— Спаси Господь, — благословил его иеромонах.
— Вы, верно, в связи с нашим происшествием?
— Истинно так, — важно кивнул тот, — надо бы отпеть новопреставленного раба Божьего.
— Отец Григорий, — решился Гаупт, — у меня к вам дело.
— Слушаю вас.
— Видите ли, есть основания полагать, что в несчастном случае могут быть замешаны два человека.
— Что это значит, вашего писаря убили?
— Я пока не знаю, но…
— И какого же рода у вас дело?
— Не могли бы вы поговорить с подозреваемыми. Так сказать, помочь им облегчить душу.
— Господин штабс-капитан, — пристально посмотрел на Гаупта священник, и от его пронзительного взгляда тому стало не по себе, — а вы меня, часом, ни с кем не перепутали?
— Отец Григорий, я прошу вас посодействовать в раскрытии возможного преступления!
— Нарушение тайны исповеди, сын мой, никакими резонами оправдать нельзя! — назидательно произнес священник.
— Но…
— Никаких но! Впрочем, если вероятный преступник действительно раскается, то я попытаюсь убедить его признаться. Это все, что я могу вам обещать.
— О большем я вас и просить не смею.
— Ну, хорошо, о ком речь-то?
— Один из них…
— Их что, несколько?
— Двое, батюшка. Так вот, один из них рядовой Будищев…
— Господи! — всплеснул руками отец Григорий. — Да вы точно не в себе, Владимир Васильевич! Нашли того, кто может раскаяться на исповеди, нечего сказать. А кто второй?
— Рядовой Шматов.
— Федор… этот, если ему Будищев голову не задурил, может и повиниться.
— Вот и я на это надеюсь. Кстати, основной подозреваемый — как раз Шматов.
— Даже так? Чудны дела твои, Господи!
После этого разговора священник прямиком направился к импровизированной гауптвахте, где долго беседовал с арестованными. Закончив, он отслужил службу по безвременно почившему писарю и обратился к своей пастве с проповедью, содержание которой Гаупт не слишком запомнил. Кажется, священник призывал солдат жить в соответствии с законами Божескими и человеческими и возлюбить ближних, как самого себя. И уж во всяком случае, не притеснять местное население. Все это время штабс-капитан пристально наблюдал за отцом Григорием, но тот оставался невозмутимым.
Никто после этого не обратился к нему с признанием, а поскольку никаких прямых улик не было, то решено было считать смерть Погорелова несчастным случаем, а Будищева и Шматова из-под стражи освободить. Без наказания они, впрочем, не остались. Именно им пришлось копать могилу усопшему в еще не оттаявшей толком земле.
Весна все больше вступала в свои права, когда наконец пришел высочайший манифест о начале войны с Османской империей, а вместе с ним приказ о выступлении. Надо сказать, что долгая стоянка в Бердичеве подействовала на солдат и офицеров несколько расхолаживающим образом. Начались разговоры, что войны, вероятнее всего, не будет, а войска после нахождения в летних лагерях вернутся в казармы. Однако двенадцатого апреля стало ясно, что война началась, а уже двадцать первого полк выступил в поход.
И вновь местные жители, любопытствуя, заполонили все крыши и возвышенности, чтобы поглазеть на такое зрелище. Однако на этот раз земля успела подсохнуть, и все обошлось без потерянных сапог. Под звуки полкового оркестра болховцы рота за ротой проходили маршем по знакомым улицам к железнодорожной станции. Составлявшие большинство населения этого городка евреи и поляки, конечно, обошлись без приветственных криков и патриотических манифестаций. Но вездесущие мальчишки радостно бежали вслед солдатам, а некоторые барышни все-таки махали платочками.
Среди последних была и Геся Барнес. Бедная девушка сама не заметила, как не на шутку увлеклась рослым и красивым Николашей Штерном. Он был добр, вежлив и неизменно весел, так что в него нельзя было не влюбиться. Правда, он так и не нашел солдата, принесшего в Бердичев скорбную весть о бедняге Марке, но разве его можно в этом винить? Как вообще можно в чем-то обвинять такого чудесного человека! К тому же взаимные чувства так охватили их, что молодые люди и думать забыли о чем-то кроме друг друга. И вот теперь он уходит, а она остается здесь! Его вообще могут убить на этой дурацкой войне, и она его больше никогда-никогда не увидит… это было ужасно несправедливо!
От таких мыслей бедной девушке хотелось плакать, но разве можно было показать эти слезы другим? Поэтому она улыбалась и махала платком, надеясь, что он ее увидит. Надо сказать, что в своем лучшем платье и почти новенькой шляпке Геся была необычайно хороша. А одолженные у подружки длинные до локтя перчатки делали ее даже изысканной. Во всяком случае, многие офицеры, завидев столь прелестную особу, подкручивали усы и подбоченивались, но она не обращала на них никакого внимания, ведь она ждала его!
И судьба наградила ее за терпение, очередная марширующая рота, повинуясь приказу начальства, остановилась на минуту, и она увидела Николашу. Тот тоже заметил ее и замахал рукой. Строгий офицер хотел было сделать ему замечание, но, увидев Гесю, улыбнулся и приложил два пальца к козырьку кепи. Рядом со Штерном стоял его приятель Алеша, тоже очень приятный молодой человек, к тому же влюбленный в кузину Николая. Других она просто не замечала, хотя они явно обратили на нее внимание, и по рядам солдат пошли смешки. Правда, был еще один солдат, довольно высокого роста, острый взгляд которого кольнул девушку. Но он сразу же отвернулся, а она через минуту и думать о нем забыла.
— Глянь, какая мамзеля нашего барчука проводить пришла, — толкнул Дмитрия в бок неразлучный с ним Федька.
— Ничо так, с пивом пойдет, — с деланым равнодушием отвечал ему Будищев.
— В шляпке, как барыня, — мечтательно протянул Шматов.
— Тебе-то что?
— Да ничего, — пожал плечами солдат, — твоя-то в платке была, по ней сразу видно — из простых, а эта… Красивая!
— Какая еще моя?
— Ну та, помнишь…
— Тьфу, нашел, о чем толковать. Я уж и забыл про нее.
— Ну и зря, красивая девка. Не такая, конечно, как у Николки, однако…
— Слышь, завязывай с бабами, а то я тебя донимать начну!
— А чего я?
— Да ничего! Тебе вот Ганна хоть на прощание разок дала?
— Ты чего, Граф! — Покраснел до корней волос Федька. — Услышит еще кто.
— Значит, дала, — констатировал Будищев в ответ.
— Да тихо ты!
— Не боись, Охрим не услышит.
Они попрощались с хозяевами еще ранним утром. Явор буркнул им на прощание что-то вроде: «Помогай вам Бог», раздобревшая к весне хозяйка, и впрямь в последнее время ставшая довольно благосклонной к Федору, даже всплакнула немного. А сильно вытянувшаяся и как-то даже повзрослевшая Оксана стояла и загадочно улыбалась. Еще накануне вечером она протянула Дмитрию красиво вышитый рушник. Внимание от дважды спасенной им девчонки было неожиданно приятно, и он хотел в благодарность поцеловать ее в щеку, но чертовка неожиданно подставила ему губы и обожгла в темноте жарким поцелуем. После этого девочка, хотя, наверное, уже девушка, тут же испарилась, оставив ошарашенного солдата одного.
— Равняйсь! — прервала его воспоминания поданная зычным голосом ротного команда. — Смирна! Шагом арш!
И рота как чудовищный механизм, состоящий из множества винтиков, в едином порыве двинулась вперед, грузиться в вагоны. Путь болховцев лежал на Балканы. Освобождать из турецкого ига единоверную Болгарию, а также всех балканских христиан.
Апрель 1877 года выдался в Бессарабии жарким. Пригревавшее по-летнему солнышко иной раз уже не радовало, а напротив — вызывало раздражение у измученных долгим переходом людей. По железной дороге Болховский полк добрался только до станции Бирзулы, а дальше пришлось идти своим ходом. Больше всего неудобств доставляла нехватка воды. Фляг у большинства солдат не было, и потому им приходилось идти, страдая от жажды. Тем не менее люди шли бодро, стараясь не замечать трудностей, и через десять дней тяжелого перехода добрались до Кишинева. Главнокомандующий русской армией великий князь Николай Николаевич пожелал лично встретить полк и остался доволен увиденным.
— Экие молодцы! — немного патетически воскликнул он. — Видит Бог, разобьем турок.
— Под вашим командованием всенепременно! — подобострастно отвечал ему Буссе, заслужив милостивый взгляд царского брата.
— А ведь я помню, как ваши орлы браво маршировали в Бердичеве. Некоторые даже сапоги потеряли.
Толпящиеся вокруг офицеры из блестящей свиты его императорского высочества сдержанно похихикали шутке великого князя, после чего их кавалькада стремительно понеслась в город, провожаемая усталыми взглядами солдат.
— Граф, а Граф… — хриплым голосом спросил Шматов.
— Чего тебе?
— Вода еще есть?
— А ты свою куда дел?
— Дык это…
— Другим отдал?
— Мучаются же люди…
Дмитрий с досадой поглядел на товарища. Он, в отличие от многих своих сослуживцев, еще в Семеновке сообразил, что из водочного штофа выйдет прекрасная фляга, особенно если оплести ее ивовым прутом. Сам он, правда, плести не умел, но недостатка в такого рода мастерах под Бердичевом не было. Позаботился он и о Федоре, и о вольноперах, так что переход дался им значительно легче, чем остальным. Вот только сердобольный Федька регулярно делился своими запасами драгоценной влаги с другими и потому к вечеру сам страдал не меньше остальных.
— Люди, между прочим, ржали надо мной, когда я бутылки подбирал, — пробурчал Будищев, но все же протянул флягу товарищу.
Шматов быстро приложился к горлышку и сделал несколько жадных глотков. Шагающий рядом дядька Никифоров с тоской посмотрел, как тот пьет, и, облизнув губы, устало сказал:
— Наверное, тут дневку устроят.
Дмитрий в ответ только пожал плечами и продолжал шагать, цепляя на ходу бутыль к поясу. Вскоре и впрямь объявили привал. Услышав команду, утомленные солдаты стали искать, где пристроиться на отдых. Некоторые, скинув амуницию, садились прямо на землю, где стояли. Те, кому повезло больше, устроились в тени повозок. Третьи же, особенно страдавшие от жажды, двинулись в поисках колодца.