терес до жизни народился… Необыкновенная история со мной приключилась: извиняюсь, встретил тут одну… Помните, в клубе с Коноваленко поспорил, сказал ему тогда, что нет ничего удивительного, если невесту встречу. Верите, каждый день с праздником схож…
Глаза Гриня разгорелись синим огнем, и весь он стал деятельным, просветленным, привычным для меня Гринем.
— А она? — спросил я, догадываясь, о ком говорит Гринь.
— Она, извиняюсь, одно уважение ко мне имеет, а то насмешничать/ начнет, как малое дите… — Возвращаясь к делу, которым мы были заняты, он, как всегда обстоятельно, с доброжелательностью заговорил: — А насчет лямочек не сомневайтесь, в лучшем виде будут лямочки. Собачки побегут — ветер не угонится. Ну, конечно, у каждой псины свой характер, я уже вам докладал…
Лямки мы починили часам к двенадцати ночи. Выезжать можно было хоть завтра, осталось только договориться с Кирющенко, чтобы Гриня отпустили вместе со мной. Ни у меня, ни у Гриня не было сомнений насчет того, что мы покатим вдвоем, я собаками управлять не мог.
Утром пошел кормить свой «транспорт». Фанерная дверца палатки была распахнута, палатка пуста. И гнев и горечь обиды овладели мной, я понял, кто это сделал. Вести себя с такой наглостью! Позвал Гриня. Он принялся ползать по снегу, изучая следы злоумышлен
— Не иначе Петр Коноваленко, его валенки, — сказал Гринь, вставая. — Что ты будешь делать! Придется, извиняюсь, за горло его брать… В поселке собак нет ни одной, куда-то спрятали.
Я тут же отправился на другую сторону протоки, в юрту Коноваленко. Набухшая синевой тропка меж порозовевших от зари сугробов вела в глубь тайги. Маленькая плоскокрышая юрта, обсыпанная снегом, стояла в окружении невысоких, словно обглоданных, зимой лишенных хвои, лиственничек и тальниковых кустов. Глянул вокруг — никого. Дома поселка, суда в протоке, дымы от костров, разведенных плотниками, — все это исчезло, заслоненное тайгой. Крохотная юрта и пронизанная холодными тенями, в отдалении подожженная зарей, тайга. «Вот как он тут живет, — подумалось мне, — точно один на всем свете…»
Я решительно рванул на себя дверцу и, нагнувшись, нырнул в юрту. Небольшие окошечки, прорезанные в сенях, давали достаточно света, и я сразу увидел сидевших на приступках у стен троих людей в телогрейках и шапках и разложенные подле них какие-то тючки и свертки. На деревянном топчане не было постели, наспех сколоченный стол был свободен от посуды, комнатка выглядела оголенной, неприютной, совсем нежилой. Я остановился у двери и оглядел сидевших вдоль стен Данилова, Федора и Коноваленко. Они смотрели на меня настороженно и сумрачно.
— Здравствуйте, — сказал я.
Ни один из них не ответил, не шевельнулся. Я чувствовал на себе их тяжелые враждебные взгляды, и мне становилось страшновато в этой одинокой, далекой от поселка юрте.
— Куда собак подевали? — спросил я и не узнал своего хрипловатого голоса.
Они молчали. Я шагнул на середину комнаты, уперся взглядом
в слезящиеся глаза Коноваленко. Тот тяжко вздохнул, полез в карман, вытащил кожаный кисет. '
— Слушайте! — воскликнул я, и робость вдруг покинула меня. — Не дам ни одному из вас уехать отсюда, если вы не выпустите собак. Ни, один не уедет! Попомните мое слово.
Пока я произносил эту горячую речь, Коноваленко спокойно увертывал козью ножку. Федор, поигрывая желваками, встал, прдшел к двери позади меня и прислонился острым плечом к притолоке, сунул кулаки под мышки. Я невольно оглянулся на него, отошел, спиной к стене.
Коноваленко задымил самокруткой, искоса поглядывая в мою сторону. Федор сдвинул шапку на самые брови, как-то странно завел зрачки кверху, как будто смотрел на меня одними белками. Я чувствовал, как в нем закипает злоба. В исступлении он ударил головой в притолоку, нарочно растравляя себя, доводя до состояния слепой ярости. Лицо его исказилось от боли.
Я прислонился плечом к покатой стенке комнаты, окинул взглядом тючки и свертки у стен, хмыкнул.
— Чего ты? — не выдержал Федор.
Я молчал. Он многозначительно сунул руку в карман, поворошил там.
— У-ух… — пробормотал он.
Коноваленко неторопливо поднялся. Кивая на дверь, обращаясь ко мне, сказал:
— Выйдем, поговорим…
Он потеснил Федора, приоткрыл дверь, впуская в комнатку клубы холодного воздуха, и оглянулся на меня. Я вышел вслед за ним. Мы зашагали по тропке в глубь тайги. Дорожка тут была узенькая, едва промятая. Коноваленко шел впереди, сутулился, попыхивая самокруткой. Остановился под разлапистыми лиственницами и повернулся ко мне.
— Ну, чего ты пришел? — сказал он. — Думал, с тобой тут шутки будут шутить? Федор сейчас все может сотворить. Чего ты навязался на мою шею. Интеллигенция, черт ее дери!
— А ты, хорош тоже! — воскликнул я. — Бандит! Собак своровал.
Я готов был драться с Коноваленко.
— Собаки не твои, — посверкивая влажными глазами, буркнул Коноваленко. — Ничейные собаки!
— Гринь их переловил… — начал я и поперхнулся от охватившего меня гнева.
Ну и что? Подумаешь, Гринь переловил! А я их забрал, ничейные они. Тебе для забавы, а мне для дела!
Хороша забава! Может, геологи на Аркале в лежку все, вон как в Абые… Забава! Ты мне собак выпустишь, а не то башку сверну…
— Я те сверну! — рявкнул Коноваленко.
Хлопнула, как сухо прозвучавший выстрел, дверца юрты. По тропке к нам бежал невысокий крепкий Данилов без шапки, в растерзанной телогрейке с болтавшимся, наполовину оторванным воротом и оголившимися желтоватыми клочьями ваты.
— Стой!.. — задыхаясь, крикнул он. — Стой, Петро!..
Он подбежал к нам, с ходу толкнул Коноваленко в грудь, тот повалился спиной в сугроб и неуклюже завозился в снегу.
Ноздри Данилова раздувались, щеки ввалились, жесткие волосы торчали, как иголки у ежа.
— Уходи юрта, слышь? — заорал он. — И ты уходи поселок. — Он повернулся ко мне. — Слышь, уходи… — И опять крикнул поднимавшемуся Коноваленко: — Не трожь человек!
— Да ты что, оглашенный!.. — проговорил Коноваленко. — Чего с тобой?
Данилов, покачиваясь от изнеможения, — видимо, только что выдержал борьбу с Федором, — оглядел Коноваленко, потом, точно впервые видя, меня.
— Ничего со мной… — крикнул он. — Иди-ка, Петро, в юрта.
— Да ты что, Коль? — с укором в голосе произнес Коноваленко. — Что ты подумал? Ну что ты?.. Застегнись, шапку поди надень. Глянь-ка, что у тебя с воротом. Что вы там с Федором не поделили?
Данилов оглядел себя, застегнулся, подобрал болтавшийся ворот, сунул его на грудь, под телогрейку.
— Вязал я его… Не хотел я, чтобы Федя тебе помогал… — Данилов кивнул на меня.
— Да ты что, что ты говоришь-то! — поводя своими крупными, чуть навыкате глазами, сказал Коноваленко. — Перестань, Коль. Совесть во мне еще есть, понял. Иди, иди, — Коноваленко хлопнул его по плечу, легонько подтолкнул к юрте.
Данилов посмотрел ему в лицо, глубоко вобрал в легкие воздух.
— Ладна… — с облегчением сказал он.
— Иди, Коль. Мне надо с ним поговорить, — Коноваленко повел головой в мою сторону. — Иди, не бойсь. — И когда Данилов, оглядываясь на нас, пошагал к юрте, сказал ему вслед: — Федора повремени развязывать, постереги. Я возвернусь сейчас.
XVII
Мы снова остались вдвоем с Коноваленко в посветлевшей, подневному ожившей, мерзлой тайге. Коноваленко стоял передо мной, опустив глаза, и валенком разминал сахарные, словно изнутри жемчужно светившиеся комья снега.
— Да-а… — произнес он, поднимая глаза, — некстати заявился ты, душу мне растревожил…
Этот переход у Коноваленко от раздражения, гнева, злобы к беспомощности и горечи был так неожидан, что стало не по себе и уже не хотелось ни драки с ним, ни ругани, ни упреков.
Коноваленко посмотрел в тайгу, далеко, туда, где в переплетении коричневых ветвей лиственниц и кустов плавилось неяркое, едва показавшееся над горизонтом солнце. Долго мы ждали его после полярной ночи, и вот оно вышло наружу, катится в гуще тайги у самого горизонта, и почему-то нет никакой радости в душе.
— Солнце встало… — проговорил Коноваленко.
— Да, солнце… — машинально ответил я.
И мы опять замолчали. И все смотрели в тайгу, и как будто не видели солнца.
— Ну вот, — сказал Коноваленко, — ночь полярная, выходит, кончилась.
— Да, все как-то по-другому стало…
— По-другому… — негромко подтвердил Коноваленко.
Постояли мы еще. Коноваленко сказал:
— Собак я тебе в тую палатку к вечеру приведу, за ними еще сходить надо, можешь быть спокойным. Ты бы сразу пришел, сказал бы, что тебе к геологам ехать. Кирющенко небось посылает?
— Кирющенко, — почему-то вздохнув, сказал я.
— Вот тут у меня все… — покряхтел Коноваленко, потерев кулаком ватник на груди. — С вами бы…^— И словно опомнившись, сказал: — Нельзя! И вас замучаю, и сам с вами пропаду… Уезжать надо.
— Зачем же уезжать, Петро? — робко спросил я. — Ведь все хорошо… кончилось.
— Н-да-а… — протянул он со злой иронией, — «хорошо»! Сгребли, с милиционером напоказ всем поводили, а потом извинились… Очень хорошо!.. Да и не в том совсем дело, — другим тоном воскликнул он. — Совесть, видишь, меня смаяла. Что у меня в душе, ты знаешь?
— А что? — с наивностью спросил я, самому даже неловко стало.
Коноваленко усмехнулся.
— Да куда тебе понять… Был ты в армии? — неожиданно спросил он.
— Был, — сказал я. — До института еще призвали, а потом, после, как демобилизовался, учиться начал… Знаешь, как зверь в книги вцепился, то ли поумнел, то ли повзрослел.
Коноваленко не спускал с меня острого взгляда и слушал не прерывая.
— Вот видишь, армейский ты человек, в случае чего можешь пригодиться. А я… а я дисциплины боялся. Могу я теперь, когда там, — Коноваленко мотнул головой куда-то в тайгу, — такая заваруха с фашистом, могу я спокойно сидеть здесь? — Он подождал, скажу ли я что-нибудь, но я молчал. — Помнишь, я тебе когда-то сказал, что просто так пить не бросают, что в душе надо что-то иметь, а что, я не знаю. Забыл, должно?