И с обреченной миной полез в лодку, чтобы повторить вчерашние подвиги. Санди с неразборчивой руганью ерзал сзади: на прошлых порогах он натер себе седалище и теперь негодовал и бранился, честя Эйви-Эйви на все корки.
— Готовы? — с обычными, нагловато-уверенными нотками в голосе спросил проводник.
И не дожидаясь ответа, столкнул лодку в реку.
Очередной порог вызвал у короля приступ неконтролируемого отвращения и наплевательской лени. Весло жгло истерзанные руки, холодная вода, слегка подкрашенная взошедшим солнцем и не до конца сброшенным одеялом тумана, заставляла морщиться и плеваться. Просто чудом пролетели они первый вираж почти без участия Денхольма.
Но когда вошли во второй порог, огибая мощный валун и борясь с прижимающим к камню течением, король взял себя в руки. Вернее, взял в руки весло, забыв о боли и раздражении. Азарт смертельной битвы снова коснулся его заспанного мозга, и холодные оплеухи Вальмана пробудили рассудок и внимание.
Борьба за выживание продолжалась!
Снова камни. Снова буруны. И грязноватая пена по скалистым берегам. Шум воды. Бешеная скорость. Восторг и ужас, слитые воедино.
Перекур позаимствованным у Эй-Эя табачком. Разведка вдоль берега. Каменные пирамидки, увенчанные еловыми ветками. Прыгающий по берегу шут, клацающий зубами на всю округу. Лодка, первый, самый отчаянный приступ страха. Струя воды, подхватившая рыскающий по волнам нос суденышка. Камни, водовороты, буруны.
Спокойная работа, достойная настоящих мужчин.
Одобрение в глазах проводника.
Разведка. Бой. Разведка. Бой…
И так до вечера с перерывом в два сухаря. Спокойных участков реки становилось все больше, все уменьшался перепад воды в порогах. Оглядываясь, король видел удаляющиеся вершины гор, оставляющие в сердце терпкий налет сожаления. На берега, растерявшие свою неприступность, все вернее надвигались леса, осторожно наползали болота. Они соскочили с очередного перепада в пол-уарда, и король не поверил своим глазам: перед ними расстилалась широкая лента спокойной и уверенной в себе реки, ярко-алая в свете заката.
— Ну вот, — подвел итог Эйви-Эйви, хрипящий сильнее обычного от долгого воздержания. — Завтра увидим Галь по правую руку. Ох и напьемся!
И тишина дрогнула, рассыпаясь клочьями. И раскололась вдребезги торжественность момента, словно оброненный нерадивыми слугами монумент славы и почета.
Король сплюнул, в который раз поражаясь и устав негодовать.
То, что для него было подвигом, романтикой пути, для Эй-Эя оказалось всего лишь возможностью срезать полотно дороги, доставить хозяина в обжитые места, заработав лишнее золото. Для Денхольма Галь стал вехой, узелком на его жизненной Нити, памяткой о том, что он смог, справился и с собственными страхами, и с бешеной водой. Для Эйви-Эйви — просто городком, где можно выклянчить стаканчик!
Но досады и брезгливости не было. Как ни прислушивался к себе король, не смог он найти иных чувств, кроме жалости и недоумения.
Зачем ходить по дорогам, если не получаешь от этого удовольствия?!
Проводник тем временем, нимало не терзаясь, отыскал подходящее местечко для ночлега и развел костер, предупредив об окружающих стоянку болотах. Они привычно развесили промокшую одежду на мечах и кинжалах, воткнутых в землю, браня и размазывая по телу оживившегося гнуса, пристроили неподалеку сохнуть лодку.
За ужином полный самых радужных надежд Эйви-Эйви терзал лютню, ухитряясь извлекать из благородного инструмента не слишком фальшивые звуки.
Неожиданно вспомнив слова веллиара, король пригляделся к инструменту внимательнее.
Вне всякого сомнения, это было творение великих эльфийских мастеров. Изящная серебристо-серая волна деки с охранными рунами по окоему, легкий корпус, изогнутый гриф. Тонкие струны, похожие на след, оставленный горящей стрелой в ночном небе. На инструменте, принадлежавшем бродяге и пьянице, не было ни царапины, ни одна трещинка не портила девственно-гладкий слой лака, хранящего от воды и ветра, словно неведомый мастер делал лютню на заказ, сберегая от долгих путешествий без надежды на достойный приют.
Хороша была лютня Эй-Эя, и Санди под боком Денхольма вздыхал с тихой и вполне понятной завистью. Как кощунственно было разбрасывать божественные звуки струн в трактирной суматохе! Каким святотатством была нарочито фальшивая игра страдающего похмельем попрошайки!
Эй-Эй тем временем, похоже, заметил нездоровый интерес к своему инструменту, поскольку скорчил самую кислую мину, на какую было способно его изуродованное лицо.
— Эльфийская она, эльфийская! — проворчал он, предупреждая очередной допрос. — И с эльфами я дружу, и мастер лютню специально для меня делал. Дальше что? Знали бы вы, господа, как это надоедает: подозрительные взгляды и дурацкие вопросы!
— А мы тебя ни о чем и не спрашивали, — зловредно ухмыльнулся шут. — Я вот, например, тебя собирался спеть попросить…
— А уши не опадут, преждевременно увянув? — сочась желчью, поинтересовался проводник. — Я ведь уже несколько дней неприлично трезвый хожу.
— Вчера пил! — возмутился король.
— Вчера я поправлял расшатанные нервы! — с негодованием в голосе опроверг обвинение Эйви-Эйви. — Выпивки-то было, как мочи от койота!
— Слушай, не гневи Богов! — сморщился шут. — Ты и без вина можешь петь, если не кривляешься!
— Корова тоже может петь в трезвом состоянии, — возразил Эй-Эй. — Нет, если вы настаиваете, конечно… Я буду петь! Но что?
— Когда-то давно, — вкрадчиво начал Санди, — на постоялом дворе некий в дупель пьяный проводник пропел пару строчек какой-то баллады. Всего пару строчек о безвременной кончине короля, но они почему-то врезались в память одному из его попутчиков, и с тех пор буйная фантазия последнего постоянно пытается дописать недопетые строки…
— Ну и как? — с живым интересом вскинулся Эй-Эй. — Получается?
— Мне хотелось бы услышать оригинал, — игнорируя вопрос, продолжил шут.
— Давно бы попросил, — вздохнул слегка разочарованный проводник, — чего мучиться-то? Баллада, говоришь? О безвременной кончине? Это про Денхольма, что ли?
Король вздрогнул и уставился на певца испуганно-шальными глазами:
— Про… кого?!
— Да нет! — помотал головой погруженный в размышления Эй-Эй. — Вряд ли. О Денхольме я в дупель пьяным не пою… Что за слова-то, господин «просто Санди»?
— Когда забили колокола, — четко проговорил шут, — и понесли хоронить короля…
И Денхольму вспомнился темный, в лужах дождя и крови двор, грязная канава, неестественно вывернутое тело проводника… И охватившая его неожиданная горечь потери. И разорвавшая ее ярость при первых словах недопетой баллады…
— Ах вот вы о чем, — неопределенно забормотал Эйви-Эйви, подстраивая лютню. — Ну я же говорил… Это на смерть его деда, Витхольера III… С чего же вы взяли, что кончина была безвременная? Спокойно умер старик, заснул и не проснулся, у Йоттея очень извращенный юмор… Ага, вот так!
И полетела над чахлым лесом, над унылым болотом протяжная скорбная песня о далеком предке короля, прославившемся не столько боевыми подвигами, сколько мудрым и честным правлением, что редко воспевалось в балладах:
Когда забили колокола
И понесли хоронить короля,
И похоронных костров зола
Летела скорбью в поля, поля
И гордых скальдов тугая песнь
Звала вернуться к прошедшим дням,
Неся по свету шальную весть,
Что больше нет короля королям, —
Устлала могилу людская хвала,
А память людскую впитала земля…
Когда зазвонили колокола,
И понесли хоронить короля, —
Тогда даже камни плакать могли,
Принявшие песню его похорон:
«Три пламени сердце его зажгли,
Три веры: поэзия, меч и закон!»
Не так уж сильно он и сфальшивил, трезвый менестрель. Но при воспоминании о том, что вытворял его голос, освобожденный вином из рабства сознания и условностей, от выводимых рулад становилось тоскливо и печально. Не было щемящей душу искренности, вот что. Исчезла вера, испарилось в недостатке алкоголя поразившее когда-то короля знание очевидца. А без него песня осталась просто песней, и разочарованные слушатели не грезили наяву. Слова, не сложившиеся в осколок реальности.
— Я не обещал вам ничего выдающегося, — подытожил слегка обиженный Эйви-Эйви, едва стих последний аккорд. — Нечего корчить оскорбленные рожи. Вино не чистоту голосу дает, оно открывает двери в Неведомое, переносит во Времени и Пространстве… А вы, как дети малые, которым не ту конфету подарили. Попросили — я спел. В следующий раз приставать не будете.
С тем и легли спать.
— Ничего, — ворчал засыпающий шут, — вот в город приплывем, этот проходимец напьется до поросячьего визга, заставим еще разок спеть. О чем-то другом он думал, не о песне, голову кладу! Сволочь, такие слова испортил! А я-то почти угадал, могу куплет ему подарить, а если… — остальное потонуло в легком похрапывании и шуме присмиревшей, заматеревшей реки.
Почти всю дорогу благодатная природа Священной Элроны баловала их яркими солнечными днями и ночами, полными скрытой материнской ласки и тепла. Июнь медленно, но верно подходил к концу, обещая вылиться в ликующий, звенящий, праздничный июль, многоголосый, многотравный, щедрый на дары и сюрпризы. Король начинал верить, что Боги наблюдают за его шагами, направляя и благословляя…
Но утром 22 июня погода нежданно испортилась, разбивая веру в счастливый, беззаботный исход, как опытный полководец разбивает потерявшие бдительность от долгого бездействия вражеские армии. Холодный ветер налетел со снежных вершин, взъерошил гладь величавой реки, норовя хлестнуть за шиворот изморось, сыпавшуюся с потемневшего неба.
Эйви-Эйви грустно обозрел покореженное волнами водное пространство и велел укладывать вещи, убивая так и не родившуюся надежду отсидеться в укромном перелеске. Ветер нахлестывал реку, подгоняя, заставляя убегающие гребни наскакивать друг на друга, торопясь в далекое море. Крепка оказалась традиция: грозный великан Фейер не мог пойти против владеющего Заклинанием Воздуха. Но уж в спину бил, не скупясь, не экономя рвущуюся наружу бешеную силу.