— Вы еще пожалеете! — бросил он всем и, уйдя в глубину трюма, плюхнулся на свое место на мешках с мукой и с ожесточением, срывая пуговицы, распахнул промасленное грубошерстное пальто. — Кто тут еще правду в глаза скажет? — выкрикивал он уже с места. — Трусы вы все!
На него шикали, соседи толкали плечами, но в своем возбуждении он не замечал общего недовольства и продолжал еще что-то бормотать, мешая выступавшим. Кирющенко из президиума поглядывал в его сторону, покачивал головой и посмеивался, видимо, знал, что унять Андрея невозможно, у него сумасшедший характер. После собрания Кирющенко в моем присутствии спокойно выяснил у него, в чем дело, и незамедлительно принял меры по его, в большинстве случаев справедливым, критическим замечаниям.
— Еще вопрос, учтут ли ребята, что я самый грамотный, выберут ли… — заметил я. — Андрея все знают, и он знает, что и как. Критиковать не боится. А я что?..
— Да-а! — протянул Кирющенко. — Покритиковать любит, удержу не знает, что верно, то верно. В прошлом году на отчетно-выборном собрании все выступавшие ругательски ругали его за несдержанность, а как дошло до выборов секретаря, назвали только его. И у всех было одно: никого не боится. А ты думаешь, к тебе народ не присматривается? Я знаю, как о тебе говорят: работать в трюме умеет. Когда без романтики — у тебя хорошо получается, — добавил он. — Налаживай драмкружок, поверят в тебя комсомольцы и сами изберут секретарем без всякой моей рекомендации. Народ у нас привык проверять людей по делу… Забежал вперед, сказал тебе больше, чем хотел, чтобы ты не очень расстраивался. Дались тебе эти геологи! — с досадой воскликнул он. — Клуб сегодня же посмотри и до отъезда в Абый начни работу с драмкружком на полный ход, за неделю проведи две-три репетиции, чтобы народ почувствовал у тебя хватку. Все, можешь идти!
Кирющенко углубился в газеты, разложенные у него на столе, и перестал меня замечать. Я постоял, растерянно глядя на него, и вышел из комнаты, так и не найдя, что сказать. Никакой возможности отступать он мне не оставил. Пришел я в редакцию, не раздеваясь бухнулся на стул, подпер щеку кулаком и мрачно уставился в гранки, лежавшие на столе. Семен раза два взглянул в мою сторону и наконец спросил:
— Ну как, отпустил на Аркалу?
Я отрицательно помотал головой.
— В Абый через неделю ехать, — сказал я, — на учет в райком…
— Мало ли как бывает, если каждый раз расстраиваться, жизнь не в жизнь станет, — мягко сказал Семен. — Гранки все-таки дочитай…
— Сначала клуб посмотрю, — сказал я, постепенно приходя в себя от сочувственных ноток в голосе Рябова. — Вернусь и дочитаю.
— Сходи, — сказал он, даже не спросив, зачем это мне нужно, и я понял, что он знает о драмкружке, но не хочет вмешиваться в дела Кирющенко.
Клуб представлял собою длинную приземистую палатку с двумя трубами над крышей, издали чем-то напоминавшую броненосец. Внутри было так же холодно, Как и на заснеженной улочке, даже, пожалуй, холоднее. Пол был уложен из обтесанных тонких стволов лиственничек. В «зале стояли скамьи, сцена едва возвышалась над полом. Рядом с ней и у входа громоздились здоровенные бочки из-под горючего, положенные набок, с прорубленными дверцами для поленьев и дымовыми трубами, уходящими к железным листам в матерчатом потолке. Клуб мне понравился своей живописностью, такого я еще никогда не видел.
Пока я расхаживал по сцене, в палатку кто-то вошел. Я шагнул в зал и увидел высокого, худощавого человека в новенькой черной флотской шинели, в меховой ушанке с красивой эмблемой Главсевморпути на козырьке.
— Здравствуйте, — сказал он, одаривая меня доброжелательным взглядом. — Я Гринь.
Густая рыжеватая борода обрамляла щеки и подбородок, кожа лица была нежно-белой. Что и говорить, представительная внешность. Начальство какое-нибудь.
Я тоже поздоровался.
— Так что, — продолжал незнакомец, — товарищ Кирющенко Александр Семенович направил меня в ваше распоряжение. Какие будут указания?
— Это насчет чего?
— Насчет театра, — он смотрел на меня без малейшего оттенка иронии, и мне показалось, что он совершенно твердо уверен в том, что я создам здесь прославленную театральную труппу.
— Вы хотите играть на сцене? — на всякий случай спросил я.
— Что скажете, то и буду делать. В моем распоряжении конбаза, если по пьесе надо, например, на сцену, извиняюсь, коня вывести, животина будет в лучшем виде.
Я обрадовался: молодец Кирющенко, нужного человека прислал.
— Дров бы сюда подвезти и затопить завтра к вечеру. Репетиция будет, — сказал я.
— На улице, извиняюсь, тридцать пять ниже нуля. Если вечером' затапливать, помещение нагреется только к утру. Надо с обеда шуровать…
Мы вышли из холодной палатки и неторопливо зашагали по улочке. Гринь выложил последнюю новость: кто-то ловит зайцев в тальниковых зарослях проволочными петлями, а промороженные тушки складывает в яму за поселком на краю тайги. Гринь обнаружил склад по следам, которые вели к яме. Несколько ночей он сидел неподалеку от ямы, замаскировавшись белым медицинским халатом.
— Он, наверное, тоже за мной охотится, — сказал Гринь, — потому как давно бы пришел за мясом или с новым зайцем. Я все ж таки его пересижу.
— Смотрите, Гринь, как бы вам не досталось, — сказал я, пытаясь подавить усмешку.
— Очень свободно, — без всяких переживаний согласился Гринь. — Потому как милиции в Дружине сроду не было, а судья и прокурор приезжают к нам из Якутска два раза в год. — И он совершенно серьезно добавил: — Вот бы сыграть нам всю эту историю, как она есть, в нашем театре? Кирющенко сказал про театр, так меня будто током хватило: сыграть бы, а я посматривал бы в зал. Спокойно не усидит, по лицу видать будет. Читал я одну историю, королевский сын, принц датский, устроил представление, а сам поглядывал на зрителей…
Я остановился посреди улочки и воззрился на своего спутника.
— Так это вы Шекспира читали?
— Шекспира, правильно, сразу видать, вы человек образованный.
— Кто же будет писать такую пьесу? Я не умею.
— А зачем писать? У Шекспира без слов, все на жестах идет, бродячие актеры… Халат медицинский есть, зайцев приволоку из ямы, тайгу на декорации нарисуем…
— А почему эта история с зайцами вас тревожит? — спросил я. — В чем дело?
— Непонятно ничего… Тайну хочу разгадать… Тайну! — Гринь глянул на меня и спросил: — А вам разве не интересно?
Смотрел я на Гриня и диву давался: здоровенный дядька и должность серьезная, заведующий конбазой, а такой невероятный фантазер. Или просто издевается?
— Гринь, — сказал я строго, — вы что, шутите или смеетесь надо мной?
Гринь обиделся:
— Как я могу над вами, извиняюсь, шутковать? Мало того, что вы из Москвы к нам присланы, так вы еще «Индигирку» с моря вернули. Старпом Коноваленко рассказывал про вас, мужик, говорит, самостоятельный, капли в рот не берет, ни на людях, ни один на один, хотя, говорит, может, конечно, и больной какой. Так я вижу, что не больной. Уж я-то привык в народе разбираться.
— Но как можно серьезно, говорить о каком-то представлении с морожеными зайцами и вашими дежурствами. Это же до того невероятная история, что никто не поверит. Обсмеют. По-детски получается.
Гринь ничуть не обиделся, сказал:
— А со мной только одни, извиняюсь, невероятные, или, как вы сказали, детские, истории и случаются. Рассказываешь — не верят, правильно говорите— еще и обсмеют. Потом, как сами убедятся, всякий смех кончается, принимаются меня жалеть, потому что горя мне от этих историй под завязку… — Он чиркнул себя по шее рукавицей. — Жалеть-то жалеют, а прорабатывают своим чередом. Один раз вспахал вечную мерзлоту, полмешка овса засеял. Поле зазеленело, правда, зерно так и не вызрело, лета не хватило. Бухгалтер ревизию сделал и потом за эти полмешка на каждом собрании с меня стружку снимали. Ну, зерна в самом деле не получилось, так ведь зеленой массы сколь накосил. Овсина летом под круглосуточным солнцем вымахал, верите, как сосновая роща… Кони в драку лезли за тем овсом. Надо же было испробовать, что эта земля может уродить, вы человек образованный, сами подумайте. А еще вот что было…
XIV
Откуда ни возьмись, на улочке показался Кирющенко в меховой летной кожанке. Гринь сразу замолк.
— Договорились? — подходя, спросил Кирющенко.
— Так точно, — сказал Гринь, — театр будет в лучшем виде… Надо билеты в райфинотделе в Абые оформить…
— Ни о театре, ни, тем более, о билетах тебе, товарищ Гринь, никакой заботы не должно быть, — не поддаваясь Гриневскому энтузиазму, сказал Кирющенко. — Твое дело клуб протапливать.
— Завтра разведем пары, — бодро ответил Гринь. — Небу, Александр Семенович, извиняюсь, жарко станет.
— Смотри, палатку не спали. Ты меры ни в чем не знаешь.
— У меня кадры истопников подобраны в лучшем виде, могу вам анкетки принести, собственноручно скопировал, извиняюсь, с политотдельских…
— Что ты чудишь еще с анкетами? — возмутился Кирющенко. — Зачем истопникам политотдельские анкеты?
Он с досадой покачал головой и пошел дальше.
Дня через три, после работы, я обошел общежития и «семейные» бараки, приглашая в драмкружок всех желающих. С Коноваленко у меня состоялся особый разговор. Я встретил его на льду протоки около судов и сказал, что прошу прийти в клуб на собрание драмкружка. Он посмотрел на меня, щурясь от острых снежинок, бивших в лицо. Помолчал. Почему-то отвернулся, потом опять посмотрел на меня.
— Ишь ты! — воскликнул он. — Зачем же я тебе понадобился? Или Кирющенко велел? — Он, все щурясь от снежинок, смотрел на меня. — А не велел, так прежде пойди с ним утряси.
— Да вы что, Коноваленко?.. — Я рассердился. — Какие тут могут быть согласования, это же драмкружок для всех желающих. Мне его поручили, мне и приглашать. Не Кирющенко, а мне работать, ясно?
— Ну, смотри ты! — сказал Коноваленко. — А не боишься, что придется меня подале от твоего кружка прогонять? Опять скажут: куда Коноваленко лезет с его образиной? Не боишься обидеть меня?