Домкраты убрали. Буднично, неторопливо, словно ничего особенного и не было, разошлись по домам, кто переодеться, кто поесть — выскочили в протоку голодными. В этот же день, просушив одежду в моей полотняной комнатке, Семенов уехал в Абый. Он получил сведения об эпидемии гриппа, его присутствие в райкоме было совершенно необходимым. Так ему и не удалось поговорить с Даниловым.
Я все не мог успокоиться после аврала. На следующий день опять спустился в протоку, прошагал к ее устью, заглянул под баржу. Ледяная чаша была совершенно сухой, промороженной, нижние бревешки «костров», выложенных под всем днищем, впаялись в лед намертво. Наледная вода исчезла так же внезапно, как и появилась.
Уже несколько дней никак у меня не получалась подборка из заметок рабочих о социалистическом соревновании, которую надо было организовать по заданию редактора. Не мог я найти какой-то главной мысли, которой были бы подчинены все заметки подборки. История с наледью сначала показалась мне вполне достойным сюжетом, и я не раз ходил на Индигирку, следил за тем, как расширяют канаву, и, взяв лом, сам помогал рабочим. Но после того как отстояли баржу, я понял, что это будут лишь рассказы о происшествии, об аварийной ситуации — и не больше. Событие яркое, впечатляющее, как сказал бы Рябов, но где же та будничная, внешне мало приметная работа, которой каждодневно живем все мы и в которой и надо искать социалистическое начало соревнования?
Разыскал в протоке Луконина. Вместе с ним работал Данилов, боцман возобновил свое шефство. Они подгоняли по месту на стальной стотонной барже новый привальный брус. Кажется, и не вспоминали об опасности, которой вчера оба подвергались, неторопливо переговаривались, как сподручнее взяться за тяжелый брус, где подтесать, в какое место ударить, чтобы вернее осадить. Присматриваясь к их ладной работе, я дождался перекура. Когда присели они рядом на желтоватое лиственничное бревно, спросил у Луконина:
— Страшно было вчера под баржей?
— Как тако страшно? — не понял Луконин.
— Придавить могло… Осторожно надо было, не всем сразу лезть, — заметил я, надеясь разговорить Луконина, выяснить, как он относится к мужеству своих товарищей.
Луконин молча потягивал «козью ножку», щурился от едкого дымка. Отвел цигарку в сторону, глянул на меня спокойным-спокойным взглядом.
— Как тако осторожнее? — спросил он, видимо, не поняв меня. — Из-под груза никогда не уходи. Само опасно дело упустить груз — вот-то и придавит.
— Но как же так можно? А если бы сорвалась баржа и всех сразу?..
— А куда ей деться? Всем же миром, никуда она не денется, — терпеливо, словно объясняя ребенку простые вещи, сказал Луконин. И безразличным тоном продолжал: — Без пароходов и барж нам здесь грош цена. Вишь, кормят нас баржи и пароходы…
— А Федор полез тоже потому, что пароходы и баржи кормят?
Луконин смущенно осадил шапку на затылок, открывая в толстых морщинах лоб, пожал плечами.
— Парень отчаянный, завсегда лезет… — проговорил Луконин. — Этого не отнимешь.
— Какая же разница между тобой и Федором? — придирчиво спросил я.
— Вишь ты, он больше из озорства, для насмешки. Так и голову зазря можно сложить…
— А ты?
Луконин посмотрел на меня с хмурым прищуром, теряя терпение, сказал:
— Ты что же, всамделе не понимаешь? Пароходы и баржи нам даны, можно сказать, на поруки. Без них в тайге пропадешь, жрать неча будет, мало того тебе и мне — всем в округе. Какие мы в тайгу грузы волокем, видал? Все тут встанет без пароходов. Не умею я тебе объяснить, — мягко сказал он. — Поживешь с нами, сам поймешь.
— А успеем до воды отремонтировать суда? — спросил я.
— Управимся, — спокойно сказал Луконин. — Когда своими руками, время-то не упустишь; Это со стороны глядеть — сомнение берет, а когда сам делаешь, надежности поболе…
Любил я его неторопливую обстоятельную речь и в своих интервью для «Индигирского водника» старался передать ее, да не всегда удавалось уследить за словами, интонацией голоса, спокойными* жестами.
— Возьми, к примеру, бревно мы ладим под привальный брус, — продолжал Луконин. — Его в самый раз надо по обводам подогнать, а иначе какой привальный брус, так, видимость одна. Где навалит баржу скулой, так и промнет стальную обшивку. Хошь не хошь — выгадывай, как сподручнее, чтобы время не упустить. Когда спозаранку утречко прихватишь, когда по вечернему сумраку топориком намахаешься. Зори-то долгие зачались, свету прибавилось, того гляди, солнышко пожалует… Упра-авимся, будь надежен!
— Может, ты для газеты заметку напишешь? — спросил я.
— Это какую таку заметку? — удивился Луконин, хотя прекрасно понимал, о чем идет речь и чего мне от него нужно. Ие раз мы с ним на эту тему объяснялись.
— Ну вот расскажешь, как работа идет, напишешь, что вы с Даниловым к сроку сделаете… А может, даже и пораньше срока, соревнование же…
Луконин затянулся в последний раз, отбросил остаток «козьей ножки», надел рукавицы, взялся за отполированное топорище вогнанного в бревно топорика.
— Давай, Коль… — сказал он, — перекурили, душу, можно сказать, отвели…
— А заметка как же? — стараясь сдержать раздражение, спросил я.
— Уладим привальный брус, вот те и будет «заметка», — невозмутимо сказал Луконин.
— Так я возьму и все сам напишу, как мы тут с тобой говорили…
— Напиши, — спокойно согласился Луконин.
Прибежал я в редакцию после «интервью» с Лукониным и записал беседу с ним, наметил, с кем еще надо поговорить, от кого взять заметки. Шутка сказать, привальный брус уладить! Слова будничные, а дело нелегкое, привальный брус надо из цельного бревна вырубить, дугу по обводу борта вывести, до воды успеть, потому что пароходы кормят целый край… Для того мы и трудимся, для того баржу спасли, потому и привальный брус надо уладить. Да, прав Рябов, человек проверяется тем, во имя чего живет. Другой меры для человеческой души нет.
XII
В тот день, когда подборка о соревновании оттискивалась на «американке» в пятистах экземплярах нашим Иваном, и душа моя по этому случаю была полна радости, мне повстречался Коноваленко в сопровождении милиционера. Все вокруг на улочке поселка разом для меня померкло. И тут я вспомнил замечание следователя на совещании о «ниточке», которую он нащупал. И не я ли сам, не сознавая того, своими необдуманными словами вечером в клубе помог ему схватиться за эту «ниточку»? Старпом шел неторопливой походкой усталого человека, закинув руки за спину. Милиционер, в котором я узнал второго прилетевшего вместе с ревизором человека, шагал позади в форменной шинели, прежде скрытой под кухлянкой, в ушанке и валенках, с бравой солдатской выправкой. Коноваленко прошел мимо, даже не посмотрев на меня. Взгляд его глаз, подернутых влагой, был устремлен куда-то далеко-далеко. Лицо было неподвижным, постаревшим, совсем чужим. Я спросил милиционера, куда он ведет арестованного.
— На допрос, — коротко бросил тот, и они прошли мимо, направляясь в контору.
Я двинулся вслед за ними. Милиционер оглянулся на меня, но ничего не сказал. Оба они скрылись в кабинете начальника пароходства, как я понял, резиденции следователя. А я отправился прямиком к начальнику политотдела. Кирющенко объяснил мне, что распоряжением следователя старпом взят под стражу на время следствия.
— Можешь успокоиться, расправы мы не допустим, — сказал Кирющенко.
— Зачем же под стражу? А если невиновен?
Кирющенко пожал плечами, ничего не сказал. Постоял у своего стола, потом повернулся ко мне, произнес с усмешкой:
— Куда тут убежишь? — Помолчал и заговорил: — Да и не станет он бежать, лучше мы теперь узнали Коноваленко, правды будет добиваться, а бежать не станет. Не виноват он в преступлении. Ну, распустил себя, и мы ему вовремя не помогли — все это так, а на поножовщину никогда не пойдет. Да и пьяным я его последнее время не видел… Следователь молодой, наломал дров. Запасись терпением, скоро приедет тот, по особо важным делам, я его знаю, человек справедливый, разберется. — Кирющенко строго взглянул на меня и добавил: — Иди спокойно работай!
Арест Коноваленко и последующие допросы многих затонцев создавали в поселке тягостную, тревожную атмосферу. Лишь трудная работа по ремонту судов развеивала мрачное настроение людей.
В это время вернулся Васильев. Вместе с ним из Абыя приехал невысокий, худощавый якут с живыми, веселыми глазами, оказавшийся тем самым следователем, которого ждал Кирющенко. Они привезли тяжелую весть: в районе началась эпидемия гриппа, местное население, совершенно лишенное иммунитета, поголовно лежало с высокой температурой, дрова и воду развозили по юртам работники райкома и райисполкома, в недавнем прошлом жители Якутска, не раз болевшие гриппом. Было уже несколько смертельных исходов.
Все это мы узнали, собравшись в кабинете Кирющенко и слушая приезжих. Эпидемия, казалось, гораздо больше волновала следователя, чем дело, по которому он приехал к нам. Он сокрушенно покачивал головой и то и дело повторял:
— Молодые люди силы потеряли, а старики совсем без движения… Что ты будешь делать!
— Завтра направлю всех возчиков с лошадьми в район, — решительно сказал Васильев, — сами как-нибудь обойдемся. Бедствие, понимаете, бедствие народное… — Он почему-то посмотрел на меня. — Все вповалку, как от чумы.
— Вот еще геологов не мешало бы проверить, — озабоченно сказал Кирющенко, — в глуши, связи нет, радиостанция им по штату не положена, неровен час и до них дойдет эта зараза.
— Поехал бы, — опуская глаза, с какою-то натугой произнес Васильев, — на погоду не посмотрел бы, так ведь дошли слухи до Абыя, что я без вины виноватый… Пришлось вернуться.
— Вот бы когда в самый раз была твоя поездка, — сказал Кирющенко, словно и не слышал слов Васильева, и в упор посмотрел на него.
Тот, насупив брови и глядя в пол, молчал. Что-то, видимо, более серьезное, чем беспокойство за судьбу геологов, тревожило его. И я молчал, мог ли я теперь уехать из Дружины, не дождавшись, чем кончится дело с обвинением Коноваленко? А если понадобится и моя помощь, и мое вмешательство? Ну как тут уедешь! И я молчал, боясь напомнить о давнишнем своем желании съездить к геологам.