А можно и под грохот канонады
Воспеть отраду солнечных лучей…
И там и там источник вдохновенья —
Вино, оно как орден иль медаль!
Так лажа растворится в исступленье,
А из него появится печаль.
Певец явно наслаждался производимым эффектом, в его глазах родилось чувство, похожее на предвкушение, он давил фальшью, он выводил убийственные для уха рулады. И короля озарило: бродяга, неизвестно за какие заслуги пущенный в приличный дом, ведет слушателей к какому-то одному ему понятному финалу…
Но если трезв певец, так тяжко слуху,
Что даже зубы начинают ныть!
И у кого тогда достанет духу
Ему хотя б наперсток не налить?!
И будет он плести такие враки,
Которых не слыхали на земле,
И приведет к трактирной шумной драке
Отсутствие бутылки на столе!
…И король с облегчением рассмеялся, жестом подзывая трактирщика.
— Терпение, Санди! — прошептал он судорожно сглатывающему шуту. — Наше спасение обойдется нам в маленькую серебряную монетку!
И станет ведьмой добрая принцесса,
А рыцарь будет трус, дурак, подлец!
Тиран смягчится. Ради интереса
Велит повесить короля — певец! —
старательно фальшивил хитрец, жадно наблюдая за передвижениями трактирщика:
Один глоток — и правда торжествует!
Другой глоток — принцесса спасена,
И рыцарь узурпатора мордует,
Певца казнят за дерзкие слова!
— Насколько я понял, — с улыбкой ответил король на любезный вопрос хозяина, — ваш певец не замолчит, если ему не заткнуть рот. Вот вам деньги, сударь. Покормите его, пожалуйста. И поставьте на стол кувшин посолиднее…
Вино хранит привычные законы, —
сразу растеряв половину фальшивых нот, пояснил публике оживившийся менестрель:
И истина действительно в вине!
Мотив и ритм, морали да каноны
Горят в похмельном адовом огне…
Трактирщик, пожалей хоть клиентуру! —
взвыл он, всем своим видом поторапливая хозяина, несущего большой кувшин:
Плесни вина, ведь лажа все сильней!
Вино необходимо трубадуру
Как воздух… Хорошо… Еще налей!
В последнем возгласе сквозило такое облегчение, что трактир затрясся от грохнувшего со всех сторон смеха, к которому присоединился и король. Хохотали, держась за бока, деревенские парни, один из подмастерьев скатился под стол, а сапожник сгоряча выплеснул на него свою недопитую кружку.
— Ай да Эй-Эй! — в полном восторге проорал один из парней. — Вот уж не думал, что кто-то опять клюнет на его удочку!
— Видать, совсем тяжко пришлось! С такого-то похмелья! Фальшивил так самозабвенно, что челюсти свело!
— Тише, саранча! — прикрикнул на них сапожник, опасливо поглядывая в сторону короля. — Прикройте свои варежки! Лучше жерновами работайте, пошевеливайтесь: спать пора!
— Да рано еще, дядька! Завтра он уйдет года на три, кого слушать будем?
Менестрель между тем обстоятельно поглощал содержимое кувшина, почти не притронувшись к трапезе. Съев маленький кусочек хлеба, он завязал в узелок куриную ножку, вареный картофель и пучок зеленого лука. Вместительный кожаный бурдюк принял в себя остатки недобродившего молодого вина. Бродяга вдумчиво продегустировал оставшуюся в кружке жидкость, кинул на короля повеселевший, разом обретший цепкость и озорство взгляд.
— Спасибо доброму хозяину, — привычно поклонился он трактирщику, вставая и довольно твердой походкой направляясь к королевскому столику.
Денхольм вовремя перехватил только теперь опомнившегося шута, заставляя сесть и поставить на место увесистую кружку.
— Вы спасли мне жизнь, господин, — очень серьезно заверил старик со странным именем Эй-Эй. — Я ваш должник. Простите за представление, но…
— Да ладно, — стараясь не дышать перегаром, достойным дыхания дракона, перебил король. — Было довольно весело. Пустое.
— Нет-нет, я должен отблагодарить вас за терпение и щедрость. Мир дочиста отмыл свои краски, я снова могу петь! Я буду петь для вас, господа!
— Опять? — взвыл Санди. — Угомони его, куманек! Объясни ему, что мой слух больше не в состоянии выносить тот вой, что он называет песней! Расскажи ему, что в гневе я страшен и что даже если меня будут судить за убийство, найдутся смягчающие обстоятельства!
Но менестрель, не слушая гневных воплей, встал посреди залы, снова подстраивая колки…
В дверь ввалилась шумная толпа, с ходу требуя реки вина и горы мяса: крупные плечистые парни, тискавшие крепко скроенных девок. И шут посмотрел на них с тихой надеждой… Но увидев певца посреди залы, парни захлопнули пасти и, чинно выдав хозяину горсть медяков, заняли места поближе. Кто-то кинулся прочь, громко созывая народ. Из кухни прибежала прислуга и застыла в дверном проеме… Полной тишиной встретил трактир звуки лютни, нежные и печально-торжественные. Невидящим взором окинул публику певец, прикрыл глаза, устремленные в неведомые прочим дали… И запел:
Залиты бледной луною поля,
Тянет туманом с болот…
Проклята Богом эта земля —
Так древняя песня поет.
Там кости белеют, чернеет гранит.
Там стертый веками замок стоит.
…Король окаменел…
Голос певца, чистый и глубокий, казалось, сгущался под высокими сводами зала, обволакивал, круша века, сметая расстояния, — и вот уже как наяву видел Денхольм обломок черной башни, пришедшей в мир со старинной гравюры: проклятой Башни чародея Ронимо…
Замок угрюмый давит тоской.
Кто в замке хоть ночь проведет,
Тот навсегда позабудет покой —
Так древняя песня поет.
Будь пеший, будь конный, слуга, господин,
Но на душу примет проклятье руин.
Выйдет из замка при свете луны
И жизнь на земле проклянет,
Ведь камни руин от крови темны —
Так древняя песня поет.
И тысячи подло убитых людей
Со стоном живому прикажут: «Убей!»
Только однажды пришел в замок маг, —
Одежды сверкали, как лед,
И понял, что в замке хозяином — враг, —
Так древняя песня поет.
Вполголоса странную сагу завел
И магию нитью серебряной вплел.
…И король оторопел: желая отблагодарить за жалкий кувшин дешевого вина, певец слагал балладу о его далеком предке, герое Войны Магии Денхольме I! О великом пращуре, обладавшем Заклинаниями Воздуха и Воды, победителе ожившей пустой злобы, схоронившейся в Вендейре, Зоне Пустоты…
И хлынули воды в руины с небес,
И гром расколол небосвод,
И призрачный замок, навеки исчез, —
Так древняя песня поет.
Ведь кровью пропитан был каждый брусок,
Дождь смыл эту кровь — и остался песок.
Так древняя песня поет…
Певец смолк, изможденно падая на заботливо подставленный кем-то табурет. Слабо звякнула выпущенная из пальцев лютня, но уже через миг Эй-Эй вскинул голову и лукаво поглядел на Денхольма:
— Понравилась песня, господин?
— Ну ты даешь! — выдохнул за короля ошалевший Санди. — Спой еще, а?
На шута менестрель взглянул с меньшим почтением:
— Кто-то мне потроха выпустить клялся? Или послышалось, люди?
— Ладно тебе ерепениться! — замахал руками хозяин. — Когда ты выпивку клянчишь, тебя даже я придушить готов! Пой, Эйви-Эйви! Смотри, сколько народу набилось!
Эйви-Эйви! Вот оно что! Перекати-поле, в переводе с холстейнского наречия! Король улыбнулся: достойное прозвище для бродяги. И сокращение достойное. А как еще окликнуть такого? Эй ты! Эй-Эй!
Певец меж тем сменил гнев на милость и снова взялся за лютню. Таких красивых мелодий, таких берущих за душу баллад король еще не слышал. Санди так и вовсе был убит: к чему слагать мотивчики и дрянные стишки, если есть в мире человек, способный на такое! Но потом сказка исчезла, и на смену ей пришло разочарование. Уставшего Эйви-Эйви наконец зазвали к чьему-то столу, и понеслась под потолок разудалая песенка, полная непристойностей. И дружный хор луженых глоток весело подтягивал припев.
— Эй! — крикнул кто-то, перемежая брань иканием. — С таким… талантом… ик… тебе бы при… дворе… ик… выступать, короля… забавлять! Мог бы… в золоте купаться! А ты… песни за кружку… пива, как шлюха, продаешь!
Денхольм взглянул на певца. Но хмельной Эйви-Эйви покачал головой:
— Я не сумею жить в клетке. Да и зачем во дворце ободранный воробей? Прислуживать королю? Дышать ему на забаву?! — расхохотался он и внезапно пропел: — Король наш добр, но он — слепец… увенчанный короной… ведь заслонил ему дворец… страдания Элроны!
Хозяин испуганно оглянулся на королевский столик, пытаясь остудить горячие головы. Менестрель затянул новую песню, еще похабнее, чем предыдущая. С печальными вздохами король и шут поднялись к себе наверх.
Они быстро легли и погасили свет. Проворочавшись под одеялом, король понял, что вряд ли сможет уснуть. В голове крутились обрывки баллад вперемешку с непристойными куплетами. Он думал о певце. О том, что кощунственно разменивать такой талант в трактирных попойках. О том, что и голос, и песни Эйви-Эйви просто созданы для высоких стрельчатых залов его дворца, но взять к себе бродягу означало смертельно обидеть Санди, не говоря уже о памяти покойного брата, короля-менестреля. Он думал о Ташью, о прекрасной и гордой Ташью, и представлял себе ее заплаканные глаза. А еще он думал о своей жизни, не слишком длинной и не слишком удачной.
С самого рождения он привык полагаться на старших. Сначала за него решал отец. Потом брат. В пятнадцать лет он остался один, поскольку мать скорбела по Йоркхельду и не проявляла особого интереса к судьбе младшего сына. Через пять лет на его неокрепшие плечи свалилась вся тяжесть власти, придавила, норовя сломать, растоптать, изувечить… Но Совет Мудрейших подхватил готовые обрушиться своды, удержал купол государственной мощи — и народ не пикнул, не посмели обнажить мечи соседи, присмирели разбойники, расплодившиеся в смутное время безвластия. А зеленый,