— Значит, ничего, — кивнул Поллен.
— Продолжай, — сказал Кейси. — Ты используешь больше собак, чем физиологи, а я готов поклясться, что собаки предпочли бы оказаться на их кафедре. И я их понимаю.
— Да оставь ты его! — воскликнул Уинтроп. — Дребезжишь, как пианино, у которого расстроились все восемьдесят семь клавишей. Зануда!
Кейси такого говорить не следовало.
Неожиданно оживившись, он предусмотрительно отвернулся от Уинтропа и произнес:
— Я скажу, что ты скорее всего найдешь в животных, если хорошенько присмотришься. Религию.
— Какая глупость! — вспылил Уинтроп. — В тебя что, лукавый вселился?
— Спокойнее, Уинтроп, — улыбнулся Кейси. — Не забывай, что лукавый — это эвфемизм для дьявола, а ведь ты у нас не ругаешься.
— Не читай мне морали. И не богохульствуй.
— Что же тут богохульственного? Почему блоха не может почитать собаку и преклоняться перед нею? Она ведь для нее источник тепла, пищи и прочих блошиных благ.
— Я не собираюсь говорить на эту тему.
— Почему же? Тебе будет полезно. Можно также доказать, что муравьед является для муравья существом высшего порядка. Он слишком велик, чтобы его осознать, да слишком могуч, чтобы помышлять о сопротивлении. Он носится среди муравьев, подобно невиданному, необъяснимому урагану, сея вокруг разрушение и смерть. Но для муравьев это не горе. Они считают, что разрушения ниспосланы им в наказание за грехи. А сам муравьед так и не узнает; что был божеством. Да ему это и не надо.
Уинтроп побледнел.
— Ты мелешь все это, лишь бы меня разозлить! Мне жаль, что ты рискуешь душой ради минутного развлечения. Позволь кое-что тебе сказать. — Голос его задрожал. — Я буду говорить очень серьезно. Досаждающие тебе мухи — есть твое наказание в этой жизни. Вельзевул, равно как и прочие силы зла, может быть уверен, что он творит зло, но это не так. В результате оказывается, что он действовал во имя окончательного блага. Проклятие Вельзевула тяготеет над тобой ради твоей же пользы. Может быть, оно заставит тебя поменять образ жизни, пока еще не поздно.
Он выбежал из комнаты.
Кейси посмотрел ему вслед и рассмеялся:
— Говорил тебе, Уинтроп верит в Вельзевула. Как только люди не стараются скрыть свои суеверия! — Смех его оборвался неестественно резко.
В комнату влетели две мухи и тут же устремились через пары инсектицида прямиком к Кейси.
Поллен поднялся и вышел в тяжелом расстройстве. За год ему мало удалось узнать, но и этого оказалось достаточно, чтобы он почти перестал смеяться. Только его машины могли правильно анализировать эмоции животных, сам же он начал слишком глубоко погружаться в эмоции людей.
Ему не нравилось видеть свирепую жажду убийства там, где для остальных налицо была лишь пустяковая ссора.
Неожиданно Кейси спросил:
— Слушай, раз уж мы об этом заговорили… Ты ведь пытался работать над моими мухами? Было такое?
— Над твоими мухами? Прошло двадцать лет, я не помню, — пробормотал Поллен.
— Должен помнить, — сказал Уинтроп. — Мы были в твоей лаборатории, и ты пожаловался, что мухи достают Кейси даже там. Он предложил тебе провести эксперимент, и ты согласился. Ты в течение получаса фиксировал их движение, жужжание и работу крылышек. Ты работал с целой дюжиной разных мух.
Поллен пожал плечами.
— Ну ладно, — сказал Кейси, — Какая разница. Рад был тебя повидать, дружище.
Крепкое рукопожатие, толчок в плечо, широкая улыбка… Для Поллена все это означало болезненное отвращение со стороны Кейси, вызванное тем, что Поллен все-таки добился успеха.
— Давай о себе знать, — сказал Поллен.
Слова глухими толчками сотрясали воздух. Они ничего не значили. Кейси это знал, Поллен это знал. Все это знали. Но слова предназначались для сокрытия эмоций, а когда не получалось, человечество все равно продолжало притворяться.
Рукопожатие Уинтропа было мягче.
— Вот и вспомнили старые времена, Поллен. Будешь в Цинциннати, заходи в наш клуб. Там тебе всегда рады.
Поллен услышал за этой фразой легкое облегчение. Уинтроп радовался его явной депрессии. Оказывается, и наука не знает ответа на многие вопросы; тревожному и мнительному Уинтропу было хорошо в его компании.
— Зайду, — сказал Поллен.
Это была обычная вежливая форма отказа.
Он смотрел, как бывшие однокашники разбрелись по разным группкам.
Уинтроп никогда не узнает, Поллен был в этом уверен. Интересно, знает ли Кейси?.. Вот будет шутка, если нет.
Конечно же, он экспериментировал на мухах Кейси, и не раз, а очень много. И всегда получал один и тот же ответ! Один и тот же не подлежащий публикации ответ.
Поллен вдруг увидел оставшуюся в комнате муху, и его невольно пробрала холодная дрожь. Какое-то мгновение муха бесцельно кружилась, потом стремительно и преданно полетела в том направлении, куда удалился Кейси.
Мог ли Кейси не знать? Могло ли быть так, что смысл первородного наказания и заключался в том, что ему никогда не суждено узнать, что он и есть Вельзевул?
Кейси! Бог Мух!
Небывальщина
Первый приступ тошноты миновал, и Ян Прентисс воскликнул:
— Черт возьми, ты же насекомое!
Это звучало не оскорблением, а констатацией факта. Нечто, усевшееся на рабочем столе Прентисса, откликнулось:
— Разумеется…
В нем было около фута росту. Тонюсенькое, с паутинками-ручками и стебельками-ножками, оно казалось крошечной неумелой пародией на человека. И ручки и ножки росли попарно из верхней части туловища. Ножки были длиннее и толще, чем ручки, длиннее, чем само тело, и в коленях переламывались не назад, а вперед. Нечто опиралось на эти свои колени, и низ его пушистого брюшка почти касался поверхности стола.
Времени, чтобы подметить все подробности, у Прентисса было хоть отбавляй. Нечто вовсе не возражало, чтобы его разглядывали. Даже напротив: оно словно упивалось вниманием — или, быть может, оно привыкло, чтобы им любовались?
— Откуда ты взялось?
Задавая свой вопрос, Прентисс был не слишком уверен, что поступает здраво. Еще пять минут назад он сидел себе за машинкой, лениво выстукивая рассказ, обещанный Хорасу Даблью Брауну еще для прошлого номера журнала «Небывальщина и чертовщина». Настроение у Прентисса было самое обыкновенное, чувствовал он себя нормально — и физически и умственно. И вдруг какая-то часть пространства рядом с машинкой замерцала, заклубилась и сконцентрировалась в этот нелепый кошмар, свесивший блестящие черные ножки над краем стола.
— Я авалонец, — высказался кошмар. — Из Авалона, другими словами…
Крошечное личико заканчивалось роговыми челюстями. Из прыщей над глазами тянулась пара качающихся антенн длиной дюйма по три. Фасеточные глаза сверкали множеством мелких граней — и не было даже и признака ноздрей.
«Естественно, ноздрей нет, — пришла неясная мысль. — Оно должно дышать через отверстия в брюшке. Стало быть, и говорить оно должно брюшком. Или пользуясь телепатией…»
— Из Авалона? — зачем-то переспросил Прентисс. А про себя добавил: «Авалон — это что, страна эльфов из времен короля Артура?..»
— Разумеется, — подтвердило существо, непринужденно отвечая на мысль. — Я эльф.
— Нет, нет!..
Прентисс прижал руки к лицу, но, когда отнял, увидел, что эльф по-прежнему тут, расселся, постукивая ножками по верхнему ящику стола. Притом Прентисс был уверен, что не страдает ни алкоголизмом, ни психопатией. По правде сказать, соседи считали его довольно заурядной личностью. У него был приличный животик, заметные, хоть и не очень, остатки волос на черепе, привлекательная жена и деятельный десятилетний сын. Конечно же, соседи и не догадывались, что взносы за дом он выплачивает, сочиняя волшебные историйки для второсортных журналов.
Однако до сих пор тайный этот порок никогда не отражался пагубно на его психике. Разве что жена нет-нет да и покачает укоризненно головой — мнение ее сводилось, в сущности, к тому, что он растрачивает и даже извращает свой талант.
— И кто только это читает! — говаривала она. — Демоны, гномы, эльфы… Детские сказочки!..
— Ты совершенно не права, — ответствовал ей Прентисс. — Современные фантазии представляют собой вольные и, если угодно, утонченные переработки народных мотивов. Под маской нереальности нередко кроются острые комментарии к злободневным событиям. И, заметь, пишутся они исключительно для взрослых. — Бланш пожимала плечами: ей доводилось слушать выступления мужа на съездах и симпозиумах, и все его доводы были ей давно знакомы. Включая последний, решающий: — Кроме того, за фантазии платят, и неплохо платят, не так ли?
— Может, и так, — отзывалась она обычно, — но как было бы славно, если бы ты переключился на детективы! По крайней мере, мы могли бы сказать соседям, чем ты зарабатываешь на жизнь…
Прентисс испустил беззвучный стон: ведь Бланш могла войти в любую минуту и застать его разговаривающим с самим собой. Нет, все же видение слишком реально для сна — наверное, галлюцинация. Уж после такого позора волей-неволей придется переключиться на детективы…
— Вы заблуждаетесь, — заявил эльф. — Я не сон и не галлюцинация.
— Почему ты тогда не исчезаешь? — спросил Прентисс.
— Дайте срок — исчезну. Перспектива поселиться здесь мне отнюдь не улыбается. И вам придется отправиться вместе со мной.
— Мне? Придется? Черт возьми, по какому праву ты вздумал мной распоряжаться?
— Если вы полагаете, что это вежливо — так обращаться с представителем древней культуры, то остается лишь пожалеть, что вы не получили должного воспитания.
— Какая там древняя культура!..
Он хотел было добавить: «Просто плод моего воображения», — но стал писателем слишком давно для того, чтобы скомпрометировать себя подобным штампом.
— Мы, насекомые, — молвил эльф свысока, — возникли за полмиллиарда лет до первых млекопитающих. Мы были свидетелями воцарения динозавров и свидетелями того, как они вымерли. А уж что до вас, человекообразных, — вы-то уж на Земле и вовсе новоселы.