ь напоказ людям… Прочнее тогда стоит на земле человек.
Кто-то с силой ударил снаружи в дверцу, она распахнулась настежь, и в комнату ворвался Рекс, высокий, сильный пес с красивой пятнистой шубой. Рекс был в меру нахален, умел наслаждаться жизнью и не участвовал ни в каких песьих склоках и драках берег свою шубу. Меня он одаривал своим посещением каждое утро. С достоинством сожрав то, чем я его угощал, и вежливо улыбнувшись, то есть немного поскалив свои ослепительные клыки, прижав острые ушки к голове и помахав великолепным хвостом, словно говоря: «Ты же прекрасно понимаешь, зачем я к тебе захаживаю. Такова, брат, жизнь, никаких септиментов!» — тотчас скрывался.
— Здорово! — воскликнул я.
Рекс кинулся ко мне, упер передние лапы мне в плечи и без всякой застенчивости лизнул по щеке горячим языком. Будто не видел меня год.
Пурга слетела с кровати на пол, перевернулась перед ним на спину и заболтала всеми четырьмя пушистыми, похожими на заячьи, лапками. Рекс, красиво изогнув шею — он все делал красиво! — поднял свою могучую лапу, словно собираясь поиграть со щенком, но не дотронувшись до него, обернулся ко мне. У него явно не хватало сегодня времени заниматься пустяками. Я выдал ему кусок консервированного мяса, припасенный для себя. Он мгновенно проглотил мой завтрак, как-то между прочим улыбнулся и, не теряя зря времени, покинул нас. Пурга вскочила сразу на все четыре ноги и, навострив ушки, ошарашенно смотрела вслед наглецу.
И тут я все вспомнил… И северное сияние, и то, что сказала мне Наталья, и историю с Даниловым, и пьянство у Пасечника…
Через полчаса я сидел в кабинете Кирющенко и рассказывал ему то, что вчера произошло в палатке-клубе, а заодно и о том, как нехорошо получилось с Даниловым. Начальник политотдела бесшумно расхаживал по комнате в неуклюжих валенках, сунув руки в карманы, и время от времени поглядывал в мою сторону.
— А ты знаешь, что Андрей лежит в больнице раненый? вдруг спросил он.
Я замер на полуслове.
— Вчера вечером в протоке ударили ножом. Кто там у тебя первым из палатки ушел? — неожиданно спросил Кирющенко останавливаясь против меня.
— Коноваленко… — сказал я, не поняв, почему он спрашивает об этом. И тут же у меня блеснула догадка. Ощущая, как теплеет мое лицо, я торопливо сказал: — Он ни при чем… Не может быть!
Кирющенко тяжело вздохнул и отвернулся, стоял посреди комнаты и смотрел на пол. Потом взглянул на меня, молча усмехнулся, покачал головой. Наступило тягостное молчание.
Кирющенко первым нарушил его, суховато сказал:
— Нашел Андрея на снегу Коноваленко, а потом уже Гринь подошел. Вместе они снесли раненого в больницу в бессознательном состоянии, оба побежали за врачом… Вот как! — сказал Кирющенко таким тоном, точно возражал мне в чем-то.
— Нет! — сказал я решительно. — Не Коноваленко, кто-то другой…
Кирющенко смотрел на меня строго, мне показалось, сейчас скажет что-то для меня неприятное. Но он заговорил совсем иным тоном:
— Я давно знаю Коноваленко, за ним числится много разных историй. Но на такое он не пойдет… Разве что в пьяном виде. Говорят, вчера был трезвым. Но свидетелей-то нет, он один нашел раненого. А любой скажет, что они друг с другом, как кошка с собакой. Андрей ему прохода не дает за пьянство, знаешь, как он умеет, ни с чем не считается, вплоть до оскорблений. Следователь это по-своему может истолковать: уличающие факты. Вот как!
— Надо с Андреем поговорить… — сказал я.
— Врач не разрешает. Да и вряд ли что Андрей сказал бы, ударили его сзади, в спину. — Кирющенко уставился на меня своими светлыми, не сулящими ничего доброго глазами и спросил: — А ты сам-то помнишь, что вытворял?
— Помню, — пробурчал я, — пьянствовал…
— Мало того. Ты, говорят, на снегу перед палаткой в одних трусах в пляс пустился на всем честном народе. Хорош секретарь!
— Не может быть, я же плясать не умею, — изумился я.
— Даже не помнишь, что выделывал! — взорвался Кирющенко. — Так и до белой горячки недалеко. А если выгонят тебя комсомольцы из комитета? Тебе бы в партию готовиться, а ты чем занялся? — беспощадно продолжал Кирющенко.
— Ничего у меня не выходит, — негромко сказал я. — Из драмкружка бегут. И еще с Даниловым… Ну вот…
Кирющенко постоял около меня, помолчал.
— Это не оправдание, — сказал он.
— Я и не оправдываюсь… А в трусах утром перед палаткой я щенку язык от ведра оттаивал…
Кирющенко опять уставился на меня, видимо, стараясь определить, говорю я правду или вру.
— Все разом и случается, когда что-нибудь недорабатываем, — сказал Кирющенко, наверное, поняв, что я сказал правду. — Поножовщины у нас никогда не было. О преступлении я сообщил в Абый, вызовут из Якутска следователя по особо важным делам, приедет, разберется. Вечером к шести часам на партбюро приходи. Не вздумай только рук опускать, — решительно продолжал он, — и газета нам нужна, и драмкружок. Не забывай. Иди, берись за дело.
VI
Но сразу взяться за дело я не мог. Совесть моя была неспокойна, мне почему-то казалось, что есть неясная еще для меня связь между ранением Андрея и обидой Данилова, вызванной полной публикацией дневника. Что тут могло быть? Что?..
Постепенно мной овладело странное чувство собственной вины. В чем, за что? Но выполни я просьбу Семенова, убери места, в которых рассказывалось, как теперь стало ясно, о Данилове, не было бы по крайней мере этих сомнений. Я отправился разыскивать Данилова; если есть какая-то связь, он должен знать…
Его нигде не было — ни на конбазе, ни около общежитий, и тогда я пошел на другую сторону протоки к юрте, которую осенью соорудили себе Федор и Данилов. Крохотное жилье с плоской крышей было сработано наспех из тонких стволов лиственниц, снаружи заляпанных комьями глины. За столиком у оконца сидел Федор со взъерошенными волосами и заспанным лицом. На вопрос, где Данилов, он нехотя кивнул на темную занавеску, которой был отгорожен угол, и пробурчал:
— Спит…
— Почему не на работе?
— У него спроси, — враждебно сказал Федор и отвернулся к окошечку, за которым в глубине тайги цвела зловещая малиновая заря.
Данилов спал, скрючившись на оленьей шкуре, постеленной на голый деревянный топчан, и уткнувшись колючей черноволосой головой в цветастую ситцевую подушку. Мелкие капельки пота выступили у него за ухом. Я позвал его, тронул плечо. Напрасно! Данилов спал похожим на беспамятство сном.
— Пьяный? — спросил я, поворачиваясь к Федору.
Он не ответил, даже не повернулся ко мне, продолжая смотреть в оконце на зарю. Я присел на грубо сколоченную табуретку, не зная, что делать. Федор скосил на меня взгляд.
— Зачем он тебе? — спросил Федор, не делая ни малейшего движения, чтобы повернутая ко мне.
— Поговорить хотел, — как-то машинально сказал я, раздумывая о своем. — В Абый мы вместе ездили, а потом он обиделся за этот дневник… Разве я в чем виноват?..
Федор повернулся и посмотрел на меня долгим, холодным взглядом.
— А где же ты раньше был? — спросил он, не отрывая от меня взгляда. — А-а!.. — он с каким-то ожесточением махнул рукой, едва не ударившись о край стола. — Не понять тебе таких, как мы, у которых никого нету, попробовал бы нашей житухи, завыл бы пуще него… — Федор усмехнулся: — Прощения пришел просить!.. О себе, а не о нем ты подумал, об успокоении своей души. Ему вспоминать про то, как он жил, хуже, чем ножом по сердцу, а ты его перед всеми людьми обголил со своей газетой. — Федор опять стал смотреть в маленькое без переплетов рамы окно. — Как слепой живешь, — снова заговорил он, — не видишь вокруг себя жизни людской, невдомек тебе, что последнее отнимаешь…
Что я отнимаю? Что? — воскликнул я, смутно понимая, что Федор в чем-то прав.
— Что? — Федор рывком повернулся ко мне. — Я тебе расскажу — что… Хотел ты правды дознаться, так уж я расскажу. Родню мою побило голодом в Заволжье в засуху. Родителей похоронил, двух сестрёнок в землю своими руками закопал, как жить было? Ушел из деревни. Погодя время, девушку встретил на строительстве в Сибири, деревенскую, тоже одинешеньку, как и сам. За всех, кого в землю уложил, ей одной досталась моя забота. Приехал туда такой активист, как ты, книжки ей стал читать, стихи рассказывать, песни пел, шутки шутил… Не то, что я. После засушливого года забыл я все такое, в душе пересохло. Одно только и знал: для нее жить. В последний раз пришла, заплакала, до земли поклонилась, и больше я ее не видал… Ушел и оттуда. После разыскала мой адрес, прислала письмо. Бросил ее тот активист. Не поехал я к ней, понял, что не смогу быть с ней человеком, перегорело, что было. На Индигирку перебрался, подальше от нее, а и здесь активист объявился. — Федор помолчал и угрюмо произнес: — Куда дальше бежать, не знаю…
— Вот почему ты Наталью в клуб не пускаешь… — В душе моей поднималась мутная волна гнева, мне хотелось наговорить ему злых, обидных слов, я едва сдерживал себя.
— Кто это тебе сказал? — совсем негромко проговорил Федор. — Или сам выдумал?
— Он сказал, — я кивнул на занавеску, — жалко, говорит, Наталью.
— А он-то что сам знает? — с какою-то сдержанной горечью сказал Федор. — Нет, — мотнул он головой, — нет, не держу я Наталью. Сама она не захотела в клуб к тебе ходить, что же я ее, силком?.. Наталью не заставишь, если не захочет, самостоятельная, от ее характеру и мне не сладко…
Мы помолчали, я понял, что мои обиды смешны, мелки, что тут уж ничего не поделаешь, Федор говорит правду.
— Кто же ножом Андрея?.. — как-то невольно вырвалось у меня. Федор оперся о стол обеими руками и начал медленно подниматься, лицо его сделалось каким-то безжизненным.
— Так вот ты зачем… Вот ты чего у Данилова хотел выпытать, в чем обвинить…
Я невольно тоже поднялся. Мы стояли друг перед другом, я понимал, что Федор сейчас бросится на меня. Он вдруг опустился на табуретку, в изнеможении уронил голову на руки, плечи его как-то странно сжались.