Но когда путешественники готовы были сдаться и окончательно пасть духом, дерево, словно сжалившись над слабаками, качнулось и плавно заскользило по волнам, попадая в основную струю. Друзья детства кинулись следом, поднимая кучу брызг, и еле успели запрыгнуть, цепляясь за сучья. Дерево качнулось, едва не скинув в воду своих невольных седоков, но быстро приняло устойчивое положение и поплыло посередине разлившегося потока вниз по течению.
Влажный ветер перекатывал волны, словно смакуя илистую воду, и разбирал свои новые сокровища с настойчивостью девятилетнего мальчишки: сучья и ветки, рваные лоскуты лесного мха, пучки травы, обломки рыбачьих лодок…
Над безбрежной водяной равниной поднимался пар, обвивая устоявшие под напором сосны, играя радужными переливами в лучах изумленного солнца.
Тишина.
Мертвая, гнетущая.
В крае, славном своим зверьем. В крае, полном птичьего перезвона.
Течение несло их не спеша, но упорно, не прибивая к берегу, не позволяя изменить курса.
Король и шут сидели, не в силах пошевельнуться, чтобы ненароком не нарушить хрупкое равновесие своего ненадежного судна, не в состоянии размять онемевшие ноги и доесть остатки сухарей. Медлительное плавание по потерявшей чувство меры реке оказалось сродни изощренной пытке. Путники могли только смотреть, позволяя муке покаяния проникнуть в самое сердце, на собственной шкуре прочувствовать все последствия опрометчивых слов.
Горечь вины, надолго отравившая разум.
Королю, помимо прочего, приходилось испытывать неудобства и чисто физического свойства. Мысль о том, что и шут давно сточил зубы из-за нежелания, подобно Эй-Эю, мочиться в штаны, приносила слишком слабое утешение. Но вскоре, как ни странно, голос измученного организма заглушил вопли совести и раскаяния, позволяя отвлечься от самобичевания.
А промелькнувшее по правому берегу кошмарное видение заставило забыть обо всем.
Деревня. Вернее, то, что от нее осталось.
Обломки добротных домов, полустертые ушедшей водой.
В том месте берег набирал высоту, взметаясь вверх округлыми шапками холмов. Но обрушившийся на мирное поселение шквал разметал дома в щепы. Остальное добила сорвавшаяся с цепи бешеная вода, чей мощный вал одолел даже эту вершину.
Осколки жилья, среди которых суетились люди.
И беспомощная, бессильная ярость человека, не имевшего возможности если не исправить, то хотя бы помочь.
С жестокой неторопливостью проплывающий ствол. Побелевшие костяшки пальцев, до судорог вцепившиеся в ветку. Слезящиеся от рези глаза тщетно высматривают возможность пристать к берегу, но вместо этого выхватывают все новые зловещие подробности…
Далеко. Слишком далеко. Не доплыть…
Плача от тоскливой обреченности, король зацепил взглядом маленькие, почти детские фигурки, снующие по берегу. Крепко сбитые, малорослые, этакие богатыри-подростки. Причем подростки бородатые. Гномы? Может быть, и гномы. Как следует рассмотреть не удалось, и разрушенная деревня скрылась в туманной дымке.
Но видение осталось. До самой маленькой щепочки, до трупа захлебнувшейся грязью дворняги из тех, что добродушным вилянием хвоста встречают чужаков на околице…
Хоть вой, хоть руки кусай! Хоть пальцы руби: простите, люди добрые, не хотел!!!
Хаос, Бог Вселенского Беспорядка, мог быть доволен щедрым жертвоприношением.
Сколько длилось это наполненное скорбью плавание?
Иногда королю казалось, что в наказание за грехи свои он обречен вечно плыть по Реке Раскаяния, не имея возможности пристать к берегу, умирая и вновь возрождаясь для новой муки. Он все чаще терял здравое восприятие окружающего, перед его остановившимся на дальней точке Вселенной взором проносились картины иных миров, отголоски воспоминаний, зримые отблески безумия. И уютная комната с разбитыми вещами с каждым часом становилась все ближе, все различимее скрипела плохо прикрытая дверь…
И король смирился с тем, что плывет к своей смерти…
Однажды он уснул и непременно ухнул бы в холодный поток, камнем уходя на илистое дно, если бы сумел разжать сведенные судорогой руки, впившиеся в один из сучков. Сил хватило лишь на то, чтобы подтянуться чуть выше по стволу: Денхольм, безразличный к своей участи, поплыл вслед за бунтующими руками по пояс в воде.
Где-то на пороге сознания топтался растерявший свое настроение бездушный и безликий шут, его ухмылка — то ли холода, то ли боли — мешала отвлечься на гимны покою. Беспомощность и неизбежность стерли из разума и этот облик. Усилием того, что когда-то называлось волей, король вытеснил последнее воспоминание о дружбе и о доме…
И потерял сознание уже навсегда…
— Осторожнее! Поливай руки теплой водой!
— Кожу, кожу береги! Да не дергай ты так!
Больно!
Когда первым чувством, что познаешь, возрождаясь к норой жизни, становится боль, вторым непременно вырастет ненависть…
Больно!
Мне было хорошо и уютно, мне было спокойно, зачем вы разбудили меня?!
Больно!
Оставьте, уйдите, мне снились прекрасные сны. Я должен быть рядом с братом! Оставьте!
— Больно…
— Потерпите, сударь, мы разотрем вас гномьей мазью, у них в пещерах холод бывает такой, что и обморозиться несложно. Горячий бульон, горячее вино — вот все, что вам нужно для жизни. Пейте!
— Больно! — это уже не он, другой голос, хриплый и слабый, будто испуганный: — Больно!
Глоток, обжигающий горло. Выжигающий внутренности. Зажигающий сердце…
Тепло, бегущее по телу, тормошащее онемевшую кровь…
Тепло и боль. И огненное сердце в груди — толчками. И пламя, взорвавшее омертвевшую кожу, — жидкое пламя по камню рассудка… Боль и тепло. Боль и разум. Боль и скорбь. Жизнь.
— Я еще жив?
— По-моему, у нас нет причин сомневаться. Вы — Денни Хольмер?
— Может быть… Я не помню…
— А вы — Санди? Просто Санди?
— Это мое имя, — знакомый, родной хрип с ноткой сомнения, умершей, не родившись…
— Нас прислал рорэдрим со шрамом через все лицо. Он думал, у вас хватит ума дождаться подмоги на берегу…
— Мы не могли сидеть на месте…
И стон раскаяния, сметающий мысли. Отмерзшая память — семью когтями Вешшу по сердцу. И волна благодарности, холодной узкой рукой упавшая на грудь… Потерпите, Денни, сейчас все пройдет…
Проводник! Эйви-Эйви! Спасибо! Прости в который раз не поверивших тебе!
— Повозка проедет? Срочно доставить в город!
— Город не пострадал?
— Галь? Да что ему сделается?
— А та деревня? Мы проплывали…
— Деревня разрушена подчистую. Но народ в большинстве своем уцелел. Это же Рорэдол, путники! Здесь чуют опасность печенкой! Попрятались в подвалы — они у нас добротные на века. Вода хлынула и сошла. Повылезали добро спасать!
— Одного я не пойму, приятель: как гномы, храни их Светлые Боги, так быстро прознали? Небось и своих забот прибавилось?
— Ночью в горах шум был, — кто бы знал, до чего хорошо лежать в повозке под слоем теплых одеял и смотреть в небо, чистое высокое небо над головой, отвлекаясь от покрывших тело язв отмороженной кожи, падая в сладкую дрему под скрипы колес. — Сильный, будто кто в медный гонг стучал…
— А как стучали, ваша милость? Не покажете?
— Вот так! — Санди с его прекрасным чувством ритма приподнялся на локте и отстучал по борту колымаги все, что запомнил.
— Вот так-так! — покачал головой еще не различимый до конца спаситель. — Если бы вы, ваша милость, ТАКОЕ в большой рог на городской площади протрубили, весь Рорэдол бы услыхал. И встал, обнажая мечи.
— Древний сигнал тревоги? — наконец-то отогрелось и любопытство, порадовавшее короля гораздо больше, чем совесть и раскаяние.
— Почему древний? — изумился второй рорэдрим. — Единственный. Что мы вам, бабы, которые платья десять раз на дню меняют?
— А к сигналу-то кое-что прибавили, — задумчиво проронил первый. — Дробный перестук — это для гномов. Мало сейчас умельцев, способных вытащить этих трудяг на поверхность…
— Ну да нам с ним знакомство не водить…
«Уже свели, — сонно подумалось королю, у которого не возникло и тени сомнения по поводу личности знатока гномьих сигналов. — Ну да мы промолчим, сам разберется, если захочет…»
А потом пришел сон, простенький и незамысловатый, загляденье, а не сон, после бесконечной вереницы кошмаров. Король рвал яблоки в садах Вельстана и собирал их в большую корзину, которая не желала наполняться. Потом перестал рвать и принялся есть. За что и получил по шее от старшего брата, оставшегося за Последним Порогом без яблочного сидра…
Ну при чем тут, скажите на милость, яблочный сидр?!
Когда Денхольм открыл глаза, за окном уже темнело.
За окном… За окном?
— Похоже, я проспал целый день, — задумчиво выговорил он плохо слушающимися губами.
— Прибавьте еще пяток — и не ошибетесь, — поддакнул знакомый, но безумно старый, уставший голос.
Но даже еле различимое старческое брюзжание (откуда оно взялось?!) не смогло вытравить вскинутые наподобие штандарта нахально-самоуверенные нотки.
— Эйви-Эйви, — почти ласково пропел король, не поворачивая головы. — А мы так испугались, что ты нас бросил…
— Надо бы, — сурово припечатал проводник. — Но если уж берусь за работу, довожу ее до конца.
— Не сердись, — попросил Денхольм, решаясь на главный в своей жизни подвиг и отрывая голову от подушки.
И поразился до задохнувшегося страхом сердца произошедшей с бродягой перемене.
В глубоком кресле, пригибая плечи так, словно на них свалилось небо, сидел немощный старец. Если бы не шрам, если бы не голос, если бы не привычные, как собственное «я», посох и лютня, король поклонился бы незнакомому ведуну со словами глубочайшей благодарности за заботу о нем, неразумном…
— Что у тебя с лицом? — разом пересохшим языком вытолкнул он.
— На себя посмотрел бы, — с ноткой накопившегося ехидства парировал Эй-Эй. — Видишь ли, хозяин, за все в этом мире приходится платить. А первое заклинание произнес все-таки я…