— Ты что, спятил? Эйзенхауэр.
— А кто он такой?
— Ты когда-нибудь смотрел телевизор?
— А что это?
Одетый мальчик оглушительно завопил:
— Это такая штука, которую ты включаешь и смотришь комиков, всякие там кинокартины, ковбоев, космических рейнджеров — в общем, все, что пожелаешь!
— Давай посмотрим его.
Последовала пауза, и затем мальчик из настоящего времени произнес:
— Он перестал показывать.
— Скажи лучше, что он никогда и не показывал, — не скрывая презрения, пронзительно закричал мальчик из прошлого. — Ты все это выдумал.
Пожав плечами, Р. Е. продолжил свой путь. За городом, по мере приближения к кладбищу, толпы людей значительно поредели. Все, кто попадался ему навстречу, стремились в город, и все были голыми.
Р. Е. остановил какой-то человек — весь сияющий от радости, розовокожий и беловолосый, со следами пенсне на переносице, но самих стеклышек не было.
— Приветствую вас, мой друг.
— Здравствуйте, — отозвался Р. Е.
— Вы — первый человек в одежде, которого я вижу. Вы, полагаю, были живы, когда затрубила труба.
— Да.
— О, разве это не величественно? Разве это не радостное и восхитительное событие? Пойдемте, будем вместе веселиться.
— Вам это нравится, не так ли? — спросил Р. Е.
— Нравится ли мне? Меня переполняет восторг, я сияю от радости. Нас обнимает свет первого дня. Тот нежный, спокойный свет, который изливался еще до сотворения солнца, луны и звезд. (Вы и сами, конечно, знаете Книгу Бытия.) Здесь нет изнуряющей жары или убийственного холода, но приятное тепло, которое дарит нам удивительное чувство безмятежности. Такое блаженство испытывали, наверное, только в Эдемском саду. Мужчины и женщины ходят по улицам обнаженными, но не ощущают стыда. Все прекрасно, мой друг, все прекрасно.
— Что ж… кажется, меня действительно не взволновали все эти женские прелести напоказ, — согласился Р. Е.
— Разумеется, нет, — подхватил мужчина. — Похоть и грех, насколько мы помним их по нашей суетной жизни, больше не существуют. Разрешите представиться, мой друг. Во время земной жизни меня звали Уинтроп Хестер. Я родился в тысяча восемьсот двенадцатом году и умер в тысяча восемьсот восемьдесят четвертом году по нашему мирскому летоисчислению. В течение последних сорока лет своей жизни я напряженно работал над тем, чтобы привести свою небольшую паству в Царство Божие, и сейчас я иду, чтобы сосчитать тех, кого я отвоевал.
Р. Е. внимательно и серьезно разглядывал бывшего священника.
— Страшный суд наверняка еще не состоялся.
— Почему не состоялся? Господь видит человека изнутри, и в то самое мгновение, когда все в мире перестало быть, все люди до одного подверглись суду. Мы — спасенные.
— Спаслось, должно быть, великое множество.
— Наоборот, сын мой, все эти спасенные — всего лишь остаток человечества.
— Довольно порядочный остаток. Насколько я понял, к жизни возвращаются все. В городе я видел нескольких типов довольно сомнительной репутации — таких же живых, как вы.
— Покаяние даже в самую последнюю минуту…
— Я никогда не каялся.
— В чем, сын мой?
— В том, что никогда не посещал церкви.
Уинтроп Хестер поспешно отступил.
— А вы когда-нибудь принимали обряд крещения?
— Мне об этом ничего не известно.
Уинтроп Хестер вздрогнул.
— Но вы, вероятно, верили в Бога?
— Да как вам сказать… — произнес Р. Е. — Я верил во многое о Нем — в такое, что вас наверняка бы испугало.
Уинтроп Хестер повернулся и в сильном смятении поспешил прочь.
Оставшийся путь до кладбища (определить время было невозможно, впрочем, Р. Е. и в голову не приходило узнавать время) он проделал спокойно — никто больше не останавливал его. Кладбище он нашел почти опустевшим. Деревья и трава исчезли (до Р. Е. вдруг дошло, что в мире не осталось больше ничего зеленого, что земля повсюду превратилась в твердую, однородную и безжизненную серую массу, а небо представляет собой сплошную белизну, проливающую ровный свет).
Но надгробия все еще стояли на своих местах.
На одном из них сидел худой морщинистый человек, с длинными черными волосами, спутавшимися в колтун. Такие же черные волосы, только короче — хотя и более выразительные, — покрывали его грудь и предплечья.
— Эй ты, там! — обратился он к Р. Е. Голос его был низким.
Р. Е. уселся на соседнее надгробие.
— Привет.
— Твоя одежда какая-то не такая, — произнесли Черные Волосы. — В котором же году это произошло?
— Сейчас тысяча девятьсот пятьдесят седьмой.
— Я умер в тысяча восемьсот седьмом. Забавно! Я ожидал, что к этому времени меня уже хорошенько прожарят и мои внутренности будет пожирать адский огонь.
— Разве ты не собираешься в город? — спросил Р. Е.
— Меня зовут Зеб, — сказал предок. — Сокращенное имя от Зебулона, но Зеб мне нравится больше. Какой он, город, теперь? Полагаю, малость изменился?
— В нем почти сто тысяч жителей.
От изумления у Зеба слегка отвисла челюсть.
— Брось заливать! Может, сбрехнешь еще — больше, чем в Филадельфии?.. Шутки шутишь.
— А в Филадельфии… — Р. Е. помедлил. Простой констатацией количества жителей его не убедить. И поэтому вместо цифры он сказал: — За сто пятьдесят лет, знаешь ли, город порядком вырос.
— И страна тоже?
— Сорок восемь штатов, — ответил Р. Е. — Вплоть до Тихого океана.
— Вот это да! — В полном восторге Зеб хлопнул себя по голой ляжке и поморщился от неожиданной боли, совсем забыв об отсутствии одежды из грубой, толстой ткани, смягчающей удар. — Я бы переправился на запад, если б не был нужен здесь. Да, сэр. — Его лицо приняло угрюмое выражение, а тонкие губы сжались в отчетливую жестокую складку. — Я останусь именно там, где во мне нуждаются.
— А почему в тебе нуждаются?
Объяснение было немногословным и прямолинейным:
— Индейцы!
— Индейцы?
— Их же целые миллионы. Поначалу те племена, с которыми мы вели войну и которых здорово колошматили. Потом племена, которые никогда не видали белого человека. И все они воскреснут. Мне понадобятся мои старые дружки. А вы, городские рохли, на такие дела не годитесь… Ты хоть видел когда индейца?
— В последнее время их что-то не встречалось в здешних местах, — ответил Р. Е. — Нет.
Зеб выразил взглядом свое презрение и хотел было сплюнуть, но слюны для этой цели у него не нашлось.
— В таком случае тебе бы лучше воротиться в город. Вскорости на энтом месте будет небезопасно. Если б только у меня был мой мушкет!
Р. Е. поднялся, на секунду задумался и, пожав плечами, обернулся лицом к городу. Как только он встал, надгробие, на котором он сидел, разрушилось. Серый камень прямо на глазах превращался в порошок и сливался с однородной массой серой земли. Он огляделся вокруг. Большая часть надгробий исчезла. Остальным, похоже, была суждена та же участь. И только то, на котором сидел Зеб, все еще казалось прочным и устойчивым.
Р. Е. пустился в обратный путь. Зеб даже не оглянулся на него. Он продолжал тихо, и невозмутимо ждать — индейцев.
Этериил стремительно и отчаянно бросился в бездну небес. Он чувствовал на себе взоры Высших. Сейчас за ним, должно быть, наблюдают все, от самого юного серафима, херувимов и ангелов до верховного архангела.
Он поднялся уже выше, чем любой из Высших, куда еще никогда доселе не забирался. Незваный, он ждал вибрации Слова, которое уничтожит сопровождавшие его смерчи.
Но он не колебался. Сквозь беспространство и вневременностъ он мчался туда, где можно слиться с Primum Mobile — в тот самый центр Всего, который заключал в себе все эти Есть, Было, Было Бы, Могло Быть и Могло Бы Быть.
И как только он подумал об этом, он прорвался сквозь ничто и стал гармоничной частью Primum Mobile. В то же мгновение все его существо словно взорвалось и заполнило собой Все, становясь также и неотъемлемой частью этого Всего. А затем Средоточие Primum Mobile милосердно укрыли от его рассудка, и перед Этериилом предстал Глава в образе голоса, зазвучавшего внутри серафима, — тихого и спокойного, но глубоко волнующего своей огромностью.
— Сын мой, — произнес голос, — я знаю, почему ты пришел.
— Тогда помоги мне, если на то будет твоя воля.
— По моей воле, — отозвался Глава, — все законы, исходящие от меня, неотменяемы. Все твое человечество, сын мой, жаждало жизни. И все страшились смерти. Все предавались размышлениям и мечтам о вечной жизни. Не две кучки людей и не два отдельно взятых человека развивали одну и ту же мысль о загробной жизни, но все хотели жить. Ко мне обратились с просьбой, чтобы я привел все их мечты к общему знаменателю — даровал им вечную жизнь. Что я и сделал.
— Ни один твой служитель не мог просить этого.
— Просил Враг, сын мой.
Подавленный собственной ничтожностью, Этериил тихо произнес:
— В твоих глазах я просто пыль и не достоин находиться в твоем присутствии, но я все же должен задать тебе один вопрос. Надо ли понимать из твоих слов, что Враг — тоже твой служитель?
— Без него у меня не может быть других, — ответил Глава. — Ведь что такое Добро, как не вечная борьба со Злом?
«И в этой борьбе, — подумал Этериил, — я потерпел поражение».
При виде города Р. Е. остановился. Здания разрушались. Деревянные дома уже представляли из себя груды развалин. Подойдя к ближайшей такой груде, Р. Е. обнаружил, что обломки дерева совершенно обезвожены и рассыпаются при малейшем прикосновении.
Он углубился в городские улицы и заметил, что хотя кирпичные дома все еще стояли, но сами кирпичи уже зловеще круглились по краям и угрожающе расслаивались.
— Им недолго осталось стоять, — произнес густой голос. — Единственное утешение — если это можно назвать утешением — в том, что их разрушение не повлечет за собой ничью гибель.
Р. Е. в изумлении поднял глаза и увидел, что стоит лицом к лицу с человеком, похожим на бледного, изнуренного Дон Кихота с худым длинным лицом и впалыми щеками. В его глазах таилась печаль, волосы спадали жидкими прямыми прядями. Одежда была слишком просторна для него, а сквозь многочисленные прорехи на ней отчетливо просвечивала кожа.