амарам нахмурился:
— В городах даже восьмилетних и девятилетних записывают в солдаты.
— Светлоглазых! — выкрикнул Лирин. — Они учатся на офицеров. Их не посылают в бой!
Амарам помрачнел еще сильнее. Он вышел под дождь и подошел к семье Каладина.
— Сколько тебе лет, сынок? — спросил он Тьена.
— Ему тринадцать, — ответил Лирин.
Амарам посмотрел на него:
— Лекарь. Я про тебя слышал. — Он вздохнул и повернулся к Рошону. — Кузен, у меня нет времени, чтобы вмешиваться в ваши мелкие провинциальные дрязги. Нет ли другого подходящего мальчика?
— Это мой выбор! — заявил Рошон. — Сделанный в рамках закона. Я имею право послать тех, без кого город может обойтись, — ну так вот, этот мальчик в списке первый.
Лирин шагнул вперед, его глаза пылали гневом. Великий маршал Амарам поймал его за руку:
— Не делай того, о чем пожалеешь, темноглазый. Градоначальник действует по закону.
— Ты, лекарь, скалил зубы, прикрываясь законом, — крикнул Рошон Лирину. — Что ж, теперь закон обратился против тебя. Можешь оставить сферы себе! Твое лицо в этот миг — достойная плата за все!
— Я… — снова проговорил Тьен.
Каладин никогда не видел брата в таком ужасе. Сам он был бессилен. Толпа глядела на Лирина, которого по-прежнему держал за руку светлоглазый генерал. Они с Рошоном сверлили друг друга взглядами.
— Я сделаю мальчика посыльным на год-два, — пообещал Амарам. — Его не пошлют воевать. Это лучшее, что я могу предложить. Нам сейчас дорога каждая пара рук.
Лирин обмяк, потом уронил голову. Рошон расхохотался и махнул Лараль, чтобы она вернулась в карету. Девушка так и сделала и даже не посмотрела на Каладина. Рошон последовал за ней, и, хотя он все еще смеялся, его лицо сделалось жестким. Безжизненным. В точности как тучи над их головами. Рошон отомстил, но сын его был по-прежнему мертв, а сам он не мог покинуть опостылевший Под.
Амарам окинул толпу взглядом:
— Рекруты могут взять с собой две смены одежды и до трех камнемер других пожитков. Их взвесят. Приказываю явиться в лагерь через два часа и доложиться сержанту Хэву.
Он повернулся и направился следом за Рошоном.
Тьен глядел ему в спину, бледный, как известь. Каладин видел, в каком он ужасе оттого, что придется покинуть семью. Именно Тьен заставлял улыбаться старшего брата, когда шел дождь. Каладин ощущал настоящую боль, видя его таким испуганным. Это было неправильно. Тьен должен улыбаться. В этом его суть.
Он нащупал в кармане деревянную лошадку. Тьен всегда приносил ему утешение, если было больно. И вдруг Каладин понял, что может кое-чем отплатить брату. «Пора перестать прятаться в комнате, когда кто-то другой держит в руках светящийся шар, — подумал Каладин. — Пора стать мужчиной».
— Светлорд Амарам! — заорал он.
Генерал замешкался на лесенке у кареты, уже одной ногой внутри. Повернул голову.
— Я хочу пойти вместо Тьена!
— Не разрешаю! — донесся изнутри голос Рошона. — Закон дает мне право выбирать.
Амарам мрачно кивнул.
— Тогда возьмите и меня, — потребовал Каладин. — Я могу пойти добровольцем?
По крайней мере, Тьен не будет один.
— Каладин! — ахнула Хесина, хватая его за руку.
— Это разрешено, — согласился Амарам. — Я не откажу ни одному добровольцу. Если хочешь вступить в наши ряды — добро пожаловать.
— Каладин, нет, — задохнулся Лирин. — Я не могу потерять вас обоих. Не делай этого…
Юноша посмотрел на Тьена — детское лицо было мокрым под широкими полями шляпы. Братишка покачал головой, но в его глазах сверкнула надежда.
— Я пойду, — сказал Каладин, переведя взгляд на Амарама. — Берите меня добровольцем.
— Тогда у тебя два часа. — Амарам забирался в карету. — Ограничение по вещам такое же, как и для остальных.
Дверца кареты захлопнулась, но Каладин успел разглядеть лицо Рошона, ставшее еще довольнее, чем прежде. Скрипя и расплескивая воду, экипаж двинулся прочь, и с его крыши стекла собравшаяся за время стоянки вода.
— Почему? — срывающимся голосом спросил Лирин, поворачиваясь к Каладину. — Почему ты так со мной поступил? После всех наших планов!
Каладин посмотрел на Тьена. Брат взял его за руку и прошептал:
— Спасибо. Спасибо, Каладин. Спасибо!
— Я потерял вас обоих, — сипло выдавил Лирин, а потом повернулся и зашлепал прочь по лужам. — В бурю все! Обоих…
Он плакал. Мать тоже плакала. Она снова бросилась обнимать Тьена.
— Отец! — крикнул Каладин, потрясенный собственной уверенностью.
Лирин замешкался под дождем, одной ногой в луже, где сбились в кучу спрены дождя. Они отползали от него, точно стоящие торчком слизни.
— Через четыре года я верну его домой живым и здоровым, — пообещал Каладин. — Клянусь бурями и десятым именем самого Всемогущего. Обещаю, я верну его домой.
«Обещаю…»
45Шейдсмар
«Йелигнар, прозванный Пагубой-ветром, был одним из тех, что могли говорить по-человечески, хотя его голосу нередко вторили вопли сожранных людей».
«Эти дикие паршуны до странности гостеприимны, — прочитала Шаллан. Она вернулась к мемуарам короля Гавилара — к той части, что была написана за год до его убийства. — С нашей первой встречи прошло уже почти пять месяцев. Далинар продолжает настойчиво уговаривать меня вернуться домой, утверждая, что мы слишком затянули эту экспедицию.
Паршуны обещают взять меня на охоту за зверем с большим панцирем, которого они называют „уло мас вара“ — мои ученые перевели это примерно как „монстр ущелий“. Если их описания верны, у этих тварей большие светсердца. Голова одной из них станет воистину впечатляющим трофеем. Паршуны также говорят о своих ужасных богах, и мы думаем, что они подразумевают нескольких особенно громадных большепанцирников.
Мы были поражены тем, что у этих паршунов есть религия. Растущее количество свидетельств того, что перед нами сформированная цивилизация с уникальной культурой и языком, нельзя назвать иначе как изумительным. Мои бурестражи окрестили этот народ „паршенди“. Безусловно, это племя очень сильно отличается от привычных нам слуг-паршунов и, возможно, вообще принадлежит к другой расе, несмотря на узоры на коже. Вероятно, они дальние родственники и так же отличаются от обычных паршунов, как алетийские рубигончие — от селайской породы.
Паршенди видели наших слуг — и растерялись. „Где их музыка?“ — часто спрашивает меня Клейд. Я не понимаю сути вопроса. Но сами паршуны никак не реагируют на паршенди, не пытаются им подражать. Это обнадеживает.
Вопрос про музыку, возможно, связан с тем, что паршенди постоянно издают гулкие звуки или что-то поют. У них необъяснимая склонность к совместному музицированию. Клянусь, я как-то услышал, как один паршенди напевает что-то себе под нос, а вскоре повстречал другого — вне пределов слышимости первого, — поющего ту же самую песню.
Их любимые инструменты — барабаны. Грубо сделанные, с отпечатками испачканных в краске ладоней по бокам. Это вполне соответствует их простым жилищам, построенным из крема и камней. Они живут в похожих на кратеры каменных образованиях на краю Расколотых равнин. Я спросил Клейда, как же Великие бури, но он лишь рассмеялся: „О чем беспокоиться? Если дома сдует, мы просто построим их заново, верно?“»
По другую сторону алькова раздалось шуршание — Ясна перевернула страницу. Шаллан отложила книгу и перебрала тома, что лежали на столе. Поскольку изучение философии на этом этапе закончилось, она вновь взялась за материалы по убийству короля Гавилара.
Девушка вытащила из нижней части стопки маленькую книжечку: воспоминания, надиктованные бурестражем Матейном, одним из ученых, сопровождавших короля. Шаллан пролистала страницы, разыскивая нужный абзац. Это было описание самой первой встречи с отрядом охотников-паршенди.
«Все случилось после того, как мы расположились на берегу глубокой реки, среди густого леса. Это место безупречно подходило для длительной стоянки, поскольку плотные заросли костедрева давали защиту от ветра во время Великих бурь, а русло реки уберегало от затопления. Его величество мудро согласился с моим советом и послал отряды разведчиков как вверх по течению, так и вниз.
Разведывательный отряд великого князя Далинара стал первым из тех, кому довелось встретиться со странными неприрученными паршунами. Когда он вернулся в лагерь, чтобы рассказать о случившемся, я — как многие другие — не поверил его словам. Мы были убеждены, что светлорд Далинар просто напоролся на слуг-паршунов, принадлежавших к другой экспедиции, такой же как наша.
Но после того, как на следующий день они явились в наш лагерь, отрицать реальность их существования никто не мог. Их было десять — безусловно, паршуны, но крупнее обычных. У одних кожа была в черно-красных разводах, у других — в бело-красных, что чаще встречается в Алеткаре. У них имелось великолепное оружие, с блестящими стальными лезвиями, изукрашенными сложной гравировкой, но при этом — простая одежда из нарбиновой ткани.
Вскоре его величество оказался очарован этими странными паршунами и настоял, чтобы я начал изучать их язык и общество. Признаю, я предполагал разоблачить некий обман, частью которого они являлись. Однако чем больше мы узнавали, тем больше я понимал, насколько ошибочным было мое изначальное суждение».
Шаллан в раздумьях постучала по странице. Потом вытащила толстый том, озаглавленный «Король Гавилар Холин. Биография», изданный вдовой Гавилара, Навани, два года назад. Шаллан пролистала его в поисках нужного абзаца.
«Мой муж был отличным королем — вдохновляющим правителем, непревзойденным дуэлянтом и гением военной тактики. Но ни один волос на его голове не был волосом ученого. Он никогда не проявлял интереса к расчетам, касающимся Великих бурь, научные беседы вызывали у него скуку, а фабриали супруг игнорировал, не считая тех, что имели очевидное боевое применение. Он был создан сообразно классическим канонам мужественности».
— Почему они его так заинтересовали? — спросила Шаллан вслух.
— Хм?.. — отозвалась Ясна.
— Король Гавилар, — уточнила девушка. — В биографии, которую написала ваша мать, настойчиво повторяется, что он не был ученым.
— Это правда.
— Но ведь паршенди его на самом деле заинтересовали. Еще до того, как он мог услышать про их осколочные клинки. Если верить воспоминаниям Матейна, король хотел знать об их языке, их обществе и музыке. Или это всего лишь преувеличение, чтобы потомкам он казался более ученым, чем был на самом деле?
— Нет. — Судя по звуку, Ясна опустила книгу. — Чем дольше он оставался в Ничейных холмах, тем больше его очаровывали паршенди.
— Я вижу в этом противоречие. Почему человек, ранее не интересовавшийся научными изысканиями, вдруг сделался таким одержимым?
— Меня это тоже удивляло. Но иногда люди меняются. Когда он вернулся, то заразил меня своим азартом; мы вечер за вечером обсуждали его открытия. Это был один из тех немногих случаев, когда я ощутила истинную связь со своим отцом.
Шаллан прикусила губу.
— Ясна, — спросила она после долгого молчания, — почему вы поручили мне изучить это событие? Вы его… пережили. Вы уже знаете все о моих так называемых открытиях.
— Мне понадобилась новая точка зрения. — Принцесса отодвинула книгу и устремила пристальный взгляд на Шаллан. — Я и не думала, что ты разыщешь какие-то особенные ответы. Просто надеялась, что ты подметишь детали, которые ускользнули от моего внимания. Ты начинаешь понимать, как изменился мой отец за те несколько месяцев, а значит — глубоко копаешь. Поверишь или нет, но мало кто почувствовал это несоответствие… хотя многие, конечно, заметили, что в Холинар он вернулся другим.
— Пусть так, но я все равно чувствую себя странно, изучая все это. Возможно, все еще нахожусь под влиянием своих наставников, которые были убеждены, что молодые дамы обязаны изучать лишь подобающие классические произведения.
— У классики свое место, и я направлю твое внимание на классические труды, когда представится случай, как уже сделала, обучая тебя морали. Но я намереваюсь сделать так, чтобы эти смежные темы не мешали твоим основным изысканиям. Сосредоточься на главном, а не на замшелых исторических головоломках.
Шаллан кивнула:
— Но, Ясна, разве вы не историк? Разве эти, как вы выразились, замшелые исторические головоломки не представляют собой суть профессии?
— Я вериститалианка. Мы ищем в прошлом ответы на вопросы, восстанавливаем истинный ход событий. Для многих цель написания исторических хроник — не истина, а наиболее лестное представление самих себя и своих мотивов. Мы с сестрами по духу выбираем то, что было, по нашему мнению, неправильно понято или истолковано, и изучаем его, в надежде лучше разобраться в событиях настоящего.
«Так почему же ты так много времени проводишь, изучая сказки и разыскивая злых призраков?» Нет, Ясна искала что-то настоящее. Что-то столь важное, что оно увело ее прочь с Расколотых равнин, от битвы во имя мести за отца. Наставница намеревалась как-то использовать эти сказки. Изыскания Шаллан были частью ее плана.
Это взбудоражило девушку. Она именно об этом мечтала с детских лет, просматривая книги, расстроенная тем, что отец прогнал очередную наставницу. Здесь, с Ясной, Шаллан была частью чего-то — и, зная принцессу, не сомневалась, что это нечто грандиозное.
«И все-таки, — подумала она, — корабль Тозбека прибывает завтра утром. Я уезжаю.
Мне надо начать жаловаться. Необходимо убедить Ясну, что все это намного сложнее, чем я думала, чтобы, когда я уеду, она не удивилась. Мне надо расплакаться, устроить истерику, сдаться. Мне надо…»
— Что такое Уритиру? — спросила Шаллан неожиданно для самой себя.
К ее удивлению, Ясна ответила без промедления:
— Уритиру считался центром Серебряных королевств, городом, где было десять тронов, по одному для каждого короля. Это был самый грандиозный, самый удивительный и важный город во всем мире.
— Правда? А почему я о нем раньше не слышала?
— Потому что он был заброшен еще до того, как Сияющие отступники обернулись против человечества. Большинство ученых считают, что это просто миф. Ревнители отказываются о нем говорить, поскольку город связан с Сияющими и, соответственно, с первым грандиозным провалом воринизма. Бо́льшая часть того, что мы знаем о нем, происходит из цитат, которые авторы классического периода брали из утерянных книг. Многие из этих классических трудов, в свою очередь, дошли до нас только частично. На самом деле единственная книга ранних лет, дошедшая до нас целиком, — «Путь королей», да и то лишь благодаря стараниям Ванриаля.
Шаллан медленно кивнула:
— Если где-то спрятаны руины великолепного древнего города, то Натанатан — неизученный, покрытый дремучими лесами — самое подходящее место для них.
— Уритиру находится не в Натанатане. — Ясна улыбнулась. — Но это хорошая попытка. Продолжай работать.
— Оружие.
Ясна вопросительно вскинула бровь.
— Паршенди. У них было красивое оружие из отменной стали с гравировкой. Но при этом они играли на барабанах, обтянутых шкурами, с грубыми отпечатками ладоней по бокам, и жили в хижинах из валунов и крема. Разве вы не видите здесь противоречия?
— Да. Несомненно, это странно.
— Значит…
— Шаллан, уверяю тебя, города там нет.
— Но ведь вас действительно интересуют Расколотые равнины. Вы говорили о них со светлордом Далинаром по дальперу.
— Верно.
— Кто такие Приносящие пустоту? — Может, теперь Ясна объяснит, раз уж начала отвечать на вопросы. — Кем они были на самом деле?
Принцесса смотрела на нее с любопытством:
— Никто точно не знает. Большинство ученых считают, будто они, как и Уритиру, миф, в то время как теологи допускают, что они — сила, противостоявшая Всемогущему, монстры, что обитали в сердцах людей, в точности как когда-то Всемогущий.
— Но…
— Возвращайся к своим изысканиям, дитя. — Ясна вновь взялась за свою книгу. — Возможно, мы поговорим об этом в другой раз.
Шаллан поняла, что разговор окончен. Она прикусила губу, сдержав желание нагрубить, просто чтобы втянуть принцессу обратно в разговор. «Она мне не доверяет, — подумала девушка. Что ж, не без причины. — Ты уезжаешь, — вновь сказала она самой себе. — Завтра. Ты уплываешь прочь отсюда».
Но это означало, что у нее остался всего один день. Лишь один день в великом Паланеуме. Один день среди всех этих книг, этой мощи и знания.
— Мне нужна копия биографии вашего отца, написанной Тифандором, — сказала Шаллан, просматривая книги. — На нее все время ссылаются.
— Она на одном из нижних этажей, — рассеянно пробормотала Ясна. — Я попытаюсь разыскать каталожный номер…
— Не надо. — Шаллан встала. — Сама найду. Мне надо попрактиковаться.
— Как пожелаешь.
Ученица улыбнулась. Она в точности знала, где искать эту книгу, но, разыгрывая поиски, могла провести некоторое время подальше от Ясны и выяснить, какую информацию о Приносящих пустоту можно обнаружить самой.
Спустя два часа Шаллан сидела за заваленным книгами столиком в задней части одной из комнат на нижнем уровне Паланеума. Ее сферный фонарь освещал стопку поспешно собранных томов, ни один из которых не оказался достаточно полезным.
Все что-то да знали о Приносящих пустоту. Люди в сельской местности говорили о них как о таинственных тварях, что выбирались по ночам, обкрадывали невезучих и наказывали глупцов. В таких рассказах они казались скорее проказливыми, чем злыми. Но была ведь еще странная история о Приносящем пустоту, который принял облик путешественника и, воспользовавшись добротой фермера, что выращивал ристалью, зверски убил всю семью, напился их крови и расписал все стены пустотными символами.
Горожане, большей частью, считали их духами, которые бродили в ночи. Своего рода злыми спренами, что поселялись в душах людей и вынуждали их творить ужасные вещи. Когда хороший человек вдруг делался злым, это считали работой Приносящего пустоту.
Ученые над этими россказнями смеялись. Подлинные исторические труды — те, что она смогла быстро найти, — противоречили друг другу. Были ли Приносящие пустоту обитателями Преисподней? Если так, то ей полагалось бы опустеть, раз те завоевали Чертоги Спокойствия и изгнали человечество в Рошар.
«Стоило догадаться, что найти толковые сведения не так уж легко, — подумала Шаллан, откидываясь на спинку кресла. — Ясна изучает эту тему месяцы, может, и годы. Чего я хотела добиться за несколько часов?»
Она добилась лишь одного — еще сильней запуталась. Какие шальные ветра вынудили Ясну взяться за эту тему? В этом не было никакого смысла. Изучать Приносящих пустоту — все равно что пытаться определить, реальны спрены смерти или нет. Зачем все это?
Шаллан покачала головой и принялась складывать книги. Ревнители разложат их по полкам вместо нее. Надо было разыскать биографию Тифандора и вернуться на их балкон. Девушка направилась к выходу из комнаты, держа фонарь в свободной руке. Она не взяла с собой паршуна, поскольку намеревалась забрать лишь одну книгу. Подходя к дверному проему, Шаллан заметила огонек на галерее. Он приближался. Когда она была уже почти у самых дверей, кто-то подошел к ним с другой стороны, держа на весу гранатовый фонарь.
— Кабзал? — удивилась девушка при виде молодого лица, окрашенного в синий цвет из-за фонаря.
— Шаллан? — спросил он и поднял голову, выискивая над входом библиотечные обозначения. — Что ты тут делаешь? Ясна сказала, ты отправилась искать Тифандора.
— Я… свернула не туда.
Он вскинул бровь.
— Неудачная ложь? — спросила она.
— Ужасная. Ты на два этажа выше и на тысячу каталожных единиц не в том направлении. Я не смог разыскать тебя внизу и попросил паршунов на подъемнике отправить меня туда же, куда они отвезли тебя, — и вот я здесь.
— Учеба с Ясной бывает выматывающей. Потому я иногда разыскиваю тихий уголок, чтобы расслабиться и прийти в себя. Только так у меня получается побыть в одиночестве.
Кабзал задумчиво кивнул.
— Так лучше? — спросила она.
— Не совсем. Ты решила взять паузу, но… два часа?! Кроме того, я припоминаю, раньше ты говорила, что учеба у Ясны не такая уж страшная.
— Она бы мне поверила. Принцесса считает себя куда более требовательной, чем есть на самом деле. Впрочем… о да, наставница требовательная. Хотя я не так часто с ней спорю, как ей кажется.
— Ну хорошо. И чем же ты здесь занималась?
Девушка прикусила губу, вынудив его рассмеяться.
— Что? — спросила она, краснея.
— У тебя чересчур невинный вид, когда ты так делаешь!
— Так ведь я и есть невинное дитя.
— А кто мне только что соврал два раза подряд?
— «Невинный» в этом случае противоположность «изощренному». — Она скорчила рожицу. — Так или иначе, но ложь вышла неубедительной. Пойдем со мной за Тифандором. Если поспешим, мне не придется лгать наставнице.
— Разумно, — согласился Кабзал, и они вместе направились вдоль периметра Паланеума.
Полая перевернутая пирамида восходила к потолку, четыре стены плавно расширялись. Верхние уровни были ярче: там вдоль перил двигались маленькие огоньки — это ревнители или ученые держали в руках фонари.
— Пятьдесят семь уровней, — проговорила Шаллан. — Я даже представить себе не могу, какого труда стоило создать все это.
— Мы его не создавали. Он тут был. По крайней мере, главная шахта точно была. Харбрантийцы высекли в скале помещения для книг.
— Так это что, естественная пещера?!
— В той же степени естественная, что и города вроде Холинара. Или ты забыла мою демонстрацию?
— Нет. Но почему ты не использовал это место в качестве одного из своих примеров?
— Нам еще не удалось разыскать правильный песочный узор, — признался он. — Но мы уверены, что Всемогущий сам сотворил это место, как и города.
— А что ты скажешь про Певцов зари? — спросила Шаллан.
— При чем тут они?
— Может, это их рук дело?
Кабзал хмыкнул. Они как раз подходили к подъемнику.
— Это не похоже на то, что делали Певцы зари. Они были целителями, добрыми спренами, которых Всемогущий послал заботиться о людях, когда нас вынудили покинуть Чертоги Спокойствия.
— Вроде как противоположность Приносящим пустоту.
— Можно сказать и так.
— Опустите нас на два уровня, — велела девушка паршунам.
Прислужники начали опускать платформу. Блоки заскрипели, доски под ногами затряслись.
— Если ты думаешь, что сможешь отвлечь меня этой болтовней, — заметил Кабзал, складывая руки на груди и прислоняясь к перилам, — то ничего не получится. Я сидел там наверху под неодобрительным взглядом твоей хозяйки больше часа, и да будет мне позволено заявить, что это был весьма неприятный опыт. Думаю, она знает, что я не собираюсь отказываться от желания обратить ее.
— Разумеется, знает. Она ведь Ясна. И знает почти все.
— Кроме того, что именно изучает здесь.
— Приносящих пустоту, — сказала Шаллан. — Их и изучает.
Он нахмурился. Через некоторое время платформа остановилась на нужном уровне.
— Приносящих пустоту? — переспросил ревнитель с любопытством.
Девушка ожидала презрения или снисходительного смеха. «Нет, он ревнитель и верит в них».
— Что они такое? — спросила она, сходя с платформы.
Недалеко внизу огромная пещера сходилась в точку. Там поместили большой заряженный бриллиант, отмечающий надир[3].
— Мы не любим об этом говорить, — бросил Кабзал, присоединяясь к ней.
— Почему? Ты же ревнитель. Это часть твоей религии.
— Непопулярная часть. Люди предпочитают слушать про Десять божественных атрибутов или Десять человеческих пороков. Мы потакаем им, потому что сами любим эти истории далекого прошлого.
— Потому что… — начала Шаллан, понуждая его не останавливаться.
— Потому что, — продолжил он со вздохом, — есть на нашей совести пятно. Ордена по своей сути — все тот же классический воринизм. То есть позор за Иерократию и падение Сияющих отступников несем мы.
Он поднял свой темно-синий фонарь. Девушка шла рядом, сгорая от любопытства, но не перебивая.
— Мы верим, что Приносящие пустоту были на самом деле. Настоящее бедствие или чума. Они сотню раз обрушивались на человечество. Сначала изгнали из Чертогов Спокойствия, потом попытались уничтожить здесь, в Рошаре. Эти существа не были просто спренами, что прятались под камнями, а потом выбирались, чтобы украсть чью-то стирку. Они были тварями, наделенными жуткой разрушительной силой, выпестованными в Преисподней, сотворенными из ненависти.
— Кем? — спросила Шаллан.
— Что?
— Кто их создал? Я хочу сказать, Всемогущий вряд ли «сотворил бы что-то из ненависти». Так что за сила породила их?
— У всего есть противоположность. Всемогущий — воплощение добра. Чтобы уравновесить Его доброту, космеру были нужны Приносящие пустоту, как Его противоположность.
— Значит, чем больше добра творил Всемогущий, тем больше зла Он создавал в качестве побочного эффекта? Есть ли вообще смысл творить добро, если тем самым ты просто умножаешь зло?
— Вижу, Ясна продолжает обучать тебя философии.
— Это не философия, — возразила Шаллан. — Обычная логика.
Он вздохнул:
— Не думаю, что тебе захочется уходить в такие дебри теологии. Достаточно сказать, что безупречная доброта Всемогущего создала Приносящих пустоту, но люди могут выбирать добро, не создавая зла, потому что они смертные и у них дуальная природа. Потому единственный способ сделать так, чтобы в космере стало больше добра, — создавать его руками людей, и тогда оно, возможно, перевесит зло.
— Ладно, но на такое объяснение природы Приносящих пустоту я не куплюсь.
— Я думал, ты верующая.
— Так и есть. Но то, что я чту Всемогущего, не означает, что я приму любое объяснение. Это религия, да, но она обязана быть понятной.
— Разве не ты мне как-то сказала, что сама себя не понимаешь?
— Ну-у да.
— И теперь ты хочешь понять истинный замысел Всемогущего?
Она поджала губы:
— Ладно, хорошо. Но я все-таки хочу больше узнать про Приносящих пустоту.
Он пожал плечами и вошел следом за нею в архивную комнату, где стояло множество стеллажей с книгами.
— Шаллан, я объяснил тебе основное. Приносящие пустоту были воплощением зла. Мы отразили их натиск девяносто и девять раз, возглавляемые Вестниками и их избранными рыцарями — десятью орденами, которые мы называем Сияющими рыцарями. В конце концов пришло Последнее опустошение, Ахаритиам. Приносящих пустоту отбросили обратно, в Чертоги Спокойствия. Вестники отправились следом, чтобы изгнать их с небес, и Эпоха Вестников в Рошаре подошла к концу. Человечество вошло в Эру одиночества. Современную эру.
— Но почему сведения обо всем, что было до этого, такие обрывочные?
— Потому что это было тысячи и тысячи лет назад. До исторических хроник, даже до того, как люди научились ковать сталь. Нам дали осколочные клинки, потому что иначе мы бы сражались с Приносящими пустоту при помощи дубин.
— И все-таки у нас были Серебряные королевства и Сияющие рыцари.
— Их основали и возглавили сами Вестники.
Шаллан, хмурясь, начала отсчитывать ряды стеллажей. Остановилась возле нужного, передала фонарь Кабзалу и, пройдя вдоль шкафа, отыскала биографию на полке. Кабзал следовал за нею, держа оба фонаря повыше.
— Что-то тут упущено, — пробормотала Шаллан. — Иначе Ясна бы так не старалась.
— Я могу тебе сказать, почему она это делает.
Девушка уставилась на него.
— Разве ты не видишь? — спросил он. — Принцесса пытается доказать, что Приносящих пустоту никогда не существовало. Она хочет продемонстрировать, что это все выдумки Сияющих. — Кабзал обогнал ее и развернулся так, что они оказались лицом к лицу; в сфере фонарей, что отражался от книг с обеих сторон, он казался бледным. — Она хочет раз и навсегда доказать, что обители — и воринизм — одна большая подделка. Вот в чем все дело.
— Возможно, — задумчиво проговорила Шаллан. Вроде бы получалось складно. Разве может общепризнанная еретичка избрать для себя лучшую цель, чем подорвать глупые верования и опровергнуть религию? Это объясняло, почему Ясна взялась изучать нечто столь несущественное на вид, как Приносящих пустоту. Если Ясна разыщет нужные улики в исторических хрониках, то вполне сумеет доказать свою правоту.
— Разве нас недостаточно покарали? — допытывался Кабзал, устремив на нее гневный взгляд. — Ревнители не представляют для нее угрозы. Мы теперь ни для кого не представляем угрозы. У нас нет собственного имущества… Преисподняя, да мы же сами имущество! Мы пляшем под дудочку градоначальников и военачальников, боясь сказать правду об их греховности из-за возможного возмездия. Мы как белоспинники без бивней и когтей, должны сидеть у ног хозяина и славословить его. Но это по-настоящему. Все-все по-настоящему, и, хотя они не обращают на нас внимания, мы…
Он осекся и уставился на нее. Челюсти стиснуты, губы плотно сжаты. Девушка еще ни разу не видела, чтобы симпатичный ревнитель демонстрировал такой пыл, такую ярость. Она и не думала, что он на это способен.
— Прошу прощения. — Он отвернулся и направился в обратную сторону.
— Все в порядке! — воскликнула Шаллан и поспешила за ним. Внезапно ее охватила тоска. Она надеялась, что за тайными изысканиями Ясны кроется что-то более величественное и непостижимое. Неужели все дело в простом разоблачении воринизма? Они в молчании вышли обратно на балкон. И там девушка поняла, что должна ему признаться.
— Кабзал, я уезжаю.
Жрец изумленно посмотрел на нее.
— Я получила новости от родных. Не могу ничего рассказывать, но задерживаться здесь мне нельзя.
— Это из-за твоего отца?
— Ох… ты что-то прослышал?
— Я знаю лишь о том, что в последнее время он ведет замкнутый образ жизни. Чересчур замкнутый.
Шаллан подавила дрожь. Неужели слухи добрались и сюда?
— Извини, что мне приходится уезжать так внезапно.
— Ты вернешься?
— Не знаю.
Он испытующе заглянул ей в глаза и спросил на удивление ровным голосом:
— Ты знаешь, когда именно уедешь?
— Завтра утром.
— Ну что ж, — проговорил Кабзал. — Ты хоть окажешь мне честь и нарисуешь мой портрет? Ты стольких ревнителей одарила подобием, но только не меня.
Шаллан вздрогнула, сообразив, что это правда. Несмотря на время, проведенное вместе, она ни разу не сделала набросок Кабзала. Девушка вскинула свободную руку ко рту:
— Прости!
Он как будто растерялся:
— Шаллан, я не хотел тебя обидеть. Это не так уж важно…
— Совсем наоборот! — заявила она и, схватив его за руку, потащила по галерее. — Я оставила свои рисовальные принадлежности наверху. Идем.
Она ускорила шаг и повела его к подъемнику, где приказала паршуну поднять их наверх. Когда платформа пришла в движение, Кабзал посмотрел на ее руку, что продолжала сжимать его. Шаллан поспешно разжала пальцы.
— Ты постоянно сбиваешь меня с толку, — сухо заметил ревнитель.
— Я тебя предупреждала. — Она прижала книгу, взятую со стеллажа, к груди. — Кажется, ты сказал, что разобрался во мне.
— Беру свои слова обратно. — Жрец посмотрел на нее. — Ты правда уезжаешь?
Шаллан кивнула:
— Кабзал, мне жаль… Я не та, за кого ты меня принимаешь.
— Я принимаю тебя за красивую и умную женщину.
— С «женщиной», по крайней мере, ты не ошибся.
— Твой отец болен, верно?
Она не ответила.
— Я понимаю, что ты хочешь вернуться и быть рядом с ним, — продолжил Кабзал. — Но ты ведь не собираешься навсегда забросить учебу. Ты вернешься к Ясне.
— А она не будет сидеть в Харбранте вечно. Последние два года принцесса почти все время путешествует с места на место.
Он отвел взгляд и, пока платформа поднималась, смотрел куда-то вперед. Вскоре им пришлось сменить подъемник, чтобы вознестись еще на несколько этажей.
— Мне не следовало проводить с тобой так много времени, — наконец произнес Кабзал. — Старшие ревнители думают, я слишком отвлекся. Им не нравится, когда кто-то из нас начинает интересоваться жизнью за пределами ордена.
— Ты ведь имеешь право ухаживать за кем-то.
— Мы собственность. Человека можно наделить каким-нибудь правом, а потом настоятельно рекомендовать воздерживаться от использования этого права. Я пренебрегаю работой, не подчиняюсь приказам вышестоящих… Уделяя тебе больше внимания, чем следовало, я навлек на свою голову неприятности.
— Я тебя об этом не просила.
— Но и не запрещала.
Девушка не нашлась с ответом, но ощутила растущую тревогу.
Даже панику, желание убежать и спрятаться. В отцовском особняке, проводя год за годом почти в одиночестве, она и не мечтала о подобном. «Значит, вот как это происходит? — подумала она, чувствуя, как усиливается паника. — Вот как рождается связь между мужчиной и женщиной?» Она приехала в Харбрант, зная, чего хочет. Как же ее занесло туда, где можно случайно разбить кому-то сердце?..
И, к собственному стыду, Шаллан поняла, что будет скучать по науке больше, чем по Кабзалу. Наверное, это свидетельствовало о том, что она ужасный человек? Ревнитель ей действительно нравился. Он такой милый. Интересный.
Кабзал устремил на нее взгляд, полный тоски. Он как будто… Буреотец, да ведь он, похоже, и впрямь влюбился. Разве ей не следует ответить взаимностью? Вряд ли. Просто нужно собраться с мыслями.
Когда подъемники Паланеума доставили их на самый верх, она почти бегом понеслась в Вуаль. Кабзал следовал за ней. Чтобы попасть в альков Ясны, надо было опять воспользоваться подъемником, и она вскоре вновь оказалась с ним в замкнутом пространстве, точно в ловушке.
— Я мог бы отправиться с тобой, — мягко предложил Кабзал. — В Йа-Кевед.
Паника Шаллан разрасталась. Она была с ним едва знакома. Да, они частенько болтали о том о сем, но едва затрагивали важные темы. Если Кабзал покинет орден, его понизят до десятого дана — почти до темноглазого. Ни денег, ни имени, такое же бедственное положение, как и у ее семьи.
Ее семья. Что скажут братья, если она привезет с собой чужака? Еще одного мужчину, который станет частью их проблем и окажется посвященным в их секреты?
— По твоему лицу я вижу, что это невозможно, — проговорил Кабзал. — Кажется, я неверно истолковал кое-какие очень важные вещи.
— Нет, дело не в этом, — быстро ответила Шаллан. — Просто… Ох, Кабзал. Ты пытаешься разобраться в моих поступках, в то время как я сама себя не понимаю. — Она коснулась его руки, вынуждая повернуться к себе. — Я была с тобой нечестна. И с Ясной. И, что сильнее всего злит, с самой собой. Прости меня.
Он пожал плечами, старательно изображая равнодушие:
— У меня хотя бы будет набросок. Ведь будет же?
Шаллан кивнула, и подъемник наконец-то остановился. Она направилась по темному коридору, Кабзал шел следом с обоими фонарями.
Ясна с интересом глянула на ученицу, когда та вошла в их альков, но не спросила, что отняло у нее так много времени. Собирая рисовальные принадлежности, Шаллан вдруг почувствовала, что краснеет. Кабзал замешкался в дверях. Он оставил на столе корзинку с хлебом и вареньем. Та была все еще накрыта салфеткой; Ясна не прикоснулась к подарку, хотя он всего лишь желал с ней помириться. Поскольку принцесса ненавидела варенье, могла бы попробовать хлеб.
— Где мне сесть? — спросил Кабзал.
— Стой, где стоишь. — Шаллан уселась и пристроила на коленях альбом, придерживая его укрытой защищенной рукой.
Девушка посмотрела на ревнителя, который стоял, упираясь одной рукой в дверную раму. Обритая голова, светло-серое складчатое одеяние с короткими рукавами, подпоясанное белым кушаком. Смущенный взгляд. Она моргнула, снимая Образ, и начала рисовать.
Это был один из самых неловких моментов в ее жизни. Шаллан не сказала Кабзалу, что он может двигаться, и ревнитель замер. Даже не говорил. Возможно, опасался этим испортить набросок. Рука художницы дрожала, порхая над листом, хотя ей, к счастью, удалось сдержать слезы.
«Слезы, — подумала она, последними штрихами намечая стены вокруг Кабзала. — Почему мне хочется плакать? Это ведь не меня только что отвергли. Ну хоть один раз я могу вести себя разумно?..»
— Вот, — произнесла она, выдергивая страницу и протягивая ему. — Он размажется, если не покрыть лаком.
Кабзал, поколебавшись, подошел и почтительно взял лист кончиками пальцев.
— Это чудесно, — прошептал молодой ревнитель. Посмотрел на нее, ринулся к своему фонарю, открыл и вытащил гранатовый броум. — Возьми. — Он протянул ей самосвет. — За работу.
— Я это не могу взять! Во-первых, он не твой.
Поскольку Кабзал был ревнителем, все его вещи принадлежали королю.
— Пожалуйста. Я хочу дать тебе что-то.
— Этот рисунок — подарок, — возразила она. — Если ты заплатишь за него, то получится, что я так ничего тебе и не подарила.
— Тогда я закажу еще один, — сказал он и вложил сияющую сферу в ее пальцы. — Я возьму первое подобие бесплатно, однако прошу — сделай еще одно. Нарисуй меня или нас вместе.
Она медлила. Ей редко доводилось рисовать саму себя. В этом было что-то странное.
— Ну хорошо.
Шаллан взяла сферу и украдкой сунула ее в потайной кошель, рядом с духозаклинателем. Было немного странно носить там что-то столь тяжелое, но она привыкла к его размерам и весу.
— Ясна, у вас есть зеркало? — спросила она.
Принцесса демонстративно вздохнула, явно раздраженная тем, что ее отвлекли. Перебрала свои вещи, нашла зеркальце. Кабзал взял его и вернулся к Шаллан.
— Держи его рядом со своей головой, — пояснила художница, — чтобы я увидела себя.
Он растерянно подчинился.
— Чуть поверни… Вот так, хорошо. — Она моргнула, запечатлевая в памяти свое лицо рядом с его лицом. — Присаживайся. Зеркало больше не нужно. Мне оно требовалось просто для того, чтобы в общих чертах вообразить, как бы выглядело мое лицо на наброске, который я собираюсь сделать. Я нарисую себя сидящей рядом с тобой.
Молодой ревнитель сел на пол, и Шаллан начала работать, используя рисование как повод отвлечься от бушевавших в душе эмоций. Девушку мучили угрызения совести за то, что ее чувства к Кабзалу были не столь сильны. Одновременно она испытывала печаль оттого, что им предстояло расстаться навсегда. Но превыше всего была тревога из-за духозаклинателя.
Нарисовать себя рядом с ним было непростой задачей. Она трудилась неистово, смешивая реального сидящего Кабзала и воображаемую себя, в платье с цветочной вышивкой. Художница рисовала, отталкиваясь от собственного отражения в зеркале, добавляя нужное, — слишком узкое лицо, чтобы быть красивым, чересчур пышные волосы, щеки покрыты веснушками…
«Духозаклинатель, — думала она. — Оставаться с ним здесь, в Харбранте, опасно. Но и уезжать опасно. Нет ли третьего пути? Что, если я отошлю его?»
Шаллан замешкалась, угольный карандаш завис над рисунком. Посмеет ли она отослать фабриаль — упакованный, доставленный Тозбеку втайне — обратно в Йа-Кевед, не отправившись туда сама? Ей не придется беспокоиться о том, что комнату или ее лично обыщут и обвинят в краже, хотя нужно будет уничтожить все наброски Ясны с духозаклинателем. И она не будет рисковать навлечь на себя подозрения, исчезнув почти одновременно с тем, как принцесса откроет, что духозаклинатель больше не работает.
Девушка продолжала рисовать, все глубже погружаясь в собственные мысли, позволяя пальцам действовать самостоятельно. Отослав духозаклинатель домой, она может остаться в Харбранте. Это была золотая, манящая перспектива, от которой ее чувства еще сильней перепутались. Она так долго готовилась к отъезду. Что же тогда делать с Кабзалом? И Ясна. Неужели Шаллан действительно сможет остаться, принимая щедрую опеку Ясны, после всего, что сотворила?
«Да, — подумала она. — Да, я смогу».
Собственное рвение изумило ее. Она согласна была жить с чувством вины день за днем, если это означало продолжение учебы. Это было свидетельством чудовищного себялюбия, и ее одолел стыд. Но по крайней мере какое-то время она точно протянет. В конце концов ей придется вернуться домой, разумеется. Она не может бросить братьев наедине с опасностью. Она им нужна.
Себялюбие в сопровождении храбрости. Второе изумило ее почти так же сильно, как первое. И то и другое не походило на качества, которые она обычно приписывала себе. Но до Шаллан постепенно доходило, что она не знает, кем является на самом деле. Не знала, пока не оставила Йа-Кевед и знакомую жизнь, в которой у нее была понятная роль.
Штрихи ложились на лист все более неистово. Она закончила человеческие фигуры и перешла к фону. Быстрыми, смелыми линиями очертила пол и арочный вход на заднем плане. Черным размазанным пятном обозначила боковину стола и тень рядом. Тонкими четкими штрихами прорисовала фонари. Размашистыми движениями изобразила ноги и одеяние существа, стоявшего позади…
Девушка застыла. Угольный карандаш в ее дрогнувших пальцах прочертил на бумаге ненужную линию, убегавшую в сторону от фигуры, которую она изобразила прямо за спиной Кабзала. Этой фигуры со сгустком пересекающихся ломаных линий, зависшим над воротником и заменявшим голову, в реальности не существовало.
Художница встала, опрокинув стул, свободной рукой прижав к груди альбом и угольный карандаш.
— Шаллан? — Кабзал вскочил.
Она опять это сделала. Почему? Умиротворение, которое она ощутила во время работы над наброском, испарилось в один миг, и ее сердце безудержно заколотилось. Гнетущая тяжесть вернулась. Кабзал. Ясна. Ее братья. Решения, выборы, проблемы.
— Все в порядке? — спросил Кабзал, шагнув к ней.
— Прости… — пробормотала она. — Я… я совершила ошибку.
Шаллан нахмурилась. Сидевшая поодаль Ясна посмотрела на нее и наморщила лоб.
— Все в порядке, — успокоил ее Кабзал. — Давай поедим хлеба с вареньем. Переведем дыхание, и ты закончишь набросок. Меня не волнует, если там будет…
— Мне надо идти, — перебила Шаллан, ощущая внезапное удушье. — Прости.
Она протиснулась мимо сбитого с толку ревнителя и бросилась прочь из алькова, по широкой дуге обогнув то место, где на рисунке стояла фигура. Что же с ней такое происходит?!
Девушка побежала к подъемнику, крича паршунам, чтобы готовились опустить платформу. Бросила взгляд через плечо: в коридоре стоял Кабзал и смотрел ей вслед. Шаллан достигла лифта, продолжая сжимать альбом, и сердце рвалось у нее из груди. «Успокойся», — приказала она себе, прислоняясь к деревянным перилам. Посмотрела на пустую площадку перед подъемником, что стремительно поднималась.
Против собственной воли моргнула, запоминая. И вновь взялась за карандаш.
Она рисовала быстрыми штрихами, держа альбом на сгибе защищенной руки. Для освещения у нее были только две малюсенькие сферы по бокам, где дрожали туго натянутые веревки. Рисовала, ни о чем не думая, устремив взгляд вверх.
Потом посмотрела на получившийся набросок. На площадке перед подъемником стояли две фигуры в чересчур жестких одеяниях, точно сшитых из металлических листов, и смотрели вниз, провожая ее взглядами.
Шаллан снова посмотрела наверх. Площадка была пуста. «Да что же со мной происходит?» Она ощутила растущий ужас. Когда подъемник достиг земли, девушка вышла из него так поспешно, что всколыхнулась юбка. Шаллан едва не бежала к выходу из Вуали и замедлила шаг лишь у дверей, не обратив внимания на старших слуг и ревнителей, которые растерянно уставились на нее.
Куда идти? По ее вискам тек пот. Куда бежать, когда сходишь с ума?
Она смешалась с толпой в главной пещере. Было уже далеко за полдень, началась обеденная суета: слуги толкали тележки с едой, светлоглазые шествовали в свои комнаты, ученые шагали, скрестив руки за спиной. Шаллан мчалась мимо них, ее собранные в узел волосы растрепались, шпилька выпала, громко звякнув о каменный пол. Своевольная рыжая шевелюра струилась за спиной. Задыхающаяся и растрепанная, она достигла коридора, ведущего в их с Ясной покои, и оглянулась. В толпе осталось немало людей, которые растерянно глядели ей вслед.
Почти против собственной воли она моргнула и сняла Образ. Подняла альбом и, сжимая угольный карандаш в скользких от пота пальцах, быстро набросала заполненную людьми пещеру. Лишь в общих чертах. Мужчины из острых углов, женщины из изгибов, наклонные каменные стены, прикрытый ковром пол, вспышки света от сферных фонарей на стенах.
И пять фигур в черном с головами-символами. Чересчур жесткие наряды и плащи. Запутанные символы были разными, незнакомыми ей, и не соединялись с телами шеей. Твари двигались сквозь толпу, оставаясь невидимыми. Точно хищники. Их интересовала только Шаллан.
«Это все мое воображение, — попыталась она убедить себя. — Я утомилась, на меня навалилось слишком много всего…» Может, они были воплощением ее чувства вины? Угрызениями совести за предательство Ясны и ложь Кабзалу? Или за то, что сделала перед тем, как покинуть Йа-Кевед?
Она пыталась просто стоять и ждать, но пальцы отказывались сохранять неподвижность. Она моргнула и начала рисовать на чистом листе. Рука ее дрожала, когда набросок был готов. Фигуры были почти рядом, и там, где должны были находиться их лица, парили жуткие угловатые не-головы.
Разум твердил, что ей следует успокоиться, но доводы рассудка оказались бессильны, Шаллан не верила им. Эти существа были настоящими. И они пришли за ней.
Она метнулась прочь, испугав нескольких слуг, что приближались, желая предложить помощь. Девушка бежала, поскальзываясь на коврах, которыми был устлан коридор, и в конце концов достигла двери в покои Ясны. Зажав альбом под мышкой, отперла ее дрожащими пальцами, вошла, закрыла за собой дверь и побежала в свою комнату. Захлопнула вторую дверь, потом повернулась и попятилась от нее. Единственным источником света в комнате были три бриллиантовые марки в большом хрустальном кубке на ее ночном столике.
Девушка забралась на кровать и отползла так далеко от двери, как только могла, пока не уперлась в стену, быстро и тяжело дыша. Шаллан все еще сжимала альбом под мышкой, хотя потеряла карандаш. В ящичках ее ночного столика лежали еще карандаши.
«Не делай этого, — подумала она. — Просто посиди и успокойся».
Нахлынул ужас, мороз пошел по коже. Ей нужно было знать. Она поспешно достала карандаш, моргнула и принялась рисовать свою комнату.
Сначала потолок. Четыре прямые линии. Стены. Штрихами обозначить углы. Ее пальцы двигались, рисуя, изображая сам альбом, ее руку над ним, обтянутую тканью защищенную руку, придерживающую его. И дальше. К существам, что стояли вокруг нее, с их замысловатыми символами, зависшими над неровными плечами. У этих не-голов были неестественные углы, их поверхности сливались друг с другом странным, невозможным образом.
Существо, что стояло ближе всего, тянуло к Шаллан чересчур гладкие пальцы. Они были в дюймах от правой стороны альбома.
«Ох, Буреотец…» — подумала Шаллан, и ее карандаш замер. Комната была пуста, но набросок перед нею говорил, что вокруг полным-полно худых фигур. Они были достаточно близко, чтобы художница могла ощутить их дыхание, если у этих тварей была потребность дышать.
Неужели стало холоднее? В ужасе, не в силах остановиться, Шаллан выронила карандаш, подняла свободную руку.
И что-то нащупала перед собой.
Тогда она закричала и вскочила на кровати. Альбом упал. Шаллан прижалась к стене. Не успев сообразить, что делает, начала сражаться с рукавом, пытаясь вытащить духозаклинатель. Это была единственная из ее вещей, что хотя бы напоминала оружие. Нет, глупости. Она не знала, как им пользоваться, и была беспомощна.
Если не считать…
«Клянусь бурей! — пронеслась неистовая мысль. — Я не могу его использовать. Я дала себе слово».
И все равно Шаллан обратилась к нему. Десять ударов сердца, чтобы на свет явился плод ее преступления, итог ее самого ужасного проступка. На пятом ударе ее прервал голос, звучавший призрачно и в то же время отчетливо:
«Что ты такое?».
Она прижала руку к груди, потеряла равновесие на мягкой кровати и упала на колени на скомканное одеяло. Вскинула руку, уперлась в ночной столик и кончиками пальцев коснулась большого стеклянного кубка, что стоял там.
— Что я такое? — прошептала она. — Я перепуганная девушка.
«Это правда».
Спальня преобразилась.
Кровать, ночной столик, ее альбом, стены, потолок — все вокруг словно вспучилось, превращаясь во множество мельчайших сфер из черного стекла. Девушка очутилась в месте, где было черное небо и странное солнце, белое и маленькое, что висело над горизонтом, где-то очень далеко.
Шаллан начала спиной падать вместе с ливнем бусин и закричала. Рядом с ней парили огни — десятки, а может, и сотни. Словно язычки свечей, что летали, влекомые ветром.
Она ударилась о поверхность бесконечного темного моря, только вот оно не было мокрым. Море бусинок — даже целый океан мельчайших стеклянных сфер. Они колыхались вокруг в точности как поверхность большого водоема. Шаллан судорожно втянула воздух и забилась, пытаясь остаться на плаву.
«Хочешь, чтобы я изменился?» — спросил приятный голос, четкий и совсем непохожий на неприветливый шепот, который она слышала раньше. Он был низким и глухим и почему-то наводил на мысли о весьма почтенном возрасте. Голос будто исходил из ее руки, и Шаллан поняла — в ладони что-то зажато. Одна из бусин.
Движение стеклянного океана угрожало утянуть ее вниз; девушка отчаянно брыкалась, каким-то образом умудряясь не тонуть.
«Я был таким, какой я есть, долгие годы, — сказал тот же приятный голос. — Я так много сплю. Я изменюсь. Отдай мне то, что имеешь».
— Я не знаю, о чем ты! Пожалуйста, помоги мне!
«Я изменюсь».
Ее охватил внезапный холод, как если бы из тела вдруг ушло все тепло. Шаллан закричала, а бусина в ее пальцах засияла, сделалась горячей. Она уронила бусину, и почти в тот же миг океанское течение изменилось и увлекло ее вниз, и волны из бусин с тихим перестуком сомкнулись у нее над головой.
Шаллан рухнула на кровать в своей спальне. Стоявший на ночном столике кубок расплавился, стекло превратилось в красную жидкость, и три сферы, ранее лежавшие внутри, со стуком упали на залитую поверхность столика. Жидкость хлынула на пол. Шаллан в ужасе отпрянула.
Кубок превратился в кровь.
Дернувшись, она задела ночной столик. Пустой стеклянный кувшин для воды, рядом с кубком, перевернулся и упал. Ударился о каменный пол, разбился, и осколки разлетелись по кровавой луже.
«Это же было духозаклинание!» — мелькнуло у Шаллан. Ей удалось превратить кубок в кровь, одну из десяти Сущностей. Она схватилась за голову, уставившись на большую красную лужу, расплывавшуюся по полу.
Девушка была совершенно сбита с толку. Голос, твари, стеклянные бусины и тьма, холодное небо. Все обрушилось на нее слишком быстро.
«Я духозаклинала, — вновь пришло ей в голову. — Я это сделала!»
Было ли это как-то связано с тварями? Но они впервые появились на рисунках задолго до того, как Шаллан украла духозаклинатель. Как… что?.. Она посмотрела на свою защищенную руку и духозаклинатель, спрятанный в кармане внутри рукава.
«Я его не надела, — подумала она. — Но все равно использовала».
— Шаллан?
Это был голос Ясны. Прямо за дверью ее комнаты. Видимо, принцесса последовала за ней. Девушка ощутила укол ужаса, увидев, как струйка крови течет к двери. Она уже почти достигла порога и должна была пересечь его всего через миг.
Ну почему это оказалась кровь? Борясь с тошнотой, она вскочила, и туфельки тотчас же промокли от крови.
— Шаллан? — Голос Ясны сделался громче. — Что это был за звук?
Взгляд неистово заметался между кровавой лужей и альбомом, заполненным набросками странных существ. Что, если они и впрямь как-то связаны с духозаклинанием? Тогда Ясна их узнает. Под дверью мелькнула тень.
Запаниковав, Шаллан спрятала альбом в свой сундук. Но кровь должна была ее обличить. Такое количество могло пролиться лишь из раны, грозившей смертью. Ясна увидит. И поймет. Кровь там, где ее не должно быть? Одна из десяти Сущностей?
Ясна узнает, что натворила Шаллан!
Тут девушку осенило. Это была не блестящая идея, но все-таки выход из положения, и больше ей в голову ничего не пришло. Упав на колени, она схватила обтянутой в ткань защищенной рукой осколок разбившегося кувшина. Глубоко вздохнула и задрала правый рукав, а потом резанула стеклом по коже. От паники она почти не почувствовала боли. Потекла кровь.
В тот момент, когда повернулась дверная ручка, Шаллан выронила стеклянный осколок и легла на бок. Закрыла глаза, изображая обморок. Дверь распахнулась.
Ясна ахнула и тотчас же позвала на помощь. Бросилась к ученице, схватила ее за руку и зажала рану. Шаллан забормотала, как будто была почти без сознания, и защищенной рукой сжала кошель с духозаклинателем. Никто ведь его не откроет, верно? Она прижала руку к груди и тихонько съежилась, услышав снаружи торопливые шаги и возгласы; потом в комнату вбежали слуги и паршуны, а Ясна крикнула привести еще кого-то, чтобы помочь.
«Это, — подумала Шаллан, — добром не кончится».
46Дитя Танаваста
«Хотя тем вечером меня ждали в Ведене на ужин, я настоял на посещении Холинара, чтобы поговорить с Тивбетом. Пошлины за проход через Уритиру превзошли все разумные пределы. К тому моменту так называемые Сияющие уже начали демонстрировать свою истинную суть».
Каладину приснилось, что он стал бурей.
Он яростно несся вперед, волоча за собой буревую стену, точно широкий плащ, высоко над волнующейся черной поверхностью. Океан. Его полет вызвал шторм, и волны сталкивались друг с другом, вздымая белые шапки, которые сдували его ветра.
Юноша приблизился к темному континенту и взмыл вверх. Выше. Еще выше. Море осталось. Перед ним раскинулся огромный материк, казавшийся бесконечным океаном камня. «Такой большой», — подумал он, потрясенный. Раньше ему это и в голову не приходило. Да и разве могло?
Каладин с ревом пронесся над Расколотыми равнинами. Они выглядели так, словно нечто огромное ударило прямо в центр, и от него во все стороны побежали волнистые трещины. Равнины также оказались куда больше, чем Каладин ожидал; неудивительно, что никому так и не удалось разыскать в лабиринте ущелий путь на волю.
В центре было большое плато, но из-за темноты и расстояния он мало что разглядел. И вдруг заметил огни. Там кто-то жил.
А еще увидел, что восточная часть Равнин очень отличается от западной: ее покрывали обточенные ветром шпили — высокие, тонкие колонны. Несмотря на это, Каладин видел, что в Расколотых равнинах есть симметрия. С высоты они напоминали произведение искусства.
Через миг Равнины остались позади, а он мчался дальше, на северо-запад, пролетев высоко над морем Копий, мелким внутренним морем, где над водой сломанными пальцами вздымались скалы. Миновал Алеткар, краем глаза поймав великий город Холинар, построенный среди скал, похожих на торчавшие из камня плавники. Потом повернул на юг, в сторону от всего, что знал. Перевалил через величественный густозаселенный горный хребет — деревни теснились здесь возле отверстий, испускавших пар или лаву. Пики Рогоедов?
Он обрушил на них дождь и ветер, после чего с грохотом вторгся в неизведанные земли. Летел над городами и открытыми равнинами, деревнями и извилистыми реками. Частенько ему попадались войска. Каладин миновал низкие шатры, установленные с подветренной стороны скал, с колышками, вбитыми в камень, чтобы крепче держались; внутри прятались люди. Холмы, где солдаты укрывались в расщелинах. Большие деревянные фургоны, построенные для того, чтобы дать укрытие светлоглазым, отправившимся на войну. Сколько же войн шло в этом мире? Была ли хоть одна земля, в которой царил мир?
Каладин повернул на юго-запад, обратил ветра на город, построенный в длинных впадинах в земле, похожих на следы гигантской когтистой лапы. Миг спустя он был уже над прибрежными землями, где камень, покрытый бороздами и волнами, напоминал замерзшую воду. Здесь жили темнокожие люди, как Сигзил.
Земля все не заканчивалась. Сотни городов. Тысячи деревень. Люди с бледно-голубыми венами под кожей. Место, где от давления приближающейся бури из-под земли брызнули струи воды. Город, где люди жили в гигантских полостях, выдолбленных в сталактитах, прятавшихся внутри горного хребта титанических размеров.
Он полетел на запад вместе с ветром. Земля была такой просторной. Такой громадной. Столько разных народов. Все это с трудом помещалось в голове. На западе, похоже, воевали куда меньше, чем на востоке, и это его успокоило, хоть и не до конца. Мир на земле был вещью весьма редкой.
Что-то привлекло его внимание. Какие-то странные вспышки. Каладин полетел к ним, увлекая за собой бурю. Что это за огни? Они вспыхивали друг за другом, создавая очень странные, почти что осязаемые узоры; сферические пузырьки света, которые все время меняли интенсивность, становясь то ярче, то тусклее.
Перед Каладином появился странный треугольный город, где по углам и в центре вздымались высокие пики, точно часовые. Вспышки рождались в здании на вершине центрального пика. Каладин Буря знал, что не сможет остановиться и быстро минует это место. Ему суждено было лететь строго на запад.
Ветер распахнул дверь, и Каладин ворвался в длинный коридор со стенами, выложенными ярко-красной плиткой, с мозаичными фресками. Он промчался мимо них слишком быстро, чтобы хоть что-нибудь рассмотреть. Всколыхнул юбки высоких золотоволосых служанок, которые несли подносы с едой и горячие полотенца. Они вскрикнули на странном языке — возможно, удивляясь тому, что кто-то во время Великой бури оставил открытыми ставни.
Вспышки света рождались где-то впереди. Каладин не мог оторвать от них взгляд. Пронесся мимо симпатичной девушки с золотисто-рыжими волосами, что скорчилась в углу от испуга, и распахнул еще одну дверь. Он лишь краем глаза успел разглядеть то, что было за нею.
Мужчина стоял над двумя трупами. Бритый наголо, с бледной кожей, в белом — и с длинным тонким мечом в руке. Он отвел взгляд от своих жертв и как будто увидел Каладина. У него были большие шинские глаза.
Было слишком поздно присматриваться. Каладин вылетел в окно, распахнув ставни, и вырвался в ночь.
Новые города, горы и леса мелькали, превращаясь в размытые пятна. Чувствуя его приближение, растения скручивали листья, камнепочки закрывали раковины, кусты втягивали ветви. Вскоре он почти достиг западного океана.
ДИТЯ ТАНАВАСТА. ДИТЯ ЧЕСТИ. ДИТЯ ТОГО, КТО ДАВНО УШЕЛ.
Голос, раздавшийся внезапно, оглушил Каладина, и он начал падать.
КЛЯТВЕННЫЙ ДОГОВОР БЫЛ НАРУШЕН.
От грохота задрожала даже буревая стена. Каладин ударился о землю, отделившись от бури. Он заскользил и остановился, взметнув струи воды. Штормовые ветра хлестали его со всех сторон, но юноша был в достаточной степени их частью, чтобы не дрогнуть и не зашататься.
ЛЮДИ БОЛЬШЕ НЕ ЕЗДЯТ ВЕРХОМ НА БУРЕ.
Голос походил на раскаты грома.
КЛЯТВЕННЫЙ ДОГОВОР НАРУШЕН, ДИТЯ ЧЕСТИ.
— Я не понимаю! — орал Каладин сквозь ураган.
Перед ним возникло лицо — то самое, что он уже один раз видел, древнее лицо шириной во все небо, с глазами, полными звезд.
ГРЯДЕТ ВРАЖДА. ОН ОПАСНЕЕ ЛЮБОГО ИЗ ШЕСТНАДЦАТИ. ТЕПЕРЬ ТЕБЕ ПОРА УЙТИ.
Навстречу ему задул ветер.
— Постой! — крикнул Каладин. — Почему везде идет война? Неужели мы обречены постоянно сражаться?
Он не понимал, зачем спросил. Вопросы вырвались сами по себе. Буря заворчала, словно погруженный в раздумья престарелый отец. Лицо исчезло, разбилось на множество дождевых капель. Тот же голос чуть тише ответил:
ВРАЖДА ЦАРСТВУЕТ.
Каладин судорожно охнул и проснулся. Темные фигуры окружали его, прижимали к жесткому каменному полу. Из его горла вырвался вопль, а старые привычки взяли верх. Он инстинктивно раскинул руки, схватил двоих нападавших за лодыжки и, дернув, повалил на пол.
Они рухнули, ругаясь. Каладин воспользовался моментом, чтобы извернуться, одновременно замахиваясь. Отбив руки, что прижимали его к полу, он встряхнулся и вскочил, свалив с ног человека, что стоял прямо над ним. Повернулся, смахнул пот со лба. Где копье? Он схватился за нож на поясе.
Нет ножа. Нет копья.
— Каладин, забери тебя буря!
Это был Тефт.
Каладин прижал руку к груди и задышал размеренно, разгоняя странный сон. Четвертый мост. Он с мостовиками. Бурестражи короля предсказали, что рано утром случится Великая буря.
— Все в порядке. — Он посмотрел на копошащуюся и сквернословящую кучу мостовиков, что совсем недавно прижимали его к полу. — Зачем вы это устроили?
— Ты пытался выйти в бурю, — осуждающе сказал Моаш, выбираясь из куча-мала. Единственным источником света была бриллиантовая сфера, которую кто-то закрепил в углу.
— Ха! — прибавил Камень, вставая и отряхиваясь. — Ты открыть дверь и смотреть на дождь, как будто тебя ударить камнем по голове. Пришлось тянуть тебя назад. Не стоит проводить еще две недели больным в постельке, да?
Каладин успокоился. Снаружи продолжалось охвостье бури — тихий затяжной дождь, барабанивший по крыше.
— Ты не просыпался, — добавил Сигзил. Парень посмотрел на азирца, который сидел у каменной стены. Он не пытался удерживать Каладина. — У тебя было что-то вроде бреда.
— Я прекрасно себя чувствую. — Это была не совсем правда; у него гудела голова, тело изнемогало от усталости. Он глубоко вздохнул и расправил плечи, пытаясь взбодриться.
Сфера в углу замерцала. Потом ее свет угас, оставив их в темноте.
— Вот буря! — пробормотал Моаш. — Этот угорь Газ опять подсунул нам тусклые сферы.
Каладин пересек погруженный в непроницаемую тьму барак, ступая осторожно. Голова больше не болела к тому моменту, когда он достиг двери. Парень распахнул ее, впустив тусклый свет мрачного утра.
Ветер ослабел, но дождь продолжался. Он вышел наружу и вскоре полностью вымок. Другие мостовики последовали за ним, и Камень бросил ему кусочек мыла. Как и большинство других, Каладин был в одной набедренной повязке и как следует намылился, стоя под холодными струями. Мыло воняло жиром и было шершавым из-за песка. Мостовикам не полагалось сладко пахнущего, мягкого мыла.
Каладин бросил кусочек Бисигу, худому мостовику с угловатым лицом. Тот благодарно кивнул — Бисиг не отличался многословностью — и принялся намыливаться. Каладин позволил дождю смыть пену с тела и волос. Поодаль Камень набрал воды в миску, чтобы побриться и подровнять свою рогоедскую бороду, длинную по бокам и прикрывающую щеки, но выбриваемую вокруг рта и на подбородке. Она странным образом контрастировала с головой, потому что Камень также побрил макушку, а остальные волосы коротко подстриг.
Руки у рогоеда были умелые и осторожные, он ни разу не порезался. Закончив, выпрямился и махнул тем, кто ожидал своей очереди. Одного за другим побрил всех, кто хотел. Время от времени ему приходилось делать перерывы, чтобы заточить бритву при помощи оселка и кожаного ремня.
Каладин запустил пальцы в собственную бороду. Он не брился с той поры, как был солдатом в армии Амарама, — очень давно… Парень подошел и присоединился к очереди. Когда пришел его черед, здоровяк-рогоед рассмеялся:
— Садись, друг мой, садись! Хорошо, что ты прийти. У тебя не борода, а какие-то заросли чахлокорника.
— Сбрей все начисто, — попросил Каладин, присаживаясь на пенек. — И чтоб никаких чудных узоров вроде твоих собственных.
— Ха! — воскликнул Камень, затачивая бритву. — Ты низинник, друг мой дорогой. Не быть хорошо, если ты носить хумака’абан. Я устроить тебе взбучка, если ты попробовать такое.
— Я думал, ты считаешь себя выше драк.
— Быть несколько важный исключений. Теперь хватить болтать, если только ты не хотеть остаться без губа.
Рогоед состриг бороду, потом намылил и принялся брить, начав с левой щеки. Каладин впервые позволил кому-то брить себя; на войну он отправился достаточно молодым и не нуждался в бритье. Став старше, привык делать это сам.
Камень действовал искусно, не оставляя порезов, даже маленьких. Через несколько минут рогоед отступил. Каладин коснулся подбородка и почувствовал гладкую, нежную кожу. Лицо на ощупь казалось чужим и тут же начало мерзнуть. Он как будто вернулся в прошлое и сделался — совсем чуть-чуть — похожим на того, кем был раньше.
Странно, до чего бритье все изменило. «Надо было это сделать еще несколько недель назад…»
Охвостье перешло в морось, возвещая о последних вздохах Великой бури. Каладин встал, позволяя воде смыть сбритые волосы с груди. Данни, чье почти детское лицо едва ли нуждалось в бритье, сел на пенек последним из желавших побриться.
— Тебе лучше без бороды, — сказал кто-то. Каладин повернулся и увидел Сигзила, который прислонился к стене барака, под выступающей крышей. — У тебя сильное лицо. С резкими чертами, волевой челюстью и гордым подбородком. У моего народа о таких говорят — лицо вождя.
— Я не светлоглазый. — Каладин сплюнул.
— Ты так их ненавидишь.
— Я ненавижу их вранье. Я ненавижу свою былую веру в их благородство.
— И ты бы хотел их свергнуть? — с интересом уточнил Сигзил. — Чтобы править вместо них?
— Нет.
Это как будто удивило Сигзила. Рядом с ним появилась Сил, которой наконец-то наскучило резвиться среди ветров Великой бури. Каладин все время переживал — пусть и не очень сильно, — что однажды она улетит вместе с ними и бросит его.
— Разве ты не жаждешь наказать тех, кто так с тобой обращался? — спросил Сигзил.
— О, я бы с радостью их наказал. Но у меня нет желания занимать их место или же присоединяться к ним.
— А я бы поменялся с ними в мгновение ока, — вмешался подошедший сзади Моаш и скрестил крепкие руки на мускулистой груди. — Будь я главным, все бы изменилось. Светлоглазые работали бы в шахтах и на полях. Бегали бы с мостами и умирали под ливнем стрел паршенди.
— Не бывать такому, — сказал Каладин. — Хотя попробовать бы стоило.
Сигзил задумчиво кивнул:
— Вы двое когда-нибудь слышали о стране под названием Бабатарнам?
— Нет. — Каладин бросил взгляд в сторону лагеря. Солдаты начали выбираться из казарм. Многие тоже мылись. — Забавное название для страны.
Сигзил хмыкнул:
— Лично мне всегда казалось, что название Алеткар звучит смешно. Думаю, все зависит от того, где ты вырос.
— Так зачем ты вспомнил про этот Бабаб… — начал Моаш.
— Бабатарнам, — договорил за него Сигзил. — Я там однажды был вместе со своим учителем. У них растут очень необычные деревья. Все растение — вот прямо весь ствол — ложится, когда приближается Великая буря, как будто его соединяют с землей шарниры. Меня трижды за время нашего пребывания там бросали в тюрьму. Бабатцы очень щепетильны по части того, что можно произносить вслух. Учитель был крайне недоволен суммой выкупа, который пришлось заплатить за мое освобождение. Уверен, они использовали любой предлог, чтобы заключить под стражу чужака, потому что знали: у моего учителя глубокие карманы. — Он тоскливо улыбнулся. — Но один раз я и впрямь был виноват. Видите ли, у тамошних женщин под кожей видны узоры из неглубоких вен. Многим гостям из других краев они не нравятся, но я ими восторгался. И с трудом держал себя в руках…
Каладин нахмурился. Разве он не видел во сне что-то похожее?
— Я вспомнил про бабатцев, потому что у них любопытная система правления, — продолжил Сигзил. — Там, знаете ли, всем заправляют старики. Чем больше тебе лет, тем ты влиятельней. У всех есть шанс сделаться правителями, если они проживут достаточно долго. Их короля называют Великим старцем.
— По-моему, это честно, — сказал Моаш, присоединяясь к Сигзилу под выступом крыши. — Лучше, чем выбирать правителя по цвету глаз.
— Ну конечно, — поддакнул Сигзил. — Бабатцы вообще честный народ. Сейчас там правит династия Монаваков.
— Откуда взялась династия, если правителей выбирают по возрасту? — удивился Каладин.
— Вообще-то, все довольно просто. Надо лишь казнить любого, кто сделается достаточно старым, чтобы бросить вызов вождю.
Каладин почувствовал озноб.
— И они это делают?!
— Да, к несчастью. В Бабатарнаме очень неспокойно. Когда мы туда прибыли, обстановка уже накалилась. Семья Монавак позаботилась о том, чтобы только ее члены жили дольше всех; на протяжении пятидесяти лет никто, кроме них, не занимал пост Великого старца. Все желающие становились жертвами наемных убийц, были отправлены в ссылку или пали смертью храбрых.
— Это ужасно, — сказал Каладин.
— С тобой мало кто стал бы спорить. Но я вспомнил про это неспроста. Видишь ли, мой опыт свидетельствует, что, куда бы ты ни пошел, везде обнаружатся те, кто злоупотребляет своей властью. — Он пожал плечами. — Цвет глаз — не такой уж странный метод по сравнению с тем, что мне доводилось видеть. Если бы ты, Моаш, и впрямь смог свергнуть светлоглазых и сделаться правителем, я сомневаюсь, что мир бы стал совсем иным. Злоупотребления бы все равно происходили. Просто от них страдали бы другие.
Каладин медленно кивнул, но Моаш покачал головой:
— Нет. Я бы изменил мир. И я это сделаю.
— Каким образом? — заинтересовался Каладин.
— Я пришел на эту войну, чтобы добыть себе осколочный клинок, — объяснил Моаш. — И по-прежнему собираюсь это сделать… так или иначе. — Он покраснел и отвернулся.
— Ты заявился добровольцем, рассчитывая, что тебя сделают копейщиком? — спросил Каладин.
Моаш поколебался, потом кивнул:
— Кое-кто из ребят, что пришли вместе со мной, действительно стали солдатами, но большинство из нас угодили в мостовые расчеты. — Он посмотрел на Каладина, мрачнея. — Лорденыш, лучше пусть твой план сработает. Когда я в последний раз попытался сбежать, меня избили и предупредили, что, если попробую опять, получу клеймо раба.
— Моаш, я никогда не обещал, что он сработает. Есть идея получше — валяй, делись.
Тот помедлил.
— Ну, если ты и впрямь обучишь нас обращаться с копьем, как обещал, то на остальное мне плевать.
Каладин огляделся, опасливо проверяя, нет ли поблизости Газа или мостовиков из других отрядов.
— Тише, — одернул он Моаша, понизив голос. — Не надо об этом трепаться, когда мы не в ущелье.
Дождь почти перестал; вскоре и тучи должны были разойтись.
Моаш сердито уставился на него, но не издал ни звука.
— Ты ведь не поверил, что тебе позволят добыть осколочный клинок? — спросил Сигзил.
— Кто угодно может получить клинок в поединке, — возразил Моаш. — Раб или свободный. Светлоглазый или темноглазый. Таков закон.
— При условии, что ему следуют, — прибавил Каладин со вздохом.
— Так или иначе, я это сделаю, — повторил Моаш.
Он посмотрел в ту сторону, где Камень, закрыв бритву, вытирал дождевую воду с бритой макушки. Потом рогоед приблизился к ним.
— Я слышал о месте, про которое ты говорить, Сигзил, — сказал он. — Бабатарнам. Кузен кузена моего кузена один раз побывать там. У них очень вкусные улитки.
— Долго же пришлось шагать твоему родственнику-рогоеду, — заметил Сигзил.
— Не дольше, чем моему знакомому азирцу, — парировал Камень. — Хотя, вообще-то, намного меньше — ведь у вас такие маленькие ножки!
Сигзил нахмурился.
— Я уже встречать раньше таких, как ты, — продолжил Камень, скрестив руки на груди.
— Ну и что? Азирцы — никакая не редкость.
— Нет, я не про народ, — возразил рогоед. — Я про тех, кто походить на тебя. Как же их звать? Этих, которые бродить туда-сюда, рассказывать другим, что они увидеть? Миропевцы. Да, правильное имя быть. Так?
Сигзил застыл. Потом вдруг выпрямился и быстрым шагом ушел прочь от казармы, не оглядываясь.
— Чего это с ним такое? — изумленно спросил Камень. — Я не стыжусь быть поваром. Почему он стыдится быть миропевцем?
— Миропевцем? — повторил Каладин.
Рогоед пожал плечами:
— Я мало знать. Они странные люди быть. Говорить, им надо путешествовать по всем королевствам и рассказывать людям о других королевствах. Они быть вроде сказочников, только думать о себе очень-очень много.
— Наверное, в своей стране он какой-нибудь светлорд, — предположил Моаш. — Такие речи… Прямо удивляюсь, как его занесло к нам, кремлецам.
— Эй, — окликнул их Данни. — Что вы сотворили с Сигзилом? Он обещал рассказать мне о моей родине.
— Родине? — переспросил Моаш у молодого человека. — Ты же из Алеткара.
— Сигзил считает, таких фиолетовых глаз, как у меня, в Алеткаре не бывает. Он думает, в моих жилах течет и веденская кровь.
— У тебя не фиолетовые глаза, — возразил Моаш.
— Конечно, фиолетовые, — заупрямился Данни. — Это видно на ярком свету. Просто они очень темные.
— Ха! — воскликнул Камень. — Если ты из Веденара, мы кузены! Пики рядом с Веденаром. Там бывать люди с правильными красными волосами, как у нас!
— Данни, радуйся, что кому-то не померещилось, что у тебя красные глаза, — вмешался Каладин. — Моаш, Камень, соберите свои звенья и передайте то же самое Тефту и Шраму. Я хочу, чтобы все промаслили жилеты и сандалии от сырости.
Они вздохнули, но выполнили его приказ. Солдаты дали им масло. Мостовики — расходный материал, а вот за хорошую свиную кожу и металл для пряжек приходилось дорого платить.
Пока Четвертый мост готовился к работе, сквозь тучи выглянуло солнце. Его лучи приятно согревали мокрого Каладина. Было что-то бодрящее в том, как холодная Великая буря сменилась теплом. Маленькие камнепочковые полипы на стене казармы раскрылись, втягивая влажный воздух. Их следовало соскрести. Камнепочки разъедали стены, оставляя выемки и трещины. Цвет у полипов был темно-малиновый.
Наступил чачель, третий день недели. На рынок рабов должны доставить свежий товар. Значит, будут новые мостовики. Отряд Каладина в серьезной опасности. Во время последней вылазки Йейк получил стрелу в руку, а Дельп — в шею. Каладин не смог ему помочь, и, поскольку Йейк ранен, в отряде осталось двадцать восемь человек, способных нести мост.
И действительно, примерно через час после того, как они приступили к утренним занятиям — приводили в порядок снаряжение, смазывали мост маслом, Лопен и Даббид сбегали за полагавшейся на завтрак жидкой кашей и приволокли на склад котел, — Каладин заметил солдат, которые вели вереницу грязных, шаркающих ногами мужчин. Он махнул Тефту, и они вдвоем двинулись навстречу Газу.
— Прежде чем начнешь на меня орать, — сказал сержант, едва увидев Каладина, — пойми, что я ничего не могу изменить.
Рабы сбились в кучу, за ними наблюдала пара солдат в помятых зеленых мундирах.
— Ты же мостовой сержант, — возразил Каладин.
Тефт встал рядом с ним. Он не брился, но начал аккуратно подстригать свою короткую седую бороду.
— Ага, — буркнул Газ. — Но я больше не распределяю новичков. Светлость Хашаль желает делать это сама. От имени мужа, разумеется.
Каладин стиснул зубы. Значит, Четвертому мосту новобранцев не видать.
— Выходит, мы остались с носом.
— Этого я не говорил. — Газ сплюнул черным. — Она дала вам одного.
«Ну хоть что-то…» — подумал Каладин. Солдаты привели почти целую сотню новых мостовиков.
— Которого? Надеюсь, он достаточно высокий, чтобы нести мост.
— О, за это не волнуйся. — Газ взмахом руки разогнал нескольких рабов. — А еще он хороший работник.
Рабы подались в стороны, открыв того, кто стоял сзади. Он был чуть ниже среднего роста, но все равно достаточно высоким, чтобы нести мост.
Но у него была черно-красная мраморная кожа.
— Паршун?! — изумился Каладин. Рядом с ним вполголоса выругался Тефт.
— А почему нет? — ответил Газ. — Они безупречные рабы. Слова поперек не скажут.
— Но мы же с ними воюем! — возразил Тефт.
— Мы воюем с бандой выродков, — парировал Газ. — Эти, с Расколотых равнин, ни в какое сравнение не идут с ребятами, что работают на нас.
Это, по крайней мере, правда. В военном лагере было много паршунов, и, несмотря на разводы на коже, между ними и воинами-паршенди не наблюдалось почти никакого сходства. К примеру, на паршунах не росли странные панцири, напоминавшие доспехи. Каладин разглядывал лысого крепыша. Паршун глядел в землю; он был в одной набедренной повязке, и все в нем казалось каким-то толстым. Его пальцы были толще человеческих, руки — плотнее, а бедра — шире.
— Он ручной, — сказал Газ. — Не тревожься.
— Я думал, паршуны слишком ценны, чтобы отправлять их бегать с мостами, — заметил Каладин.
— Это вроде как эксперимент. Светлость Хашаль изучает варианты. В последнее время находить новых мостовиков стало сложно, и паршуны могли бы заполнить дыры.
— Газ, это глупость, — возразил Тефт. — Мне наплевать, ручной он или нет. Приказывать ему нести мост для тех, кто воюет с его соплеменниками, — чистейшая глупость. Что, если он нас предаст?
Газ пожал плечами:
— Что-нибудь придумаем.
— Но…
— Хватит, Тефт, — вмешался Каладин. — Эй, паршун, за мной.
Он повернулся и направился вниз по склону холма. Паршун покорно двинулся следом. Тефт выругался и сделал то же самое.
— Что за фокус они хотят с нами провернуть, как ты думаешь? — спросил он.
— По-моему, все обстоит именно так, как сказал Газ. Хотят выяснить, можно ли доверить паршуну бежать с мостом. Либо он выполнит приказ, либо откажется бежать или даже попытается убить нас. Что бы ни случилось, она в выигрыше.
— Дыхание Келека… — выругался Тефт. — Мы словно улитки в брюхе рогоеда. Она всех нас погубит.
— Знаю. — Каладин бросил взгляд через плечо на паршуна, который был чуть выше большинства своих собратьев и с чуть более широким лицом, но в остальном от них ничем не отличался.
Другие члены Четвертого моста уже построились к моменту их возвращения. Они смотрели на приближавшегося паршуна со смесью удивления и недоверия. Каладин остановился перед шеренгой, Тефт стоял рядом с ним, паршун — позади. Его присутствие раздражало до неприятного зуда, и Каладин будто случайно шагнул в сторону. Паршун не шелохнулся — так и стоял, опустив глаза и ссутулившись.
Каладин окинул взглядом остальных. Они все поняли и рассердились.
«Буреотец… — подумал Каладин. — В мире все-таки есть кое-кто ниже, чем мостовик. Мостовик-паршун». Паршуны, возможно, и стоили дороже большинства рабов, как и чуллы. Вообще-то, сравнение и впрямь было подходящим, потому что паршунов использовали совсем как животных.
Увидев, как повели себя мостовики, Каладин пожалел это существо. И тотчас же разозлился на самого себя. Ну когда же он научится думать и чувствовать иначе? Паршун опасен, он отвлекал их, на него нельзя положиться.
Он — обуза.
«Преврати обузу в преимущество, если сумеешь…»
Эти слова произнес человек, который заботился только о собственной шкуре.
«Забери меня буря, — подумал Каладин. — Я дурак. Я самый настоящий тупоумный идиот. Это не то же самое. Это совсем другое».
— Паршун, — заговорил он, — у тебя имя есть?
Тот покачал головой. Паршуны редко разговаривали. Могли, но их приходилось заставлять.
— Ну, нам ведь надо тебя как-то звать. Может, Шен?
Тот пожал плечами.
— Вот и хорошо. — Каладин повернулся к остальным. — Это Шен. Он теперь один из нас.
— Паршун? — спросил отдыхавший у барака Лопен. — Не нравится мне все это, ганчо. Ты только посмотри, как он на меня уставился.
— Он убьет нас во сне, — прибавил Моаш.
— А мне нравится, — заявил Шрам. — Надо просто выставить его вперед, когда побежим. Он примет стрелу за одного из нас.
Сил приземлилась на плечо Каладина, глядя на паршуна. Глаза у нее были печальные.
«Если бы ты и впрямь смог свергнуть светлоглазых и сделаться правителем, злоупотребления бы все равно происходили. Просто от них страдали бы другие».
Но это ведь паршун!
«Каждый выживает как умеет…»
— Нет, — отрезал Каладин. — Шен теперь один из нас. Мне наплевать, кем он был раньше. Мне наплевать, кем были вы все. Мы Четвертый мост. Как и он.
— А… — начал Шрам.
— Нет, — с нажимом повторил Каладин. — Мы не станем обращаться с ним так, как с нами обращаются светлоглазые. И все тут. Камень, подбери ему жилет и сандалии.
Мостовики разошлись, все, кроме Тефта.
— А как же… наши планы? — тихонько спросил он.
— Не меняются.
Тефту это не понравилось.
— Тефт, что он сделает? Донесет на нас? Я никогда не слышал, чтобы паршун произносил больше одного слова зараз. Сомневаюсь, что из него получится шпион.
— Не знаю. Но мне они никогда не нравились: как будто переговариваются друг с другом, только без слов. Мне не нравится, как они выглядят.
— Тефт, — ровным голосом произнес Каладин, — если бы мы судили о мостовиках по внешнему виду, тебе бы дали под зад коленом еще много недель назад, за твою-то физиономию.
Тефт фыркнул, потом улыбнулся.
— Что? — спросил Каладин.
— Ничего, — ответил пожилой мостовик. — Просто… на миг ты напомнил мне о лучших временах. Тех, что были до того, как на меня обрушилась буря. Ты ведь трезво оцениваешь наши шансы, да? Вырваться на свободу, удрать от такого, как Садеас?
Каладин мрачно кивнул.
— Славненько, — сказал Тефт. — Что ж, раз ты явно не станешь этого делать сам, я прослежу за нашим дружочком Шеном. Поблагодаришь, когда я схвачу его за руку, не дав вонзить нож тебе в спину.
— Не думаю, что нам стоит волноваться.
— Ты молод. Я стар.
— Считаешь, это делает тебя мудрее?
— Клянусь Преисподней, нет. Это свидетельствует лишь о том, что у меня больше опыта в выживании, чем у тебя. Я буду за ним следить. Ты же просто займись этими несчастными, чтобы они… — Он ненадолго умолк и огляделся по сторонам. — Чтобы они не топтались на месте, встретившись лицом к лицу с противником. Ты меня понял?
Парень кивнул. Слова Тефта весьма походили на то, что мог бы посоветовать один из старых сержантов Каладина. Тефт упрямо избегал разговоров о прошлом, но все-таки было заметно, что по силе духа он превосходил остальных.
— Ладно, — согласился Каладин. — Позаботься о том, чтобы они привели в порядок снаряжение.
— А ты что будешь делать?
— Ходить. И думать.
Час спустя Каладин все еще бродил по военному лагерю. Скоро ему предстояло вернуться на склад: мостовиков ожидало новое дежурство в ущелье. Им дали всего лишь несколько часов свободы, чтобы как следует подготовиться.
В юности он не понимал, почему отец часто уходил погулять и поразмыслить о чем-нибудь. С возрастом Каладин обнаружил, что перенял привычки отца. На ходу что-то прояснялось в его голове. Череда шатров, пестрая круговерть, людская суета — все это создавало ощущение движения, и его мысли бежали резвей.
«Каладин, не ограничивай ставки, боясь за свою шкуру, — всегда говорил ему Дюрк. — Не ставь грош, когда у тебя полный карман марок. Ставь все или выходи из-за стола».
Сил плясала перед ним, прыгая с плеча на плечо по битком забитой улице. Время от времени она приземлялась на голову какому-нибудь встречному прохожему и сидела там, скрестив ноги, пока не проезжала мимо Каладина.
Он положил на стол все свои сферы и собирался помочь мостовикам. Но что-то его грызло, и парень никак не мог понять, в чем причина тревоги.
— Тебя что-то беспокоит. — Сил приземлилась на его плечо.
Поверх обычного платья на ней был сюртук, а на голове — шапочка, словно в подражание местным лавочникам. Они миновали магазинчик аптекаря. Каладин даже не посмотрел в его сторону. У него не осталось сока шишкотравника на продажу. Вскоре закончатся и остальные запасы.
Он пообещал мостовикам научить их сражаться, но на это требуется время. А когда они всему научатся, как вытащить копья из провала, чтобы использовать для побега? Это очень трудная задача, ведь мостовиков тщательно обыскивали. Они могли затеять драку во время обыска, но это бы лишь подняло по тревоге весь военный лагерь.
Проблемы, проблемы… Чем дольше он думал, тем более невыполнимой казалась задача.
Каладин уступил дорогу двум солдатам в темно-зеленых мундирах. Карие глаза отмечали их как обычных граждан, но белые узлы на плечах поднимали статус до граждан-офицеров: командиров отделений и сержантов.
— Каладин? — заговорила Сил.
— Вытащить отсюда мостовиков — задание посложней всего, что мне приходилось делать. Намного сложней моих предыдущих попыток побега, а ведь все они завершились крахом. Я все время спрашиваю себя, не творю ли собственными руками очередную катастрофу?
— На этот раз все будет иначе. Я это чувствую.
— Такое мог бы сказать Тьен. Его смерть доказывает, что слова ничего не значат. Предвосхищая твой вопрос — нет, я не погружаюсь снова в отчаяние. Но не могу просто взять и забыть то, что со мной случилось. Все началось с Тьена. С того момента, похоже, каждый раз, когда я осознанно выбирал людей, которых хотел защитить, они в итоге оказывались мертвы. Каждый раз. Впору задуматься, не ненавидит ли меня сам Всемогущий?
Она нахмурилась:
— По-моему, ты говоришь глупости. Кроме того, уж если на то пошло, Он мог ненавидеть умерших, а не тебя. Ты-то выжил.
— Не такой уж я самовлюбленный, чтобы думать, будто все дело во мне. Но, Сил, я каждый раз остаюсь в живых, тогда как почти все погибают. Это повторяется снова и снова. Мой старый отряд копейщиков, первый мостовой расчет, с которым я бежал, множество рабов, которым я пытался помочь обрести свободу. В этом есть какая-то закономерность. Все сложнее и сложнее не обращать на нее внимания.
— Может, тебя хранит Всемогущий, — предположила Сил.
Каладин замер посреди улицы; проходивший мимо солдат выругался и толкнул его в сторону. Что-то во всем этом разговоре было неправильно. Каладин отошел к дождевой бочке, установленной между двумя лавками с крепкими каменными стенами.
— Сил, ты упомянула Всемогущего.
— Ты первый это сделал.
— Забудем пока об этом. Ты веришь во Всемогущего? Ты знаешь, существует ли Он на самом деле?
Сил склонила голову набок:
— Не знаю. Хм. Ну, есть ведь множество вещей, которых я не знаю. Но это мне следовало бы знать. Я так думаю. Наверное? — Она казалась очень озадаченной.
— Да я и сам ни в чем не уверен. — Каладин устремил взгляд на улицу. — Мать верила, и отец всегда говорил о Вестниках с почтением. Думаю, он тоже верил. Скорее всего, просто потому, что традиции лечения, по слухам, пошли от Вестников. Ревнители не обращают внимания на нас, мостовиков. Когда я был в армии Амарама, они приходили к солдатам, но на этом складе я ни одного не видел. Я как-то об этом не задумывался. Вера, как мне кажется, солдатам не помогала.
— Если ты не веруешь во Всемогущего, нет причин считать, что Он тебя ненавидит.
— Не уверен, — возразил Каладин. — Если Всемогущего не существует, может существовать кто-то другой. Не знаю. Многие знакомые мне солдаты были суеверны. Они все болтали о вещах вроде Старой магии и Ночехранительницы, о том, что могло навлечь на человека неприятности. Я над ними насмехался. Но сколько еще я буду притворяться, что не знаю о таком? Что, если все мои неудачи связаны с чем-то подобным?
Сил выглядела обеспокоенной. Шапочка и сюртук превратились в туман, и она обхватила себя руками, словно от его слов ей стало холодно.
«Вражда царствует…»
— Сил, — снова заговорил он, хмурясь и вспоминая свой странный сон, — ты когда-нибудь слышала о Вражде? Я не о чувстве, я… о человеке или каком-то существе с таким именем.
Сил внезапно зашипела, словно возмущенное дикое животное. Сорвавшись с его плеча, она стремительной молнией унеслась под карниз ближайшего дома.
Каладин моргнул.
— Сил? — позвал он и привлек внимание двух проходивших мимо прачек. Спрен не появилась. Каладин скрестил руки на груди. Слово «Вражда» ее спугнуло. Почему?
Ход его мыслей нарушила череда громких ругательств. Парень повернулся и увидел, как из расположенного по другую сторону улицы красивого здания выбежал мужчина, вытолкнув перед собой полураздетую женщину. У него были ярко-голубые глаза, а на рукаве куртки, переброшенной через руку, виднелись красные узлы. Светлоглазый офицер не очень высокого ранга. Возможно, седьмой дан.
Женщина упала на землю. Она прижимала расстегнутое платье к груди и плакала, ее длинные черные волосы, подвязанные двумя красными лентами, падали на лицо. Платье было как у светлоглазой, но с короткими рукавами и выставленной напоказ защищенной рукой. Куртизанка.
Офицер, продолжая сыпать ругательствами, натянул куртку от мундира. Пуговицы не застегнул. Шагнул вперед и ударил проститутку в живот. Женщина охнула, вокруг нее из-под земли начали выбираться спрены боли. Никто из прохожих не остановился, наоборот — все поспешили прочь, опустив голову.
Каладин зарычал, выпрыгнул на дорогу, протолкался через группу солдат. Потом замер. Из толпы вышли трое в синих мундирах и направились прямиком к упавшей женщине и офицеру. Только один был светлоглазым, судя по узлам на плечах. Золотым узлам. Причем высокого ранга, второго или третьего дана. Эти люди в синих мундирах без единой складочки явно были не из армии Садеаса.
Офицер Садеаса замешкался. Незнакомец в синем положил руку на меч. Два его спутника были вооружены отличными алебардами с блестящими лезвиями в виде полумесяцев.
Несколько солдат в красном вышли из толпы и начали окружать одетых в синее. Обстановка накалялась, и Каладин понял, что улица, совсем недавно оживленная, пустела на глазах. Еще немного, и он оказался единственным, кто смотрел на троих в синем, теперь окруженных воинами в красном. Женщина все еще сидела на земле и хлюпала носом. Она жалась к офицеру в синем.
Тот, кто пнул ее, — здоровяк с густыми бровями и копной нечесаных черных волос — начал застегивать правую сторону своего мундира.
— Друзья, вам тут не место. Кажется, вы забрели в чужой военный лагерь.
— Мы здесь по делу, — отозвался офицер в синем. У него были золотистые волосы с черными алетийскими прядями и красивое лицо. Он выставил перед собой руку, словно желая обменяться рукопожатием с офицером Садеаса. — Ну, будет, — продолжил он приветливым тоном. — Не знаю, что за ссора у вас с этой женщиной приключилась, но уверен, что можно разобраться без гнева и насилия.
Каладин отодвинулся под навес, где пряталась Сил.
— Она шлюха, — бросил офицер Садеаса.
— Это я вижу, — ответил человек в синем, не опуская руки.
Разгневанный вояка в красном плюнул в шлюху.
— Ясно, — произнес блондин. Он отвел руку, и воздух наполнился туманом, который, вихрясь, сгустился в его руках, когда он принял агрессивную стойку. Появился массивный меч — почти таких же размеров, как сам офицер.
С его холодного мерцающего лезвия падали капли воды. Меч был красивым, длинным и волнистым; заточенный край извивался, точно угорь, и закруглялся к острию. На другой стороне были изящные борозды, похожие на скопления кристаллов.
Офицер Садеаса побледнел, подался назад и, споткнувшись, упал. Солдаты в красном бросились врассыпную. Поднимающийся офицер выругался им вслед — Каладин еще не слышал таких мерзких ругательств, — но ни один не вернулся, чтобы помочь. Одарив противников последним сердитым взглядом, офицер в красном вскарабкался по ступенькам обратно в дом.
Дверь захлопнулась, и на улице воцарилась странная тишина. Каладин остался там один, не считая солдат в синем и упавшей куртизанки. Осколочник бросил на него взгляд, но явно не счел угрозой. Он вонзил меч в мостовую; лезвие вошло легко и осталось стоять, рукоятью к небесам.
Потом молодой осколочник протянул руку шлюхе:
— Прости за любопытство, но что ты ему сделала?
Та мгновение колебалась, но взяла его руку и позволила себя поднять.
— Он отказался платить, дескать, с его-то репутацией мне хватит и полученного удовольствия. — Женщина скривилась. — Когда я сказала, что думаю о его «репутации», он меня и пнул в первый раз. Кажется, он прославился совсем не за то, о чем думал сам.
Светлорд негромко рассмеялся:
— Думаю, теперь ты должна брать деньги вперед. Мы проводим тебя до границы. Рекомендую в ближайшем будущем воздержаться от посещения военного лагеря Садеаса.
Женщина кивнула, продолжая прижимать к груди разорванное платье. Каладин вдруг понял, что не может оторвать взгляда от ее голой руки. Изящная, смуглокожая, с длинными и тонкими пальцами. Он покраснел. Куртизанка боязливо прижалась к светлорду, в то время как два его товарища наблюдали за обоими концами улицы, держа алебарды наготове. Даже с растрепанной прической и потекшим макияжем, она была довольно хорошенькой.
— Спасибо, светлорд. Возможно, я вам нравлюсь? Денег не возьму.
Молодой светлоглазый вскинул бровь:
— Заманчиво, но отец меня убьет. Он помешан на старых традициях.
— Жалость какая… — Женщина отошла, неловко прикрывая грудь и просовывая руку в рукав. Потом надела перчатку на защищенную руку. — Ваш отец отличается чопорностью, верно?
— Можно сказать и так. — Светлоглазый повернулся к Каладину. — Эй, мостовичок!
«Мостовичок?!»
Этот лордик был на каких-то пару лет старше самого Каладина.
— Беги к светлорду Рералю Макораму и передай от меня весточку, — велел осколочник, бросив что-то Каладину через всю улицу. Сфера. Она сверкнула в лучах солнца, прежде чем Каладин ее поймал. — Он из Шестого батальона. Скажи, что Адолин Холин не успевает прийти на сегодняшнюю встречу. Я позже пришлю кого-нибудь, чтобы назначить другой день.
Каладин посмотрел на сферу. Изумрудный грош. Больше, чем мостовик обычно зарабатывал за две недели. Он поднял глаза; молодой светлорд и два его солдата уже удалялись, и шлюха следовала за ними.
— Ты пытался ей помочь, — раздалось рядом. Он повернулся к Сил, которая слетела ему на плечо. — Очень благородно с твоей стороны.
— Они успели первыми, — сказал Каладин. «И светлоглазый тоже. Зачем он вмешался?»
— Но ты все же пытался.
— Это было глупо. Что бы я сделал? Сразился со светлоглазым? На меня набросилась бы половина солдат в лагере, а шлюху бы просто избили за то, что устроила такой скандал. Она могла и умереть из-за меня. — Он замолчал. Это словно подтверждало то, что он говорил раньше.
Каладин никак не мог перестать думать о том, что проклят, наделен фатальным невезением или чем-то еще в этом духе. От суеверий нет никакого проку. Но он не мог отрицать, что в происходящем имелась некая тревожная закономерность. Если поступать как раньше, разве можно ждать иных результатов? Надо попробовать что-то новое. Как-то измениться. Об этом стоит еще поразмыслить.
Каладин направился обратно к лесному складу.
— Ты разве не сделаешь, что велел светлорд? — спросила Сил. Ничто в ней не говорило о недавнем внезапном страхе; она как будто притворялась, что ничего особенного не произошло.
— После того, как он со мной обошелся? — огрызнулся Каладин.
— Не так уж и плохо…
— Не буду я им кланяться. Я не мальчик на побегушках, пусть даже им так кажется. Если это сообщение для него так важно, надо было задержаться и убедиться, что я все сделаю.
— Ты взял его сферу.
— Заработанную по́том темноглазых, которых он использует.
Сил ненадолго замолчала.
— Когда ты о них говоришь, вокруг тебя собирается тьма, которая меня пугает. Ты становишься сам не свой.
Каладин промолчал. Он не был ничем обязан этому светлорду, и, кроме того, ему приказали вернуться на лесной склад.
Но осколочник вступился за женщину.
«Нет, — с нажимом возразил Каладин самому себе. — Он просто искал повод опозорить офицера Садеаса. Все знают, что два военных лагеря не любят друг друга».
И на этом он счел тему закрытой.
47Благословения бури
Год назад
Каладин повертел камешек в пальцах, глядя на игру света на выступающих кристаллах кварца. Он стоял, прислонившись к большому валуну, прижав одну ступню к его поверхности и держа копье под рукой.
Камень ловил свет и лучился разноцветными бликами, в зависимости от того, как его повернуть. Красивые миниатюрные кристаллы мерцали, точно мифические города из самосветов.
Неподалеку готовилась к битве армия великого маршала Амарама. Шесть тысяч человек точили копья или надевали кожаные доспехи. Поле боя располагалось поблизости, и, поскольку Великих бурь не ожидалось, войско на ночь расположилось в палатках.
Прошло уже почти четыре года с того дождливого вечера, как он вступил в армию Амарама. Четыре года. И целая вечность.
Солдаты спешили по своим делам. Некоторые махали руками, приветствуя Каладина. Он кивнул нескольким, спрятал камешек и, скрестив руки, стал ждать. Невдалеке уже взвилось знамя Амарама, пурпурное с темно-зеленой глифпарой в виде белоспинника, вздыбившего костяной гребень. «Мерем» и «хах», честь и решимость. Знамя трепетало на фоне восходящего солнца, и утренняя прохлада постепенно сдавала позиции под натиском дневной жары.
Юноша повернулся к востоку. К дому, куда он не вернется. Он так решил много месяцев назад. Срок его службы заканчивался через несколько недель, но он останется в армии. Ему не хватит сил предстать перед родителями после того, как он нарушил обещание защитить Тьена.
Крепкий темноглазый солдат, с топором на спине и белыми узлами на плечах, подбежал к нему. Командиру отряда дозволялось носить иное оружие, нежели всем остальным. У Гэра были мускулистые руки и густая черная борода, но он потерял большой кусок кожи на правой стороне головы. За ним следовали два сержанта — Налем и Корабет.
— Каладин! — воскликнул Гэр. — Ради Буреотца, парень, ты можешь от меня отстать? Сегодня же день битвы!
— Гэр, я отлично знаю, какой сегодня день, — сказал Каладин, по-прежнему стоя со скрещенными руками.
Несколько рот уже собирались и строились в шеренги. Даллет позаботится, чтобы отряд Каладина занял положенное место. В первых рядах, как они и решили. Их враг, светлоглазый лорд Холлоу, предпочитал навесную стрельбу. Амарам уже несколько раз сражался с его войском. Одна из этих битв врезалась Каладину в память и душу.
Он вступил в армию Амарама, рассчитывая, что будет защищать границы алетийских земель, — так оно и вышло. Но сражался он с другими алети, лордами пониже рангом, которым не терпелось откусить кусочек от владений великого князя Садеаса. Время от времени войска Амарама пытались отвоевать у других великих князей территории — маршал заявлял, что они на самом деле принадлежали Садеасу и были украдены много лет назад. Каладин не знал, что об этом думать. Из всех светлоглазых он доверял только Амараму. Но, судя по всему, они занимались тем же, что и армии их противников.
— Каладин? — нетерпеливо позвал Гэр.
— У тебя есть то, что мне нужно, — объяснил Каладин. — Новобранец, явился только вчера. Гэлан говорит, его зовут Кенн.
Гэр нахмурился:
— Я что, должен сыграть с тобой в эту игру прямо сейчас?! Поговорим после битвы. Если мальчишка выживет, может быть, я тебе его отдам. — Он повернулся, чтобы уйти, и сержанты сделали то же самое.
Юноша выпрямился, подобрал копье. Гэр заметил это и застыл.
— У тебя не будет никаких неприятностей, — негромко сказал Каладин. — Просто отошли мальчишку в мой отряд. Возьми деньги. И помалкивай. — Он вытащил кошель со сферами.
— Может, я не хочу его продавать, — сказал Гэр, поворачиваясь.
— Ты его не продаешь. Ты переводишь его ко мне.
Гэр поглядел на кошель:
— А может, мне не нравится, что все пляшут под твою дудку. Мне плевать, что ты хороший копейщик. Мой отряд принадлежит мне одному.
— Ни сферой больше. — Каладин уронил кошель на землю. Тот упал со звоном. — Мы оба знаем, что мальчишка для тебя бесполезен. Не обучен, снаряжение плохое, слишком хилый, чтобы из него получился хороший пехотинец. Пришли его ко мне.
Юноша повернулся и пошел прочь. Через несколько мгновений позади звякнуло — Гэр поднял кошель:
— Не сердись, я должен был попытаться.
Каладин не остановился.
— Сдались тебе эти новобранцы, а? — прокричал Гэр ему вслед. — В твоем отряде половина слишком низкорослые, чтобы сражаться как следует! Тут впору решить, что ты ищешь смерти!
Каладин не обратил на него внимания. Он шел через лагерь, махал в ответ на приветствия. Почти все уступали дорогу, зная и уважая его или будучи наслышаны о нем. Самый молодой командир отряда во всей армии, провоевал всего четыре года — и уже главный. Темноглазому воину оставалось лишь отправиться на Расколотые равнины, чтобы подняться еще выше в военной иерархии.
В последние минуты перед битвой солдаты носились туда-сюда, и лагерь превращался в сумасшедший дом. Роты одна за другой занимали позиции. Враг проделывал то же самое на маленькой возвышенности с западной стороны поля.
Враг. Так принято было говорить. Но если случался настоящий приграничный конфликт с веденцами или реши, эти люди вставали рядом с войсками Амарама и сражались вместе. Как будто сама Ночехранительница забавлялась с ними, играла в какую-то запретную азартную игру, то помещая людей на одну сторону как союзников, то уже на следующий день посылая их убивать друг друга.
Не копейщику об этом думать. Так ему говорили. Неоднократно. Он решил, что лучше прислушаться к советам, поскольку долг требовал бросить все усилия на то, чтобы его отряд выжил. О победе Каладин думал лишь во вторую очередь.
«Нельзя убивать, чтобы защищать…»
Он легко нашел палатку лекарей — по запаху антисептиков и по дымкам небольших костров. Эти запахи напоминали о юности, которая теперь казалась такой далекой. Неужели он действительно собирался стать лекарем? Что случилось с его родителями? А с Рошоном?
Это уже не имело никакого значения. Он послал им письмо, воспользовавшись услугами письмоводительниц Амарама, — короткая сухая записка стоила недельного жалованья. Родители знали, что сын потерпел крах, и знали, что он не собирается возвращаться. Ответа Каладин не получил.
Возглавлял лекарей Вен — высокий человек с некрасивым бугристым носом и длинным лицом. Он наблюдал за учениками, которые складывали бинты. Каладин однажды призадумался над тем, не стоит ли ранить себя, чтобы присоединиться к ним; все ученики лекарей были в той или иной степени калеками и не могли сражаться. Каладину не хватило духа на такое. Ранить самого себя было проявлением трусости. Кроме того, лекарское дело было частью его старой жизни. Теперь он в каком-то смысле был недостоин им заниматься.
Каладин потянулся к висевшему на поясе кошелю со сферами, намереваясь бросить его Вену. Кошель, однако, прилип к поясу и никак не желал отлепляться. Юноша выругался, от неожиданности споткнувшись, и дернул сильней. Кошель вдруг высвободился, и он снова потерял равновесие. Куда-то в сторону метнулась полупрозрачная белая лента, беззаботно кружась в воздухе.
— Шквальный ветроспрен… — проворчал Каладин. Этих духов на скалистых равнинах было предостаточно.
Он продолжил путь к палатке лекарей и бросил кошель со сферами Вену. Высокий лекарь ловко поймал взятку и незаметно сунул в карман просторного белого одеяния. Благодаря деньгам Каладина его солдаты первыми получат помощь на поле боя, если только рядом не будет раненых светлоглазых.
Пришло время и ему встать в строй. Он ускорил шаг, потом побежал с копьем наперевес. Никто не упрекал его за штаны под кожаной юбкой копейщика — это чтобы люди могли узнать командира со спины. В общем-то, в последнее время мало кто осмеливался сказать ему хоть слово поперек. После трудных первых лет в армии это все еще казалось странным.
Каладин по-прежнему чувствовал себя не на своем месте. Он приобрел известность, но разве она не результат его поступков? Репутация уберегала его отряд от насмешек, и после нескольких лет, на протяжении которых катастрофы следовали одна за другой, можно наконец-то поразмыслить в спокойной обстановке.
Только вот стоило ли это делать? В последнее время думать было опасно. Каладин уже давно не вынимал этот камешек и не вспоминал про Тьена и родной дом.
Он двинулся к первым рядам и увидел своих людей именно там, где им полагалось быть.
— Даллет, — позвал Каладин, подбегая к своему сержанту, громиле-копейщику, — у нас скоро появится новый рекрут. Я хочу, чтобы ты… — Он умолк. Рядом с Даллетом стоял парнишка лет четырнадцати, в доспехах копейщика выглядевший особенно хрупким.
На Каладина нахлынули воспоминания. Другой парнишка, со знакомым лицом, с копьем, которое ему не полагалось держать. Два обещания, нарушенные разом.
— Сэр, он сам сюда добрался несколько минут назад, — пояснил Даллет. — Я как раз его готовил.
Каладин вынудил себя вернуться в настоящее. Тьен мертв. Но, Буреотец, до чего же этот новобранец на него похож…
— Отлично. — Он заставил себя отвести взгляд от Кенна. — Пришлось раскошелиться, чтобы забрать мальчика у Гэра. Этот человек настолько бестолков, что с тем же успехом мог бы сражаться за наших противников.
Даллет одобрительно фыркнул. Люди Каладина знали, что делать с Кенном.
«Ну и отлично. — Каладин окинул поле боя взглядом в поисках удобной позиции для своего отряда. — Пора приниматься за дело».
Рассказывали много историй о солдатах, которые сражались на Расколотых равнинах. Настоящих солдатах! Тех, кто хорошо себя показал в этих приграничных стычках, посылали туда. Говорили, там безопаснее — намного больше солдат, но меньше сражений. Поэтому Каладин собирался сделать так, чтобы весь его отряд отправили на Равнины как можно скорее.
Он посовещался с Даллетом, выбирая позицию. В конце концов запели горны.
Отряд бросился в атаку.
— Где мальчишка? — крикнул Каладин, выдергивая копье из груди человека в коричневом. Вражеский солдат со стоном упал на землю. — Даллет!
Громила-сержант сражался. Он не мог повернуться, чтобы ответить на оклик.
Выругавшись, Каладин окинул взглядом поле боя, погруженное в хаос. Копья били по щитам, плоти, кожаным доспехам; люди вопили и кричали от боли. Земля, политая кровью павших, густо поросла спренами боли, похожими на оранжевые ручки или обрывки сухожилий.
В его отряде погибших не было, а раненых они переместили в центр и защищали. Всех, кроме новичка. Тьена.
«Кенн, — подумал Каладин. — Его зовут Кенн».
Он заметил, как посреди вражеских коричневых мундиров мелькнуло что-то зеленое. Сквозь шум и гам он каким-то образом расслышал крик ужаса. Это был Кенн.
Каладин покинул строй, и сражавшийся рядом с ним Ларн удивленно вскрикнул. Юноша увернулся от вражеского копья и бросился бежать по каменистой земле, перепрыгивая через трупы.
Кенна сбили с ног. Вражеский солдат готовился пронзить его копьем.
«Нет».
Каладин, резко остановившись перед Кенном, отбил удар своим оружием. Там было шесть копейщиков, все в коричневом. Каладин завертелся среди них, точно бешеный вихрь. Его копье как будто двигалось по своей воле. Он повалил на землю одного, другого прикончил метательным ножом.
Он был неукротим, словно вода, бегущая по склону горы. Вокруг него мелькали наконечники копий, древки со свистом рассекали воздух. Никто его не задел. Каладина нельзя было остановить — только не в такие минуты, когда он вступался за павшего. Его переполняла сила, целью которой было защитить одного из своих.
Каладин рывком взял копье наперевес, присев и выставив согнутую в колене ногу, зажав древко под мышкой. Его вспотевший лоб охлаждал легкий ветерок. Странно. Когда все началось, ветра не было. Теперь же он так и кружился вокруг Каладина.
Все шесть вражеских копейщиков были мертвы или тяжело ранены. Каладин вдохнул и выдохнул, потом повернулся к Кенну, чтобы заняться его раной. Он бросил копье и присел. Порез был не страшным, но, наверное, мальчик страдал от сильнейшей боли.
Вытащив бинт, Каладин окинул поле боя быстрым взглядом. Поблизости шевельнулся вражеский солдат, но он был достаточно тяжело ранен, чтобы не причинить вреда. Даллет и остальные очищали местность от остатков вражеских сил. Неподалеку собирались силы противника — светлоглазый офицер высокого ранга готовил небольшой отряд для контратаки. Он был в полном доспехе. Не осколочном, разумеется, но из серебристой стали. Богач, судя по лошади.
Каладин принялся ловко бинтовать ногу Кенна, хотя краем глаза продолжал следить за раненым вражеским солдатом.
— Сэр! — воскликнул Кенн, указывая на этого раненого.
Буреотец! Неужели мальчишка лишь сейчас его заметил? Неужели и Каладин когда-то был таким же недотепой?
Даллет отбросил раненого врага. Остальной отряд кольцом окружил Каладина, Даллета и Кенна. Юноша закончил перевязку, подобрал копье и встал.
Даллет вручил ему ножи:
— Я прямо встревожился, сэр, когда вы кинулись прочь.
— Я знал, что ты последуешь за мной, — пояснил Каладин. — Поднять красное знамя. Сюн, Коратер, вы отправляетесь назад с мальчишкой. Даллет, остаешься здесь. Войско Амарама продвигается в этом направлении. Вскоре мы будем в безопасности.
— А вы, сэр? — спросил Даллет.
Неподалеку светлоглазый так и не сумел собрать достаточное количество солдат. Он выглядел беззащитным, точно камень на дне пересохшего русла реки.
— Осколочник, — выдохнул Кенн.
Даллет фыркнул:
— Нет, слава Буреотцу. Просто светлоглазый офицер. Осколочники слишком ценны, чтобы терять время на какую-нибудь незначительную приграничную стычку.
Каладин стиснул зубы, наблюдая за светлоглазым воином. Каким могущественным вообразил себя этот человек, восседающий на дорогой лошади, защищенный от копейщиков великолепными доспехами и высоким ростом скакуна. Он размахивал булавой, убивая всех, кто приближался.
Эти заварушки начинались из-за таких, как он, — жадных светлоглазых низкого ранга, которые пытались обманом расширить свои владения, пока лучшие бились с паршенди. Они погибали куда реже копейщиков, а жизни людей, что воевали за них, ценились необычайно дешево.
За последние несколько лет Каладин все чаще и чаще видел Рошона в каждом из этих незначительных светлоглазых. Выделялся только сам Амарам. Амарам, который так хорошо поступил с отцом Каладина, пообещав заботиться о Тьене. Амарам, который со всеми говорил уважительно, даже с простыми копейщиками. Он был как Далинар и Садеас, а не какое-нибудь барахло.
Конечно, Амараму не удалось защитить Тьена. Как и Каладину.
— Сэр? — нерешительно позвал Даллет.
— Звенья Два и Три, идем клешней, — бесстрастно приказал Каладин, указывая на вражеского светлоглазого. — Сбросим светлорда с трона.
— Сэр, уверены, что это мудрый ход? — спросил Даллет. — У нас раненые.
Каладин повернулся к Даллету:
— Это один из офицеров Холлоу. Может, даже он сам.
— Сэр, вы этого не знаете.
— Как бы то ни было, это командующий батальоном. Если мы убьем такого высокопоставленного офицера, нас точно включат в следующую группу, которую пошлют на Расколотые равнины. Мы его прикончим. Даллет, только подумай. Настоящие солдаты. Военный лагерь, где есть дисциплина, и светлоглазые, которые понимают, что такое честь. Место, где наши битвы будут что-то значить!
Даллет вздохнул, но кивнул. По взмаху руки Каладина к нему присоединились два звена, в той же степени пылавшие нетерпением, что и он сам. Интересно, они по своей воле ненавидели светлоглазых, устраивавших свары, или переняли презрение, которое испытывал Каладин?
Разобраться со светлордом оказалось на удивление легко. Проблемой аристократов — почти всех до единого — было то, что они недооценивали темноглазых. Возможно, конкретно у этого было право так думать. Скольких он убил за минувшие годы?
Третье звено отвлекло на себя телохранителей, второе — самого светлоглазого. Он не заметил Каладина, приближавшегося с третьей стороны, и пал с ножом в глазнице — его лицо не было защищено. Он с грохотом и криками рухнул на землю, все еще живой. Каладин трижды ударил его копьем в лицо, а лошадь в этом время галопом унеслась прочь.
Охранники светлоглазого, запаниковав, кинулись к остальной армии. Каладин просигналил двум звеньям, ударив копьем по щиту, — «держать позицию». Они разбежались по местам, и коротышка Турим, которого Каладин спас из другого отряда, подошел к убитому аристократу, словно проверяя, точно ли тот мертв. На самом деле он тайком искал сферы.
Грабить мертвых было строго запрещено, однако Каладин рассудил, что, если Амараму нужны трофеи, пусть, забери его буря, сам убивает врагов. Каладин уважал маршала больше многих — ну, больше всех светлоглазых. Но взятки — удовольствие не из дешевых.
Турим подошел к нему:
— Пусто, сэр. Или он не взял сферы на битву, или они спрятаны где-то под доспехом.
Каладин резко кивнул, не сводя глаз с поля битвы. Силы Амарама брали верх; вскоре они победят. Вообще-то, маршал уже должен был повести войско в лобовую атаку на врага. Он обычно вступал в битву под конец.
Каладин вытер пот со лба. Надо будет послать за Норби, их капитаном, чтобы доказать факт убийства. Сначала нужно, чтобы лекари…
— Сэр! — вдруг вскрикнул Турим.
Каладин снова посмотрел на вражеские ряды.
— Буреотец! — закричал Турим. — Сэр!!!
Турим смотрел не в сторону противника. Каладин развернулся к собственному войску. Там сквозь ряды солдат верхом на лошади цвета самой смерти неслось нечто невероятное.
Это был человек в блестящем золотом доспехе. Совершенном золотом доспехе, походившем на образец, которому подражали все прочие латы. Каждая часть соединялась с другой безупречно, нигде не было ни зазоров, ни кожаных ремней. От этого всадник выглядел громадным и невероятно могучим, словно бог. Вооруженный великолепным мечом, слишком большим, чтобы быть настоящим оружием, покрытым гравировкой, а само лезвие по форме напоминало танцующее пламя.
— Буреотец… — выдохнул Каладин.
Осколочник пропахал борозду в рядах Амарама, кося людей налево и направо. На миг разум Каладина отказался поверить, что это божественно прекрасное создание может быть врагом. Тот факт, что осколочник надвигался с их стороны, подпитывал иллюзию.
Растерянность Каладина исчезла одновременно с тем, как всадник растоптал Кенна, и осколочный клинок, взметнувшись, одним легким и плавным движением прошел сквозь голову Даллета.
— Нет! — заорал Каладин. — Нет!!!
Тело Даллета упало на землю, его глаза словно вспыхнули, и от них пошел дым. Рыцарь сразил Сюна и наехал на Линделя, а потом понесся дальше. Все это он сделал с небрежностью торговки, что мимоходом вытирает пятно на прилавке.
— Нет!!! — крикнул Каладин, бросаясь к своим павшим соратникам. Он не потерял ни одного человека в этой битве! Он собирался их всех защитить!
Каладин упал на колени перед Даллетом, уронил копье. Но сердце сержанта не билось, и эти выжженные глаза… Он был мертв. Скорбь почти захлестнула Каладина с головой.
«Нет! — сказала та его часть, которую обучал отец. — Спасай тех, кого можешь!»
Он повернулся к Кенну. Удар копытом сломал парнишке несколько ребер. Тот лежал, глядя в небо, и дышал тяжело, с хрипом и свистом. Каладин вытащил бинт, потом замер, глядя на свои руки. Бинт? Чтобы перевязать раздавленную грудную клетку?
Кенн притих и конвульсивно дернулся. Его глаза все еще были открыты.
— Он смотрит! — хрипло проговорил парнишка. — Черный дудочник в ночи. Мы на ладони его… и он играет мелодию, которую ни один человек не может услышать!
Потом его глаза остекленели, и он перестал дышать.
Лицо Линделя было раздавлено. Глаза Сюна обуглились, и он тоже не дышал. Каладин стоял на коленях в луже крови Кенна, застыв от ужаса, и собравшиеся вокруг него два звена вместе с Туримом выглядели столь же потрясенными.
«Это невозможно. Я… я…»
Крики.
Каладин вскинул голову. С южной стороны неподалеку развевалось зелено-пурпурное знамя Амарама. Осколочник рассек отряд Каладина, направляясь к этому знамени. Копейщики бросились врассыпную, крича и спасаясь бегством от человека в золотом доспехе.
Каладин вскипел от гнева.
— Сэр? — окликнул его Турим.
Юноша подобрал свое копье и встал. Колени были испачканы в крови Кенна. Его люди смотрели растерянно и встревоженно. Они не поддались хаосу; насколько можно судить, лишь его отряд не сбежал. Воин с осколочным вооружением превратил войско Амарама в обезумевшую толпу.
Каладин вскинул копье и кинулся вперед. Его отряд, издав боевой клич, построился и побежал следом за ним по плоской каменистой равнине. Копейщики в мундирах обоих цветов бросались прочь с дороги, роняя копья и щиты.
Он набрал скорость, да так, что отряд едва за ним поспевал. Впереди — прямо перед атакующим рыцарем — группа солдат в зеленом дрогнула и побежала. Личная гвардия Амарама. При виде осколочника они забыли о своем долге. Амарам остался один, его лошадь поднялась на дыбы. Маршал был в серебристых латах, которые по сравнению с осколочным доспехом казались такими… никчемными.
Отряд Каладина шел в атаку навстречу течению армии. Лишь они направлялись не в ту сторону. Кое-кто из убегавших медлил, увидев их, но ни один не присоединился.
Впереди чужак нагнал Амарама. Взмахнув мечом, рассек шею лошади светлорда; ее глаза превратились в черные ямы, и животное рухнуло, судорожно дернувшись. Амарам еще оставался в седле.
Осколочник круто развернул боевого коня и выпрыгнул из седла на полном ходу. Он ударился о землю со скрежетом, каким-то чудом не упал, проехался и резко остановился.
Каладин удвоил скорость. Он бежал, чтобы отомстить или чтобы защитить своего главнокомандующего? Единственного светлоглазого, который однажды продемонстрировал подобие человечности? Имело ли это значение?
Амарам, в громоздких латах, пытался выбраться из-под трупа лошади.
Осколочник вскинул меч, держа его обеими руками, чтобы прикончить врага.
Приближаясь к воину со спины, Каладин закричал и низко взмахнул тупым концом копья, вложив в удар всю скорость и силу. Древко ударилось о ногу осколочника, разбилось, и во все стороны полетели щепки.
Каладина отбросило на землю — его руки, сжимавшие обломок копья, сотрясала дрожь. Осколочник споткнулся и опустил клинок. Забрало шлема повернулось к Каладину, и по осанке его врага стало ясно, что тот изумлен до глубины души.
Миг спустя двадцать оставшихся людей Каладина прибыли и яростно бросились в атаку. Юноша, шатаясь, поднялся и побежал за копьем павшего солдата. Вытащив нож из ножен, привязанных к древку, он выбросил сломанное копье и подобрал с земли новое, потом повернулся и увидел, что солдаты атакуют, как он их и учил. Они приближались к врагу с трех сторон, целясь копьями в сочленения доспеха. Осколочник растерянно озирался, точно человек, которого окружила стая тявкающих щенков. Ни одно копье, похоже, не смогло пронзить его броню. Он покачал головой в шлеме.
И ударил.
Осколочный клинок совершил несколько размашистых смертельных взмахов, поразив десятерых копейщиков.
Каладин оцепенел от ужаса, когда Турим, Ачис, Хамель и еще семеро рухнули с выжженными глазами; их доспехи и оружие были рассечены насквозь. Оставшиеся копейщики ошеломленно подались назад.
Осколочник атаковал снова, убив Ракшу, Навара и еще четверых. Каладин стоял, раскрыв рот. Его солдаты — его друзья — падали замертво, как подкошенные. Последние четверо как-то умудрились спастись. Хэв споткнулся о труп Турима, упал и выронил копье.
Воин забыл о них и вернулся к прикованному к земле Амараму.
«Нет, — подумал Каладин. — Нет, нет, НЕТ!»
Что-то вынудило его кинуться вперед вопреки всякой логике, вопреки здравому смыслу. Он был вне себя от шока, жуткой боли и… ярости.
Они сражались в маленькой лощине, где больше никого не было. Копейщики, у которых осталась хоть капля разума, сбежали. Его последние четыре солдата вскарабкались на холм неподалеку, но не побежали дальше. Они звали его.
— Каладин! — орал Риш. — Каладин, нет!
Тот закричал. Осколочник увидел его, повернулся с невероятной быстротой и замахнулся. Каладин ушел от меча и тупым концом копья ударил осколочника в колено.
Копье отскочило. Каладин выругался и бросился назад — осколочный клинок рассек воздух прямо перед ним. Юноша остановился и снова кинулся на врага, целясь в шею. Латный воротник отразил и эту атаку. Копье почти не оцарапало краску на доспехе.
Осколочник повернулся к нему, держа клинок обеими руками. Каладин ринулся в сторону, уходя за пределы досягаемости этого невероятного оружия. Амарам наконец-то освободился и уползал прочь, волоча ногу — судя по виду, сломанную в нескольких местах.
Каладин резко остановился и присмотрелся к противнику. Эта тварь не была богом. Она олицетворяла собой все самое презренное, что было в светлоглазых. Способность безнаказанно убивать людей вроде Каладина.
Не бывает доспеха без зазора. Не бывает человека без изъяна. Каладину показалось, он видит глаза врага сквозь смотровую щель в забрале. Эта щель достаточно большая для кинжала, но броску следовало быть безупречным. Ему нужно приблизиться. Приблизиться на смертельно опасное расстояние.
Каладин снова бросился в атаку. Осколочник замахнулся, готовясь нанести все тот же размашистый удар, которым погубил стольких солдат. Каладин упал и проехался на коленях, откинувшись назад. Осколочный клинок мелькнул над ним и отсек кончик копья. Наконечник отлетел, кувыркаясь.
Юноша напрягся и прыгнул. Вскинул руку с ножом, целясь в глаза, что наблюдали из-под непроницаемой брони. Кинжал ударился о забрало под углом, что лишь самую малость отличался от правильного, и срикошетил от края смотровой щели.
Осколочник, ругнувшись, замахнулся на Каладина громадным мечом.
Каладин приземлился, инерция все еще несла его вперед. Что-то сверкнуло в воздухе перед ним, падая на землю.
Наконечник копья.
Юноша издал дикий вопль, развернулся и схватил летящий наконечник. Тот падал острием вниз, и Каладин ухватил его так, что большой палец уперся в обломок древка, а острый конец выглядывал с другой стороны кулака. Осколочник изготовился к новому удару. В этот момент Каладин остановился, выбросил вперед руку и вонзил наконечник копья прямо в щель забрала.
Все замерло.
Каладин стоял, вытянув руку, осколочник был справа от него, совсем близко. Амарам добрался до середины склона неглубокой впадины. Копейщики наблюдали за происходящим сверху, разинув рот. Юноша стоял, тяжело дыша, все еще сжимая обломок древка, и рука его была прямо перед лицом противника.
Осколочник со скрипом стал заваливаться на спину и рухнул. Клинок выпал из его руки, ударился о землю под углом и вошел в камень.
Каладин побрел прочь, спотыкаясь; силы его покинули. Он был оглушен, ничего не чувствовал. Его люди подбежали и застыли, глядя на павшего врага. Они были потрясены, в них даже ощущалось благоговение.
— Он мертв? — тихонько спросил Алабет.
— Да, — ответил кто-то.
Каладин повернулся. Амарам все еще лежал на земле, но снял шлем — его темные волосы и борода слиплись от пота.
— Будь он еще жив, клинок бы испарился. Доспехи спадают с него. Он мертв. Кровь отцов моих… ты убил осколочника!
Странное дело, Каладин не чувствовал удивления. Лишь неимоверную усталость. Он окинул взглядом трупы друзей.
— Возьми его, — сказал Кореб.
Тот повернулся и посмотрел на осколочный клинок, который под углом торчал из камня, рукоятью к небесам.
— Возьми его, — повторил Кореб. — Он твой. Буреотец, Каладин! Ты теперь осколочник!
Юноша шагнул вперед, сбитый с толку, протянул руку к осколочному клинку. Его пальцы остановились в дюйме.
Все было неправильно.
Взяв клинок, он сделается одним из них. Если слухи не врут, у него даже изменится цвет глаз. Хотя меч блестел в лучах солнца и на нем не осталось и следа совершенных убийств, на миг показалось, что он отливает красным. Испачканный в крови Даллета. Турима. Крови людей, что были живы всего несколько минут назад.
Это настоящее сокровище. Люди обменивали королевства на осколочные клинки. О горстке темноглазых, что добыли их в бою, будут помнить вечно благодаря песням и преданиям.
Но сама мысль о прикосновении к этому клинку вызывала у него тошноту. Оружие воплощало все, что он ненавидел в светлоглазых, и только что убило людей, которых он так сильно любил. Каладин не мог стать легендой благодаря чему-то подобному. Он посмотрел на свое отражение в безжалостном металле, опустил руку и повернулся спиной.
— Кореб, он твой, — бросил Каладин. — Я отдаю его тебе.
— Что?! — раздался позади голос Кореба.
Впереди гвардейцы Амарама наконец-то вернулись, опасливо и пристыженно выглянув из-за края впадины.
— Что ты творишь? — требовательно спросил Амарам, когда Каладин прошел мимо. — Как… Ты что же, не станешь брать клинок?
— Он мне не нужен, — тихо проговорил Каладин. — Я отдаю его своим людям.
Юноша пошел дальше, опустошенный, со слезами на щеках выбрался из впадины, протолкался сквозь гвардейцев Амарама и в одиночестве направился в сторону военного лагеря.
48Клубника
«Они забирают свет, где бы ни таились. Кожа их обожжена».
Шаллан смирно сидела в кровати, застланной чистейшим бельем. Она находилась в одном из многочисленных харбрантских госпиталей. На ее руке была аккуратная повязка из хрустящих бинтов. Девушка держала перед собой рисовальный планшет. Сиделки с неохотой разрешили порисовать, но взяли слово, что пациентка не будет «напрягаться».
Рука болела; Шаллан порезала себя глубже, чем намеревалась. Она надеялась симулировать рану от разбитого кувшина, но даже не подумала, насколько это все будет смахивать на попытку самоубийства. Девушка протестовала, говоря, что просто упала с кровати, но видела, что сиделки и ревнители не верят. Их трудно было в чем-то обвинить.
Положение затруднительное, но, по крайней мере, никто и не подумал, что кровь она сотворила при помощи духозаклинателя. Стоило потерпеть, чтобы избавиться от подозрений.
Шаллан продолжила рисовать. Ее кровать была одной из многих, рядами стоявших в большой палате харбрантского госпиталя, напоминавшей коридор. Не считая ожидаемых трудностей, два дня в госпитале прошли довольно неплохо. У нее было достаточно времени на раздумья о самом странном дне, на протяжении которого она видела призраков, превратила стекло в кровь и услышала от ревнителя, что тот может покинуть орден ради того, чтобы быть с нею.
Она сделала несколько набросков этой палаты. Твари снова на них появились, прячась в дальних углах. Их присутствие мешало ей спать, но постепенно девушка привыкла.
Пахло мылом и листеровым маслом; ее регулярно купали, а руку обрабатывали антисептиком, чтобы отпугнуть спренов гниения. Почти половину кроватей занимали больные женщины. Их разделяли деревянные, обтянутые тканью ширмы на колесиках, создавая иллюзию уединения. Шаллан была в простой белой рубахе со шнуровкой спереди и длинным левым рукавом, который плотно завязывался, чтобы уберечь ее защищенную руку.
Она перепрятала свой потайной кошель, пристегнув его изнутри левого рукава. Никто в него не заглядывал. Когда ее купали, кошель отстегивали и отдавали ей без единого слова, будто не замечая, какой он тяжелый. В потайной кошель женщины не принято было заглядывать. И все-таки она держала его при себе, если такое представлялось возможным.
В госпитале о ней заботились, но она не могла уйти. Это напоминало о жизни дома, в особняке отца. Такая жизнь пугала ее все сильней и сильней, почти так же как символоголовые. Шаллан познала вкус независимости и не желала становиться прежней. Изнеженной, избалованной, выставленной напоказ.
К несчастью, все шло к тому, что учеба у Ясны закончена. Так называемая попытка самоубийства давала отличный повод вернуться домой. Ей пора. Остаться, отослав духозаклинатель, было бы проявлением себялюбия, учитывая возможность уехать, не вызвав подозрений. Кроме того, ей удалось использовать духозаклинатель. Долгий путь домой позволит ей разобраться, как это вышло, и тогда она сумеет помочь своей семье.
Девушка вздохнула, а потом, нанеся штриховку тут и там, завершила набросок. Это было изображение того странного места, куда она попала. Далекий горизонт и ослепительное, но холодное солнце. Облака бегут по небу, волнуется бесконечный океан — из-за них кажется, что солнце находится в конце длинного туннеля. Над океаном зависли сотни язычков пламени, море огней над морем стеклянных бусин.
Шаллан подняла рисунок и посмотрела на тот, что был под ним. Она сама, съежившаяся на постели, в окружении странных существ. Девушка не смела рассказать Ясне об увиденном, чтобы не проболтаться о совершенном духозаклинании, признав тем самым вину в краже.
На следующем наброске также была она, лежащая в луже крови. Шаллан глянула поверх альбома. Одетая в белое ревнительница у ближайшей стены притворялась, что шьет, но на самом деле следила, чтобы подопечная опять не причинила себе вреда. Девушка сжала губы в ниточку.
«Это хорошее прикрытие, — убеждала она себя. — Отлично работает. Прекрати дуться».
Шаллан вернулась к последнему из нарисованных за день набросков. На нем был один из символоголовых. Ни глаз, ни лица, только зазубренный чужеродный символ с торчащими отростками, похожими на шлифованный хрусталь. Между этими существами и духозаклинанием просто обязана найтись какая-то связь. Ведь так?
«Я посетила другое место. Наверное… наверное, я говорила с духом кубка». Неужели у кубка есть дух? Открыв кошель, чтобы проверить духозаклинатель, девушка обнаружила, что подаренная Кабзалом сфера погасла. Она смутно припоминала свет и красоту, яростную бурю внутри самой себя.
Шаллан взяла свет из сферы и отдала кубку — спрену кубка, заплатив за преобразование. Значит, так работает духозаклинание? Или эта связь — лишь ее выдумка?
Заметив, что в комнату вошли посетители и стали продвигаться вдоль выстроившихся рядами кроватей, Шаллан опустила альбом. Большинство женщин возбужденно сели, увидев короля Таравангиана, добродушного старика в оранжевых одеждах. Он останавливался возле каждой пациентки, чтобы перекинуться парой слов. Шаллан слышала, что король приходил часто, по меньшей мере раз в неделю.
В конце концов он дошел до ее постели, улыбнулся и опустился на табурет с мягким сиденьем, который принес один из многочисленных прислужников.
— А вот и юная Шаллан Давар. Я ужасно опечалился, когда мне сообщили о случившемся. Прошу прощения, что не заглянул раньше. Меня задержали государственные дела.
— Все в порядке, ваше величество.
— Нет-нет, не все. Но так должно быть. Кое-кто жалуется, что я провожу здесь слишком много времени.
Шаллан улыбнулась. На самом деле никто особо не волновался из-за этого. Землевладельцев и глав Домов, что занимались политическими играми при дворе, вполне устраивал король, который так много времени болтался за пределами дворца.
— Ваше величество, госпиталь удивительный, — сказала она. — Поверить не могу, до чего хорошо здесь заботятся о каждом.
Он широко улыбнулся:
— Мой великий триумф. Здесь светлоглазые и темноглазые равны, и здесь никому не отказывают — нищим, шлюхам, чужестранцам-морякам. За все платит Паланеум, видишь ли. В каком-то смысле даже самая невразумительная и бесполезная из книг, что содержатся в нем, помогают лечить больных.
— Я рада быть здесь.
— Сомневаюсь в этом, дитя. Госпиталь вроде этого, вероятно, единственная вещь, в которую можно вложить столько денег и радоваться, если она окажется ненужной. То, что ты стала моей вынужденной гостьей, — трагедия.
— Я хотела сказать, что лучше уж болеть здесь, чем где-то еще. Хотя, наверное, это все равно что сказать: «Лучше захлебнуться в вине, чем в помоях».
Он рассмеялся и встал:
— Ну до чего же ты все-таки милая. Могу ли я как-то улучшить твое пребывание здесь?
— Закончив его?
— Боюсь, это не в моей власти. — Взгляд короля потеплел. — Я должен положиться на мудрость лекарей и сиделок. Они говорят, что риск все еще есть. Мы обязаны заботиться о твоем здоровье.
— Ваше величество, здесь я становлюсь здоровее, но не счастливее.
Он покачал головой:
— Нельзя допустить еще одного несчастного случая.
— Я… понимаю. Но уверяю вас, мне намного лучше. Это событие случилось из-за переутомления. Теперь я отдохнула, и никакой опасности больше нет.
— Это хорошо. Но все равно мы продержим тебя здесь еще несколько дней.
— Да, ваше величество. Но можно хотя бы разрешить посетителей?
До сих пор сиделки и лекари настаивали, чтобы ее никто не беспокоил.
— Да… думаю, это поможет. Я поговорю с ревнителями и предложу, чтобы тебе разрешили время от времени принимать посетителей. — Он помедлил. — Когда ты полностью выздоровеешь, возможно, следует на некоторое время приостановить обучение.
Она изобразила гримасу. До чего тошнотворный театр…
— Ваше величество, мне ужасно не хочется этого делать. Но я очень соскучилась по своей семье. Возможно, мне следует к ним вернуться.
— Отличная идея. Уверен, ревнители с большей охотой отпустят тебя, если будут знать, что ты возвращаешься домой. — Он одарил ее добродушной улыбкой и похлопал по плечу. — Наш мир иной раз похож на ураган. Но помни, всегда будет новый рассвет.
— Спасибо, ваше величество.
Король двинулся дальше, к другим пациенткам, потом тихонько поговорил с ревнителями. Примерно через пять минут в палату вошла Ясна, в красивом темно-синем платье с золотой вышивкой, как обычно горделивая и решительная. Ее блестящие черные волосы были заплетены в косы и заколоты шестью тонкими золотыми шпильками, щеки нарумянены, а губы покрыты кроваво-красной помадой. В белой комнате она выделялась, словно цветок посреди бесплодного каменного поля.
Она скользнула к Шаллан — ног не было видно под свободными складками шелковой юбки, — зажимая под мышкой толстую книгу. Ревнитель принес табурет, и она села на том же месте, где недавно располагался король.
Ясна смотрела на Шаллан, и лицо у нее было непроницаемое, точно маска.
— Мне уже говорили, что я слишком требовательная и, возможно, жестокая наставница. Вот одна из причин, по которым я обычно отказываю соискательницам.
— Светлость, приношу извинения за свою слабость. — Шаллан опустила глаза.
Ясну эти слова как будто рассердили.
— Дитя, я не собиралась в чем-то винить тебя. Я пыталась сделать нечто прямо противоположное. К несчастью, я… в этом совершенно ничего не смыслю.
— В извинениях?
— Да.
— Ну, видите ли, — начала Шаллан, — чтобы мастерски извиняться, в первую очередь следует наделать ошибок. Ясна, в этом ваша проблема. Ваше неумение ошибаться внушает ужас.
Лицо принцессы смягчилось.
— Король упомянул, что ты собираешься вернуться к семье.
— Что? Когда?
— Когда мы с ним встретились в холле снаружи и он наконец-то разрешил мне повидать тебя.
— Вы так сказали, словно стояли там и ждали разрешения.
Ясна промолчала.
— Но как же ваши изыскания?!
— Я могу ими заниматься в госпитальном зале для посетителей. — Принцесса помедлила. — Хотя в последнее время мне трудновато сосредоточиться.
— Ясна! Это так похоже на проявление… человеческих чувств!
Принцесса взглянула на нее с упреком, и Шаллан поморщилась, тотчас же пожалев о сказанном:
— Простите. Я плохо училась, верно?
— Возможно, ты просто упражняешься в искусстве извинения. Когда оно будет необходимо, ты не растеряешься, как я.
— Это очень умно с моей стороны.
— Несомненно.
— Может, мне стоит прекратить? — спросила Шаллан. — Кажется, я достаточно попрактиковалась.
— Я склонна считать, что извинения — искусство, учиться коему следует у нескольких учителей. Только не используй меня в качестве образца для подражания. Гордыню часто путают с безупречностью. — Она подалась вперед. — Прости меня, Шаллан Давар. Загрузив тебя работой, я едва не оказала миру плохую услугу, украв у него одну из великих ученых нового поколения.
Шаллан покраснела. Ее одолевало чувство вины, мысли разбредались. Взгляд девушки метнулся к руке наставницы, затянутой в черную перчатку, под которой пряталась подделка. Защищенной рукой Шаллан сжала кошель с духозаклинателем. Если бы Ясна только знала…
Ясна взяла книгу, которую держала под мышкой, и положила на постель ученице:
— Это для тебя.
Шаллан взяла книгу, открыла — но первая страница оказалась пустой. Как и вторая, как и все остальные. Нахмурившись, она посмотрела на Ясну.
— Она называется «Книга бесконечных страниц», — пояснила принцесса.
— Э-э-э, я почти уверена, что она не бесконечная, светлость. — Шаллан открыла книгу на последней странице и продемонстрировала Ясне.
Та улыбнулась:
— Это метафора. Много лет назад один очень близкий человек попытался обратить меня в воринизм. Хорошая была попытка. Он использовал этот метод.
Шаллан склонила голову набок.
— Ты ищешь правды, — продолжила Ясна, — но не отказываешься от своей веры. Это заслуживает уважения. Обратись в орден искренности. Они из самых маленьких орденов, но руководствуются этой книгой.
— С чистыми страницами?
— Именно. Они поклоняются Всемогущему, но верят в то, что невозможно ответить на все вопросы. Книгу нельзя заполнить, потому что всегда можно научиться чему-то еще. Их обитель — место, где никого не наказывают за вопросы, даже если те ставят под сомнение догматы воринизма как такового. — Принцесса покачала головой. — Лучше я объяснить не смогу. В Харбранте их нет, но в Веденаре, думаю, найдутся.
— Я… — Шаллан осеклась, заметив, с какой нежностью Ясна положила руку на книгу. Этот предмет был дорог принцессе. — Я и не думала, что существуют ревнители, готовые подвергать сомнению собственные верования.
Ясна вскинула бровь:
— Шаллан, ты узнаешь, что мудрые люди есть в любых конфессиях, равно как хорошие люди есть в любой стране. Те, кто на самом деле ищет мудрости, признают, что их противники обладают достоинствами и учатся у тех, кто освобождает их от иллюзий. Все прочие — будь они еретики, воринцы, исперисты или маакианцы — в равной степени ограниченны. — Она убрала руку с книги и как будто собралась встать.
— Он ошибается, — вдруг сказала ученица, кое-что осознав. Ясна повернулась к ней.
— Кабзал, — уточнила Шаллан, краснея. — Он говорит, вы изучаете Приносящих пустоту, поскольку хотите доказать, что воринизм — фальшивка.
Принцесса насмешливо фыркнула:
— Стала бы я посвящать четыре года своей жизни такой чепухе. Пытаться опровергнуть несуществующее — несусветная глупость. Пусть воринцы верят как хотят: мудрецы из их числа найдут в религии доброту и утешение, а глупцы останутся глупцами, невзирая на веру.
Шаллан нахмурилась. И зачем же Ясна изучала Приносящих пустоту?..
— А-а. Вспомнишь о буре — вот уже и ветер шумит, — протянула Ясна, поворачиваясь к входу в палату.
Вздрогнув, Шаллан поняла, что прибыл Кабзал, в своих обычных серых одеждах. Он о чем-то тихо спорил с сиделкой. Та тыкала пальцем в корзинку в его руках. Наконец сиделка всплеснула руками и ушла, а Кабзал с триумфом на лице приблизился.
— Наконец-то! — воскликнул он. — Старик Мюнгам иногда ведет себя как настоящий тиран.
— Мюнгам? — переспросила Шаллан.
— Ревнитель, который заправляет этим местом. Меня должны были впустить немедленно. В конце концов, я тот, кто знает, чем тебя лечить! — Широко улыбаясь, он вытащил из корзинки баночку с вареньем.
Ясна по-прежнему сидела на табурете по другую сторону кровати и смотрела на Кабзала.
— Я-то думала, — сухо проговорила она, — что ты дашь моей ученице передышку, учитывая то, как твое навязчивое внимание довело ее до отчаяния.
Кабзал залился краской и устремил на Шаллан взгляд, полный мольбы.
— Кабзал, ты тут ни при чем, — успокоила она. — Просто… я оказалась не готова к жизни вдали от родового особняка. Сама не понимаю, что на меня нашло. Я такого никогда раньше не делала.
Улыбнувшись, он подвинул табурет для себя и пояснил:
— Я думаю, люди в таких местах долго болеют, потому что здесь не хватает цвета. А еще — хорошей еды. — Он подмигнул девушке и повернул к ней баночку. Та была темно-красной. — Клубника.
— Никогда о такой не слышала.
— Необычайно редкая вещь, — заметила Ясна, протягивая руку к баночке. — Как и прочие растения из Шиновара, в других местах она расти не может.
Кабзал с изумлением глядел на то, как Ясна снимает крышку и сует палец в банку. Поколебавшись, она подняла палец с каплей варенья к носу и понюхала.
— Светлость Ясна, я полагал, что вы не любите варенье, — сказал он.
— Не люблю. Мне просто интересно, как оно пахнет. Я слыхала, что у клубники особенный запах. — Она закрутила крышку и вытерла палец носовым платком.
— Хлеб я тоже принес. — Кабзал вытащил из корзины небольшой ломоть пышного хлеба. — Шаллан, очень мило с твоей стороны не винить меня, но я и сам вижу, что перестарался. Я подумал, может быть, стоит принести это и…
— И что? — спросила Ясна. — И получить отпущение грехов? «Извини, что довел тебя до самоубийства. Возьми-ка хлебушек».
Он смутился и отвел взгляд.
— Конечно я возьму. — Шаллан сердито глянула на Ясну. — И принцесса тоже. Кабзал, ты очень любезен. — Она взяла хлеб и разломила на три части, для себя, Кабзала и Ясны.
— Нет, — сказала Ясна. — Благодарю.
— Светлость, может быть, вы хоть попробуете? — Шаллан расстраивало, что эти двое никак не могут поладить.
Принцесса вздохнула:
— Ну ладно, давай.
Пока Шаллан и молодой жрец ели, она просто держала хлеб в руке. Он был свежий и вкусный, хотя Ясна скривилась, когда положила свой кусочек в рот и прожевала.
— Тебе действительно стоит попробовать варенье, — сказал Кабзал Шаллан. — Клубнику тяжело разыскать. Мне пришлось как следует постараться…
— Несомненно, ты подкупил торговцев, воспользовавшись деньгами короля, — заметила Ясна.
Кабзал вздохнул:
— Светлость Ясна, я понимаю, что не нравлюсь вам. Но я очень стараюсь быть любезным. Вы не могли бы хоть притвориться, что делаете то же самое?
Принцесса посмотрела на Шаллан: должно быть, вспоминая догадку Кабзала о том, что истинной целью ее изыскания является подрыв основ воринизма. Она не извинилась, но не стала и язвить в ответ.
«Ну и хорошо», — подумала девушка.
— Шаллан, варенье, — сказал Кабзал, вручая ей новый ломоть хлеба.
— Ах да. — Держа банку между колен, она открутила крышку свободной рукой.
— Кажется, ты не попала на корабль, который должен был увезти тебя, — заметил Кабзал.
— Да.
— Вы о чем? — спросила Ясна, подавшись вперед.
Шаллан скривилась:
— Светлость, я собиралась уехать. Простите. Надо было вам сказать.
Принцесса выпрямилась:
— С учетом случившегося этого следовало ожидать.
— Варенье? — снова напомнил Кабзал.
Шаллан нахмурилась. Он почему-то был особенно настойчив с этим вареньем. Она подняла баночку, понюхала содержимое и отдернула руку:
— Какой ужасный запах! Это точно варенье?
Воняло чем-то вроде уксуса и слизи.
— Что? — встревоженно спросил Кабзал. Взяв банку, он понюхал ее и отпрянул с таким выражением на лице, словно его затошнило.
— Кажется, тебе досталась испорченная банка, — заметила Ясна. — Оно ведь не так должно пахнуть?
— Совсем не так, — согласился Кабзал. Помедлив, он сунул палец в банку и, зачерпнув побольше варенья, отправил его в рот.
— Кабзал! — воскликнула Шаллан. — Это же отвратительно!
Он закашлялся, но проглотил.
— Не так уж плохо, честное слово. Попробуй.
— Что?!
— Ну правда, — сказал он, протягивая ей банку. — Ну, я ведь хотел добыть что-то особенное для тебя. А все обернулось так ужасно…
— Кабзал, я не буду это пробовать!
Молодой человек помедлил, словно размышляя, не стоит ли ее заставить. Что на него нашло? Он поднял руку к лицу, встал и, споткнувшись, двинулся прочь от кровати.
А потом побежал и на полпути к выходу из палаты рухнул на пол; его тело еще немного проехалось по белоснежным каменным плитам.
— Кабзал! — вскричала Шаллан и, выпрыгнув из постели, понеслась к нему в своем белом одеянии. Он бился в конвульсиях. И… и…
И она сама вдруг затряслась. Комната завертелась. Шаллан внезапно ощутила сильнейшую усталость. Она попыталась удержаться на ногах, но поскользнулась, будто в полусне, и едва почувствовала, как ударилась об пол.
Кто-то склонился над нею, ругаясь.
Ясна. Ее голос был таким далеким…
— Ее отравили. Мне нужен гранат. Принесите гранат!
«У меня в кошеле, — подумала Шаллан. Она дернула шнурок, стягивавший рукав. — Зачем… зачем ей… Но нет, я не могу ей его показать. Духозаклинатель».
Мысли все сильней путались.
— Шаллан, — очень мягко, но встревоженно проговорила Ясна, — мне придется духозаклясть твою кровь, чтобы очистить ее. Это будет опасно. Чрезвычайно опасно. Я не очень-то хороша с плотью и кровью. Мои таланты в другом.
«Он ей нужен. Чтобы спасти меня».
Из последних сил она вытащила потайной кошель правой рукой:
— Вы… не можете…
— Тише, дитя. Да где этот гранат?!
— Вы не можете духозаклинать, — чуть слышно проговорила Шаллан, развязывая потайной кошель. Ухватив его за нижнюю часть, она смутно разглядела, как наружу выскользнул расплывчатый золотой предмет и упал на пол вместе с гранатом, который ей дал Кабзал.
Буреотец! Почему комната так вертится?
Где-то далеко ахнула Ясна.
Все потускнело…
Что-то случилось. По телу Шаллан прокатилась волна тепла — прошла под кожей, как будто ее окунули в котел с кипятком. Она закричала, от спазма ее спина выгнулась, будто лук.
И пришла тьма.
49Волнение
«Сияющий / по месту рождения / Вестник / возвестит / о месте рождения / Сияющих».
Высоченные стены ущелья, обильно покрытые зеленовато-серым мхом, вздымались по обе стороны от Каладина. Там, где мох не рос, на скользком, влажном от дождя камне играли блики, которые отбрасывало танцующее пламя его факела. Из глубокой лужи, мимо которой он прошел, торчали тонкие кости — локтевая и лучевая. Каладин не посмотрел, есть ли там остальной скелет.
«Паводки, — думал он, прислушиваясь к шороху шагов мостовиков у себя за спиной. — Вода должна куда-то уходить, иначе нам пришлось бы пересекать каналы вместо ущелий».
Каладин не знал, может ли он доверять сну, и потому расспросил всех, кого знал, — оказалось, восточная часть Расколотых равнин и впрямь сильнее пострадала от бурь, чем западная. Если мостовикам удастся туда добраться, возможно, они сумеют отправиться дальше на восток и сбежать.
Возможно. В тех местах обитало множество ущельных демонов, и алетийские разведчики патрулировали внешние границы. Если отряд Каладина встретится с ними, будет трудно объяснить, что там делает группа вооруженных людей, у многих из которых имеются рабские клейма.
Сил летела вдоль стены ущелья, примерно на уровне головы Каладина. Спрены тяжести не тянули ее вниз, как делали со всем остальным. Она шагала, сцепив руки за спиной, и ее юбочка до колен развевалась на неосязаемом ветру.
Сбежать на восток. Вряд ли у них получится. Великие князья приложили немало усилий, чтобы исследовать те края в поисках пути к центру Равнин. Ничего не вышло. Несколько отрядов были перебиты ущельными демонами. Других застигли в расщелинах Великие бури, невзирая на меры предосторожности. Никто не может со всей уверенностью предсказывать, когда они начнутся.
Отдельным разведчикам удалось избежать и того и другого. Они использовали огромные раздвижные лестницы, чтобы на время Великих бурь выбираться на плато. При этом все равно многие погибли: на плато почти негде было укрыться от бури, а в ущелья нельзя было взять фургоны или какие-нибудь другие укрытия. Еще большую проблему, как он слышал, представляли собой патрули паршенди. Они обнаружили и перебили десятки разведывательных отрядов.
— Каладин? — Тефт догнал его, прошлепав по луже, где плавали кусочки панциря кремлеца. — Все в порядке?
— Конечно.
— Ты полон дум.
— Скорее, полон завтраком, — ответил Каладин. — Каша этим утром была какая-то слишком уж густая.
Тефт улыбнулся:
— Не знал, что ты такой языкастый.
— Я был таким когда-то. Передалось от матери. Она любое слово могла вывернуть наизнанку и бросить тому, кто его сказал.
Тефт кивнул. Некоторое время они шли в молчании, и только позади раздавались смешки мостовиков, которым Данни рассказывал историю о своем первом поцелуе.
— Сынок, — вновь заговорил Тефт, — ты ничего странного не чувствовал в последнее время?
— Странного? В каком смысле?
— Не знаю. Ну… чего-нибудь необычного? — Он кашлянул. — Вроде силы, что берется неизвестно откуда? Или… э-э-э… такого чувства, будто ты легкий?
— Какой?!
— Легкий. Э-э-э… вроде как у тебя голова легкая. Легкая и пустая. Как-то так. Забери тебя буря, парень, я просто проверяю, все ли в порядке с твоим здоровьем. Тебя ведь здорово потрепало.
— Я в порядке. Отлично себя чувствую, раз уж ты спросил.
— Странно, да?
И впрямь странно. Глодавшая Каладина тревога о том, не навлек ли он на себя некое сверхъестественное проклятие вроде тех, что настигали людей, обратившихся к Старой магии, возросла. Ему доводилось слышать легенды о злых людях, которых делали бессмертными, чтобы мучить снова и снова… Вроде Экстеса, которому каждый день отрывали руку за то, что он пожертвовал Приносящим пустоту сына в обмен на сведения о дне своей смерти. Это была просто сказка, но сказки появляются не на пустом месте.
Каладин выживал, когда все остальные погибали. Может, это проделки какого-нибудь спрена из Преисподней, столь же игривого, как спрен ветра, но куда более гнусного? Не спрен ли позволял Каладину поверить в лучшее, а потом убивал всех, кому он пытался помочь? Предположительно существовали тысячи разновидностей спренов, и многих люди не видели, не знали о них. Сил следовала за ним. Может, какой-нибудь злой спрен делал то же самое?
Очень тревожная мысль.
«От суеверий никакого толку, — пытался он убедить самого себя. — Будешь слишком много об этом думать — станешь как Дюрк, который настаивал, что на каждую битву должен надевать свои счастливые ботинки».
Мостовики достигли развилки перед новым плато, вздымавшимся высоко над их головами. Каладин повернулся к друзьям:
— Это место нам, пожалуй, подойдет.
Все остановились и сбились в кучу. Он видел в их глазах нетерпение и восторг.
Он и сам когда-то был таким — до того, как познал усталость и боль от учебы. Странное дело, сейчас Каладин испытывал, думая о копье, больше почтения и одновременно больше разочарования, чем когда был юнцом. Он любил сосредоточенность и уверенность, которые чувствовал в ходе сражения. Но это не спасло тех, кто последовал за ним.
— Сейчас я должен вам сказать, до чего вы все никчемные, — сообщил Каладин мостовикам. — Я много раз видел, как это делается. Сержант, ответственный за учебу, говорит новобранцам, что они жалкие. Подчеркивает их слабые места, может устроить показательный бой с несколькими и всех повалять мордой в пыли, чтобы приучить к смирению. Я и сам неоднократно так делал, когда тренировал новых копейщиков.
Каладин покачал головой:
— Сегодня будет по-другому. Вас, ребята, унижать не надо. Вы не мечтаете о славе. Вы мечтаете о том, чтобы выжить. В большинстве своем вы отнюдь не необученные бедолаги-новобранцы, с которыми приходится иметь дело сержантам. Вы сильные. Я видел, как вы бежите милю за милей с мостом на плечах. Вы храбрые. Я знаю, как вы бросаетесь навстречу лучникам. И решительные. Иначе вас бы тут со мной не было.
Каладин подошел к стене ущелья и вытащил из кучи принесенного потоком мусора копье. Сделав это, он понял, что оно без наконечника. Почти отбросил негодное оружие, но вдруг передумал.
Ему опасно было держать в руках копье. Копья пробуждали в нем жажду битвы и могли внушить, что он стал прежним Каладином Благословенным Бурей, уверенным в себе командиром отделения. Тот Каладин остался в прошлом.
Похоже, стоит ему взять в руки оружие, вокруг начинают умирать люди — как друзья, так и враги. Лучше уж обойтись деревяшкой, обычным посохом. И только. Палка — в самый раз для обучения.
А к копью он вернется как-нибудь в другой раз.
— Хорошо, что вы уже готовы, — обратился Каладин к мостовикам. — Потому что у нас нет шести недель, которые мне давали, чтобы обучить новых рекрутов. Через шесть недель половина из нас погибнет, к вящей радости Садеаса. Через шесть недель я намереваюсь поглядеть, как вы все будете хлестать грязючку в какой-нибудь таверне как можно дальше отсюда.
Кое-кто ухмыльнулся в ответ на эти слова.
— Придется спешить. Я буду очень требовательным. У нас нет другого выхода. — Он посмотрел на древко от копья. — Первое, что вам следует усвоить: нет ничего страшного в волнении.
Двадцать три мостовика стояли в два ряда. Пришли все. Даже Лейтен, который был так тяжело ранен. Тяжелораненых, которые не могли ходить, у них не было, хотя Даббид по-прежнему пялился в пустоту. Рогоед скрестил руки, явно не намереваясь обучаться искусству боя. Шен, паршун, держался позади всех. Он смотрел в землю. Каладин не собирался давать ему копье.
Несколько мостовиков были смущены тем, что Каладин сказал про чувства, хотя Тефт просто вскинул бровь, а Моаш зевнул.
— О чем это ты? — спросил Дрехи, долговязый блондин с длинными и мускулистыми руками и ногами. Он был откуда-то с далекого запада, из Риэналя, и говорил с легким акцентом.
— Многие солдаты, — объяснил Каладин, ведя большим пальцем вдоль шеста и чувствуя древесные волокна, — думают, будто лучше всего сражаются бесстрастные и хладнокровные. Я считаю, это все брехня. Да, нужно быть сосредоточенным. Да, поддаваться чувствам опасно. Но если тебе на все плевать, кто ты такой? Зверь, жаждущий лишь убийства. Душевное волнение — вот что делает нас людьми. Нам требуется причина, чтобы сражаться. Потому я и сказал, что нет ничего страшного в волнении. Мы еще поговорим о том, как управлять страхом и гневом, но запомните это как первый урок, который я вам преподал.
Несколько мостовиков кивнули. Большинство все еще были сбиты с толку. Каладин вспомнил себя на их месте — как он удивлялся, что Таккс столько времени тратил на болтовню о чувствах. Он думал, будто понимает роль чувств, — его страстное желание освоить бой с копьем родилось из глубоких душевных переживаний. Жажды возмездия. Гнева. Необходимости обрести силу, чтобы отомстить Варту и солдатам из его отделения.
Каладин вскинул голову, пытаясь прогнать эти воспоминания. Нет, мостовики не поняли, что он говорил о волнении, но, быть может, до них дойдет позже, как дошло до него.
— Второй урок куда ближе к делу. — Каладин ударил копьем без наконечника по камню возле себя с такой силой, что треск раскатился по всему ущелью. — Прежде чем научиться сражаться, вы должны научиться стоять. — Он уронил копье.
Мостовики глядели на него, разочарованно хмурясь.
Каладин принял основную стойку копейщика — ноги на ширине плеч, полусогнуты и разведены в стороны.
— Шрам, я хочу, чтобы ты попытался меня опрокинуть.
— Что?
— Толкни меня, чтобы я упал. Заставь оступиться.
Шрам пожал плечами и подошел. Он попытался толкнуть Каладина, но тот легко отбил его руки быстрым движением. Шрам выругался и попробовал еще раз, но Каладин схватил его за руку и оттолкнул, так что мостовик пошатнулся.
— Дрехи, помоги ему. Моаш, ты тоже. Попытайтесь сбить меня с ног.
Два мостовика присоединились к Шраму. Каладин справился с их атаками, почти не сходя с места, всякий раз подстраиваясь под действия нового нападающего. Он схватил Дрехи за руку и дернул, так что тот едва не упал. Он принял удар Шрама, который бросился плечом вперед, и, воспользовавшись весом противника, перекинул того за спину. Парень отпрянул в тот момент, когда Моаш хотел его схватить, и мостовик потерял равновесие.
Каладин оставался совершенно спокойным, лавируя между ними и следя за центром тяжести, сгибая колени и осторожно переступая.
— Бой начинается с ног. — Он увернулся от очередной атаки. — Мне плевать, как быстро и точно вы можете нанести боковой или прямой удар. Если противник заставит вас пошатнуться или упасть, вы проиграете. Проиграть означает погибнуть.
Несколько наблюдавших мостовиков присели, подражая Каладину. Шрам, Дрехи и Моаш наконец-то додумались напасть сообща, чтобы расправиться с Каладином втроем. Он вскинул руку:
— Вы трое, молодцы.
Он махнул, веля им присоединиться к остальным, и мостовики с неохотой подчинились.
— Я разобью вас на пары. Весь сегодняшний день — и, наверное, всю неделю — посвятим стойкам. Будете учиться держать стойку, не напрягать колени при виде угрозы, следить за центром тяжести. Понадобится время, но я обещаю — если начнем с этого, вы гораздо быстрее станете смертельно опасными. Даже если вам поначалу будет казаться, что вы просто стоите и ничего не делаете.
Они закивали.
— Тефт, — велел Каладин, — раздели их на пары по телосложению и весу, а потом покажи основную стойку с выпадом вперед.
— Есть, сэр! — рявкнул Тефт и застыл, сообразив, что выдал себя. С такой быстротой мог ответить только бывший солдат.
Пожилой мостовик посмотрел Каладину в глаза и понял, что тот обо всем догадался. Тефт нахмурился, но парень ответил ему ухмылкой. У него в отряде был ветеран; это очень сильно упрощало задачу.
Тефт не стал притворяться, будто ничего не понимает, и легко вошел в роль обучающего сержанта — разделил мостовиков на пары, принялся исправлять их стойки. «Неудивительно, что он никогда не снимает рубаху, — подумал Каладин. — Под ней, скорее всего, уймища шрамов».
Пока Тефт инструктировал людей, Каладин ткнул пальцем в Камня и жестом подозвал его ближе.
— Да? — На широкой груди рогоеда жилет мостовика сходился с трудом.
— Я припоминаю, — сказал Каладин, — ты говорил, будто сражаться — ниже твоего достоинства?
— Правда быть. Я не четвертый сын.
— А это тут при чем?
— Первый сын и второй сын делать еду, — сказал Камень, назидательно вскинув палец. — Важно быть. Без еды никто не жить, так? Третий сын — ремесленник. Это быть я. Служу гордо. Только четвертый сын быть воином. Воины, они нужны не так сильно, как еда или ремесло. Понимаешь?
— У вас профессия определяется порядком рождения?
— Да, — с гордостью подтвердил Камень. — Лучший способ быть. На Пиках всегда есть еда. Не у каждой семьи четыре сына. Так что солдат нужен не все время. Я не могу сражаться. Кто такое делать, если рядом ули’теканаки?!
Каладин бросил взгляд на Сил. Она пожала плечами, явно не обеспокоенная поведением Камня.
— Ладно, — сказал Каладин. — Значит, у меня для тебя будет другое задание. Бери с собой Лопена, Даббида… — Он помедлил. — И Шена. Его тоже бери.
Камень так и сделал. Лопен был в строю, осваивал стойки, а Даббид, как всегда, болтался в стороне, отрешенно глядя перед собой. То, что с ним случилось, было куда хуже обычного боевого шока. Шен стоял рядом, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, словно сомневаясь, что должен делать.
Камень вытащил Лопена из строя, потом схватил Даббида и Шена, после чего вернулся к Каладину.
— Ганчо. — Лопен лениво отсалютовал ему. — Кажись, из меня получится плохой копейщик, с одной-то рукой.
— Ничего страшного. Вы займетесь кое-чем другим. У нас будут неприятности из-за Газа и нового капитана, точнее, его жены, если мы не принесем трофеи.
— Мы втроем не сделать работу тридцати, — возразил Камень, почесывая бороду. — Невозможно быть.
— Не исключаю, что так и есть. Но бо́льшую часть времени в ущельях мы тратим на поиски трупов, которых еще не обобрали. Думаю, мы можем работать намного быстрее. Мы обязаны работать быстрее, если хотим учиться владеть копьем. К счастью, у нас есть преимущество.
Он поднял руку, и Сил приземлилась ему на ладонь. Парень уже с ней поговорил и заручился согласием. Каладин не заметил, чтобы она сделала что-то особенное, но Лопен вдруг ахнул. Сил позволила ему себя увидеть.
— А-а… — проговорил Камень, уважительно поклонившись Сил. — Будем собирать, как тростник.
— Искрить мое огниво! — воскликнул Лопен. — Камень, ты не говорил, что она такая хорошенькая!
Сил широко улыбнулась.
— Будь почтительным, — сурово сказал Камень. — Не говорить о ней так, человечек.
Мостовики, конечно, знали о Сил — они видели, как он беседует с пустотой, и Камню пришлось все объяснить.
— Лопен, — сказал Каладин, — Сил может двигаться куда быстрее мостовика. Она укажет места, где есть что собирать, и вы вчетвером быстро со всем разберетесь.
— Опасно, — заметил Камень. — Что, если мы встретить ущельного демона, когда быть одни?
— К несчастью, мы не можем вернуться с пустыми руками. Последнее, что нам нужно, — это если Хашаль решит отправить сюда Газа, чтобы наблюдал.
Лопен фыркнул:
— Он на такое не пойдет, ганчо. Тут слишком много работы.
— И очень опасно тоже, — прибавил Камень.
— Все так говорят, — отмахнулся Каладин. — Но я не видел ничего, кроме царапин на стенах.
— Они тут, — возразил рогоед. — Не просто легенда быть. До того как ты пришел, половину мостового отряда убить. Сожрать. Чудища обычно идти на те плато, что посередине, но некоторые добираться и сюда.
— Что ж, мне ужасно не хочется подвергать вас опасности, но, если не попытаемся, дежурство в ущелье нам заменят на чистку нужников.
— Ладно, ганчо, — согласился Лопен. — Я пойду.
— И я тоже, — сказал Камень. — Если али’и’камура будет нас защищать, возможно, все быть хорошо.
— Ты все равно будешь сражаться, — ответил Каладин. Камень нахмурился, и он поспешно уточнил: — Я о тебе, Лопен. Одна рука не значит, что ты бесполезен. Придется нелегко, но я все-таки возьмусь за твое обучение. Прямо сейчас для нас сборщик трофеев важнее еще одного копейщика.
— Ганчо, я весь твой. — Лопен махнул Даббиду. Они вдвоем отправились за мешками для трофеев.
Рогоед двинулся за ними, но Каладин схватил его за руку:
— Я не отказался от мысли отыскать более легкий путь на свободу, чем сражение. Если мы не вернемся, Газ и остальные могут просто предположить, что нас сожрал ущельный демон. Если бы только найти способ добраться до другой стороны…
Камень с сомнением покачал головой:
— Многие его искали.
— Восточный край открыт.
— Да, — согласился рогоед и рассмеялся, — и если ты суметь преодолеть такое расстояние, не попавшись в пасть ущельному демону и не утонув во время паводка, я назвать тебя калук’и’ики.
Каладин вскинул бровь.
— Только женщина может быть калук’и’ики, — уточнил Камень, словно это объясняло шутку.
— Женой?
Рогоеда это еще сильней развеселило.
— Нет-нет. Воздух тебе в голову. Ха!
— Ну ладно. Слушай, если ты запомнишь эти ущелья, может, стоит сделать что-то вроде карты. Я подозреваю, что большинство из тех, кто сюда приходит, придерживаются проторенных дорожек. Значит, в боковых ущельях больше шансов что-нибудь найти. Туда я и пошлю Сил.
— Боковые ущелья? — переспросил рогоед, все еще в приподнятом настроении. — Можно подумать, ты хотеть, чтобы меня съесть. И кто? Большепанцирник. Это я их должен кушать, а не они меня.
— Я…
— Нет-нет, — перебил Камень. — Хороший план быть. Я просто шутить. Я могу быть осторожным, и это дело мне подходить, раз уж я не сражаться.
— Спасибо. Вдруг вам повезет найти место, где можно выбраться наверх.
— Я это сделать. — Камень кивнул. — Но мы не мочь просто взять и выбраться наверх. Армия посылать много разведчиков на Равнины. Они ведь так узнавать, когда ущельные демоны приходить, чтобы делать куколка, верно? Они увидеть нас, и мы не смочь пересечь ущелья без моста.
К несчастью, это был сильный довод. Выбравшись наверх рядом с лагерем, они лишь выдадут себя. А если ближе к центру — то застрянут на плато, не смогут никуда уйти. Вблизи от позиций паршенди их заметят разведчики противника. Это при условии, что они вообще смогут выбраться из ущелий. Хотя некоторые были сравнительно неглубокими, футов сорок-пятьдесят, встречались и такие, где глубина превышала сто футов.
Сил унеслась прочь, уводя за собой Камня и его команду, а Каладин вернулся к остальным мостовикам и принялся вместе с Тефтом исправлять их стойки. Это была нелегкая работа; в первые дни всегда так. Мостовики были неуклюжими и неуверенными.
А еще они продемонстрировали поразительную решимость. Каладину не доводилось обучать отряд, в котором бы так мало жаловались. Мостовики не просили о перерыве. Не бросали на него возмущенных взглядов, когда он требовал большего усердия. Они хмурились, злясь на самих себя, на свою слабость и неспособность учиться быстрее.
И у них получалось. Всего через несколько часов самые одаренные — во главе с Моашем — начали превращаться в борцов. Их стойки сделались тверже, уверенней. Вместо изнеможения и разочарования они излучали целеустремленность.
Каладин отступил, наблюдая, как Моаш принимает стойку, которую ему показал Тефт. Это было упражнение на возврат — Моаш должен был позволить Тефту сбить себя с ног, а потом вскочить и снова принять стойку. Раз за разом. Цель — приучить тело двигаться без мысленного приказа. В обычной обстановке Каладин приступил бы к таким упражнениям не раньше второго-третьего дня. Но Моаш освоил все за два часа. Двое других — Дрехи и Шрам — учились почти с той же быстротой.
Каладин прислонился к стене ущелья. Рядом с ним по камню текла холодная вода, и над его головой нерешительно раскрылся обороцвет — распустил два веерообразных листа с шипами по краям, словно разжал кулаки.
«Все дело в том, что они опытные мостовики? — спросил себя Каладин. — Или в их рвении?» Он дал им шанс постоять за себя. Такая возможность изменит любого.
Глядя на то, как уверенно и умело они принимают стойки, которым только что научились, Каладин понял одну вещь. От них отказалась армия, им приходилось работать, уставая до полусмерти, но это лучшие и наиболее готовые к обучению рекруты, каких он когда-либо получал.
Желая уничтожить мостовиков, Садеас положил начало их превращению в отличных бойцов.
50Порошок Спинолома
«Пламя и уголь. Такая ужасная кожа. Глаза точно бездонные черные ямы».
Шаллан проснулась в маленькой белой комнате.
Она села в постели, чувствуя себя до странности здоровой. Сквозь тонкие, как паутинка, белые занавески врывался яркий солнечный свет. Девушка в замешательстве нахмурилась и покачала головой. Почему-то казалось, что она должна быть в ожогах и струпьях с головы до пят. Но ничего подобного. Порез на руке, правда, никуда не делся, но в остальном все было просто отлично.
Что-то зашуршало. Повернувшись, она увидела сиделку, которая убегала прочь по белому коридору; женщина явно заметила, что пациентка пришла в себя, и теперь спешила сообщить кому-то новость.
«Я в госпитале, — подумала Шаллан. — В отдельной палате».
Заглянул солдат, окинул ее изучающим взглядом. Палата, похоже, охранялась.
— Что случилось? — спросила она у него. — Меня отравили, верно? — На нее вдруг нахлынула тревога. — Кабзал! Он в порядке?
Солдат просто вернулся на свой пост. Шаллан попыталась выбраться из постели, но он тотчас же заглянул опять и сердито уставился на нее. Девушка вскрикнула против собственной воли и подтянула одеяло. Она по-прежнему была в больничной одежде, очень похожей на мягкую сорочку для принятия ванн.
Как долго она была без сознания? Почему ее…
«Духозаклинатель! Я отдала его Ясне».
В жизни Шаллан было немного моментов, когда она чувствовала себя такой же несчастной, как в последующие полчаса. Девушка провела это время, страдая от суровых взглядов, которые периодически бросал на нее солдат, и мучась тошнотой. Что же случилось?
Наконец в коридоре появилась Ясна. Она была в другом платье — черном, со светло-серой окантовкой. Она влетела в комнату словно стрела и, обронив всего одно слово, отпустила солдата. Тот поспешно удалился, и его ботинки стучали по каменному полу громче туфелек Ясны.
Принцесса вошла, и, хотя она не проронила ни слова, взгляд у нее был такой враждебный, что Шаллан захотелось спрятаться под одеялом. Нет. Ей захотелось спрятаться под кроватью, закопаться и выставить каменную плиту между собой и этим взглядом.
Она пристыженно опустила глаза.
— Было мудро с твоей стороны вернуть духозаклинатель, — ледяным голосом проговорила Ясна. — Он спас твою жизнь. Я спасла твою жизнь.
— Спасибо, — прошептала Шаллан.
— На кого ты работаешь? Какая обитель подкупила тебя, чтобы украсть фабриаль?
— Никакая, светлость. Я его украла по собственной воле.
— Если будешь их защищать, это плохо кончится. Я заставлю тебя рассказать правду.
— Это и есть правда. — Шаллан подняла глаза, испытывая прилив дерзости. — Я потому и сделалась вашей ученицей. Чтобы украсть духозаклинатель.
— Да, но для кого?
— Для себя! Неужели так трудно поверить, что никто мною не руководил? Неужели я такое жалкое ничтожество, что разумным кажется лишь предположить, что кто-то обвел меня вокруг пальца?
— Дитя, у тебя нет оснований поднимать на меня голос, — спокойно сказала Ясна. — А вот оснований знать свое место более чем достаточно.
Шаллан снова опустила глаза.
Некоторое время Ясна молчала. Наконец она вздохнула:
— Дитя, о чем ты только думала?
— Мой отец мертв.
— И что?
— Светлость, его не очень-то любили. Вообще-то, его ненавидели, и наша семья на грани банкротства. Мои братья делают хорошую мину при плохой игре, притворяясь, будто он все еще жив. Но… — Посмеет ли она сказать Ясне, что у ее отца был духозаклинатель? Этот поступок не оправдает Шаллан, зато может втянуть ее семью в еще более серьезные неприятности. — Нам требовалось что-то особенное. Преимущество. Способ быстро заработать деньги или… создать их.
Ясна некоторое время молчала. Когда она снова заговорила, в ее голосе сквозило легкое удивление:
— Вы решили, что ваше спасение заключается в том, чтобы привести в ярость не только все ревнительство, но и Алеткар? Ты хоть понимаешь, что устроил бы мой брат, узнав о случившемся?
Шаллан отвернулась. Она чувствовала себя глупо, и ей было стыдно.
Ясна вздохнула:
— Иногда я забываю о том, какая ты юная. Я могу понять, что кража казалась тебе привлекательным способом. Но все равно это была глупость. Я оплатила тебе дорогу до Йа-Кеведа. Ты уедешь утром.
— Я… — Шаллан такого не заслуживала. — Спасибо.
— Твой друг, ревнитель, мертв.
Шаллан потрясенно уставилась на Ясну:
— Что произошло?
— Хлеб был отравлен. Присыпан смертельно опасным порошком спинолома, по виду напоминающим муку. Думаю, он каждый раз приносил с собой отравленное угощение и пытался заставить меня съесть хоть кусочек.
— Но я все время ела этот хлеб!
— В варенье было противоядие, — сказала Ясна. — Мы нашли его в нескольких пустых баночках, принадлежавших ему.
— Не может такого быть!
— Я провела расследование. Мне следовало это сделать давным-давно. Никто не смог вспомнить, откуда взялся этот Кабзал. Хотя он говорил тебе и мне о других ревнителях так, словно был с ними знаком, они его знали очень смутно.
— Выходит, он…
— Он играл с тобой, дитя. Все это время он использовал тебя, чтобы подобраться ко мне. Чтобы шпионить за мной и убить, если получится. — Принцесса говорила об этом так спокойно, так равнодушно. — Думаю, в последний раз Кабзал использовал слишком большое количество порошка — наверное, надеялся, что я его вдохну. Он знал, что другого шанса не будет. Но яд сработал гораздо быстрее, чем он предполагал, и все обернулось против него.
Кто-то едва не убил ее. Не кто-нибудь, а Кабзал! Неудивительно, что он так настойчиво просил ее попробовать варенье…
— Шаллан, я очень разочарована в тебе. Теперь я понимаю, почему ты пыталась покончить с собой. Это все из-за угрызений совести.
Она не пыталась покончить с собой. Но какой прок от возражений? Ясна ее жалела; лучше уж так, чем наоборот. А как быть со странными вещами, которые Шаллан видела и испытала? Могла ли Ясна их объяснить?
Хватило одного взгляда на принцессу, на холодную ярость, спрятанную за спокойным фасадом, чтобы девушка испугалась, и вопросы о символоголовых и странном месте, куда она попала, умерли, так и не родившись. Да как вообще Шаллан могла считать себя храброй? Она не была храброй. Она была дурочкой. В памяти всплыли те дни, когда ненависть отца гремела на весь дом. Более тихий и праведный гнев Ясны внушал не меньший ужас.
— Что ж, придется тебе жить с чувством вины. Тебе не удалось сбежать с моим фабриалем. Все, чего ты добилась, — отказалась от очень многообещающей карьеры. Эта дурацкая интрига запятнала твою репутацию на много десятилетий. Теперь ни одна женщина не возьмет тебя в ученицы. Ты все испортила. — Принцесса неприязненно покачала головой. — Я ненавижу ошибаться.
Бросив это, она повернулась, чтобы уйти.
Шаллан вскинула руку. «Я должна извиниться. Я должна что-то сказать».
— Ясна?
Принцесса не удостоила ее даже взглядом, и стражник не вернулся.
Шаллан сжалась в комочек под одеялом. Внутри у нее все скрутилось, и ей стало так плохо, что на миг девушка пожалела, что не вонзила тот осколок стекла поглубже. Или что Ясна оказалась такой быстрой и спасла ее, применив духозаклинатель.
Она все потеряла. Ни фабриаля, чтобы защитить семью, ни ученичества, чтобы познавать мир. Ни Кабзала. Впрочем, он-то ей никогда не принадлежал.
Солнечный свет снаружи потускнел и погас, а она все плакала и плакала. Никто не пришел ее проведать.
Всем было на нее наплевать.
51«Сас Нан»
Год назад
Каладин тихонько сидел у окна в приемной штаба Амарама и смотрел на лагерь снаружи. Деревянное строение состояло из десятка частей, которые разбирали и перемещали с помощью чуллов. Он видел место, где раньше располагался его отряд. Теперь их палатки отдали другим отрядам.
У него осталось четыре человека. Четверо из двадцати шести. И его называли счастливчиком. Его называли Благословенным Бурей. Он даже начал в это верить…
«Я сегодня убил осколочника, — напомнил он себе, пытаясь превозмочь оцепенение. — Как Ланасин Крепконогий или Ивод Отмечатель. Я это сделал. Я его убил».
Наплевать.
Каладин скрестил руки на деревянном подоконнике. Стекла в окне не было, и он чувствовал легкий ветерок. От одного шатра к другому летал спрен ветра. Комната за спиной Каладина щеголяла толстым красным ковром и щитами на стенах. Также имелось несколько деревянных стульев с мягкими сиденьями, вроде того, на котором устроился он сам. Это была «малая» приемная штаба, размерами превосходившая весь его дом в Поде, включая хирургическую комнат у.
«Я убил осколочника, — вновь подумал он. — А потом отдал клинок и доспех».
Этот поступок, скорее всего, был самой грандиозной глупостью из всех, что когда-либо совершались в этом мире. Став осколочником, Каладин сделался бы важнее Рошона… да что там, важнее Амарама. Он бы смог отправиться на Расколотые равнины и сражаться в настоящей войне.
Никаких больше приграничных свар. Никаких никчемных светлоглазых капитанов из провинциальных семейств, обиженных, что их не взяли на Равнины. Ему бы не пришлось беспокоиться о ботинках, натиравших ноги до кровавых мозолей, баланде с привкусом крема на ужин или о других солдатах, горевших желанием подраться.
Он бы смог разбогатеть. И все отдал — просто так.
Но даже от мысли о том, чтобы прикоснуться к тому клинку, его по-прежнему выворачивало наизнанку. Он не желал богатства, титулов, армии или даже хорошей еды. Каладин хотел вернуться и защитить тех, кто ему доверился. Зачем погнался за осколочником? Надо было убегать. Но нет, он настоял на том, чтобы напасть на этого осколочника, забери его буря.
«Ты защитил своего великого маршала, — сказал он себе. — Ты герой».
Но почему жизнь Амарама стоила дороже жизней его людей? Каладин служил Амараму, потому что тот вел себя с честью. Во время Великих бурь он укрывал в своем штабе копейщиков. Заботился о том, чтобы солдат хорошо кормили, и как следует платил им. Маршал не обращался с ними как со слизью.
Впрочем, позволял своим подчиненным делать это. И нарушил обещание оберегать Тьена.
«Как и я. Как и я…»
Внутри у Каладина все сжималось от угрызений совести и печали. Лишь одна вещь оставалась четкой, как пятно яркого света на стене в темной комнате. Он не хотел иметь ничего общего с этими осколками. Не желал к ним даже прикасаться.
Дверь распахнулась, и Каладин повернулся, не вставая со стула. Вошел Амарам. Высокий, стройный, с волевым лицом и в длинном мундире темно-зеленого цвета. Он опирался на костыль. Каладин окинул критическим взглядом шины и бинты на его ноге. «Я бы сделал лучше». Он бы еще настоял, чтобы пациент не вставал с постели.
Амарам беседовал с одним из своих бурестражей, мужчиной средних лет с окладистой бородой и в совершенно черных одеждах.
— …зачем Тайдакару так рисковать? — говорил Амарам, понизив голос. — Но кто еще это мог быть? Духокровники становятся все более наглыми. Надо разобраться, кем он был. Мы что-то о нем знаем?
— Веденцем, светлорд, — ответил бурестраж. — Я его не знал. Но я с этим разберусь.
Амарам кивнул и больше ничего не сказал. За ними явилась группа светлоглазых офицеров, один нес осколочный клинок на лоскуте чистой белой ткани. Следом вошли четверо выживших солдат из отряда Каладина: Хэв, Риш, Алабет и Кореб.
Каладин поднялся, борясь с сильнейшей усталостью. Амарам оставался у дверей, скрестив руки, пока не вошли еще двое и не заперли их. Эти последние были также светлоглазыми, но низкого ранга — офицеры из личной гвардии Амарама. Они тоже сбежали с поля боя?
«Это был умный поступок, — подумал Каладин. — Умнее, чем то, что сделал я».
Амарам, опираясь на костыль, изучал юношу светло-карими глазами. Светлорд и его помощники совещались несколько часов, пытаясь разобраться, кем был этот осколочник.
— Сегодня ты повел себя очень храбро, солдат, — сказал Амарам Каладину.
— Я… — Что бы ответить? «Лучше бы я позволил вам умереть, сэр». — Спасибо.
— Все остальные сбежали, включая мою личную гвардию. — (Двое у дверей пристыженно опустили глаза.) — Но ты бросился в атаку. Почему?
— Я как-то не успел подумать, сэр.
Амарама этот ответ не удовлетворил.
— Тебя зовут Каладин, верно?
— Да, светлорд. Из Пода… Припоминаете?
Амарам растерянно нахмурился.
— Ваш кузен Рошон там градоначальник. Он записал моего брата в армию, когда вы явились, чтобы провести вербовку. Я… я пошел вместе с братом.
— Ах да. Кажется, я вспомнил. — О Тьене он не спросил. — Ты все еще не ответил на мой вопрос. Зачем ты бросился в атаку? Ведь не ради осколочного клинка. Его ты отверг.
— Да, сэр.
Стоявший поблизости бурестраж вытаращил глаза от изумления, словно не веря, что Каладин отказался от осколков. Солдат, что держал клинок, то и дело поглядывал на оружие с восхищением.
— Почему? — спросил Амарам. — Почему ты так поступил? Я должен знать.
— Он мне не нужен, сэр.
— Да, но почему?
«Потому что он сделает меня одним из вас. Потому что я смотрю на это оружие и вижу лица людей, которых его обладатель убил так небрежно.
Потому что… потому что…»
— Я не могу ответить, сэр. — Каладин вздохнул.
Бурестраж, качая головой, подошел к жаровне и начал греть руки.
— Послушайте, осколки принадлежат мне. Ну а я решил отдать их Коребу. Он выше по рангу, чем остальные мои солдаты, и лучший боец. Другие трое поймут. Кроме того, Кореб о них позаботится, когда станет светлоглазым.
Амарам посмотрел на Кореба и кивнул своим адъютантам. Один захлопнул ставни на окнах. Остальные вытащили из ножен мечи и начали приближаться к оставшимся в живых четверым членам отряда Каладина.
Каладин заорал и бросился вперед, но двое из офицеров не случайно расположились ближе к нему. Один тотчас же ударил его кулаком в живот. Каладина это застало врасплох — удар попал точно в цель, и он охнул.
«Нет».
Превозмогая боль, он развернулся и ударил в ответ. Офицер вытаращил глаза, когда кулак Каладина угодил в него и отбросил назад. Другие кинулись на него все разом. Он был без оружия и так устал после битвы, что едва держался на ногах. Офицеры повалили его и принялись пинать. Юноша лежал на полу, корчась от боли, но все равно видел, как солдаты убивали его людей.
Риша прикончили первым. Каладин захрипел, протянул руку, попытался подняться на колени.
«Этого не может быть. Пожалуйста, не надо!»
Хэв и Алабет выхватили ножи, но и им быстро пришел конец — один солдат вспорол Хэву живот, два других зарубили Алабета. Нож Алабета с глухим ударом упал на пол, за ножом последовала рука, а за ней, наконец, его труп.
Кореб прожил дольше других — он попятился, вскинув руки. Не кричал. Он как будто все понял. У Каладина на глаза навернулись слезы. Солдаты крепко его держали, чтоб не рванулся на помощь.
Кореб упал на колени и взмолился о пощаде. Один из людей Амарама замахнулся и аккуратно снес ему голову с плеч. Все закончилось за несколько секунд.
— Ублюдок! — крикнул Каладин, едва дыша от боли. — Ты, шквальный ублюдок!
Его держали четверо; он беспомощно дергался и плакал. Кровь убитых копейщиков впитывалась в доски пола.
Они были мертвы. Все они были мертвы. Буреотец! Все до единого!
Подошел мрачный Амарам и опустился на одно колено перед Каладином:
— Прости.
— Ублюдок! — заорал Каладин во все горло.
— Они могли рассказать об увиденном, а это непозволительный риск для меня. Это должно было случиться, солдат. Ради блага армии. Всем скажут, что твой отряд помогал осколочнику. Видишь ли, люди должны поверить, что его убил я.
— Ты забираешь осколки себе!
— Я умею обращаться с мечом, — сказал Амарам, — и привычен к доспехам. Для Алеткара будет лучше, если осколки достанутся мне.
— Ты мог их попросить! Забери тебя буря!
— И об этом узнало бы все войско? — угрюмо спросил Амарам. — О том, что ты убил осколочника, но я забрал осколки? Никто бы не поверил, что ты отдал их по собственной воле. И, кроме того, сынок… Ты бы их мне не отдал. — Амарам покачал головой. — Ты бы передумал. Через день или два возжелал бы богатства и славы — тебя бы убедили, что так правильно. И ты бы потребовал, чтобы я вернул их тебе. Мне понадобилось несколько часов, чтобы принять решение, но Рестарес прав — это надо сделать. Ради блага Алеткара.
— Дело не в Алеткаре! Дело в тебе! Забери тебя буря, я-то думал, ты лучше остальных! — С подбородка Каладина капали слезы.
У Амарама внезапно сделался виноватый вид, как будто он знал, что юноша прав. Он отвернулся и махнул бурестражу, который вытащил из жаровни то, что грел там на углях. Небольшое железное тавро.
— Так это все спектакль? Честный светлорд, который заботится о своих людях? Ложь? От начала до конца?
— Я это делаю ради своих людей. — Амарам взял осколочный клинок с ткани, взвесил его в руке. Самосвет на головке эфеса полыхнул белым светом. — Тебе невдомек, какой тяжкий груз мне достался. — Голос Амарама постепенно утрачивал спокойный и рассудительный тон. Теперь светлорд как будто оправдывался. — Я не могу переживать о жизнях нескольких темноглазых копейщиков, когда от моего решения зависит спасение многих тысяч людей.
Бурестраж подошел к Каладину и поднял тавро. Перевернутые глифы гласили: «сас нан». Клеймо раба.
— Ты бросился мне на помощь, — сказал Амарам, хромая к двери и обходя труп Риша. — За то, что ты спас мне жизнь, я дарую тебе пощаду. Пятерым, рассказавшим одну и ту же историю, поверили бы, но на одного раба не обратят внимания. В военном лагере расскажут, что ты не помог своим товарищам, но и не попытался их остановить. Ты бежал, и тебя поймали мои охранники.
У двери Амарам задержался, положив украденный осколочный клинок тупой стороной на плечо. Чувство вины все еще светилось в его глазах, но светлорд ожесточился и скрыл его.
— Ты разжалован как дезертир и заклеймен как раб. Но от смерти тебя уберегла моя милость.
Он открыл дверь и вышел.
Тавро обрушилось на Каладина, впечатывая судьбу в кожу, и он, испустив хриплый вопль, затих.