льнице. Мы с Рябовым принялись расспрашивать ее, как чувствует себя Андрей. Она сказала, что тяжелое состояние его объяснялось большой потерей крови, сама же рана, по определению нашего доктора, была нанесена неопытной рукой, оказалась не очень опасной.
В тот же день я собрался к Андрею. По пути мне повстречался Гринь.
— Извиняюсь, вы в больницу? — почему-то обрадовался он. — Только что радистка мораль мне читала, дров не подвезли. Данилов второй день на работу не выходит. Она слушать ничего не хочет. Сейчас сам привезу, последние, какие остались. Еще скажет, что мало. Посидите у Андрея, вместе с вами от нее отбиваться сподручнее…
Больничка стояла на краю поселка. Стены небольшого плоскокрышего сруба с наступлением холодов для утепления были заляпаны мокрым, тотчас смерзавшимся на бревнах в ледяные лепешки снегом. У крыльца сугробы были расчищены, около двери лежал половичок с втертой в него подошвами валенок снежной пудрой, к заледеневшей стене прислонен веник из тальниковых прутьев — обметать ноги. Замершая, усыпанная снегом тайга стояла совсем рядом. Хорошо тут было, покойно, светло от близких среди деревьев снежных завалов, подкрашенных зарей. В прихожей встретила меня Наталья в белом халатике, спускавшемся ниже колен, статная, какая-то успокоенная. Темные глаза ее были прозрачны и… удивительно светлы. Никогда бы не поверил, что бездонно-черные глаза могут стать светлыми, как пронизанные солнцем до дна озера.
— Ему сейчас лучше, — торопливо заговорила она. — Так было страшно… — она внезапно оборвала сама себя. — Проходи, только разденься.
Через дверь я увидел в палате с выскобленными желтоватыми бревенчатыми стенами Данилова, он сидел у кровати. Жесткие его волосы были причесаны, под пиджаком топорщилась свежая рубаха, руки покойно лежали на коленях. Я вошел в палату и только тогда увидел Андрея. Он лежал похудевший, с темными глазницами и обескровленными губами. Слабо пожал мне руку. Данилов, едва увидел меня, полоснул по мне взглядом и застыл в напряженной позе. Наталья тронула его плечо.
— Подвинься, Коля, — мягко сказала она.
Легкое прикосновение девушки словно обожгло парня, он отпрянул.
— Мешаю, да? — спросил он.
— Нет, — сказала Наталья, опять коснувшись его плеча.
Он подвинул свою табуретку. Наталья принесла вторую для меня. Я опустился рядом с Даниловым и уставился в пол. Он искоса глянул на меня. Наталья оперлась локтем о высокую спинку кровати.
— Что вы замолчали? — оглядывая нас, спросил Андрей.
— Я пойду… — сказал Данилов и почему-то взглянул на Наталью.
— Да куда ты? — удивилась она. — Только что пришел.
Пробыли мы у Андрея с полчаса. Разговор не получался, то я молчал, то Данилов не произносил ни слова. Андрею разговаривать было трудно из-за раны. Неожиданно мы с Даниловым поднялись почти одновременно, с досадой посмотрели друг на друга. Делать было уже нечего, пришлось вместе и уходить.
Снаружи послышался скрип снега под полозьями саней, звонко запели сваливаемые у дома сухие лиственничные поленья. Мы вышли на крыльцо. Гринь самолично сгружал с саней колотые дрова. Вслед за нами выскочила Наталья в накинутой на плечи оленьей шубке.
— Гринь, вы молодец! — воскликнула она.
Гринь подмигнул мне и заулыбался в рыжие усы. Мы с Даниловым принялись перетаскивать поленья в прихожую. Уложили в углу аккуратной горкой, распростились с Натальей и вышли на крыльцо к Гриню. Постояли, глядя себе под ноги. Данилов поднял на меня глаза.
— Возьмешь в драмкружок? — неожиданно спросил он.
— Приходи, — машинально ответил я, никак не ожидая этих слов.
Буду за Андрея слова говорить. Андрей нельзя, я буду. Дай, что нада говорить.
— Будешь исполнять роль Андрея? — воскликнул я, еще более удивляясь: Данилов всегда отказывался что-либо делать в драмкружке. — А ты сможешь выучить слова?
— Два мешка таскал — не падал. Слова таскать легко. Давай!
— Хорошо, дадим тебе роль Андрея. Приходи на репетицию.
— Ладна, приду. — Он взял из рук Гриня вожжи.
— Надо, Коля, на делянку в лес съездить, — сказал Гринь.
— Ладно, съезжу тайга… — покладисто сказал Данилов и, присев на край саней, дернул вожжи.
— Пора опять за репетиции приниматься, — сказал я Гриню.
— В самый раз! — воскликнул он, и лицо его засветилось. — Соскучились ребята, спрашивали у меня, когда вы скликать начнете. Забрала охота сыграть пьесу. У вас тоже свои, извиняюсь, неприятности приключились. Без того никак не обходится. Только, извиняюсь, на кладбище неприятностей не бывает… Выходит, Андрею замена нашлась, а вы поговорили бы с Натальей.
— Посмотрим… — неопределенно сказал я. — Гринь, как вы думаете, кто ранил Андрея? — спросил я о том, что не выходило у меня из головы.
Гринь подозрительно огляделся вокруг, хотя на улочке никого не было.
— Я, извиняюсь, допрос снял с Петра Коноваленко, — подавшись ко мне, таинственно, вполголоса заговорил Гринь. — Потому как милиции сроду в затоне не было. Первое подозрение на него падает, это, уж вы мне поверьте, точно. Когда я вышел из клуба, Андрей лежал раненый, крови вышло — снег почернел. Коноваленко на коленях перед ним стоял, вроде хотел поднять. Все выходит, как должно быть, преступник сделал вид, что помогает своей жертве. — Гринь развел руками, воскликнул: — Так по всем приметам выходит, кудаж ты денешься! Приедет милиция, Петра перво-наперво сгребут. Это точно! А все же таки он не виноват. Вместе мы понесли Андрея. Никакой преступности у Коноваленко не наблюдалось, одно только беспокойство, что не выживет… Протокол дознания передал Кирющенко. Незаконно, говорит, следствие ведете.
— Что же теперь делать?
— Правды не затопчешь, — с уверенностью сказал Гринь. — Она, правда, завсегда выплывет наружу… Коноваленко ни при чем. Не виноват Коноваленко… — Гринь другим тоном спросил: — Будем собирать народ? Я с Коноваленко говорил, сказал ему, что вы зла на него не держите за то, что он тогда ушел.
— Будем, — решительно сказал я, — затапливайте завтра печи пораньше, палатка совсем выхолодилась, сколько дней прошло…
В назначенное время опять все собрались в клубе у раскаленной бочки. Пришел и Николай Данилов. Постоял в глубине палатки в полумраке, сунув руки в карманы кургузой телогрейки. Приблизился к нам, сказал без всякого вступления:
— Давай буду говорить за Андрея…
Кто-то воскликнул:
— Сперва вызубри…
— Вызубрю, — ответил Данилов резковато, словно спорил с нами, и добавил: — Андрей сказал: «Добро…»
Больше его не стали ни о чем спрашивать. Он подсел ко мне и негромко сказал:
— Маруся спрашивает, можна? — Данилов кивнул на фанерную дверцу палатки.
Я быстро встал и прошел к выходу. У палатки стояла Маша, в темноте ночи я угадал ее хрупкую фигурку в ладной телогреечке.
— Чего ты стоишь? Входи, — сказал я.
— Парни засмеют… — сказала она неуверенно, совсем непохоже на нее. — Наталья велела, я пришла…
Маша села среди нас у печки, и все разом заговорили, начались шутки, смех, совсем как и в тот вечер, когда переступила порог палатки наша первая девушка, странная и непонятная Наталья…
Репетиции возобновились, хотя в наступившие свирепые февральские морозы и трудно стало протапливать палатку. Наши художники принялись готовить красочные объявления о премьере, собираясь вывесить его на полотняной стенке клуба.
VIII
В эти-то пятидесятипятиградусные морозы к нам прилетел самолет. Машину принимали на льду Индигирки, расчистив от снега изрядный прямоугольник и запалив по его углам сигнальные костры. Летчики привезли почту, газеты с материалами XVIII партконференции и… ревизора. Вместе с ним из самолета вышли на лед Индигирки еще два пассажира, как мы почему-то решили, его помощники. Куда бы я в тот день ни приходил по делам газеты — в мастерскую, на пароходы, в камбузы, превращенные в слесарные мастерские, на баржи в шкиперские рубки — везде только и разговоров было о ревизоре. Если учесть, что самолет прилетел «спецрейсом», то есть вне плана, что половина дружинцев расчищала снег на реке и разводила сигнальные костры, то уже все это само по себе взбудоражило поселок. Да тут еще ревизор! Ждали каких-то разоблачений, ревизор-то был вызван Кирющенко, и, значит, не зря — об этом уже знал весь затон. Скрыть что-либо в нашем крохотном поселочке было совершенно невозможно, жили мы здесь, словно под стеклянным колпаком, через который не только все видно, но и слышно.
Ревизор, к общему удивлению, оказался неприметным мужичишкой, невысоким, добродушным, в допотопных очках с круглой потертой оправой без одной дужки, которую заменяла петелька из веревочки, накинутая на ухо. Заштатный вид грозного в представлении нашего рабочего народа должностного лица не вызывал почтения и, тем более, страха. Ревизор поселился в комнатушке дома, где жили Кирющенко и Васильев, по утрам аккуратно, вперевалочку ходил в контору и весь день просиживал за грудами бумаг в бухгалтерии. Мирная и нешумная его деятельность, казалось, не приносившая никому ни вреда, ни пользы, в конце концов притушила всеобщий к нему интерес. А два прилетевших вместе с ним человека, как мы сочли, его помощники, и вовсе держались в тени.
Совсем позабыли о ревизоре, когда по канаве в главном русле Индигирки, пробитой во льду от баржи, бурлящим потоком пошла зеленоватая, дымящаяся на трескучем морозе наледная вода. Наледь обычно появляется к середине зимы или к весне. Глубинные стоки напрочь перемораживает, скапливаясь где-нибудь подо льдом и замерзая, вода расширяется, взрывает ледяной панцирь, иногда в несколько метров толщиной, и вырывается наружу. Еще на «Моссовете» геологи, бывалые люди, рассказывали, что от ледяных взрывов вылетают стекла и гаснет пламя свечи, разрушаются дороги, дома, мосты. Наледная вода около устья протоки грозила подмыть «костры» — сложенные колодцами метровые кругляки, на которые при помощи множества ручных домкратов с великой осторожностью и трудом всем мужским населением затона была водружена для ремонта и покраски днища пятисоттонная баржа. В устье протоки на главном русле Индигирки ежедневно посменно выкалывали лед бригады рабочих, удлиняли и расширяли канаву, облегчая сток воде. Стариков надеялся, что удастся спустить воду и не дать подмыть «костры», спасти баржу от падения и поломки. После отъезда Васильева к геологам он остался за начальника пароходства и вся ответственность теперь ложилась на него. Но вода не убывала, где-то на дне протоки переморозило грунты до вечной мерзлоты, и воде был только один путь — наверх, в канаву, где лед был тоньше всего. Укротить наледный поток оказалось не так-то просто.