— Меня зовут, — проговорил человек, — Ричард Левин. Когда-то — еще до того, как это произошло, — я был профессором истории.
— Вы одеты, — заметил Р. Е. — Вы не один из тех воскрешенных.
— Вы правы, но этот отличительный признак исчезает. Одежда истлевает.
Р. Е. взглянул на толпы людей, которые медленно и бесцельно проплывали мимо, словно пылинки в луче солнечного света. Среди них мало кто был одет. Опустив глаза, Р. Е. присмотрелся к себе и впервые заметил, что вертикальные швы на обеих штанинах брюк разошлись сверху донизу. Большим и указательным пальцами руки он ущипнул ткань своего пиджака, и лоскуток шерстяной ткани легко отделился от него.
— Да, действительно, — заключил Р. Е.
— Обратите внимание, — продолжал Левин, — что гора Меллон сглаживается.
Р. Е. повернулся и посмотрел на север, где обычно склоны Меллон-хилл были сплошь усеяны особняками местной знати (сугубо городской), и обнаружил, что горизонт стал почти плоским.
— В конечном счете, — сказал Левин, — не останется ничего, кроме сглаженности, безжизненности, небытия… и нас.
— И индейцев, — добавил Р. Е. — Там, за городом, сидит человек и дожидается индейцев, мечтая при этом о мушкете.
— Полагаю, — заметил Левин, — индейцы не причинят беспокойства. Не такое уж удовольствие драться с неприятелем, которого нельзя ни убить, ни ранить. И даже если это было бы не так, исчезнет всякая страсть к побоищам, как исчезнут все вожделения, все желания.
— Вы уверены?
— Абсолютно. Перед тем как все это случилось, я, бывало, с превеликим удовольствием — и вполне невинным — лицезрел женскую фигуру, хотя, глядя на меня, такого не скажешь. Теперь же — когда в моем распоряжении столь беспрецедентные возможности — я замечаю за собой досадное равнодушие. Нет, мне все это не нравится. Меня даже не раздражает мое полное отсутствие интереса.
Р. Е. бросил взгляд на прохожих.
— Понимаю, о чем вы.
— Появление здесь индейцев, — продолжал Левин, — ничто по сравнению с ситуацией, складывающейся в Старом Свете. В число первых воскресших наверняка попали Гитлер и его вермахт, и сейчас, должно быть, они лицом к лицу встретились со Сталиным и Красной Армией, перемешавшись на всем протяжении от Берлина до Сталинграда. Ситуацию осложняет скорое воскрешение кайзеров и царей. На свои прежние поля сражений при Вердене и реке Сомма вернулись воины. Наполеон и его маршалы разбросаны по всей Западной Европе. Вернулся, должно быть, и Мухаммед, чтобы взглянуть на то, что сделали с исламом последующие века; а святые и апостолы в это время обсуждают пути христианства. И даже монгольские ханы, бедняги, — от Темучина до Аурангзеба — сейчас, наверное, беспомощно бродят по степям, тоскуя по своим лошадям.
— Вам как профессору истории, должно быть, очень хочется присутствовать при этом и вести наблюдения.
— Да разве мне попасть туда? Местонахождение человека на Земле ограничено тем расстоянием, которое он может пройти пешком. Нет ни машин, ни, как я уже говорил, лошадей. Да и что я там в конце концов найду, в той Европе? Апатию, полагаю! Ту же, что и здесь.
Приглушенный хлопок заставил Р. Е. обернуться. Подняв облако пыли, обрушилось целое крыло соседнего здания. По обе стороны от Р. Е. лежали обломки кирпичей. Некоторые из них, видимо, пролетели сквозь него, а он даже не почувствовал этого.
Он огляделся вокруг. Развалин явно поубавилось. Оставшиеся же груды уменьшились в объеме.
— Мне встретился человек, — произнес Р. Е., — который считает, что мы все уже подверглись суду и теперь находимся на небесах.
— Подверглись суду? — переспросил Левин. — Что ж, вполне возможно. Мы сейчас стоим перед вечностью. У нас не осталось ни вселенной, ни каких-либо проявлений внешнего мира, ни эмоций, ни страстей. Ничего, кроме нас самих и мысли. Мы стоим перед вечностью самоанализа, хотя на протяжении всей истории мы никогда не знали, чем занять себя в дождливое воскресенье.
— Вы говорите так, словно та ситуация, в которой мы очутились, тревожит вас.
— И даже более чем тревожит. Представления Данте об инферно[17] — огонь и муки — были по-детски наивны и недостойны божественного творческого воображения. Скука действует намного изощреннее. Как нельзя более подходящим является внутренняя агония разума, неспособного убежать от самого себя и на вечные времена осужденного на мучения в собственных выделениях умственного гноя. О да, мой друг, нас подвергли суду и вынесли приговор, но только это не рай. Это — ад.
Левин встал, удрученно сутулясь, и пошел прочь: Р. Е. задумчиво посмотрел по сторонам и кивнул. Он был доволен.
Этериил винил себя в поражении только мгновение, а затем совершенно неожиданно вознес свою сущность так ярко и высоко, насколько смел в присутствии Главы. В бесконечности Primum Mobile сияние серафима было лишь крохотной точкой света.
— В таком случае, если на то будет твоя воля, — сказал он, — я прошу тебя не отменить свою волю, но исполнить ее.
— Каким образом; сын мой?
— Документ, одобренный Советом Высших и подписанный тобой, легализует проведение Дня воскрешения мертвых в определенное время определенного дня тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года по земному летосчислению.
— Да, это так.
— Но тысяча девятьсот пятьдесят седьмой год неправомерен. Да и что означает тысяча девятьсот пятьдесят седьмой год? Для доминирующей цивилизации на Земле это тысяча девятьсот пятьдесят седьмой год нашей эры. Все правильно. Однако с того времени как ты вдохнул жизнь в Землю и ее мир, прошло пять тысяч девятьсот шестьдесят лет. Исходя из свидетельств, лежащих в основе самого мира, который ты создал, прошло четыре миллиарда лет. Какой же тогда год считать неправомерным — тысяча девятьсот пятьдесят седьмой, пять тысяч девятьсот шестидесятый или четырехмиллиардный?
И это еще не все, — продолжал Этериил. — Тысяча девятьсот пятьдесят седьмой год нашей эры — это семь тысяч четыреста шестьдесят четвертый год византийской эры, пять тысяч семьсот шестнадцатый — по еврейскому календарю. Это две тысячи семьсот восьмой год A. U. С.[18], то есть две тысячи семьсот восьмой год со дня основания Рима — если мы примем римский календарь. Это тысяча триста семьдесят пятый год по мусульманскому календарю и сто восьмидесятый — со дня независимости Соединенных Штатов.
И вот я со всем почтением спрашиваю тогда: не кажется ли тебе, что безоговорочная ссылка исключительно на тысяча девятьсот пятьдесят седьмой год лишена смысла?
— Я всегда знал об этом, сын мой, — прозвучал в ответ тихий, спокойный голос Главы. — А вот для тебя это было новостью.
— В таком случае, — сказал Этериил, затрепетав от вспыхнувшей в нем радости, — да будет исполнена твоя воля в точности, вплоть до малейшей запятой, и пусть День воскрешения мертвых выпадает на тысяча девятьсот пятьдесят седьмой год — но только тогда, когда все жители Земли единодушно согласятся с тем, что назначенный год считается тысяча девятьсот пятьдесят седьмым и никаким другим.
— Да будет так! — произнес Глава, и это Слово воссоздало Землю и все, что на ней имелось, а вместе с ней и солнце, и луну, и все небесные светила.
Было 7 часов утра 1 января 1957 года, когда Р. Е. Манн внезапно проснулся. Звучали начальные такты мелодии, заполнившие, должно быть, всю Вселенную.
Он настороженно приподнял голову, словно давал ей возможность осмыслить слышимое, и через минуту на его лице промелькнула тень гнева, чтобы вновь исчезнуть. Борьба продолжалась.
Он сел за письменный стол, чтобы составить конкретный план действий. Люди давно говорили о необходимости календарной реформы, и ее следовало бы ускорить. Новая эра должна начать свой отсчет со 2 декабря 1944 года, и однажды наступит новый 1957 год — 1957 год Атомной эры, признаваемый таковым всем мировым сообществом.
Странное сияние стало исходить от его головы, пока в ней, этом вместилище сверхчеловеческого разума, проносились мысли; и к тени Аримана на стене, казалось, добавилась пара маленьких рожек у висков.
Мир снов
Эдвард Келлер, тринадцати лет от роду, уже года четыре как был восхищенным и усердным поклонником научной фантастики. Парень просто излучал галактический энтузиазм, чем доводил до белого каления добрую тетушку Клару, на плечах которой, в память об умершей сестре, лежала забота по воспитанию единственного племянника. Тетушка постоянно балансировала между терпимостью и озлоблением, пытаясь образумить своего воспитанника. Натура приземленная, эта достойная дама с ужасом наблюдала, как мальчика все глубже и глубже засасывает мир вымыслов и фантазии.
— Эдди, необходимо смотреть реальности в лицо, — сердито выговаривала она племяннику.
Эдди согласно кивал, но оставался при своем:
— Ты права, но как быть, если снится, что тебя преследуют марсиане? И им плевать на твой лазерный бластер? Конечно, когда блок питания практически разряжен.
Буквально через день ситуация повторялась, а завтрак вновь состоял из яиц, тостов, молока и фантастических россказней.
И вот как-то тетушка Клара сурово изрекла:
— Когда-нибудь, Эдди, ты допрыгаешься, и однажды поутру не сможешь выбраться из своего сна. Проснешься и увидишь, что оказался у него в плену, завязнув, как муха в патоке. Что тогда?
Тетушка, грозно испепелив сердитым взглядом нерадивого племянника, даже погрозила ему пальцем ради острастки, чтобы до него дошло ее предостережение.
Слова тетушки запали в душу Эдварда. Ночью, под покровом тьмы, он лежал в кровати и напряженно размышлял. Ему вовсе не хотелось заблудиться в своих снах. Наоборот, просыпаться в нужный момент как раз и было самым приятным. Ну хотя бы в тот раз, когда за ним гнался разъяренный динозавр и только приготовился ухватить за…
И тут вдруг Эдвард обнаружил, что находится не в кровати, не в комнате и даже не на лужайке перед домом. Правда, он быстро догадался, что видит очередной сон.