– Значит, ты все же не так равнодушен, как мне казалось. Да, ты прав. Приказать сердцу невозможно.
Солнце спускалось за скалы на западном берегу бухты, заливая все вокруг золотистым светом. Стивен Донован задумался о капризах человеческого сердца. Да, Ричард прав. Любовь приходит к нам без приглашения, как незваная гостья. Ричард пытался защититься, выбрав в супруги сестру, которую он жалел и которой стремился помочь.
– Если ты женишься на Лиззи Лок, – наконец заговорил Донован, – ты потеряешь свободу. Когда-нибудь этот союз станет для тебя обузой.
– Значит, вы не советуете мне жениться на ней?
– Да.
– Я подумаю, – пообещал Ричард и поднялся.
В понедельник утром Ричард попросил у майора Росса разрешения повидаться с преподобным мистером Джонсоном, а также с каторжницей Элизабет Лок, сообщив, что намерен просить ее руки.
В свои двадцать с небольшим лет мистер Джонсон был круглолицым, полногубым, слегка женственным мужчиной в безупречно чистом облачении – от накрахмаленного белого галстука до черной сутаны. Последняя скрывала увесистое брюшко: священник вовсе не желал выглядеть упитанным в этом голодном краю. Его блеклые глаза горели рвением, которое кузен Джеймс-священник называл иезуитско-мессианским. В Новом Южном Уэльсе мистер Джонсон нашел себе дело по душе: морально поддерживать прихожан, ухаживать за больными и обездоленными, устанавливать свои порядки в церкви, играть роль благодетеля. Он руководствовался поистине благими намерениями, но был весьма ограниченным человеком и приберегал сострадание исключительно для беспомощных. Взрослых каторжников он считал порочными людьми, души которых незачем спасать. Не будь они порочными, разве они попали бы на каторгу?
Узнав, что кузен Ричарда – священник церкви Святого Иакова в Бристоле, и обнаружив, что сам Морган образован, учтив и откровенен, мистер Джонсон дал свое согласие на брак и решил, что его прихожанин женится на Лиззи Лок во время следующей воскресной службы, чтобы все каторжники убедились в том, как их духовный пастырь преуспел в своих проповедях.
После захода солнца Ричард отправился в женский лагерь, показал разрешение священника часовому и спросил, где найти Элизабет Лок. Часовой не сумел ответить ему, но какая-то женщина с ведром воды указала на одну из палаток. Подойдя к ней, Ричард остановился в замешательстве: как постучать в полотняную «дверь» палатки? Не найдя другого выхода, он просто поскреб ногтями по парусине.
– Входи, если ты красавчик! – откликнулся женский голос.
Откинув полотнище ткани, заменяющее дверь, Ричард очутился в помещении, где могли бы с удобством разместиться десять женщин. Однако оно служило домом двадцати. По десять узких коек выстроилось бок о бок вдоль длинных стенок палатки, а пространство между ними заполняли самые разные вещи – от шляпной картонки до подстилки, на которой лежала кошка с шестью котятами. Обитательницы палатки, только что поужинавшие у общего костра, уже начинали раздеваться. Все они были худыми, изможденными и шумными. Лиззи лежала на койке, возле которой стояла шляпная картонка.
В палатке стало тихо, девятнадцать пар округлившихся глаз испытующе уставились на Ричарда. Переступая через вещи, он направился к дремлющей Лиззи Лок.
– Уже спишь, Лиззи? – улыбаясь, произнес он.
Она вздрогнула, открыла глаза и недоверчиво взглянула на Ричарда.
– Ричард! О, милый Ричард! – Она спрыгнула с койки, бросилась к нему в объятия и зарыдала.
– Не плачь, Лиззи, – мягко уговаривал Ричард. – Пойдем, нам надо поговорить.
Обняв за талию, Ричард повел ее из палатки под прицельными взглядами девятнадцати пар глаз.
– Везучая ты, Лиззи, – вздохнула немолодая каторжница.
– Вот бы и нам так повезло! – добавила вторая, беременная, с огромным животом.
Ричард и Лиззи отошли к берегу бухты, где была построена временная пекарня. Лиззи цеплялась за руку Ричарда так, словно от этого зависела ее жизнь. Ричард усадил ее на обтесанную глыбу песчаника.
– Что было с тобой после того, как нас увезли? – спросил он.
– Я еще долго пробыла в Глостере, а потом нас отправили в лондонский Ньюгейт, – ответила она, начиная дрожать. К вечеру похолодало, а Лиззи была одета только в тесное, поношенное платье, какие выдали всем каторжницам.
Сняв холщовую куртку, Ричард накинул ее на худые плечи Лиззи и вгляделся в ее измученное лицо. В свои тридцать два года она выглядела на сорок два, но в круглых черных глазах иногда по-прежнему мелькали искры. Когда она обняла Ричарда за шею, он ждал прилива любви или даже желания, но не ощутил ни того ни другого. Он заботился о ней, жалел ее – но не более.
– Расскажи мне все, – попросил он. – Я хочу знать.
– К счастью, в Лондоне я пробыла недолго: тамошняя тюрьма – сущий ад. Мы попали на «Леди Пенрин», где не было ни мужчин-каторжников, ни пехотинцев, достойных внимания. На корабле мы жили в такой же тесноте, как здесь, в палатке. У некоторых женщин были дети, другие, беременные, разродились во время плавания. Почти все новорожденные и дети постарше умерли – матерям было нечем кормить их. Умер и сын моей подруги Энн. Кое-кто из моих знакомых забеременел еще в пути и теперь ждет ребенка.
Она вцепилась в руку Ричарда и яростно встряхнула ее.
– Ричард, ты представляешь? Нам не давали даже тряпок, когда у нас текла кровь, нам приходилось рвать на тряпки тюремные обноски! А прежнюю одежду у нас отобрали и спрятали в трюм. В Рио-де-Жанейро губернатор прислал нам сотню пеньковых мешков из-под галет, потому что одежду для женщин не успели привезти в Портсмут до отплытия. Чуть позже он снова вспомнил о нас и прислал самую дешевую ткань, иголки, нитки и ножницы, – с горечью продолжала она. – Мешки не годились даже на тряпки. А когда мы украли несколько матросских рубашек, чтобы разорвать их на тряпки, нас выпороли, остригли и побрили наголо. Тем, кто пытался сопротивляться, заткнули рты. Однако самым худшим наказанием было другое – когда нас раздевали донага или заковывали в колодки. Мы дорожили каждой тряпкой, старательно стирали их, но морская вода не смывала кровь. Мне удалось заработать несколько пенни – я шила и чинила одежду врачу и офицерам, но многие из моих подруг были так бедны, что мне пришлось делиться с ними всем, что я имела.
Она снова поежилась.
– Но это еще не самое худшее, – продолжала она, стиснув зубы. – Все мужчины на «Леди Пенрин» смотрели на нас как на шлюх, хотя многие из нас никогда не были шлюхами. Они считали, что с нас нечего взять, кроме наших тел.
– Так считают многие мужчины, – отозвался Ричард, у которого перехватило горло.
– Они отняли у нас гордость. Когда нас привезли сюда, нам выдали тюремные платья и собственную одежду, которая хранилась в трюме, – моя шляпа уцелела, разве это не чудо? – добавила она, блеснув глазами. – Как только подошла очередь Энн Смит, интендант Миллер смерил ее взглядом и заявил, что такое уродство не прикрыть никакой одеждой, а у нее, бедняжки, и не было своих вещей. Она швырнула на палубу тюремное платье, вытерла об него ноги и заявила, что будет носить обноски, а Миллер пусть катится ко всем чертям!
– Энн Смит? – переспросил Ричард, которого терзали гнев, горечь и стыд. – Вскоре после этого она сбежала.
– Да, и с тех пор ее никто не видел. Она поклялась, что сбежит: даже самые свирепые чудовища и дикари не страшнее англичан с «Леди Пенрин», говорила она. Каким наказаниям ее ни подвергали, она не сдавалась. Среди нас были и другие гордые женщины, которым тоже пришлось несладко. Однажды капитан Север пригрозил выпороть Мэри Гэмбл, а она ответила, что пусть лучше поцелует ее в задницу – ведь ему хочется переспать с ней. – Лиззи вздохнула и заерзала. – Да, и у нас бывали свои маленькие победы, но нас продолжали угнетать. И потом, всегда находились женщины, готовые проломить переборку, лишь бы попасть в матросский кубрик, – они вожделели мужчин! Но матросы никогда не врывались к нам, прикидываясь святыми… Хватит, хватит об этом! Все кончено, я на суше, и ты рядом, милый Ричард. Больше мне не о чем мечтать.
– Мужчины домогались тебя, Лиззи?
– Никогда! Я не так хороша собой и немолода, от голода у меня совсем высохла грудь, да она и прежде была невелика. Мужчинам нравятся полные женщины, а на корабле всего-то было шесть пехотинцев и матросы. Компанию мне составляла только Энн.
– Энн Смит?
– Нет, Энн Колпиттс. Она спала рядом со мной. Это ее сын умер в плавании.
Сумерки сгущались, пора было расходиться. Почему судьба так жестока? Чем эти несчастные существа заслужили подобное презрение, столько унижений? У них отняли даже последнее, что у них было, – гордость. Им пришлось носить одежду из мешковины, становиться подстилками, лишь бы получить несчастные тряпки. Как могли подрядчики забыть о том, что у женщин бывают недомогания и что им нужны тряпки? У Ричарда разрывалось сердце.
«Бедняжка, слишком тощая и уже немолодая, Лиззи не привлекала даже внимание матросов – должно быть, им и без нее хватало развлечений. Какая участь ждет ее здесь, на берегу, где жизнь ничем не отличается от жалкого существования на борту «Леди Пенрин»? Я не люблю ее, Бог свидетель, она не пробуждает во мне желания, но в моих силах защитить ее. Пусть Стивен твердит, что мне нравится роль снисходительного благодетеля, – он ошибается. Я просто хочу ей добра, хотя поможет ли ей мой поступок, я не знаю. Мне известно лишь, что я в долгу перед Лиззи. Она заботилась обо мне…»
– Лиззи, – заговорил он, – ты хочешь, чтобы мы заключили такую же сделку, как в Глостере? Я буду твоим покровителем, а ты станешь сторожить мои вещи и имущество моих товарищей.
– Конечно! – воскликнула она и просияла.
– Но для этого тебе придется выйти за меня замуж.
Она в замешательстве умолкла.
– Ты любишь меня, Ричард? – наконец спросила она.
– Можно сказать и так, – с расстановкой ответил он после продолжительной паузы. – Но если ты мечтаешь о муже, который любил бы тебя всем сердцем, лучше откажись.